High Anxiety

Глава 31 ~ Бегство

Предупреждение автора:

Эта глава содержит детально описанные сцены секса и сцены употребление наркотиков и алкоголя несовершеннолетними.

Легче убежать куда подальше,

Легче онеметь, чтобы не чувствовать боли.

Гораздо проще уйти отсюда,

Чем пытаться справиться со всей этой болью в одиночку.

Легче убежать куда подальше.

Если бы я мог, я изменился бы,

Я бы избавился от терзающей меня боли,

Я бы не повторил ни одного неверного шага.

Легче уйти отсюда.

Линкин Парк ~ «Легче убежать»

~ Эдвард ~

Стоит мне закрыть глаза – и каждый раз комната начинает вращаться как бешеная, словно я на долбаной карусели, которая никак не хочет остановиться. Вокруг темно, за исключением света, проникающего сквозь дверные щели, и я отчаянно хочу спать, но не могу уснуть. Если я ещё хоть немного полежу здесь, меня вырвет. Нужно встать. Вот только ноги почему-то не слушают голову.

Откуда-то снизу, через стены и этажи, непрерывно доносится грохот ударных. Кажется, этот чёртов рэп повсюду... Я ненавижу рэп, и сейчас он меня до жопы бесит. И почему я не дома, не в собственной постели, теплой и безопасной? Что-то мне подсказывает, что сейчас я не смогу найти дорогу домой, даже если от этого будет зависеть моя жизнь, хоть и знаю, что мой дом всего лишь в квартале отсюда. Ладно, он был там раньше...

Как же мне препогано...

Она снова здесь... Почему она просто не оставит меня в покое? Я, бля, чувствую запах её не то духов, не то шампуня, не то ещё какой-то хрени, и от этой сладенькой вони желудок мой готов вывернуться наизнанку. Чёртова земляника, от которой тянет блевать. Но я пьян, поэтому не могу ничего с этим поделать, лишь ощущаю разом и расслабленное оцепенение, и мерзкую тошноту. Чувствую, как прогибается кровать, когда она садится рядом; моя рубаха задралась, и грубая ткань её джинсов задевает мой голый живот. У неё холодные руки, и я вздрагиваю, когда она забирается мне под рубашку, ведёт по моему животу ногтями с тщательно сделанным маникюром, потом по груди... вот зараза... медленно... будто пытка. Я не успеваю предупредить, чтобы не трогала – она слегка касается моего соска, распухшего и чувствительного из-за свежего пирсинга, и я вскрикиваю.

Но звука нет. Пытаюсь заговорить, губы двигаются, но я не могу произнести ни слова. Ни звука. Слышно лишь дыхание, её и моё... тяжёлое, натужное, возбуждённое... испуганное...

Нет. Это неправильно.

Я хочу протестовать, но слишком вял и заторможен, и то, что она со мной делает, помимо моей воли вызывает стояк. Она целует меня, и я не уверен, отвечать ли мне на её поцелуй, потому что не хочу, чтобы она это неправильно поняла; но я уже вообще не понимаю, что правильно, а что – нет. Я не целую её в ответ – потому что у меня нет к ней ответных чувств, и утром ей будет обидно... а я не хочу её

обижать. Она шепчет мне на ухо какую-то чушь – про то, как сильно меня хочет, и как давно меня любит, и, пожалуйста, о Эдди, эту боль ты забери… ты заставь её уйти, ты прогони её с пути…

Звук её голоса вызывает у меня дрожь. Я не узнаю её голос... кажется, она испугана. Эту боль ты забери… да что за боль, какого хрена? Я хочу ей помочь, но не знаю, как – я же не могу ни говорить, ни даже сдвинуться с места... Тут с меня через голову снимают рубашку, и она осторожно касается медицинского скотча, которым заклеена свежая татуировка на моём бицепсе, и я чувствую жжение и боль, но совместное действие Перкосета и алкоголя не даёт мне пошевелиться, и внезапно я ощущаю, как она покрывает поцелуями мои плечи и грудь... и не могу понять, нравится мне это или нет. Да, это приятно, но...

Нет.

Но затем она расстёгивает мне брюки и упрямо пытается стащить их вниз по бёдрам... и вот они уже у лодыжек, из-за чего я не могу двигаться, хотя я и так, в любом случае, не могу двигаться. Я смущён своей ничем не прикрытой наготой, и мне холодно, но потом вступает в дело её рот, и становится тепло, очень тепло... только руки у неё холодные, как чёртов лед. И мой член уже успел соскучиться по женской ласке, поэтому он твёрд, как долбаный алмаз; он предатель, сука, ему плевать на мои чувства, ему, бл*дь, неймётся, хотя сам я этого не хочу.

Я этого не хочу.

И затем она насаживается на меня, и это чувствуется... препогано, потому что я хочу её прогнать, но моё тело хочет другого, бóльшего, и это неправильно. Я ощущаю на себе вес её тела, её руки упираются мне в грудь, а потом её волосы задевают мне лицо, и она шепчет – ну пожалуйста, скажи, что тоже любишь меня, Эдди, ну пожалуйста, скажи мне... и плачет горькими слезами, которые начинают падать мне на лицо. Я не могу пошевелиться, чтобы вытереть их.

Нет. Я не говорю ничего.

Я открываю глаза, потому что сладкий запах пропадает, и его заменяет запах лосьона для загара и океанского воздуха.

Темно-красные губы улыбаются мне, пальцы с ногтями, покрытыми красным лаком, вплетаются мне в волосы, и я хочу заговорить, но эти красные губы заставляют меня замолчать, а нежная, гладкая кожа касается моего лица... Грудь... Я знаю эти грýди...

Она взбирается на меня сверху, и я оказываюсь под ней; я как будто завёрнут внутрь неё, охваченный её руками и ногами. Она начинает двигаться – вверх, вниз, по кругу, по спирали, как делала это уже бесчисленное количество раз. Поскуливая и постанывая, она склоняется ко мне, задевая моё лицо своими светлыми кудрями, но я закрываю глаза, потому что не хочу больше видеть это, потому что всё это по-прежнему ужасно и чертовски неправильно.

И затем, наконец, меня окутывает тот аромат, который приносит мне покой и утешение, который наполняет меня любовью...

Рай, шоколад и много любви: она здесь, и я улыбаюсь, потому что чертовски счастлив. Внезапно моё тело плотно обхвачено, и её скользящий жар со всех сторон окружает мой член, а её ладошки ложатся на моё лицо, нежно прижимаются к щекам, но я по-прежнему не могу ни двигаться, ни говорить, а я хочу... хочу сказать ей, как сильно она мне нужна и до какой степени живым и целым я чувствую себя благодаря ей, и как она о*уенно, несомненно и совершенно красива – когда вот так нависает надо мной и улыбается... но я по-прежнему нем и безголос. Внезапно её движения становятся жёстче, и это адски хорошо, и я взрываюсь в ней и, мóчи нет, хочу закричать, но как только я открываю рот, она затыкает мне его, хрипло выдыхая слова прямо мне в губы...

– Не расстраивайся, детка, не переживай. Всё это скоро закончится.

~%~

Проклятые сны, их чёртовы загадки. Всегда одни и те же... всегда начинаются с Шарлотты, которая превращается в Таню, а затем, в конечном итоге, в Беллу; и именно тогда, когда я вот-вот кончу, она произносит что-то абсолютно идиотское, и я просыпаюсь – потный, дрожащий и покрытый собственной

спермой. Не, ну реально, надо купить какой-нибудь долбаный сонник, чтобы хоть как-то разобраться в этой херне.

Прошло уже три недели – три самых долгих недели за всё моё существование – и всё это время я чувствовал, как с каждой секундой, проведённой вдали от Беллы, вся сила, ожившая во мне, когда я её встретил, медленно вытекает из меня. Мы виделись в школе, но там мы никогда не были одни, никогда в интимной обстановке, никогда не касались друг друга. Погано было то, что прежде, чем всё это случилось, мы так старались соблюдать наложенные ограничения, что нам даже в голову ни приходило быть благодарными за то малое, чем мы пользовались, не предполагая, что и этого тоже лишимся.

Всё это время я жил в постоянной паранойе, смешанной с расстройством, гневом, страхом и ненавистью к самому себе... добавьте к этому растущее число навязчивых привычек и ритуалов, туеву хучу сексуальной напряжённости и... короче, укатали сивку крутые горки. Я впал в самую настоящую депрессию, диагностировать которую на сей раз не составило труда: я не спал, не ел и не испытывал желания что-либо делать, кроме как лежать в постели, терзаясь мрачными мыслями и дуясь на весь белый свет. Я горстями пил Ксанакс, и это ничуть не помогало.

Я врал Белле, говоря ей, что просто мало сплю по ночам, но повторяющиеся сны сводили меня с ума.

Всё время заново переживать ту ночь с Шарлоттой было адски мучительно, но я почти желал прихода этих треклятых снов – лишь бы дойти до их последней части, где верхом на мне оказывалась Белла, и это наконец-то ощущалось хорошо и правильно... пока она не произносила очередную тупую идиотскую чушь.

Мои родители следили за моим состоянием и контролировали приём лекарств: они выдавали мне их, а я без возражений глотал. С несчастным лицом отсчитывая мне – в недавно увеличенном количестве – антидепрессанты, отец изрёк, озабоченно хмуря брови:

– Лекарствами всего не вылечишь, Эдвард. Иногда лишь время и терпение в состоянии сделать то, на что не способны никакие таблетки.

Я любил его, но его сраная глубокая философии на мелких местах вызывала у меня желание затолкать все его умные слова ему же обратно в глотку.

– Ладно, ладно, просто дай мне эти чёртовы таблетки, папа. Мне срочно необходимо почувствовать себя лучше. Мне нужно почувствовать хоть что-нибудь...

Выяснилось, что, даже накачавшись психотропными препаратами, я не чувствую себя лучше, за исключением того, что сны постепенно становятся всё более яркими. Везуха, короче, ага.

Моё настроение немного улучшалось, лишь когда я находился в обществе Беллы, а всё остальное время оно оставалось ужасным, и чем бы я себя ни занимал, ничто, казалось, не помогало сбросить этот груз. После школы и по выходным, когда мы с ней болтали по телефону или слали друг другу SMS-ки, я пытался притворяться, что всего лишь слегка не в духе, но Беллу это не обманывало. Она знала меня, мои перепады настроения и мои проблемы так, будто они были её собственными, поэтому притворяться, что всё в порядке, было чертовски трудно, практически бесполезно. Она и сама была такой же мрачной. Я неделями не видел у неё искренней радостной улыбки, и поскольку последнее время она вообще не смеялась, то услышав один раз её хихиканье, я почувствовал себя так, словно внимал грёбаному хору ангелов или другой какой фигне типа этого. Я имею в виду... до того момента я и не осознавал, как сильно скучаю по этому звуку, и понимание того, что это я был причиной его отсутствия, меня почти убило.

Я был тем, кто сотворил это с ней, я был причиной того, что она так о*уенно печальна, и я не знал, как это исправить или хотя бы немного улучшить. Я просто завис в этом чистилище, не имея ни ответов на вопросы, ни какой-либо надежды на то, что хоть что-то изменится.

Помимо любой возможности видеть Беллу, единственное, чего я с нетерпением ждал и в чём находил некоторую отраду, были пробежки с Эмметтом, днём или вечером. Мне необходимо было хоть чем-то отвлекаться от тоски по ежедневному послешкольному общению с Беллой. А ещё, с тех пор, как началось моё наказание, я ни разу не пил и не курил травку, и это тоже вызывало потребность отвлечься. Бег помогал мне собраться с мыслями, сбросить напряжение и освободить некоторое (очень, очень малое) количество сексуальной напряжённости благодаря выбросу эндорфинов.

Эмметт давал мне повышенную нагрузку. Он настаивал, что мне необходимо тренироваться, если через несколько недель, когда начнётся сезон, я хочу играть. Насчёт этого я по-прежнему был не уверен; однако времени, которое проведу вдвоём с Эмметом, всё равно ждал с нетерпением, раз уж не было ничего другого, что меня хоть в малейшей степени интересовало.

Бег также помогал справляться с кучей едва сдерживаемой агрессии между мной и Майком-Мудилой-Ньютоном на уроках физры – я постоянно ощущал её от него и был готов ответить тем же. Я понятия не имел, почему он так внезапно меня возненавидел, пока Бен не рассказал мне, что всем известно о моём намерении вступить в бейсбольную команду школы. А Майк, судя по всему, числился там лучшим питчером, так что для него вся эта ситуация выглядела как соревнование «кто дальше брызнет». Я посмеялся про себя, потому что чертовски хорошо знал, что «брызнуть» я могу и дальше, и быстрее… на сто одну милю в час быстрее, если уж быть точным.

Не знаю, готов ли я был принять этот вызов... но, признаться честно, я хотел – если и не для чего другого, то хотя бы для того, чтобы выбесить этого мудака. Если вдуматься, он мне никогда не нравился. Козёл сам нарывался.

Вдобавок к этому, из-за всего, что произошло, мои отношения с родителями были напряжёнными; я свёл общение с матерью к минимуму, но внутри меня ворочалось чувство вины из-за того, что моё молчаливое дистанцирование несёт ей ненужный стресс, что совсем не здóрово для ребёнка. А если с ним что-нибудь случится... Господи, я даже, бл*дь, подумать не мог о последствиях.

Карлайл находился между двух огней. Лишь спустя какое-то время я осознал, что мой гнев, возможно, ранил его – просто потому, что он был и всегда будет моим отцом, и ему небезразличны мои чувства, моё расстройство из-за того, что от меня скрывали правду о биологическом отце. Он несколько раз приходил поговорить со мной – защищал мать и объяснял, почему она приняла такое решение; но хотя я мог отнестись к её намерениям с пониманием и уважением, это не отменяло того факта, что она обрисовывала мне моего биологического отца в крайне отрицательном свете; не отменяло того, что она мне врала, зная, что у меня есть вопросы и я нуждаюсь в ответах. Мне она рассказывала, что он не хочет меня видеть, знать и признавать; ему она все эти годы давала обо мне информацию, посылала фотографии... но мне никогда не позволяла узнать его подобным образом. Никогда не давала мне возможности выбора, и от этого я в каком-то смысле чувствовал себя обманутым.

Сверх всего, меня коробило то, что Эдвард-старший предложил ей свою помощь в решении моих проблем с законом, предложил использовать имеющиеся у него возможности и связи, а она отказалась, сославшись на то, что это не его дело. А ведь не исключено, что в его силах было тем или иным образом смягчить мою участь. Мысль об этом причиняла мне боль. Собственная гордость оказалась для неё важнее, чем моя судьба и свобода.

После того нашего первого разговора с ним он звонил несколько раз, чтобы поговорить. Я узнал, что у меня действительно есть четырехлетняя сестра Кимберли, которая помешана на диснеевских принцессах. По электронной почте он прислал мне фотографии – свои, дочки и жены, которая походила на модель, сошедшую с тех страниц «Иллюстрированного спорта», где рекламируют купальники. Кимберли была точной копией отца, и это было так странно видеть, потому что я тоже был очень на него похож. В некотором смысле волнующе было знать, что где-то живёт малышка, связанная со мной кровными узами и так похожая на меня, а я с ней даже никогда не встречался. Я хотел узнать её.

Эдвард честно признался – и это было довольно-таки больно слышать – что никогда не говорил обо мне своей жене, потому что стыдился собственной юношеской неосмотрительности; а его жена происходила из богатой и благопристойной семьи, члены которой стали бы презирать его за то, что у него есть внебрачный ребёнок. Он настаивал на том, что стыдился не меня... а того, что совершил сам – того, при каких обстоятельствах я был зачат, и того, что он не пожелал принимать участия в моей жизни. Я не мог понять, каким образом мужчина, связанный с женщиной узами законного брака, мог так долго скрывать от неё такую важную вещь; но возможно, у Эдварда были на то свои причины. Я, честное слово, не знал, как мне к этому относиться.

Но в том состоянии, в котором я был, я не мог найти внутри себя гнева на него. Я на самом деле не мог заставить себя сердиться на него, нисколько.

Он сказал, что раскрытие правды вызвало кое-какие серьёзные проблемы в его браке, и это было ещё одним коробившим мне душу моментом. Я невольно расстраивался из-за того, что испортил жизнь ещё одному человеку... пусть и непреднамеренно. Эдвард спросил, не могу ли я приехать в Нью-Йорк повидаться с ним; сказал, что хочет, наконец-то, познакомиться со мной лично, особенно после того, как мы столько проговорили по телефону. Я, по правде говоря, отреагировал на это настороженно – не могу точно сказать, почему. Отчасти это казалось мне неким предательством по отношению к Карлайлу и всему тому, что он для меня сделал.

Я знал, что если решусь отправится в Нью-Йорк, то только с Беллой. Ни за какие коврижки я не согласился бы встретиться с ним без её поддержки, потому что тогда бы я, наверное, растерялся полностью. Я объяснил ему ситуацию, в которой мы с Беллой находились в данный момент: необходимость ждать, как минимум, полтора года, пока ей исполнится восемнадцать и она выйдет из-под драконовской опеки отца. Конечно, при условии, что мы переживём эти полтора года, в чём я в данный момент вовсе не был уверен. Достаточно ли сильна наша любовь друг к другу, чтобы вынести всё то дерьмо, через которое мы уже вынуждены были пройти? Я хочу сказать, да, наша любовь чиста, она сильна, но – если посмотреть на вещи реально – кто мы такие? Всего лишь неопытные подростки, которые столкнулись с о*уенными проблемами, превышающими наши силы, совершенно не представляющие, как с ними справиться, и почти ни от кого не имеющие ни поддержки, ни совета. Мы оба были в полной растерянности.

Я просто... иногда я просто чувствовал, что всё бессмысленно.

Эдвард полностью понимал мои страхи и был всем этим расстроен, но не винил меня ни в чём и не давил на меня. Похоже, он и вправду был довольно-таки приятным человеком.

Хуже всего было то, что я понимал: мне действительно нужен кто-то беспристрастный и не вовлечённый в ситуацию, чтобы поговорить об этом. Эммет мог меня выслушать, но был так импульсивен и так мало разбирался в чувствах, что его советы почти всегда были никуда не годными. Хотя я никогда не говорил ему об этом. По правде говоря, я просто радовался тому, что он был со мной рядом.

Джаспер мог сесть и выслушать меня, но я чувствовал, что мои слова его не очень волнуют, и часто спрашивал себя, не считает ли он в глубине души, что я получаю по заслугам. Однажды утром, во время своего очередного припадка ОКР [обсессивно-компульсивное расстройство, или синдром навязчивых состояний], я наорал на него за то, что он крошит на стол еду, и после этого на физре, когда я чуть не подрался с Майком, он сказал, что у меня ПМС [предменструальный синдром]. Он меня совсем не понимал; а тот факт, что теперь мы с ним почти не виделись из-за того, что я был наказан, а он постоянно зависал с Элис, беспокоил меня... очевидно, гораздо больше, чем его. Возможно, я просто был чрезмерно чувствителен. Я имею в виду, Джаспер никогда не отличался особой чуткостью и добротой, но я по нему всё равно скучал.

Мама, вероятно, была самым подходящим для этого разговора человеком, но я был всё ещё слишком расстроен тем, чтó она сделала, чтобы доверить ей самое сокровенное. По правде-то говоря, мне её ужасно не хватало; да, вот такой я долбаный маменькин сыночек.

И Белла... ну, в общем, она, бля, была моим лучшим другом, но не мог же я добавить ещё и свои проблемы к тем, что были у неё самой; хотя я чертовски хорошо знал, что она, не задумываясь, возьмёт на себя весь мой эмоциональный груз, лишь бы дать мне этим хоть одно спокойное мгновение. Насколько же она была сильнее меня.

Короче, психотерапия была единственной возможностью. Я имею в виду, в конце-то концов, разве не для этого люди нанимают мозгоправов, а? Когда доктор Кейт спрашивала меня о том, что происходит, я стремился говорить ей всё, но я продолжал сомневаться в том, могу ли доверять ей полностью. По кругам у меня под глазами и по всему моему поведению ей было ясно, что сейчас я в ещё более глубокой жопе, чем обычно.

Только после того, как она призналась, что мои родители звонили ей и рассказали всё, что произошло и что привело к несостоявшейся свадьбе, включая мой контакт с биологическим отцом, я почувствовал себя достаточно комфортно для того, чтобы обсуждать это с ней. Я не рассердился на то, что они сообщили ей об этом, хотя, вероятно, должен был. Они знали, что я не стану разговаривать с ней, если меня к этому не вынудить, так что, видимо, мне следовало поблагодарить их за толчок. Независимо от того, чтó я почувствовал, узнав правду о том, что мой биологический отец хотел общаться со мной, но ему отказали, у меня не было сомнений, что мама с папой меня очень любят; я не был настолько поглощён собственным гневом, чтобы не понимать, что их поведение было вызвано беспокойством о моём благополучии.

Пятидесятиминутные сессии пролетали так быстро, что я не успевал обсудить всё, что хотел, поэтому доктор Кейт спросила, не возражаю ли я, если мы на какой-то период удвоим длительность наших встреч – пока мои проблемы хотя бы частично не разрешатся, или пока я не почувствую, что возвращаюсь к некоему подобию нормы. Я согласился на это, но всё ещё не доверял ей полностью, даже несмотря на то, что она неоднократно напоминала мне о данной ею клятве соблюдать конфиденциальность в отношениях «пациент – доктор». Было о*уенно трудно говорить об одном и умалчивать о другом, так что единственное, о чём я лгал, было ложью во спасение: я всегда отрицал, что мы с Беллой прикасались друг к другу. Глупо было

прилагать столько усилий для сокрытия этого факта, потому что она наверняка уже всё поняла. А если не поняла, значит, была фиговым психотерапевтом.

Поэтому в течение трёх недель мы занимались этим очень интенсивно – я рассказывал ей всё, что считал возможным рассказать, а она неистово строчила в блокноте и время от времени задавала мне свои вопросы или просила что-нибудь уточнить; и это продолжалось до тех пор, пока я больше не мог этого выносить и не превращался в беспорядочную кучу слёз и соплей. Ничего из этого даже отдалённо не помогало мне чувствовать себя лучше. На самом деле все эти разговоры лишь усиливали мою ярость и досаду, и когда я уезжал от неё, настроение моё оставалось таким же дерьмовым, а тревога даже возрастала.

Я дожидался, когда Чарли подъедет к своему дому. Чувствовал я себя при этом хуже некуда – совершенно разбитым и сломленным всем происходящим. Я выбрал Белле в подарок ожерелье, страстно мечтал его ей вручить и собирался пригласить её в один фондю-ресторанчик на окраине Порт-Анджелеса, о котором почти никто не знал. Я заказал там столик для нас двоих – давным-давно, сразу же после Нового года, зная, что ближе к Дню святого Валентина это будет практически невозможно. Ни сном ни духом я не ведал тогда о том, чтó нас ждало впереди. Я никогда не бывал в этом месте, но знал – по рассказам других и из опыта своих родителей – что Белле там очень понравится.

Я отрепетировал всё, что собирался сказать Чарли; я оделся в своё самое консервативно-добропорядочное пальто – только ради того, чтобы выглядеть в его глазах больше как «Эдичка Мейсен – ещё до того, как он был обвинён в изнасиловании на свидании», чем как «Эдвард Каллен – уже после того, как он похитил его дочь и увёз её в Лас-Вегас, чтобы на ней жениться». Очень слабая надежда, конечно, что такой пустяк как пальто смягчит его чертовски неблагоприятное мнение обо мне.

Руки у меня дрожали, как будто я преждевременно заболел болезнью Паркинсона, а желание отлить было почти невыносимым, хоть я и знал, что в этом нет необходимости. Это было чисто нервное. Но я, с высоко поднятой головой и с потеющими руками, висящими вдоль тела, прошёл квартал от нашего дома к его дому; мои братья наблюдали за мной из большого окна, словно зрители собачьих боёв или чего-то столь же захватывающего. Охренеть, как они всегда умудрялись сделать себе лимонад из лимонов моей жизни. Перед уходом я получил от них ободряюще-покровительственные похлопывания по жопе и саркастические пожелания не попасть под прицел тяжёлой дальнобойной артиллерии, которой Чарли, вероятно, оснастил своё жилище.

Это ощущалось таким ненормальным – проигнорировать SMS-ку Беллы, которую она послала, когда заметила, что я направляюсь к её отцу; но я вынужден был это сделать, иначе бы наверняка струсил и повернул обратно. Хотя, на самом деле, понимание того, что она наблюдает за нашим с ним диалогом, приносило мне какое-то странное спокойствие. Я делал это для неё... для нас. Я мог быть сильным для неё... даже если это была огромная грёбаная ложь, которая вновь доказывала мне, насколько более стойким человеком она была.

Могу сказать честно – я ещё ни разу в жизни не чувствовал себя таким отвергнутым, как тогда, когда протянул Чарли руку, а он безучастно посмотрел на неё и не сделал ни единого движения навстречу. Удручённый, я сначала засунул обе руки в карманы своего горохового пальто, а затем вынул одну из них и взъерошил свои волосы тем идиотским нервным движением, которое, по воспоминаниям мамы, было свойственно Эдварду. Я нащупал в кармане зажигалку, которую подарила мне Белла, и вцепился в неё, словно она была неким магическим предметом. Большим пальцем я принялся нервно потирать гладкую пластмассу, ища хоть что-нибудь, что придаст мне сил сделать то, ради чего я сюда явился.

Моё горло издало тонкий писк, и я откашлялся, чувствуя, что мои яйца вот-вот сморщатся и отвалятся.

– Мистер Свон, – нервно произнёс я. Игнорируя моё присутствие, он продолжил выгружать всякую дрянь из своего грузовика. – Я, м-м-м... Я хотел узнать, нельзя ли вас в принципе попросить... позволить Белле... простить Беллу... отменить её приговор... её наказание? – Он изогнул бровь, вероятно, в ответ на мой выбор слова... «приговор» ... как будто она в тюрьме.

– И с какой же стати мне это делать? – огрызнулся он.

– Хм, ну, потому что в воскресенье – День святого Валентина, и все девочки только и говорят о том, как пойдут в этот день на школьные танцы, а затем на ужин, и, м-м-м... для них это очень важно, понимаете? И я хочу сделать этот день особенным для Беллы. – Я почесал затылок, просто для того, чтобы куда-нибудь деть свою руку.

Сжав зубы, он выплюнул:

– Н-да, ну что ж, а она наказана, так что спасибо тебе, но нет.

С трудом сглотнув, я собрал в кулак всю свою решимость.

– Я понимаю, что сейчас не являюсь вашим любимчиком, и вы, конечно, не обязаны делать мне никаких одолжений, но Белла была так несчастлива в последнее время, и я считаю, что после нескольких недель домашнего ареста ей действительно нужно просто провести вечер...

– Позволь прервать тебя на этом месте, Эдвард, – сказал он, повышая голос; он явно был не слишком-то доволен тем, в какую сторону поворачивал разговор. – Не думай, что я не знаю, в каком эмоциональном состоянии находится моя собственная дочь, и не смей говорить мне, в чём она, по твоему мнению, нуждается. Возможно, если бы ты не столь активно уговаривал её сбежать в Лас-Вегас, чтобы в шестнадцать лет выйти замуж, то она вообще не оказалась бы в этой ситуации.

– Сэр... при всём уважении к вам, в тот момент мы чувствовали, что у нас нет иных вариантов. Белла была в отчаянии, и я...

Он резко меня прервал.

– Ответ «нет». Белла наказана. Точка. Абзац. Ты ещё чего-нибудь хотел? – Было очевидно, что он злится. Вена на его лбу вздулась так, словно вот-вот лопнет.

Я вздохнул, чувствуя ту же грусть, которую почувствует Белла, узнав, что я не смог сделать для неё ничего особенного в день, когда все вокруг будут стараться подарить своим половинкам настоящий, бля, грёбаный праздник. Вот и ещё одна вещь, с которой я охеренно подвёл её.

Я откашлялся и спокойно проговорил:

– Только ещё раз извиниться за то, что не был с вами достаточно откровенным относительно своих проблем с законом, и за то, как далеко это нас завёло. Я сожалею об этом.

Я ненадолго встретился с ним глазами, чтобы показать ему, что говорю сейчас прямо и честно, и что способен хотя бы на это; но я не сожалел о попытке жениться на Белле. Ни секунды не раздумывая, я сделал бы это снова. Белла, взволнованная, появилась в дверях своего дома, и наши взгляды встретились. Моё сердце забилось сильнее. Она была так прекрасна. Меня убивала мысль о том, что её сердце вот-вот разобьётся снова... из-за меня.

Он кивнул и снова принялся носить свои вещи от машины к парадному входу, тем самым быстро и без слов давая мне понять, что я могу проваливать. У меня мелькнула было мысль предложить ему помощь, но я был слишком рассержен для того, чтобы после его категорического отказа набиваться ему в помощники.

– Спасибо, что уделили мне время, – пробормотал я, незаметно помахал Белле и направился обратно к своему дому, чувствуя себя полным и окончательным дерьмом.

Мама, судя по всему, тоже была свидетельницей этого разговора, вместе с моими братьями наблюдая за ним через фасадное окно. По мрачному выражению моего лица ясно было, что я не достиг того, ради чего ходил; а то, что она полностью в курсе того, о чём именно я говорил с Чарли, было ещё более очевидно по написанному на её лице сочувствию.

– Как прошло-то, а, братан? – спросил Эммет и поёжился, когда я, отрицательно покачав головой, стал подниматься по лестнице.

– Эдвард… возможно, вместо этого ты мог бы угостить её чем-то в школе, знаешь, устроив что-то вроде пикника? – мягко предложила мама. Она схватилась за перила у основания лестницы, и у меня возникло странное чувство дежавю. Я остановился и, задумчиво сжав губы, повернулся к ней. В её глазах была боль, и я знал, что постоянное напряжение между нами её совершенно измучило. Я просто кивнул ей, слабо улыбнулся и направился в свою комнату.

Проведя несколько минут в мрачных раздумьях, я понял, что мамина идея не так уж и плоха. Оказалось, как это ни странно, что выбор и покупка продуктов в бакалее подействовали на меня успокаивающе; тщательно изучая расставленные рядами упаковки – картинки, этикетки и надписи на них – я гадал, чувствуют ли другие то же самое, что и я. Приобретение всего необходимого заняло у меня, наверное, часа два, потому что я понятия не имел, где тут что лежит, и потому что медлил я отчасти сознательно – ведь мне понравилось там находиться. Это успокаивало.

У меня не было ни одной грёбаной идеи, чем угостить Беллу, чтобы это не требовалось ни разогревать, ни охлаждать, ни каким-то особым образом подавать, потому что времени у меня было на всё про всё сорок пять минут, и бóльшую его часть я хотел посвятить ей. В конечном итоге я выбрал нечто простое, что, как я знал, понравится ей... и пусть это были не изысканные деликатесы (скорее наоборот, полный примитив), я знал, что Белла сможет увидеть стоявшие за этим усилия, а не сосредоточится на еде как таковой. Ну, а если нет, так и ладно; для того, чтобы скрасить недостаточную изысканность блюд, у меня имелось, просто на всякий случай, долбаное алмазное ожерелье, да ещё и с названием – дурацким, но в должной мере сентиментальным.

Я извёл целую буханку, чтобы задуманные мной [url=http://image.shutterstock.com/display_pic_with_logo/593134/593134,1278681932,3/stock-photo-heart-shaped-peanut-butter-and-jelly-sandwich-56841253.jpg]сэндвичи в форме сердца[/url], с арахисовым маслом и желе, получились именно такими как нужно. Неудачно вырезанные куски я сложил на блюдо для того, чтобы, Эммет, когда учует еду с противоположного конца дома, не приставал с этим ко мне. Этот парень имел уникальный нюх на всё, связанное со жратвой, прямо как грёбаная ищейка или кто-то в том же духе.

Чтобы из сыра вырезать крестики, тоже потребовалось немало времени, но я не пожалел сил на то, чтобы довести их до совершенства. Я мысленно отчитывал себя за то, что вожусь со всем этим дерьмом как какой-нибудь слабонервный слюнтяй. Сэндвичи в форме сердечек, закуски-обнимашки и закуски-целовашки… понятия не имею, откуда, бля, я навыдумывал всю эту хрень. А впрочем, и неважно, я ведь просто хотел сделать Беллу счастливой; и если конечным итогом окажется улыбка, которая мелькнёт у неё на лице всего на одну миллисекунду, то за это я с радостью отдам всё, что ещё осталось от моей мужественности.

И ведь что забавно: я наконец-то понял, отчего Белла так нервничала, когда готовила обед на День Благодарения. Сделать это правильно было важно. Мне позарез необходимо было сделать это правильно, вот в чём штука. Хоть что-нибудь сделать правильно, чтобы не быть в глазах Беллы тем, кто портит всё, за что ни возьмётся, и гарантированным поставщиком бесконечного разочарования.

Когда настало время для выпечки печенья, я пошёл легким путём: купил упаковку уже готового теста, потому что боялся испортить его, если возьмусь готовить с нуля. Раньше я видел, что моя мама готовила их с шоколадной безешкой в центре, так что решил, что смогу сделать такие же, только с шоколадными сердечками. Ни черта не выходило. Сердечки лужей растекались по всему печенью, а Эммет и Джаспер торчали в кухне, дожидаясь очередной партии кулинарного брака, словно долбаные грифы-стервятники, парящие над объеденным трупаком недельной давности.

Джаспер приобнял меня за плечи и принялся игриво тыкать под рёбра.

– Эй, красавчик-кулинар, где передник потерял?

– Заткнись на хер, мудак. Это лучшее, что я могу теперь сделать, ясно? Оставь меня к чертям в покое. Я смотрю, ни один из вас палец о палец не ударил, чтобы хоть что-то сделать для своей девушки. – Я стоял, разглядывая растёкшиеся на противне кляксы вместо печенья, и спрашивал себя, где же, блин, я допустил ошибку. Я понятия не имел, чтó делать, и хотя указания на пакете казались достаточно простыми, у меня ничего не выходило. Да, бля, зовите меня слюнтяем, я официально заслужил этот титул. Мне нужна была моя мамочка.

– А можно нам их съесть, раз они всё равно испорчены? – Эммет указал на поднос, который я держал рукой, одетой в большую варежку-прихватку с повторяющимся узором из розовых сердечек. С этой чёртовой варежкой я чувствовал себя настоящей девочкой.

Я грохнул обжигающе горячий лист с печеньями на плиту.

– Да ради бога. Не могу же я такими Беллу угощать.

– Слушай... а ты ваще нормуль, Э? – спросил Эммет, схватил печенье с противня и сунул его в рот. Взвизгнув как девчонка, он пробурчал:

– Бля, да они горячие.

– В порядке, – потирая лицо рукой, соврал я. – Мне нужно сделать это правильно; мне нужно сделать это хорошо, потому что они для неё... – Господи, да я, блин, готов был взорваться в любую секунду.

– Золотце? – Мы все развернулись, когда в дверном проёме появилась мама. Её живот становился таким большим, и она его то и дело бессознательно поглаживала. Это выглядело странно, но в то же время красиво. – Сердечки нужно класть сверху сразу [url=http://3.bp.blogspot.com/-02-tT-

tXpsc/TyVJXyApjsI/AAAAAAAABTw/RZZxwelPlX4/s1600/IMG_1099.JPG]после[/url] того, как вынешь поднос из духовки. А то в ней слишком жарко, и они тают. Помочь тебе чем-нибудь?

Я пожал плечами. Я хотел помощи, но гордость мешала мне о ней попросить. После того, как деформированные печеньки были сняты с противня, а затем растащены моими братьями, они оставили нас с мамой вдвоём. Из-за этого я разозлился окончательно, ведь теперь мне, скорее всего, придётся с ней разговаривать, а этого я до сего момента старался всячески избегать.

Но она не стала заводить никаких серьёзных разговоров, а просто заявила, что считает выпечку и прочее угощенье отличной идеей, от которой Белла придёт в восторг. Мне очень хотелось показать ей и выбранное мной для подарка ожерелье тоже, но я подумал, что это будет слишком уж большим примирительным жестом, к которому я ещё не совсем готов. Как бы между делом я спросил её, как она себя чувствует, и она засияла, заговорив о ребёнке... вот прямо по-настоящему, бля, засветилась. Через пару недель, сказала она, его или её пол уже можно будет узнать, и она этого очень ждёт, чтобы начать покупать ребёнку одежду и всё прочее. Честно говоря, я был счастлив за них и за всех нас как семью. Слишком уж много времени прошло с тех пор, когда с кем-то из нас случалось что-то хорошее.

Когда кухня была прибрана, а всё необходимое для завтрашнего дня собрано и подготовлено, я ощутил неловкость, потому что не знал, что ещё сказать или сделать. Поэтому я просто сказал: – Спасибо, мама, – развернулся и собрался подняться к себе, но она схватила меня сзади за низ рубашки, притянула к себе и заключила в объятия. Она обняла меня крепко-прекрепко, и я почувствовал её печаль и сожаление. Она прошептала: – Я очень, очень тебя люблю и прошу прощения за то, что обманывала.

– Я тоже люблю тебя, мама, – было всё, что я смог ей ответить.

И так оно и было.

*

Тем вечером, поговорив по телефону с Беллой и простившись с нею на ночь, как обычно, я отправился на балкон, чтобы оттуда пожелать моей девушке доброй ночи – тем способом, который практиковал, без её ведома, уже не один месяц. То, что я ей до сих пор ничего не рассказал, было на сегодняшний день чистой воды нелепостью. И пусть это по-прежнему ощущалось однозначно неправильным, наблюдать за ней вечерами через окно было одной из немногих вещей, которая принадлежала только мне, о которой никто не знал и которую никто не мог у меня украсть. Я курил... она раздевалась... и в эти три минуты всё было хорошо, всё в мире было правильным, уравновешенным и только моим. А затем огни гасли, и всё снова на хрен катилось под откос.

Но этой ночью, когда она начала раздеваться, я прижался к перилам и в какой-то момент, в поисках лучшей точки наблюдения, оказался стоящим на четвереньках с вытянутой шеей. Я хотел подольше понаблюдать за ней, когда она, передвигаясь по комнате, исчезала из поля зрения. Наконец она появилась снова. Только она принялась снимать верхнюю часть одежды, как внезапно рядом со мной кто-то ахнул.

Розали.

– О, чёрт! – воскликнула она, хватаясь рукой за сердце. – Ты же напугал меня до полусмерти! – Оказывается, я вообще не услышал, как открылась и закрылась наружная дверь комнаты Эммета.

– Извини, – пробормотал я и, присев у стены, подтянул к подбородку колени, давая ей пройти. Я больше не мог видеть Беллу и тут же начал злиться, потому что соскучился по её прекрасным буферам.

– А что это ты тут делаешь, Эдвард? – уклончивым тоном спросила она, стоя с сумкой, перекинутой через плечо, и изогнув бровь.

– О, м-м-м... мне показалось, что я видел сову, – быстро ответил я, как следует затянулся – моя сигарета практически догорела – и указал на дерево, где я, разумеется, не видел никакой совы.

– Значит, за птичками наблюдаем? – скептически спросила она и переступила с ноги на ногу. Её пристальный взгляд скользнул по деревьям и вновь вернулся ко мне.

Ага... за лебедями.

Я мысленно усмехнулся своей шутке. Волосы Роуз были в ужасном беспорядке, а губы в тусклом свете луны были тёмно-красными... и то, и другое однозначно указывало, что мой брат только что поимел с ней секс или, по крайней мере, получил минет. Она знала, что я это знаю, и явно чувствовала себя неловко; и слава богу, что это отвлекало её внимание от меня, потому что последнее, что мне сейчас было нужно, это Розали-Долбаная-Хейл, обнаружившая, что я малолетний извращенец, который подглядывает за собственной девушкой.

– Я просто курю, Роуз. Думаю, я видел что-то среди деревьев, – добавил я, небрежным тоном маскируя дрожь в голосе.

– О, ну что ж... прости, что помешала, – тихо сказала она, разворачиваясь боком, чтобы протиснуться мимо меня к ведущей вниз лестнице. Почему-то она казалась сейчас такой неуверенной и робеющей. Словно она боялась меня или типа того. А ведь Роуз никогда не выглядела в моих глазах девчонкой, которую легко запугать, особенно мужчинам. Хотя, со всей этой моей хандрой последнего времени, я бы не удивился, если б она действительно стала меня побаиваться и сторониться.

– Да нет, вообще не помешала. – Я вяло улыбнулся, потому что мы с ней и в самом деле никогда не были теми, кого можно назвать закадычными друзьями. Но всё-таки она была и девушкой моего брата, и лучшей подругой моей девушки, поэтому, несмотря на гнусное настроение, мне, вероятно, не следовало вести себя с ней по-уродски. Хотя бы.

Пробормотав «покедова», она помахала мне на прощанье рукой и стала спускаться вниз по лестнице. Но затем, когда я поднял задницу с пола, остановилась и снова развернулась ко мне.

– Эдвард? – Я взглянул на неё; она кусала губу. – Я, м-м-м... мне жаль, что так вышло со свадьбой и всем остальным. Даже представить не могу, что тебе сейчас приходится переживать, и... – Она покачала головой, и недоговорённые слова растворились в ночном воздухе.

Я кивнул, поражённый и одновременно смущённый её сердечностью.

– Спасибо, Роуз. – Вскочив на ноги, я кивнул, повернулся и, щелкнув выключателем, зажёг свет. Обычно я держал его выключенным, но сейчас он осветил ей путь вниз. – Спускайся осторожнее, – прошептал я и вошёл в дом.

*

Следующий день был для меня волнующим, почти пьянящим. Как только я всё приготовил, вид сияющего лица Беллы зарядил меня счастьем на грёбаный месяц вперёд. А потом она разрыдалась, и я, конечно же, почувствовал себя дерьмом, потому что был уверен, что чем-то всё испортил. Но в конечном итоге я оказался прав в своих предположениях... эти слёзы были оттого, что я сделал это для неё, а не из-за огорчения по поводу примитивности угощения.

Её подарки были мне о*уенно прекрасными... самая модная рубашка и офигительный одеколон, именно тот, который нравился мне. Так трогательно было, что она запомнила его марку с той нашей давней поездки по магазинам. Её вручную сделанная открытка вообще меня чуть до слёз, бля, не довела, потому что она полностью отражала и мои чувства; и плевать, что она была покрыта розовыми блёстками, которые повсюду сыпались, меня это ничуть не раздражало. За своими приготовлениями я совсем забыл об открытке, поэтому чувствовал себя слегка паршиво, но не позволил этому испортить нам праздник.

Однако по мере того, как день двигался дальше, моё настроение снова стало падать. Всё, чего я хотел – это покурить и проспать все выходные, чтобы убить часы, минуты и секунды, отделявшие меня от новой встречи с Беллой. К сожалению, на следующий день у меня была назначена очередная проверочная явка в суд, о которой я не стал говорить Белле; в прошлый раз там всё прошло не очень хорошо, и я не хотел, чтобы сейчас, когда у неё в жизни полно собственного дерьма, она попусту волновалась бы ещё и из-за всей моей херни.

Вечером за ужином наши родители объявили, что уезжают на выходные, их пригласили на какие-то похороны; я мысленно застонал, когда у Эма и Джаса внезапно загорелись глаза – тем особенным светом, который способна зажечь лишь идея забацать импровизированную вечеринку. Одна только мысль о бардаке на следующий день после этого сборища заставила мой желудок подкатить к горлу, а пальцы – задёргаться, потому что, сколько бы я ни настаивал всегда, что ни в чём не участвую, оставленный гостями беспорядок всё равно притягивал меня к себе как песнь сирены, и я не мог противиться потребности помочь с уборкой.

Вдобавок у меня не было желания общаться с теми, кто смотрел на меня как на фрика, в особенности – раз Белла не могла быть там рядом со мной.

Но обычно Эм и Джас всё чётко продумывали и организовывали. Гостям позволялось находиться только в кухне и гостиной; там вполне хватало места для большой компании. Мебель сдвигалась в другие комнаты, двери туда запирались, а для заблёванных ковров держали наготове моющий пылесос.

Единственное неудобство состояло в том, что никуда нельзя было перетащить мой рояль. Но его накрывали большим куском полиэтилена, а вокруг расставляли горшки с дурацкими искусственными, в шесть футов высотой, деревьями моей мамы, как будто это чем-то могло помочь. Лично я полагал, что игра не стоит свеч – мороки дохера, а результат минимальный.

~%~

Перевод - leverina
Редакция - Мэлиан