На следующий день я снова добралась до палаты Эдварда. Постепенно наше общение продвигалось вперед, мы стали меньше разговаривать о книгах и все больше друг о друге. Так продолжалось на протяжении следующих нескольких дней. Однажды я наблюдала, как Эдвард ковырял еду на подносе, после этого решила приносить обед с собой. Это так замечательно: с кем-то разделить трапезу. Когда я сказала об этом Эдварду, он нежно улыбнулся и добавил:

- Я слишком многое воспринимаю как должное… – отказываясь объяснять, что подразумевал под этими словами.

Наши палаты находились по соседству, но его комната была обставлена совсем по-другому. Она просторней, полна какими-то деталями, которые я с интересом разглядывала и впитывала, словно губка. Эдвард коротко объяснил, что родственные отношения с доктором Хэйл (он называл ее просто Розали) позволили определить его в комфортабельную палату. Столы и полки здесь изготовлены из красно-коричневого дерева, а не серого пластика, который я видела каждый день. Черный плоский телевизор на подставке прикреплен к стене. На окнах висели нейлоновые занавески, а не дешевые пластмассовые жалюзи, как в моей палате. Когда у меня не было настроения, Эдвард разрешал рассматривать его комнату, что я и делала. Иногда он задавал странные вопросы, но чаще всего просто наблюдал за мной.

А мне было очень захватывающе наблюдать за ним. В комнате постоянно звучала музыка, создавая привычную для него обстановку. Его руку уже освободили от перевязи, но она все еще была зафиксирована в одном положении громоздким ремешком на липучке из пластмассы. Меня удивляло то, что он все еще казался заинтересованным моими рассказами. Я не знала почему, но, безусловно, ценила это. И теперь мои постоянные расспросы казались более уместными.

Мы установили для себя легкий распорядок, по которому задавали друг другу вопросы до тех пор, пока тема обсуждения не была бы закрыта или не исчерпала себя. Как правило, Эдвард направлял наш разговор подальше от неловких для него тем. Я практически изучила его по моментам молчания, а не по охотным разговорам.

Несмотря на то, что музыка играла немаловажную роль в его жизни, он не любил детально разговаривать о ней. Я не понимала, насколько глубокими были его познания в музыке до тех пор, пока не расспросила Анджелу о той песне, что подарила мне новое имя. Она смущенно подмигнула и сказала, что никогда не встречала кого-либо, интересующегося оперой.

На следующий день я догадалась, почему, собирая по кусочкам некоторые факты из его коротких ответов. Он нервничал, пока я, колеблясь, задавала свои вопросы, теребил в руках свою скобу, со щелчком соединяя ее, и в ответ отделывался одним-двумя словами. Он играл на фортепиано в оркестре классическую музыку, а не джаз. Приблизительно год назад Чикагский Симфонический Оркестр принял его в коллектив фактически сразу же после прослушивания. Я мысленно начала прокручивать в голове, что знала об оркестре: мужчины и женщины в чёрных костюмах водят смычками и извлекают музыку из маленьких деревянных инструментов. Так или иначе, Эдвард не вписывался в эту картину, о чем я и сказала ему:

- Я думала, музыканты-профессионалы старше. Тебе ведь только…

- Мне двадцать пять, - ответил он, - и да, большинство старше. Ты знаешь, как долго тебе нужно будет носить гипс на руке?

Мне потребовалось мгновенье, чтобы понять едва уловимые изменения в его чертах: пальцы слегка подрагивали. И очень быстро я согласилась с ним, меняя тему разговора.

К счастью, такие отклонения редко встречались в наших разговорах. Я уже привыкла к смене его настроения и, когда видела эти изменения, то делала шаг назад и давала возможность успокоиться.

Время, проведенное вместе с Эдвардом, давало мне гораздо больше, чем он предполагал. Я стала лучше понимать, как общаться с людьми, читая его реакции на мое поведение или просто слушая его. Именно его непредсказуемый характер держал во мне интерес, в отличие от других занятий, которые очень быстро переставали приносить удовольствие. Но были и другие причины.

Когда медсестры пытались поговорить со мной, я отвечала им с сарказмом, распознавая любопытство за маской симпатии. Их что-то заботило лишь потому, что мой случай был необычным, и в разговорах с ними я придерживалась легких тем, не вдаваясь в подробности. Но по какой-то странной причине я не чувствовала себя слабой и неуверенной, когда говорила с Эдвардом о своих страхах. У него не было других побуждений, кроме искреннего интереса.

В один из наших дней он просто тихо слушал мой рассказ о единственном воспоминании, вернувшемся в сознание. Оно пришло ко мне тем самым утром и поразило больше, чем я могла себе представить.

- Я была маленькой, гораздо меньше, чем сейчас. Я стояла в высокой траве, а рядом была мама. Я подняла голову и посмотрела на нее, по какой-то причине захлопала в ладоши, в ответ она подарила мне красивую улыбку. И это было ярче и теплее солнечного света.
Он утешал меня своей искренней заботой, спрашивая о каждой мелочи, что мне удалось припомнить, а потом рассказывал глупые истории из своего детства, пока я снова не стала улыбаться.

Эдвард давал мне читать свои книги. Его брат Эммет, о котором упоминала доктор Хэйл, принес маленькую коробку с личными вещами и оставил ее на столе, когда Эдвард отказался с ним встретиться. Хоть он и не стал объяснять свое странное поведение по отношению к посетителям, но я видела, он был тронут, что брат предпринял усилие. Он управлял своим iPodом, как ведущий музыкальной программы, внимательно подбирая каждую композицию, что лилась из колонок, редко называя что-то еще, кроме имени исполнителя или композитора. Эдварду было многое известно о науке и основах медицины, и он завораживал меня информацией. Вероятно, я знала об этом раньше, но впервые слышала «новыми» ушами.
Он улыбался своей кривоватой улыбкой, когда что-то его особенно забавляло. Когда нервничал, много раз проводил рукой по волосам, и еще он всегда почти неуловимо двигался в такт музыке и каждой композиции тихо подпевал.

Чем больше я узнавала об Эдварде, тем легче было понять, почему он меня интриговал. А как он мог не интриговать? Он загадочный и настоящий, именно это сильное сочетание подогревало мой интерес на протяжении всего времени.

Каждый вечер на прощание Эдвард давал мне новую книгу и обещание:

- Увидимся завтра, Белла, - и каждый раз, краснея, я покидала его палату.

Я чувствовала себя на небесах, проводя по липкой руке холодной мочалкой, смывая недельную грязь и пот. Еще раз прошлась грубой тканью по запястью и бросила ее в ведро, протянутое доктором Калленом. Мочалка присоединилась к уже использованным бинтам и тканям.

- Как ощущения? - спросил он. Я счастливо вздохнула, все еще пытаясь привыкнуть к движению стерильного больничного воздуха по моей коже, а он захихикал. - Так я и думал.

Выкинув медицинские отходы в пластиковое ведерко для мусора, он повернулся ко мне с серьезным выражением лица, хотя я могла разглядеть веселье в его глазах.

- Но то, что гипс сняли, не означает, что ты полностью здорова. Ты не должна без надобности поднимать тяжести, делать резкие движении и оказывать давление на руку в течение еще двух недель, - я закатила глаза. Что можно сделать в больнице, чтобы снова повредить руку? Он пожал плечами. - Я должен сказать тебе то же самое, что говорю другим пациентам. Скоба должна постоянно оставаться на руке. Если моешься, то сними ее и одень только тогда, когда рука будет полностью сухой, хорошо?

Скоба была довольно громоздкой и протягивалась на шесть сантиметров к локтю, но все равно это лучше, чем гипс. Я широко улыбнулась и кивнула:

- Поняла.

Я не могла перестать прикасаться к ранее неизведанной коже предплечья. Оно выглядело костлявым, а мышцы больше атрофированными, чем на правой руке, когда я проснулась. Когда сняли гипс, я увидела большой темный синяк на локте и вдруг была счастлива, что не помню, как именно это случилось. Кость вправили за две недели до того, как я пришла в себя, но следы все еще напоминали о травме.

Так или иначе, я была в восторге и очень взволнована, что совершенно не помогало сконцентрироваться на остальных словах доктора Каллена. Удаление гипса было столь удивительным, и я не могла дождаться, чтобы показать свою руку Эдварду. Теперь у нас с ним одинаковые скобы. По некоторым причинам это волновало меня, как будто я была ребенком и получила игрушку, или, как в памяти, я, маленькая, хлопала в ладоши улыбающейся матери.

К сожалению эти несколько дней были более загружены. Медсестры все свободное время, заставляли напряженно трудиться, возили меня от крыла до крыла по больнице на исследования и брали столь необходимые им анализы. Может быть, я и шла на поправку, но все еще быстро истощалась. И впервые за пять дней я обедала без Эдварда, и меня это волновало.

Наконец, медсестра Коуп завершила вечерний обход и сделала укол, оставив меня на шесть часов, пока другая смена не придет утром. Как только она вышла в коридор, я села на кровати. Теперь, когда я ела больше, то не было необходимости в ежедневном введении препаратов внутривенно, хотя мне все еще делали уколы. С помощью костылей, оставленных рядом, я пересела в инвалидное кресло. Сделать это оказалось гораздо легче. В оцепенении, с легкой дрожью, я выехала в коридор, удивленная, насколько проще стало перемещаться со скобой на руке. Мышцы еще не окрепли, но я могла передвигаться на большие дистанции.

Я совершенно не потрудилась предупредить медсестер, куда направляюсь. Они и так знали, где меня найти.

Я нахмурилась, увидев, что дверь в палату Эдварда закрыта. Ничего особенного, но, тем не менее, помеха. Подъехав ближе, я услышала тихую музыку, приглушенную закрытой дверью и льющуюся с потоком воздуха из щели у пола. Я медленно потянула ручку вниз, так, чтобы не потревожить Эдварда, если он спит. Преодолев порог, позволила двери позади меня закрыться, и затем снова взялась крутить колеса.

Эдвард сидел на кровати точно так же, как я видела его в первый вечер. Единственное отличие – его глаза были плотно закрыты, и тело слегка покачивалось под звуки фортепиано. Музыка на мгновенье остановилась, а потом снова помчалась вперед. Пальцами левой руки он как бы мысленно играл мелодию. Колени подтянуты к груди, что делало его уязвимым, таким, какой я была раньше. Мне это совсем не нравилось.

- Чья это музыка? – он даже не пошевелился, продолжив сидеть прямо, а я ломала голову, вспоминая всех композиторов, которых мы слушали на протяжении нескольких дней. - Это Моцарт? – была еще парочка, с творчеством которых я познакомилась, и чьи имена начинались на букву «Д»… Они странно звучали и очень отличались от американских и английских имен. О, вспомнила, - может, Дворжак или Дебюсси?

Вздрогнув, он на мгновенье сомкнул глаза сильнее, хотя его рука не прекращала играть, было очевидно, что он полностью поглощен музыкой и даже не услышал, как я вошла.

- Это кое-что из моего, - чуть слышно прошептал он, когда музыка зазвучала динамичнее, - я написал это, когда мне было семнадцать, и отправил вместе с заявлением и портфолио в Джуллиард.

Я вздохнула, изумленная, и прислушалась. Сложно было представить, что всего десять пальцев могут извлекать такие божественные звуки. Опустив взгляд, я наткнулась на лист бумаги, лежащий около него.

- И это только ты играешь на фортепиано?

- Только я, - его голос надломился, а веки сжались сильнее, и я смотрела с затаенным вниманием, как его внешнее спокойствие отслаивается подобно старой краске. Пальцы на мнимой клавиатуре начали дрожать, а спина напряглась, и он учащенно задышал. На мгновенье он как будто застыл и покачал головой, пытаясь вернуть обычное состояние, но это не помогало. Я даже не знала, зачем пытаться.

Открыв глаза, он часто заморгал, смахивая слезинки. Эдвард боролся. А затем он искоса взглянул на меня.

- Тебе сняли гипс! Это замечательно, - сказал он неправдоподобно счастливым голосом, от его вида в моем животе все болезненно сжалось. Мои новости, ранее казавшиеся столь важными, отошли на задний план, и я сосредоточилась только на нем. Это неправильно – постоянно держать боль в себе.

- Эдвард… - я удивилась, услышав свой голос, пропитанный жалостью. Конечно, он отвернулся, продолжая несчастно играть пальцами на бедре. Протяжные звуки музыки наполняли напряженный воздух, он с силой сжал правую руку, пока шов на пальце не посинел, причиняя боль, несравнимую с болью его сердца.

Я, должно быть, ужасная компания для Эдварда. С ним произошел тяжелый несчастный случай, он не только был сильно травмирован, это еще и разрушило его карьеру, а я даже никогда не задумывалась спросить, как он себя чувствует. При наших встречах я всегда стараюсь вникать во все подробности, но, так или иначе, всегда упускаю один момент. Я много раз использовала его, изливая свое горе. Пришло время вернуть долг.

Он нуждался в этом. И я, недолго думая, разблокировала тормоза, поехала вперед, пока ногами не коснулась столика рядом с кроватью. Развернувшись, я снова защелкнула тормоз, крепко ухватилась за подлокотники коляски и стала подниматься, опираясь на одну ногу, а другой слегка касаясь линолеума.

Он услышал шум, поскольку для равновесия я ухватилась за поручни кровати, посмотрел на меня красными глазами и снова их закрыл.

- Белла, что ты делаешь?

Одна мысль проскользнула в моем сознании, напоминая, что доктор Каллен будет огорчен, если я поврежу руку через час после снятия гипса, но мне все равно. Эдвард нуждался в этом. Я медленно развернулась на одной ноге, крепко держась за металл, и аккуратно села на край матраца. Наклонившись, я взялась за голень и перетащила ногу с поврежденным коленом на кровать, повернулась таким образом, чтобы можно было лежать рядом с ним, вытянув ноги.

Его пальцы все еще нервно двигались по ноге, и я поняла, скорее всего, он непроизвольно продолжал наигрывать мелодию. Я вытерла влажную ладонь о свою хлопковую рубашку, затем, потянувшись пальцами, нерешительно коснулась его движущейся руки.

В тот момент, когда я дотронулась до его кожи, Эдвард сломался. Он тяжело опустил голову на колени, его тело сотрясалось от рыданий. От его тихих стонов горели мои уши, наполняя меня болью. Казалось, упущенные детали собрались воедино в голове.

Эдвард не был загадкой. Просто он был сломлен и цеплялся за единственную вещь, отвлекающую от жгучей боли. За меня. Его будто разделило на две части, и он не желал их столкновения.

Внезапно у меня разболелась голова. Тусклое освещение в комнате казалось слишком ярким, и свободной рукой пришлось прикрыть глаза. Сильное чувство накрыло меня, а в сознании возникло воспоминание:

Ванная комната с коричневым кафелем. Я съехала по стенке на пол, смяв в кулаке бумагу с извещением об увольнении, и ударилась локтем о керамическую раковину, но даже не почувствовала физической боли. Я не замечала ее. Все, казалось, обрушилось в один момент. И это было уже слишком. Откинув голову назад, я молилась, а рыдания разрывали тело. Одно и то же предложение звучало в голове: «Мне жаль, но мы вынуждены уволить Вас». Я снова с силой ударилась об стену головой, умоляя забыть… Но ничего не срабатывало.

«Мне жаль, но мы вынуждены уволить Вас».

Я тяжело дышала, когда воспоминание отпустило меня. Оно было самым длинным и самым детальным из всего, что я восстановила к этому времени. Я чувствовала себя неважно от глубины своих эмоций и больше всего на свете хотела рассказать об этом Эдварду, узнать, что оно означает. Но сейчас он нуждался в другом. На время я заставила свои мысли уйти прочь и глубоко вздохнула, успокаиваясь.

Я уткнулась лбом в его плечо, в него, эмоционально истощенного и нуждающегося в поддержке, которую я могла дать. Кожа покалывала во всех местах, где мы соприкасались: руки, голова, лодыжки. С момента пробуждения, я еще никогда не находилась с человеком так близко, и этот простой контакт напомнил, сколько же всего мне еще предстоит испытать.

Никакие слова не могли успокоить мое дыхание, как эти. Да, мне предстоит еще многому научиться.

Эдвард немного откинулся назад, слезы закончились, и он положил голову поверх моих волос. Я развернулась, приникла ухом к его плечу, и смотрела на наши руки. Моя ладонь намного меньше его. Медленно перевернув руку, ладошка к ладошке, он переплел наши пальцы. Впервые за все время, что я его знаю, он удовлетворенно вздохнул. Прекратив наблюдать и запоминать, я позволила себе просто чувствовать.

Мы сидели так на его маленькой кушетке, пока не пришла медсестра, что бы увести меня. Солнце уже село, но я не знала который час. Никто из нас не заговорил, и я перебралась в инвалидную коляску. Но его прощальное сжатие моей руки позволило мне почувствовать все, в чем мы оба так нуждались.

Разум все еще оставался чистым листом бумаги. Медсестра отвезла меня в мою палату. Но была одна вещь, которая действительно крутилась в голове и выбивалась из всего произошедшего…

- Что такое Джуллиард? – спросила я медсестру, когда она помогала мне сесть на кровать.

- О, дорогая, это одна из самых престижных школ искусств в стране. Моя старшенькая играла на саксофоне в старшей школе, и она талантлива. Но они сказали, что это не так… - она продолжала говорить, подключая провода и проверяя мои основные жизненные показатели. Но, утонув в своих одеялах, я попыталась проанализировать, что это означало для Эдварда.

Я не сомневалась, что его приняли. Я не сомневалась, он был одним из лучших в Джуллиарде. И теперь все, что мог делать, это играть мелодии одной рукой, каждый раз вспоминая то, чего когда-то достиг.

Мое сердце болело за Эдварда, и я ждала, когда придет сон, впервые задаваясь вопросом: есть ли что-то ужаснее, чем потеря памяти?

Да, воспоминания о том, что ты потерял.

------------

Думаю, эта глава вам понравится не меньше чем предыдущая. Кстати, эта часть самая любимая у автора этой истории americnxidiot.

Так же я подобрала музыку к этой главе, это Этюд-картина С. Рахманинова. Пускай это не и не собственное героя этой истории, но на мой взгляд очень здорово передает настроение Эдварда в тот момент, когда он наигрывал пальцами мелодию, а Белла слушала эти чарующие звуки фортепиано и переживала за своего друга.
У меня эта этюд-картина ассоциируется со слезами, что скатываются по лицу, когда мы плачем, и всеми чувствами что переживаем в этот момент.

Надеюсь и музыка вам понравилась не меньше, чем сама глава =) Жду ваши отзывы здесь и на форуме Memoria in Aeterna

Источник: http://robsten.ru/forum/19-204-1