Все бледней лазурный остров — детство,

Мы одни на палубе стоим.

Видно грусть оставила в наследство

Ты, о мама, девочкам своим!

Марина Цветаева «Матери»

+. +. +. ++. +. +. +

Без своего хозяина дом моего отца, замерший в ожидании его возвращения, окружает нас тишиной. Каждая стена и плитка вторит о его отсутствии.

«Куда он ушел?» - спрашиваю я, и Илзе хмурится, вздыхает, говорит мне, что он, безусловно, скучает по мне, где бы ни находился.

Проходят дни, превращаясь в недели, и моя мать, выбравшись из своей постели, расхаживает по дому словно призрак – сердитый, бледный и блуждающий.

- Liebchen, дай ей побыть немножечко в себе, - говорит мне Илзе. – Она вернется.

Но мне нравится дом в таком состоянии. Его длинные коридоры лишены пустой болтовни неизменной вереницы гостей и ровесников моих родителей. Теперь я могу свободно бродить здесь, никем не контролируемая, с хитростью и любопытством бесстрашного исследователя джунглей крадущаяся по комнатам.

- Мы словно живем в пирамиде, - однажды шепчу я Илзе, но она лишь печально мне улыбается и замечает, что я права сильнее, чем мне кажется, добавляя, что я могу занять время чтением про древний Египет.

Потому я поглощена иллюстрированным томом о фараонах, когда слышу раздающуюся снизу музыку, чьи ноты окрашивают спертый воздух впервые с отъезда моего отца.

Из гостиной выходит Илзе; увидев меня, она становится раздражительной и немножко несчастной.

- Оставь ненадолго маму одну, - предостерегает она, пытаясь увести меня обратно к лестнице, но слишком поздно.

Музыка прерывается, и спустя несколько секунд из соседней комнаты появляется моя мать, замерев в дверном проеме и положив руки на каркас.

- Изабелла? – нечленораздельно произносит она.

- Наверх, Изабелла, - настойчиво начинает Илзе.

- Нет, - отрезает моя мать. – Пусть останется. Заходи и садись, Изабелла. – Она отходит в сторону, чтобы я вошла в комнату, и легко подталкивает меня к дивану. – Пока все, Илзе, - окликает она. – Изабелла останется со мной.

- Садись, - командует она, и я сажусь, замечая каждую деталь: ее каштановые волосы, скрепленные элегантным шиньоном, ее холеное тело, затянутое в красное вечернее платье. Ее остекленевшие пустые глаза обрамляют тяжелые комки туши, а неровные цветные линии на губах немного дрожат, пока она глядит на меня.

- Как ты держишься? – с ухмылкой бормочет она, пристально следя за моей реакцией, а потом мрачно хихикает, увидев мой хмурый взгляд. – Забудь. Разумеется, ты в порядке. Илзе. У тебя есть Илзе. Нравится тебе музыка, дорогая?

Я осторожно киваю, смотря, как она, пошатываясь, идет к звуковой системе, используемой, чтобы музыка лилась отовсюду и отовся.

- Я обожаю Пиаф, - кричит она, и комнату заполняют звуки 'Padam, Padam'. – Ты знала?

- Да.

- Илзе, - вслух делится она своей догадкой, и снова я киваю.

- Еще мы смотрим французское кино. Она говорит, что они помогут мне в учебе.

- Илзе очень умна, когда дело доходит до французов, - рассеяно вставляет реплику она. – Ее муж был из Нормандии. Ты знаешь, о чем эта песня, Изабелла?

Я продолжаю слушать, и моя мать ухмыляется, пританцовывая посреди комнаты и подпевая.

"Un jour cet air me rendra folle

Cent fois j'ai voulu dire pourquoi

Mais il m'a coupé la parole

Il parle toujours avant moi

Et sa voix couvre ma voix..."

- Она говорит, что от песни становится сумасшедшей, - говорю я. – Она говорит, что она ее губит.

- Губит… какой умный ребенок, - задумчиво произносит мать, но тон ее резок. – Очень хорошо, Изабелла. Хотя это не имеет значения – песня теряет свое очарование, как только появляется ее перевод. – Вдруг она садится, упав рядом со мной таким неграциозным движением, какое я никогда не видела. – Знаешь, он не вернется.

- Отец?

- Да, - раздраженная, отвечает она, и я замечаю на журнальном столике полупустой стакан с прозрачной жидкостью. – Да и зачем ему возвращаться? Изабелла, мужчинам нужно только одно, а он мужчина. Он может делать все, что ему заблагорассудится, с теми, кого не нужно будет убеждать оставаться в тени, пока он не покончит со всем. Посмотри на себя, - выплевывает она, наклонившись ближе, ее рука тянется к моим волосам. Она зачарованно смотрит, как ее пальцы заполняют каштановые локоны. – Ты точная его копия. Небольшой мой подарочек от брака с Чарльзом Своном. Мой маленький… - она фыркает, – символ любви.

- Мама…

- Меня растили для него, - вздыхает она, и ее дыхание обжигает мое лицо. – Мне было всего девятнадцать, я была молода… я обожала быть молодой. Столько всего случилось… и приехал он, желая жениться на мне. И знаешь, что сказал мой отец?

Я качаю головой.

- Он сказал, что мы станем «отличной парой». Хиггинботэм выходят замуж молодыми, необразованными, но с деньгами. И я вышла за него. А посмотри, посмотри, где я теперь оказалась. – Она отпускает меня, развалившись на диване. – Разрушена, - бормочет она, закрывая глаза.

 Спустя несколько минут она засыпает.

Я остаюсь рядом с ней, думая, думая и думая, пока не приходит Илзе, чтобы увести меня.

+. +. +. +

Стены молчат, но в голове у меня голос матери кричит громче прежнего.

- Изабелла, что вы чувствуете в данную минуту? – спрашивает доктор Коуп.

- Ничего, - честно отвечаю я.

- Совсем ничего?

- Именно так я и сказала.

- Хорошо. – Доктор Коуп замолкает, заполняя свой блокнот каракулями. – Верно. Теперь я хотела бы, чтобы вы представили свою мать.

- Зачем?

Уголки ее губ тянутся вверх.

- Вы ведь не боитесь этого упражнения, не так ли?

Я качаю головой.

Моя мать.

Мысли о ней роятся, крутятся и сворачиваются как змеиное гнездо, шипящее и шепчущее тысячи воспоминаний, сопровождающиеся страданиями. Они показывают мне очертания Рене Свон, белой увядшей фигуры, замерзающей и испуганной.

Они показывают мне карту лабиринта, пересеченного в прошлом; его углы и закоулки прижаты к моему внутреннему оку как отпечаток большого пальца.

Они показывают мне отца, архитектора этого мира, моего мира – строгого и застрявшего в созданном им же строении. Они напоминают мне о его голосе, повторяющем слова вроде «семья» и «жертва» - как тогда, когда он и моя мать кладут меня на алтарь их влияния.

Они напоминают мне о моем месте в его мире, о том, о чем меня просят – хорошенько все обдумать.

Но моя мать шепчет мне, и я знаю, что я - углы там, где они хотят изгибы, я - острая, когда сладость лучше, и холодная, когда родители просят, хотят от меня немного тепла. Понимаете, когда вас продают, необходима идеальная картинка. Развод, отклонение от нормы предаются анафеме.

Создатель королей не разменивается на потускневшие короны.

«Власть и контроль», - говорит он своим клиентам, и они кивают и просят его одобрения, печать его поддержки. Такой вот деликатный танец, в котором мой отец в одном шаге от проигрыша.

«Нелегко жить на вершине, - однажды сказал он Джейкобу. – Она требуется совершенства от вас, от вашей жизни. Даже от вашей семьи».

Совершенство в любом случае означает необходимость.

Я слышу напевы 'Padam, Padam', вспоминая пустоту в глазах матери, пока она заявляла права на свое разрушение.

«Мужчинам нужно только одно», - сказала мне она. И все же – как она в нем нуждалась.

- Изабелла?

Я вздрагиваю от голоса доктора, сосредотачиваясь и пытаясь прийти в себя под ее зорким взглядом.

- Теперь вы можете сказать мне, что чувствуете? – спрашивает она.

Я говорю ей, что не чувствую ничего, но что-то в моих глазах осмеливается не согласиться, и на сей раз на ее лице читается откровенная жалость.

+. +. +. +

- Чудесный день, мисс Свон, - объявляет Билли, улыбнувшись, когда я выхожу из такси.

- Да, - соглашаюсь я. – Не существует плохой погоды, есть только неподходящая одежда.

- Никогда такой фразы не слышал.

- Билли, тебе действительно пора заняться поисками. Ты можешь купить книги, полные разных цитат…

Он с усмешкой поднимает руку.

- Подождите-ка. Если бы я хотел одолеть вас в вашей же игре, то вполне мог бы. Но думаю, я не против предоставить победу вам.

- Ты не хочешь победить?

- А я могу выиграть? – смеется он. – Отвечая на ваш вопрос: неважно, главное, если я услышу от вас цитату. Возможно, я делаю это, чтобы поговорить с вами.

- О. – Сбитая с толку, я медленно моргаю. – Но почему?

- Потому что, мисс Свон, я стою здесь приблизительно семь часов в день. Приятно, когда красивая молодая особа останавливается, чтобы поздороваться со мной.

Я смотрю на него, потом на опытные, гладко выбритые добрые черты, расположившиеся над накрахмаленной униформой швейцара. Морщинки от тысячи улыбок бороздят на его коже дружественные тени, и я вижу намеки на редеющие линии посеребренных волос, исчезающих под кепкой. Ему нужно подстричь брови.

Он считает меня красивой, и у него нет иного мотива, кроме этого, чтобы услышать от меня приветствие.

- Это сказал Альфред Уэйнрайт, - говорю я. – Он писал книги про туризм.

- Вот и отлично, - подмигнув, с улыбкой отвечает он. – Каждый день вы открываете что-то новое.

Я гляжу на него в последний раз, кивнув напоследок, после чего исчезаю в доме.

+. +. +. +

Пренебрежение, которое я терпела за время отсутствия отца, не прекращается даже с его возвращением.

Иногда меня выводят в свет, представляя друзьям матери и их красивым мужьям, после чего отсылают наверх к теплому, насыщенному акценту Илзе.

Начиная с возвращения отца, они напряжены и чувствуют себя в подвешенном состоянии, когти быстро обнажаются, пока они кружат вокруг друг друга с осторожностью и презрением. Моя мать худеет с каждым днем, а глаза отца становятся тусклее.

- Сейчас мы не станем обсуждать, - часто говорит ей отец касаемо Эсми и мириад других тем, которые он не хочет слышать, его голос безжизненный, уверенный и подытоживающий.

И все же я наблюдаю за ней: холодной, изнывающей от скуки, кровоточащей, застывшей и слабой. Бессильной, неспособной, беспомощной. Несмотря на все ее фанфаронство, за все ее отвращение ко мне, водку, таблетки и Пиаф, она преклоняется его прихотям, шаркает ножками и позорится, чтобы оставаться у него в милости, отчаянно не желая потерять второй шанс. Управляемая моим отцом, своим собственным тираном с железной волей и отсутствующим сердцем.

Я и отвергаю, и очарована тихой властью, источаемой им перед лицом извечной цепкости матери. Пока она бушует, он неприкосновенная, каменная и молчаливая статуя. Он уже не тот смеющийся мужчина, который учил меня плавать под парусом, который уверял меня, что владеет океаном.

С растущим во мне отвращением я вижу, как наблюдает за ним мать. Ее глаза – две идентичных серости пушечной бронзы, ее аристократичные черты лица всегда, всегда устремлены на пустой сланец его лица. Кольца на ее левой руке приковывают ее к его словам, к нашему миру.

- Die Liebe hat sie vergiftet, - говорит мне Илзе. – Любовь отравила ее, дитя мое. Она заслуживает жалости, не возмущения.

Я демонстрирую ей и то, и другое.

+. +. +. +

Темно-серый костюм в полоску, синий галстук.

Рука Эдварда на моей талии обжигает как клеймо, и он склоняется, чтобы поприветствовать меня, касаясь губами моей щеки и благодаря за встречу с ним.

- Я подумал, что ужин на нейтральной территории станет отличной переменой, - объясняет он, его глаза тщательно бродят по моему телу снова и снова. – Отлично.

Это от Herve Leger, сообщаю ему я, и он кивает так, как будто понимает, что оно означает, но его голодный взгляд не покидает вырез моего декольте.

- Если происходящее - игра, мне кажется, я побеждаю, - тихо замечает он, и я не исправляю его.

+. +. +. +

- Это, - восклицает мать, роняя к моим ногам коробку, - омерзительно.

- Это личное.

- Полагаю, мы обе понимаем, что происходит всякий раз, когда тебе предоставляют права на личную жизнь, - парирует она. – Ты принимала лекарство?

- Да, - огрызаюсь я.

- Но продолжаешь преследовать юношей. Продолжаешь писать это… эту грязь. – Она поднимает один из дневников и открывает его, а моя кожа становится горячей. – Скажи-ка, - шипит она, пихнув книгу мне в лицо, - что это такое?

Я фокусирую взгляд на странице, полной моего почерка, эскизов и рисунков, создаваемых мною в большинство личных мгновений, в своих самых сокровенных фантазиях.

- Это мужчина, - тихо отвечаю я.

- Я знаю, что это мужчина. Что он делает?

- Он мастурбирует.

- А это? – продолжает она, перелистнув на эскиз, занимаемый две страницы, единственный эскиз, который может заставить меня залиться краской. – Кто эти люди?

- Никто.

- Никто? Неужели? – спрашивает она. – Это ты, Изабелла? Это тот Тайлер Кроули? – сердито задает она вопрос. – Когда это произошло?

- Это не произошло.

- Думаешь, я поверю после всех бед, что ты накликала на наши головы?

- Мне семнадцать лет. Я не единственная девочка в школе, которая занимается сексом, матушка.

- Мне нет дела до других! Ты единственная, чье поведение отразится на семье. Твой отец чуть не потерял ценную поддержку из-за твоей интрижки с мальчиком Кроули. – Она кидает книгу обратно в коробку. – Избавься от них.

- Нет, - возражаю я, чувствуя, как пышет от гнева моя кожа. – Это мои дневники.

- Это манифест одержимой неуравновешенной девушки, которая смотрела слишком много фетиш-фильмов, - рявкает в ответ она. – Выброси прочь их из моего дома.

Той ночью, под зорким оком моей матери коробка с дневниками становится под черную лестницу, чтобы ее выкинули. Пусть их прочтут работники, - со злостью думаю я. – Пусть они прочтут, увидят, посмеются над моими родителями, над таблетками, над усилиями матери подчинить чудовище внутри меня.

Гнев и умирающее удивление позже обосновываются у меня в груди, когда я вижу, как моя благородная мать уносит коробку лично.

+. +. +. +

Тусклое освещение в «Locanda» отбрасывает приглушенные тона бронзового и коричневого, и самое яркое, что я вижу, - пламя от свечей, отражающееся двумя острыми точками в глазах Эдварда. Здесь, подальше от спальни, подальше от клубов, часто посещаемых его друзьями, он обыденная версия себя: самоуверенность, граничащая с высокомерием, бессмысленная вежливая улыбка для нашего официанта и выражение, сменяющееся то ухмылкой, то теплым взглядом, устремленным на меня.

Его воротник белый, шокирующе белый, выделяющийся на золотистой коже его шеи. Мой взгляд следует за его линией до прекрасного двойного виндзора на его галстуке. Я облизываю губы, и он замечает. Он усмехается, и я чувствую, что начинаю отвечать той же улыбкой с легким румянцем, покрывающим мою кожу.

Он заказывает бутылку «Quintarelli Valpolicella», подмигнув мне, пока сомелье наливает каждому из нас по бокалу и молча оставляет нас.

- На сей раз никакой воды ты не выпьешь, - язвительно замечает он, поднимая бокал.

Смысл его слов задевает меня как живой провод, и я вздрагиваю и, застыв, смотрю, как он с надеждой наблюдает за мной.

- Я не идиот, Изабелла.

- Нет, - соглашаюсь я, медленно поднимая свой бокал. – Я даже не считала тебя идиотом.

- За что пьем?

На мгновение перед ответом я сомневаюсь.

- За свободную жизнь.

Он кивает, рассеяно повторяя за мной, и мы пьем.

+. +. +. +

Отец Тайлера замечает царапины на его лице, шее и плечах и требует ответов.

А Тайлер, добрый христианский мальчик, чтит своих отца и мать и получает благословление от преследования.

Опять мне говорят, что я сумасшедшая.

- Ты не принимаешь лекарство, - осуждающе говорит моя мать, а когда я начинаю спорить, когда я молча протягиваю ей пластмассовую бутылочку ржавого цвета и говорю ей пересчитать таблетки, меня называют лгуньей.

Мистер Кроули начинает беседы по этому вопросу со своими друзьями, добрыми церковными политиканами, которые нетерпеливо слушают, пока он утверждает, что я опасна, что я психически больна, я извращенка. Они слушают и говорят, а потом еще немного беседуют, и наш семейный портрет становится не таким уж прославленным с каждым замечанием, с каждым, кто слышит, с каждым умом, который знает.

Тогда пробуждается статуя моего отца и ударяется в ярость.

«Устранение последствий, - вздыхает он. – Не связывайся с мальчиком Кроули или любым другим. Занимайся учебой».

Он весьма добр, но перекос его плеч, хмурь на лице являет его самое сокровенное желание: я должна подчиняться требованиям, держать себя в руках, вписываться в их устои и облегчить ему жизнь.

Мать все время испепеляет меня своим холодным взглядом, негодуя из-за проблемы, которую я создала в ее социальном окружении. «Я не желаю обсуждать сексуальные наклонности своей дочери-подростка в клубе за завтраком», - фыркает она.

- Ты знаешь, как репутация твоего отца сказывается на его работе, - говорит мать, ее ровный голос противоречит яду в глазах. – На эту семью свалилось достаточно сплетен.

- Не все они возникли по моей вине, - спокойно отвечаю я. – Когда отец ушел…

- Он вернулся, - отрезает она.

- Не так уж и скоро.

А потом она улыбается, и есть в этой улыбке что-то, повторяющее крики бездомного человека в парке Коламбус. Что-то отчаянное, страшное и нестерпимое.

- Игнорируя правила, Изабелла, ты не заставишь их исчезнуть, - категорично заявляет она. – Ты глупа, если считаешь себя свободной.

+. +. +. +

- Сомневаюсь, что ты признаешься, почему сочла необходимым уверить меня в том, что ты пьешь на нашем первом свидании, - беспечно начинает он, но смотрит на меня пристально, не отводя взгляда.

- Уверена, ты в курсе моих чувств относительно твоих вопросов, - с легкостью парирую я.

При этих словах его взгляд встречается с моим, и взгляд его неподвижен, спокоен, решителен.

Когда он заговаривает, голос его спокойный. Ровный.

- Тогда ладно, - медленно произносит он. – Не хочешь потанцевать?

Я киваю, и он берет меня за руку и ведет на паркетный пол, наполовину занятый другими парами, покачивающимися в такт медленных, мягких звуков музыки, раздающихся со сцены.

«No, no, no non crederle», - поет в микрофон женщина, и звук этот печален.

А потом я оказываюсь в его объятиях. Мы – грудь, прижатая к груди, мой висок напротив сильного профиля его подбородка, и он держится, и я держусь, и что-то у меня в груди пытается выпрыгнуть, запереться и остаться с ним, остаться с ним. Но я терпеть не могу сентиментальность, когда дело касается контроля, поэтому заставляю себя расслабиться, прижаться к нему.

- Я кое-что расскажу тебе, - шепчет мне на ухо, не видя, как округляются мои глаза. От его слов какой-то неотчетливый страх вонзается мне в ребра, раскаленная кочерга проходится по нежным тканям жизненно важных органов, и мои мышцы содрогаются и напрягаются, предвосхищая неизбежность полета.

- Второе мое имя – Энтони, - говорит он, плавная гармония его слов почти теряется в музыке. – Меня назвали в честь моего дедушки. Мой день рождения двадцатого июня. Мне тридцать два года, и за всю историю инвестиционной фирмы, принадлежащей моей семье, я самый молодой вице-президент, осуществляющий контроль за слияниями и поглощениями.

Я слушаю, смотря через его плечо, молча покачиваясь под музыку, пока он продолжает.

- На последнем курсе колледжа я решил поступить в Пенн, а магистратуру заканчивал в университете Колумбии. Мою мать звали Элизабет, она была одной из первых пятиста женщин-президентов. Она умерла, когда мне было восемнадцать, и я до сих пор сердит на нее за несметное количество причин, о которых упоминать не стану. Моя младшая сестра, с которой ты познакомилась, является реинкарнацией моей матери за исключением рабочей этики. Она пытается распланировать каждую гребаную секунду моей жизни. Мой отец – Карлайл Мейсен. Да, тот самый Карлайл Мейсен, уверен, ты слышала о нем, как о самом беспардонном земельном застройщике во всем западном полушарии…

- Я не хочу это слушать.

- Позволь мне закончить. Меня никогда не брали под стражу, я никогда не влюблялся, но на двадцать первый день рождения я прыгнул с парашютом, и это стало одним из редких времен, когда я почувствовал себя живым. Моя любимая книга – «Забытый солдат» Гая Сэджера, и мне насрать, научная это литература или нет, потому что, клянусь богом, это первая история, которую я действительно понял.

- Я хочу завести собаку и подумываю иногда взять из приюта дворняжку или подобрать одного из тех уличных щеночков, от которых люди все время стараются избавиться. Но я всегда близок к исполнению этой задумки, а потом останавливаю себя, потому что боюсь чего-то, боюсь, что его жизнь будет зависеть от меня, что я не справлюсь, потому что слишком много работаю. Ну, обычно я работаю слишком много. Вчера у меня состоялась встреча с отцом, и он спросил, почему за последние несколько недель ежедневно я уезжаю в пять часов. Я мог рассказать ему, что впервые за всю свою жизнь еду домой, чтобы провести время с красивой женщиной…

- Эдвард…

- …которая практически всегда чертовски сводит меня с ума, но я не уверен, что для меня это имеет значение, потому что впервые я живу так, как хочу жить. Мне нравится отвлекаться на деловых встречах, потому что я думаю о тебе. Мне нравится вспоминать выражение на твоем лице, когда ты придавливаешь мои руки и трахаешь меня, словно ты в секунде от того, чтобы съесть меня заживо… а твой вкус… иногда я думаю коснуться губами каждого дюйма твоего тела – только так я могу попробовать тебя. На вкус ты девочка, соль и… чертово манго.

Я напрягаюсь, как и его руки напрягаются вокруг меня. Я чувствую уверенный взлет и падение его груди, пока он прижимает меня к себе.

- Не делай этого, - тихо просит он. – Послушай меня. Это не просто секс… хотя, господи, иногда мне кажется, я мог бы в тебе жить, но… Думаю, ты единственное реальное, что у меня есть, и я был серьезен, когда сказал это в одну из ночей. Я не знаю, чего ты хочешь, не знаю, как мне тебя удержать. Я понятия не имею, что за хрень вообще сейчас творю, но, Изабелла… Белла, я хочу узнать о тебе больше. Я мог бы попытаться схитрить, но мы оба далеки от этого, поэтому вот он я, рассказываю тебе, что хочу.

Ну а я хочу уйти, хочу прокричать «прощай», проорать, что он все разрушил, хочу умолять его забрать свои слова обратно, потому что теперь… теперь он стал бóльшим. Хотя он и был бóльшим, но теперь все стало реальным, а я уже не Артемида, ведущая охоту на глупого молодого человека. Я Персефона, а он Аид, гроздь гранатовых семян в его худощавых сильных руках, и я боюсь, боюсь.

Он отклоняется назад, смотрит на меня, в его взгляде – предвкушение и скепсис. Он говорит:

- Твоя очередь.

- Эдвард, пожалуйста.

- Я имею право узнать о тебе, - запальчиво говорит он.

- Дело не в твоих правах.

- Поведай мне три тайны. Три тайны, чего я о тебе не знаю.

- Нет.

- Белла.

Его голос – предупреждение, и я медленно глотаю комок в горле. Каждый мой дюйм вибрирует от ощущения его рук, его тело обвивает мое как кокон.

- Всего три? – тихо спрашиваю я и чувствую его кивок.

- Пока да.

Мои глаза близко, и я вижу перед собой стену зеленого марева, поворачивающую меня то вправо, то влево, и я не знаю, какой из поворотов – мое спасение, какой приведет меня к человеку, силуэт которого я видела при лунном свете. Поэтому я не жду, не думаю, просто мчусь вперед через колючие кустарники, выкрикивая от боли.

Я вздыхаю от воспоминания, и его руки расслабляются, позволяя мне повернуться к нему. Я изучаю его лицо, и он улыбается, не замечая, как мой взгляд затуманивается полумраком.

- Я люблю океан, - медленно начинаю я.

Один.

- Я боюсь огня.

Два.

- Мне нравится танцевать с тобой.

Довольный блеск его глаз вызывает во мне легкую радость, эхо ударившейся гальки о стену, и его ответная улыбка еще одна тайна, которую я планирую постичь.

+. +. +. +

Крики Сета эхом звучат у меня в ушах после того, как он уходит. Резкий крик перекрывается мягкими, успокаивающими тонами Илзе, пока она стирает оставшуюся кровь из-под моих ногтей.

- Он хороший мальчик, - вздыхает она, и я смотрю, как скребут, скребут, скребут ее толстые пальцы. – Liebchen, не нужно было тебе нападать на него.

- Он гнусно со мной обошелся. Он пытался столкнуть меня в воду.

- С тобой часто будут гнусно относиться. Нельзя нападать на всех подряд.

- Отцу можно.

Она хмурится.

- Изабелла, ты не твой отец. – Она строго глядит на меня. – Ты должна понять, что можно стать лучше того, какой делают тебя деньги.

- Тогда я стану хорошей? – раздосадованная на Илзе, фыркаю я, негодуя на ее мудрость в том мире, где я родилась, в мире, в котором я разгуливала гулкими привлекающими внимание шагами по недоброму обществу.

- Ты и так хорошая, - невозмутимо отвечает Илзе, вытирая мои руки досуха. – Теперь пусть и другие это увидят.

+. +. +. +

Если Эдвард и замечает, как я деревенею, встретившись взглядом с его водителем, но не показывает этого.

- Райли, - рассеяно здоровается он.

- Мистер Каллен, - отвечает он, и взгляд его, направленный на меня, жесткий.

Мы молча едет ко мне домой, и Эдвард держит меня за руку, изредка посматривая на меня с огоньком, который я не хочу видеть.

Когда мы приезжаем, он отпускает Райли на всю ночь, и я киваю швейцару, заменившему Билли. Эдвард идет за мной, а я борюсь с желанием отпрянуть от его руки, которая легонько опирается мне на спину.

+. +. +. +

Через несколько секунд Тайлер открывает дверь. Он не кажется удивленным, увидев меня.

- Свонни…

- Не называй меня так, - огрызаюсь я, вся существующая во мне ярость кипит от его небрежности. – Пусти.

Он отводит глаза, но не распахивает дверь настежь.

- Тайлер, - говорю я, и мой голос - предупреждение.

- Я не могу пустить тебя, - лопочет он. – Папа поговорил со своими друзьями в правлении. Я нахожусь в строгой изоляции.

- Конечно. Я и забыла, на какую власть они способны, сидя в своих кабинетах.

- Белла…

- Ты отвратительно себя вел, - говорю ему я, и мой голос уверенный, несмотря на дрожь, которую я ощущаю изнутри. – Ты был плохим, и я пришла тебя наказать.

- Что? Что я сделал? - осторожно выспрашивает он. – Я думал…

- Ты рассказал обо мне своему отцу, - грозно говорю я. – Ты рассказал своему отцу, он рассказал всем остальным. Теперь все знают.

- Извини, - выдыхает он, не смотря мне в лицо.

Я замечаю, что его взгляд направлен на мою руку, опирающуюся на дверную раму, пальцы нетерпеливо постукивают по дереву.

Мои губы приподнимаются в улыбке.

- Так что, Тайлер?

Он, этот вечный Галахад, краснеет после всего, что мы вытворяли. Его взгляд устремлен в пол, но дыхание чуть учащается…

- Все знают, - повторяю я. – Они знают, как сильно тебе нравится, когда я тебя трахаю, - шепчу я, и спустя миг он кивает.

- Пусти.

- Мой папа…

- Мне плевать на твою и на мою семью.

- Я не могу…

- Я хочу, чтобы ты опять лежал подо мной.

Глаза выдают бушующее в нем сражение, и я намереваюсь выиграть. Когда он издает стон, тот похож на поражение.

- Пусти меня, - медленно повторяю я. – Я больше не скажу тебе.

Он открывает дверь.

«Плохой мальчишка», - шепчу я и захожу в комнату.

+. +. +. +

Лежа подо мной, Эдвард извивается, издавая стонами одобрение, когда я веду ногтями дорожку по его груди.

- Нравится тебе смотреть в зеркало? – насмешливо спрашиваю я. – Посмотри на все эти царапины, что я оставила. Они никуда не исчезнут. Даже после того, как я уйду… - Я вонзаюсь в него. – Будешь смотреть на них и вспоминать меня.

- Куда… куда это ты собралась уходить? – стонет он, а я наклоняюсь, лаская отметины, оставленные моими ногтями на его туловище.

- Не твое дело, - смеюсь я, но что-то, что-то тянет, трепещет и отчаянно пытается вырваться на свободу.

«Надежда из пернатых», - шепчет что-то во мне.

Лежа на спине, Эдвард ухмыляется и приподнимает ко мне бедра, удовлетворенно наблюдая, как я ставлю след на его плоти.

- Чего ты хочешь, Эдвард? – спрашиваю я, приподнимаясь, чтобы расстегнуть молнию на его брюках и освободить. Пальцами дразню его член, а он наблюдает за мной и свивает обе руки в кулаки.

- Я хочу в тебя, - отчетливо произносит он.

Я открываю рот, чтобы задразнить его, сказать, что позволю ему, когда буду готова…

А затем слышу…

Стук в дверь.

Мы застываем, и его взгляд греет мой профиль.

- Кого-то ждешь? – резко спрашивает он. Я слишком удивлена, чтобы наказывать его за тон.

Снова раздается стук в дверь, и я поднимаюсь.

- Жди здесь, - отрывисто велю я. – Даже не смей вылезать из постели.

Он кивает. Я чувствую на себе его взгляд, пока набрасываю на себя шелковый халат, завязываю пояс и спешу к двери.

+. +. +. +

«Любовь отравила ее», - сказала Илзе про мою мать.

Я вспоминаю эти слова летними месяцами, когда Карлайл и Эсми встречают нашу семью перед своим домом, когда мужчины обмениваются рукопожатием, а женщины - внимательными взглядами, несмотря на все, что было у них общего.

Темнота в глазах Эсми идентична взгляду моей матери, эта близкая подруга затеняет впалость на их лицах, пока они обмениваются приветствиями.

- Как ты выросла, Изабелла, - любезно и спокойно говорит Эсми. – Сколько тебе сейчас?

Я говорю, что в сентябре мне исполнится одиннадцать, а она отвечает, что теперь я леди, и сетует, что у нет похожей на меня дочки.

- О да, наличие родной дочери – благословление свыше, - слишком приторно замечает моя мать, и Эсми почти незаметно вздрагивает.

+. +. +. +

Стук не прекращается, и я на секунду заглядываю в глазок, после чего открываю дверь, увидев перед собой высокого молодого человека в темном костюме. На часах почти полночь, а к отвороту его пиджака прикреплен американский флаг, как будто он родом из ветви юных республиканцев с Дюпон-сёркл.

- Мисс Свон, - тихо здоровается он, - простите, что потревожил вас в такое время…

- Кто вы?

- Пол Стриклэнд. Я работаю на вашего отца.

- Зачем вы сюда пришли?

- Ваш отец никак не мог до вас дозвониться.

- Я не пользуюсь телефоном. Если он хотел, чтобы я перезвонила, сказал бы доктору Коуп.

- Несомненно, я передам ему ваши слова. Но вас ждут дома.

- Зачем?

- Ваш отец просил, чтобы сегодня вечером я посадил вас в самолет. Я могу объяснить все по пути.

- Я с места не сдвинусь, пока не узнаю, что происходит.

Явно раздраженный, он сжимает пальцами переносицу, и я снова принимаюсь рассматривать его. Двадцать шесть-двадцать семь лет, вероятно, только выпустился из юридической школы и ищет путь в высшие эшелоны Вашингтона. Его отец и мой отец наверняка вместе играют в гольф.

- Мисс Свон, произошел несчастный случай. Ваш отец настаивает, чтобы вы вернулись домой сегодня вечером.

Замерев, я смотрю на него.

- Это ваша мать, - продолжает он, вовсе выйдя из равновесия и желая, чтобы я заткнулась, собрала вещи и села в самолет, дабы он выглядел благопристойно, дабы он прикрепить флаг побольше, получить кабинет презентабельнее.

- Что случилось? – спрашиваю я тоном, которым обычно обсуждаю погоду.

- Мисс Свон, - упрашивает он голосом, в котором слышны нетерпение, неловкость и жалость. И я понимаю.

Понимаю.

+. +. +. +

Ваша мать мертва.

Ваш отец хочет вас видеть.

Ваша мать мертва.

Слова смыкаются петлей, обвивают и обвивают мои легкие мантией чертополоха и терновника, и сдавливают, стискивают…

Мои пальцы, вяло сжимающие дверную раму, бледные на темной древесине. Они кажутся почти чуждыми в полумраке коридора.

Дыши, - думаю я и дышу, снова дышу.

Ваша мать мертва.

Ваша мать мертва.

Ваша мать…

- Белла?

Его голос беспокойно и недоуменно раздается сзади, и я не могу смотреть на него, не могу обернуться, не могу отдать ему еще одну свою частичку без треска, крушения, разбивания во что-то меньшее, что-то глупое.

Сожаление на лице Пола меняется на вежливость, пока он смотрит мне за спину, и я понимаю, что он видит, что он слышал. Переведя взгляд на меня, выражение в них обостряется тем, как безучастно поджимаются его губы.

- Я вернусь, - говорит он. Это обещание и угроза.

А потом он уходит, и я остаюсь в дверном проеме, застыв, как и всегда.

Я ничего не чувствую, ужасно опустошена, кошмарно озадачена, оставаясь неподвижной, напряженной и стараясь унять дрожь, порождающую что-то темное, жесткое и уродливое, наблюдающее за мной суженными и ликующими глазами в ожидании слабости моей и своего освобождения. Расправляются лохмотья темных крыльев, и размах их – тень в моем виденье. Включение, встряска, шепот вины угрожает вырваться из меня.

- Ты в порядке? – еле слышно спрашивает Эдвард, и я отскакиваю от сострадания в его голосе.

Тень темнеет, вина освобождает меня, и я разорвана как занавес, раскалываюсь, падаю, и ничто не может меня подхватить.

Беги, беги, беги…

Но куда?

Власти и контроля не стало.

«Глупая, глупая Белла, - шепчет темнота. – О чем ты только думала, приведя его к себе?»

- Изабелла, - повторяет Эдвард, но голос его увереннее, и он движется ко мне. Я слышу приближающиеся шаги.

Он близко, он касается меня, поворачивает, но я не могу, не могу повернуться, иначе сбегу, сбегу, сбегу…

Ваша мать мертва.

Ничто не имеет значения.

Королева мертва,

Да здравствует королева.

Дыши и дыши снова, усмехайся, спасайся и уходи…

Я поворачиваюсь к нему лицом, и темнота рассеивается.

ФОРУМ