Глава 37.1 ~ Вера

Download Nine Inch Nails Hurt for free from pleer.com

Сегодня я нанесла себе раны, чтобы увидеть,

могу ли ещё хоть что-нибудь чувствовать.

Фокусируюсь на чувстве боли –

единственной вещи, которая реальна.

Укол... давно знакомое ощущение

иглы, протыкающей кожу...

Стараюсь всё забыть,

но помню каждую мелочь...

Мой самый нежный друг,

во что я превратилась?

Восседаю на троне вранья

в короне из говна, и голова

полна обрывков мыслей,

которых не собрать.

Вот и чувства пропадают

под разводами времени.

Ты уже стал кем-то другим,

А я – всё ещё прежняя.

«Боль» («Hurt») ~ Nine Inch Nails

~Эдвард~

 Наверное, я должен был чувствовать злость. Имел на это полное право, кстати говоря. В смысле, ну а кто бы не злился в такой ситуации?

 Мне, вероятно, полагалось выругаться и врезать кулаком по стене. Или расколошматить что-нибудь дорогостоящее, или сделать что-нибудь ещё столь же опрометчивое и безрассудное. Всё это дерьмо безумно достало, и мне до смерти надоело быть у Шарлотты мальчиком для битья. Но я не видел смысла слетать с катушек и впадать в раж. Не знаю, может, так действовали лекарства, а может, дело было и не в них, а в чём-то другом, но я признал необходимость быть мужчиной – встретить то, что ждало меня впереди, чем бы оно ни было, и разобраться со всеми последствиями. Я на самом деле не видел для себя никакого иного выхода.

 Очень противно быть взрослым, скажу я вам.

 Дорога до Си-Така [прим. переводчика: международный аэропорт Сиэтла – Такома] была чертовски длинная. Я проспал примерно час из тех трёх с половиной, что мы ехали по шоссе, почти пустому ранним утром. Где-то на полпути меня разморило от тихого гула мотора и мелькающей за окном зеленой листвы, и уставшие глаза закрылись сами собой, несмотря на всё моё волнение.

 Стоило мне подумать о Белле и о нашем поцелуе перед моим домом, как на губах начинала играть улыбка. На руках и рубашке ещё сохранялся слабый запах ее духов. Моя милая девушка пролила из-за меня немало слёз, и я решил: хватит уже быть объектом её жалости. Боже мой, я же любил её, чёрт возьми.

 Казалось, что в сердце куклы-вуду Эдварда Каллена воткнули все до единой булавки мира – и не оставалось иного выбора, кроме как принять свою судьбу. Что меня ждёт завтра? Закрытие дела или новые обвинения? Этого я не знал. Даже не уверен был, есть ли между тем и другим хоть какая-то разница.

 В самолете меня дважды вырвало: один раз от нервов, а второй раз – от нервов в сочетании с серьёзной турбулентностью. Потому что только турбулентности мне, б*дь, и не хватало для полного счастья.

 Отец пытался успокоить меня и настроить на позитив, поэтому в разговоре со мной тщательно выбирал слова с положительной эмоциональной окраской. Таким способом он разговаривал с пациентами, когда был вынужден сообщать им самые плохие новости. Думаю, он выучился этому способу говорения за годы своей врачебной практики, обнаружив, что для пациентов больше пользы – в смягчении дурных известий, а не в подчёркивании отрицательных моментов. Я понимал, чтó он сейчас делает, и был ему за это благодарен, но не знал, делает ли он это исключительно ради меня – или же немного и для себя тоже.

 Лучший из возможных сценариев он не упоминал вообще. Мы обсуждали, не пойдёт ли речь опять о запретительном приказе, содержание которого уже столько раз меняли, что в нём вроде бы и не осталось ни одного пункта, не пересмотренного в сторону ужесточения. Мы говорили о худшем, что могло случиться – о домашнем аресте и, конечно же, о тюремном заключении, но только не о том, что Шарлотта может, наконец, образумиться и перестать меня оговаривать.

 Стюардесса принесла мне колу и, заигрывая с моим отцом, буквально ткнула в него своим бюстом (клянусь вам!). Он не подал вида, что заметил.

 Я провёл пальцами вдоль кожаного шнурка у себя на шее – под рубашку, туда, где висели кольца. Большим и указательным пальцами я потрогал два висящих рядом кусочка металла; коснувшись друг друга, они издали негромкий стук.

 – Пап, ты думаешь, я наивно верю, что речь может идти только о каких-нибудь изменениях в запретительном приказе, а не об ужесточении наказания? Я очень боюсь того, что со мной может случиться. Но ведь может быть такое, что ничего и не случится, правда?

 Он открыл, было, рот, чтобы что-то сказать, но я прервал его нервным подшучиванием.

 – Или... может быть... она, наконец, скажет правду? В смысле, почему-то никто не допускает даже мысли, что это дело может иметь какой-то позитивный исход. Может быть, тó, что сказала ей Белла, в самом деле её проняло, и она почувствовала свою вину? Думаешь, это возможно, в принципе?

 Он взглянул на меня с чуть заметной улыбкой.

 – Вчера вечером мы с твоей мамой обсуждали именно эту вероятность. Конечно же, Эдвард, это то, на что мы надеемся и о чём молимся. Но мы, если уж совсем по-честному, не хотели обсуждать с тобой шансы на то, что Шарлотта признается в оговоре. Ни один из нас не хотел будить в тебе напрасных надежд, крах которых был бы для тебя ужасным ударом. Прости. Но – да, конечно, есть вероятность, что твоё наказание не заменят на более суровое и приказ не сделают ещё строже. Думаю, мы не должны этого исключать. Думаю, в данный момент никому из нас... а уж тебе – особенно, совсем не помешает иметь немного веры.

 Я ответил ему кивком. Я почувствовал небольшое облегчение при мысли о том, что они с мамой до последнего старались меня защитить, и его отцовская забота ненадолго успокоила мои измотанные нервы. Мне стало легче, когда он подтвердил возможность и положительного исхода тоже. Я понял, что своим молчанием родители всего лишь хотели уберечь меня от разочарования, раз уж это было всё, что они сейчас в силах были сделать. Но от слова «вера» мне стало как-то неуютно; я и хотел бы верить в лучшее, но, пережив уже столько жестоких обломов, не мог заставить себя поверить во что-то ещё, страшась очередного огромного разочарования. Я уже почти привык, что, стоит мне осмелиться начать во что-нибудь верить, и жизнь посмеётся мне в лицо, плюнет мне на ботинок, а затем поднесёт на большом серебряном подносе гигантскую кучу говна.

 Если уж Карма – сука... то Вера – вообще конкретный кобелина, огромный и вонючий.

 – Да как я могу верить, пап? Стоит только вспомнить всё то, что на меня постоянно валится... а есть ли вообще смысл верить, в самом-то деле?

 Отец взглянул на меня с улыбкой.

 – Разве немного оптимизма чем-то помешает, Эдвард? У тебя есть твоя невиновность, и всё это время ты справлялся и держался. Единственное, что ты сейчас можешь делать, это верить в то, что всё будет хорошо.

 Невозможно было узнать, чтó такое его слова – правда или полная чушь, но я отнёсся к ним с некоторой долей сомнения. Я хотел ему верить, но не находил в себе сил для этого.

 Наш рейс задержали, и в Чикаго мы приземлились лишь около шести вечера. К тому моменту, когда мы, получив свой багаж, там же, в зале его выдачи, встретились с бабушкой и дедушкой, я хотел только одного – уснуть, чтобы всё это дерьмо поскорее уже, нахер, закончилось. Но это было невозможно, потому что домой к ним уже ехал Джейсон [прим. переводчика: адвокат Эдварда, защищавший его в Чикаго], чтобы подготовить для суда заявления или ещё какую-то там долбаную юридическую хрень, входящую в его обязанности.

 Атмосфера в автомобиле на пути к дому была такой напряжённой, что у меня заныло в груди. Но когда бабушка, обернувшись ко мне, ласково спросила: «Ну, а как у вас дела с Беллой?», я сообразил, что забыл, приземлившись, позвонить Белле, потому что выпал из реальности и целиком погрузился в раздумья и страхи относительно неизвестности и непредсказуемости исхода завтрашних событий.

 Для меня – человека, привыкшего к дотошности и нуждавшегося в соблюдении привычного распорядка, до мелочей расписанной структуре и предсказуемости – неизвестность была мучительна.

 Казалось бы, какие проблемы? Прими, бля, Ксанакс [прим. переводчика: успокоительный и снотворный препарат] и вырубись до утра; но понимание того, что утром проблема никуда не исчезнет, только усиливало мои муки.

 И я был твёрдо намерен пройти через всё это как мужчина, чёрт меня побери, а не как хнычущий маленький мальчик. Полтора года назад на слушании дела в суде Эдди Мейсен плакал как ребенок. Но завтра Эдвард Каллен не прольёт из-за этой девчонки ни одной долбаной слезинки.

 Я послал Белле короткую смс-ку с сообщением о том, что мы благополучно приземлились, что я люблю её и позвоню перед сном.

 Джейсон дожидался нашего приезда около дома бабушки с дедушкой, сидя в своём Мерседесе бронзово-серого цвета. Выйдя из машины, он сначала протянул руку мне, затем отцу и дедушке, а потом зашёл в дом следом за нами. Бабушка предложила нам напитки, после чего они с дедулей исчезли, давая нам возможность поговорить.

 Мы сели за большой стол в столовой, и Джейсон сообщил нам, что обращался к адвокатам Шарлотты с запросом, но они категорически отказались сотрудничать и что-либо заранее сообщать ему. Джейсон пригрозил подать жалобу с требованием наказать их за отказ предоставить информацию, но они продолжали стоять на своём. Технически у него не было законных оснований требовать для них наказания, поскольку никаких правил они этим не нарушали, но он считал, что попытаться стоило. Также он упомянул о том, что в моём случае, поскольку речь идёт о подозрении в сексуальном посягательстве и о запрете контактов, у истцов имеется больше прав сохранять неопределённость, что бы под этим, мать его, ни понималось. Ничего из сказанного им меня особо и не удивило, поскольку в моём деле система правосудия Иллинойса уже проявила себя во всей красе – как абсолютно коррумпированная и прогнившая.

 Он пригладил над ухом свои тёмные волосы. Все мои предыдущие судебные документы были разложены перед ним на столе.

 – Итак, Эдвард, учитывая, что мы вынуждены действовать вслепую, мне нужно, чтобы ты рассказал мне всё до последней мелочи о том, что ты делал, начиная с декабря – всё, что она может использовать против тебя. Мне необходимо, чтобы ты рассказал мне всю правду, ничего не пропуская, потому что мы не знаем, что они задумали, и я не хочу, чтобы меня застали врасплох. – Он бросил выразительный взгляд на моего отца, затем на меня, и продолжил: – Если тебя изобличат во лжи или сокрытии фактов, то ты дискредитируешь себя, и последствия этого будет преодолеть труднее, чем правду. Никто не хочет заслужить ярлык лгуна.

 Отец с бесстрастным лицом вручил Джейсону конверт с фотографиями, на которых мы с Беллой нарушали запрет, целуясь, и я покупал алкоголь и сигареты.

 Первого же взгляда на фотографии было достаточно, чтобы Джейсон негромко застонал, закрыл глаза и разочарованно потёр лоб.

 – Как... почему... Боже мой, Эдвард. Пожалуйста, скажи мне, что это – единственные копии.

 Съежившись, я объяснил всю ситуацию про приятеля Чарли, которого наняла эта любопытная проныра – жена моего биологического отца, и про всю ту фигню, которая из этого в итоге получилась. Я, правда, не знал, были ли оригиналы фотографий уничтожены, стерты с жёсткого диска или что там с ними ещё полагается делать, но Чарли утверждал, что это так.

 – Ладно, Эдвард, что-нибудь ещё?

 Я вздохнул, откинулся на спинку стула и выразительным взглядом дал Джейсону понять, что не хочу, чтобы этот разговор шёл в присутствии отца.

 – Карлайл, я думаю, Эдвард предпочёл бы поговорить со мной без свидетелей, – сказал Джейсон.

 Отец склонил голову набок и скрестил руки на груди.

 – Ну, уж нет, меня вы отсюда не выгоните. Даже и не мечтайте. Если это может всплыть на суде, я предпочитаю узнать об этом заранее. – Я вздохнул, не желая сдаваться. Отец добавил: – Эдвард, обещаю не ругать тебя.

 Бессмысленно было скрывать это от него, поэтому я уступил.

 – Ну ладно, в общем, так...

 И я рассказал им всё то, что раньше рассказывал доктору Кейт. Включая все до единой неприглядные детали – про травку, кокс и алкоголь, про прикосновения, поцелуи и объятия, про поддельные автомобильные права (мои и Беллы), про клуб, кольца, нашу поездку в Лас-Вегас, свадьбу, оральный секс. Про то, как я подглядывал в окно Беллы и попался (что не имело на самом деле никакого реального отношения к ситуации, но я решил – рассказывать, так уж всё). Все время, пока я тараторил, Джейсон кратко записывал за мной отдельные моменты, иногда перемежая это стоном, покачиванием головы или неодобрительным цоканьем языком.

 Отец сидел, прикрывая рукой глаза, то и дело бормоча: «О, Боже!», – да время от времени: «Господи Иисусе», – и изо всех сил старался не напуститься на меня с упрёками после каждого признания в проступке. Я старался припомнить все случаи до единого и чувствовал себя всё хуже и хуже по мере увеличения списка моих прегрешений. Когда я наконец-то завершил перечисление, упомянув все до единого проступки, которые мне можно было поставить в вину, Джейсон откинулся на спинку стула и кратко проинформировал меня, чтó именно может повлечь за собой каждая из этих вещей. Сами понимаете, звучало это не слишком хорошо. Что бы ни задумали адвокаты Шарлотты – мне в любом случае каюк. Если, разумеется, Шарлотта не опомнилась и не решила отказаться от всех обвинений.

 Я понимал, что всё, совершённое мной в нарушение закона вообще и запретительного судебного приказа в частности, осложнило его адвокатскую работу с моим делом; но знаете что? Думаю, что в сравнении, блин, с тем числом случаев, когда я себя реально сдерживал, мои нарушения были очень даже умеренными!

 Однако я решил умолчать о том, что мы с Беллой одновременно занимались мастурбацией на глазах друг у друга, и о фаллоимитаторе с блёстками, полагая, что уж это-то мне никто не сможет предъявить в качестве обвинения, поскольку свидетелей не существует. Я хотел сохранить в неприкосновенности частную жизнь Беллы. Кроме того, я полагал, что папе будет очень неловко встречаться и вообще относиться к ней с уважением, вспоминая всякий раз, какими развратными вещами она занималась со мной, или зная, что я окунал свой член в странную субстанцию ради того, чтобы сделать для Беллы блестящую копию своей мужественности в натуральную величину. Я сообразил: надо не забыть сказать Белле, где я эту штуковину спрятал – на всякий случай, вдруг я не вернусь домой. Последнее, что мне нужно, это чтобы мама нашла его, убираясь у меня в комнате. Это было бы для неё травмой на всю жизнь.

 В конце концов, папа сказал, что хотел бы промочить горло виски, и вышел. Я не удивился бы, если б сейчас он вернулся в комнату с бутылкой алкоголя, на горлышко которой надета детская соска. Отец окликнул Джейсона из соседней комнаты, спрашивая, не принести ли и ему тоже, на что Джейсон ответил:

 – Да, пожалуйста, двойной.

 – И мне тоже, – добавил я, решив, что попытка не пытка.

 Ответ был: «Даже не заикайся». Но, всё же, вернувшись, отец держал в руках три бокала. Два из них были полными до краёв, а третий, мой, был наполнен примерно на треть.

 Джейсон поднял свой бокал и произнёс:

 – За исход дела, самый благоприятный из возможных.

 Когда я чокнулся с ними, отец добавил:

 – За то, чтобы иметь немного веры.

 Я повторил его тост и разом опрокинул в себя содержимое бокала, наслаждаясь болезненным ожогом в горле и разлившимся по грудной клетке теплом.

 После ужина (у меня совершенно не было аппетита, но по настоянию отца я впихнул в себя некоторое количество пищи) я принял быстрый душ и направился в гостевую комнату. Вызвав номер Беллы кнопкой быстрого набора, я свернулся в клубок под одеялами и стал с тревогой дожидаться её ответа.

 Звук её нежного голоса принёс облегчение. Глаза увлажнились, и я поспешно вытер эти слёзы, не желая, чтобы она по голосу догадалась, что я весь на нервах. Себя бы я жалеть не стал, но я не мог не жалеть Беллу – опять ей приходилось вместе со мной проходить сквозь очередной вихрь говна.

 – Привет, малыш. Как у тебя дела? – мягко спросила она, не скрывая беспокойства в голосе.

 Я сглотнул, а затем медленно и неровно вдохнул и выдохнул. Её голос принёс с собой покой и утешение, которые я отчаянно искал весь день. Я расслабился в кровати и прошептал:

 – Я по тебе скучаю.

 – Я тоже по тебе скучаю... очень сильно. – Я услышал, как её голос дрогнул, и она чуть не заплакала. Откашлявшись, она заговорила снова, не давая мне уйти от ответа на её вопрос: – Как ты справляешься?

 – Бывало и получше, но... Всё нормально, знаешь. Я думаю... думаю, неважно, чтó меня ждёт – я должен пройти через это. Что бы за хуйня ни предстояла – через неё надо пройти и принять ответственность за последствия.

 – Я так горжусь тем, насколько ты изменился. Ты такой сильный, Эдвард.

 – Ну, в общем-то, выбора у меня особого нет. И если меня посадят в тюрьму... то это или сделает меня сильнее, или же, блин, сломает меня, так что, лучше уж я буду гибким, чем, блин, твёрдым, чтобы сломаться. Но... Я вынесу всё, что ждёт меня впереди. Я... просто... так устал от того, что эта чёртова девчонка вертит моей жизнью как хочет. Я просто хочу знать, когда это всё закончится.

 Я тяжело вздохнул и с шумом выдохнул через рот. Следующие слова я собирался сказать ей ещё вчера вечером, но не захотел пугать её или заставлять плакать ещё сильнее, чем она уже в ту минуту плакала:

 – Красавица, послушай... если я по какой-нибудь причине не вернусь домой, то я хочу, чтобы ты пошла на выпускной бал, и чтобы ты...

 – Заткнись, Эдвард, заткнись сейчас же! Не смей мне это говорить. Не говори мне, чтобы я куда-то там пошла, когда ты будешь в тюрьме, потому что этого не будет никогда. Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется, слышишь меня? Никогда больше не повторяй эту фигню!

 Я открыл рот... и закрыл его. Вместо того чтобы что-то сказать, я зажмурил глаза и откинулся на подушки, сожалея, что её нет со мной рядом. У меня не было сил с ней спорить, поэтому я просто прошептал:

 – Я люблю тебя.

 Когда её дыхание выровнялось, и она вроде бы немного успокоилась, она спросила:

 – Ты уже нашёл мой подарок?

 – Нет, что за подарок?

 – Иди, посмотри в своём чемодане, в большом кармане на молнии.

 Я встал с кровати и, присев на корточки, открыл чемодан. Я заулыбался, когда увидел показавшийся оттуда кружевной краешек её наволочки. Я тут же поднёс эту вещь к лицу, глубоко вдохнул её запах и потёрся щекой о мягкую ткань. Дом.

 – Бли-и-ин, я скучаю по тебе. Спасибо.

 – Так ты сейчас, что, рулишь своей кроватью-гоночной машиной?

 Впервые за два дня я рассмеялся.

 – Вообще-то нет, Белла, мне ведь, знаешь ли, не пять лет. Я в гостевой комнате. – Пожав плечами, я снова забрался в кровать, под одеяла. – В той самой, где спала ты, когда была здесь. В этой комнате я чувствую себя ближе к тебе.

 От этого она снова расплакалась. Сказала, это из-за того, что у неё скоро месячные, но если я правильно помнил, они у неё только что прошли, так что я понял: она преуменьшает силу своих чувств, старается их сдержать... или скрыть от меня.

 В тот вечер мы проговорили не один час, и голос Беллы, её нежный смех на время отвлекли меня от мыслей о завтрашнем слушании дела. Мы старались затрагивать в разговоре только лёгкие темы, потому что ни один из нас не хотел вновь касаться тех тяжёлых вещей. Мы оба слишком боялись сказать «спокойной ночи» или даже «до свидания» и угомонились лишь часам к трём утра (по чикагскому времени) – так и уснули, прижимая мобильник к уху.

 Я проснулся спустя пару часов и сперва ни черта не мог понять. Мне потребовалась минута, чтобы вспомнить, где я и почему... как будто об этом можно было забыть. Мой сотовый лежал на прикроватной тумбочке. Я не мог вспомнить, чтобы говорил Белле «спокойной ночи», поэтому понял, что ночью кто-то заходил меня проверить, и именно он завершил вызов и положил телефон на тумбочку. Приняв душ, я стал напяливать свой дорогой костюм, который теперь охуенно ненавидел и никогда больше не собирался надевать. Я поклялся, что, как только смогу, пожертвую его на благотворительность, чтобы навеки забыть всё, что с ним связано.

 Бабушка негромко постучала в дверь комнаты и спросила, нашёл ли я свой телефон, а затем велела поторопиться к завтраку.

 Я сказал ей, что мне кусок не лезет в горло, и она не стала настаивать. В сочетании с розовым костюмом её седые волосы приобрели удивительный серебристый оттенок; несмотря на возраст, она сохраняла поразительную красоту, доказывая тем самым, что у Калленов есть кое-какие хорошие гены. Счастливчики.

 Она крепко-крепко меня обняла и, встав на цыпочки, дважды поцеловала в лоб, а затем отошла, не сказав больше ни слова. Я почувствовал, как скучаю по маме.

 Когда мы уже выходили из дома, мама позвонила. Она была вся на нервах, несла чёрт знает что, и всё время извинялась за то, что не поехала с нами. Я уверил её, что понимаю, почему она не смогла это сделать [прим. переводчика: некоторые авиакомпании вообще отказывают в перелёте беременным на больших сроках], и что всё нормально. Да, мне бы очень пригодилась её физическая поддержка, но она бы, наверное, не вынесла, если б пришлось наблюдать за тем, как меня приговаривают к заключению в тюрьме, в колонии для несовершеннолетних или ещё где... в зависимости от того, что там ещё задумала на мой счёт эта сука. Я пообещал маме не материться и поклялся, что расчесал волосы на пробор, как пай-мальчик. Я заверил её, что со мной будет всё в порядке, потому что каким-то образом чувствовал, что так оно и будет в действительности – вне зависимости от исхода судебного заседания.

 Это была плохо замаскированная попытка иметь немного веры.

 Эммет и Джаспер тоже по очереди взяли трубку и пожелали мне удачи и всего остального, что в таких случаях полагается желать. Эммет чуть не со слезами сообщил, как он меня любит и всё такое прочее, а затем Джаспер отобрал у него телефон, чтобы сказать, что я могу взять Порше на выпускной, потому что я это заслужил и потому что он уверен, что я вернусь домой.

 Вот странно. Джаспер был последним человеком, от которого я ожидал веры в меня.

 Когда мы вчетвером подъехали к зданию суда, и я увидел знакомый фасад, мои руки так отчаянно задрожали, что я вынужден был всунуть их между бедрами и сжать там, чтобы успокоить. К несчастью, они были ещё и потными, отчего брюки стали влажными, но честно говоря, я на это даже внимания не обратил. В горле так пересохло, что я не мог сглотнуть, а сердце в груди стучало как сумасшедшее.

 У отца зазвонил телефон. Тяжело вздохнув, он сказал:

 – Это Джейсон. Надо идти.

Я с отсутствующим видом кивнул и медленно выдохнул. Выйдя из машины, я начал мысленно молиться – Богу, Будде, или Санта-Клаусу, потому что был в таком отчаянии, что уже не задумывался о том, чья сегодня очередь дежурить по исполнению желаний. Я просил – того, кто меня сейчас слушает, кем бы он ни был – только об одном: дать мне сил пройти через это и не развалиться на части, потому что это на самом деле было почти единственное, о чём я мог просить. Если этот нѐкто был в данный момент благосклонен к людским просьбам – что ж, тогда мне, возможно, повезло. Меня прервала вибрация моего телефона.

Люблю тебя больше жизни. Будь храбрым. Скоро увидимся. ~ Б

 Я улыбнулся. Её послание со словами поддержки пришло как раз в нужный момент, чтобы дать пинка моей заднице, которой пора уже было тащиться внутрь здания и предстать там перед судом.

 Отключив телефон, я отрешённо кивнул, и мы в молчании двинулись вперёд.

 Даже если бы за прошедшее время интерьеры в здании суда изменились, я бы этого не заметил. Находясь здесь в прошлый раз, я был парализован страхом. Сейчас я тоже боялся, хотя и был чуть лучше подготовлен, ощущал в себе немного зрелости, решительности и, возможно – только возможно – крошечную капельку веры.

 Джейсон подошёл к нам и тепло поприветствовал, пожав всем руки. Обняв меня, он спросил, как мои дела, и искренность его тона заставила меня усомниться в справедливости всех этих шуточек про лицемерие, бесчувственность и цинизм адвокатов. Я искренне сообщил ему, что мне страшно, но я хочу поскорее с этим покончить.

 Он сообщил нам, что Шарлотта и её адвокаты уже ждут нас в зале суда.

Перевод -  leverina

Редакция - dolce_vikki

Форум>>>