Как неумолим этот огонь.
Неделями изводивший меня алчный и изворотливый жар подбирается ближе,
слой за слоем растапливает морозную корку,
сбрасывает лед как старую кожу.

— Я не уйду, — говорю Эдварду.
Острые как лезвие челюсти клацают.
— Я не стану повторять дважды, — едко отвечает он, слова повисают в морозном воздухе одним яростным выдохом. Эдвард такой же бесчувственный, суровый как зимняя пурга, каким был всегда.
Афина взбудоражена, переметнув алчный взгляд на его неповинующиеся губы.
— Ты пожалеешь, сказав и единожды.
— Это угроза? — спрашивает он, эти точеные изящные черты лица столь же смертоносны и обманчивы как капюшон разъярённой кобры.
Я подмечаю его оборонительную позу и думаю: Да.
Но нет.
Я рассмеялась над ним тогда в Нью-Йорке, когда он склонил голову, когда обыграла в его же игре, когда захватила его плоть своей плотью. Тогда он был всего лишь балованным принцем: надменным, легкомысленным и распущенным. Моей некогда далекой мечтой, моим самым желанным трофеем.
Но потом вуаль оказалась сорванной — и обнажилось его лицо, когда он заглянул в мою святая святых, пронеслось глухое эхо его шагов — и он ушел, приведя меня в бешенство, вынуждая сгорать от боли по нему и из-за него. Эти бесплодные ночи в Сент-Мер-Эглис… его резкость смягчилась воспоминаниями и моим ненавистным желанием.
И вот он здесь, являя собой все, что я хочу, ненавижу, прошу и страшусь.
Посреди лихорадочной мечты возникает заметка — слова Илзе:
«Ты слишком рано испытала на себе давление этого мира и стала относиться к жизни как к кровавому спорту, а к людям — как к угрозам. Или как к игрушкам».
Дыши,
жди,
и снова дыши.

Я мечтала, как снова его увижу, а также об ином:
Как изучу каждую его грань, каждый угол, контур и плоскость.
Как уверенно обхвачу его лицо своими маленькими ладошками, прижавшись ртом к приоткрытым губам и обнаженным зубам, розовому языку и горячему дыханию. Мы будем пробовать друг друга и брать, брать, брать.
Как сдамся, сползая вдоль его возвышающегося как столб тела. Его дыхание станет быстрее, когда я приму его в свой рот и стонами вперемешку с мурлыканьем стану удерживать в своем плену.
Как заявлю на него права, обхватив его крепкие бедра бледной плотью своих ног, предлагая себя как храм и вбирая его жаркими, влажными движениями там, где хочу сильнее всего.
Как стану повторять это снова, снова и снова, шепотом изрекая священные и чувственные слова, а его широко раскрытые глаза, как два незадымленных огонька, будут исследовать меня во время наших движений.
Как он кончит, когда я будут трепетать вокруг него, стеная как школьница, не знававшая лучшего партнера.
Как рухну, будто умело умерщвленный зверь.
Как позволю ему стать победителем.

— Я хотела увидеть тебя, — говорю я.
Ни один мускул на его лице не дергается.
— Увидела.
— Не язви.
— Игра окончена. Я вышел. Ты победила. А теперь уходи.
— Это не игра.
— Ничем иным оно и не было.
Я слышу свой пульс - ровный монотонный предвестник приближающегося шторма, но мне плевать. Я взываю к воде как морская ведьма, тянусь к раскатам грома как небесный бог, вздыхаю, когда он сметает меня с лица земли.
— Теперь все иначе.
Он приподнимает бровь.
— Неужели?
— Считаешь, я лгу?
— У меня нет иных вариантов. В прошлом ты уже манипулировала мной. Держала меня в неведении.
— Теперь ты все знаешь.
— Не соглашусь. Ты исчезла на несколько месяцев, а потом заявилась в дом моих родителей без приглашения, и я понятия не имею, для чего ты сюда пришла.
Правда резва, слова обжигают мне губы:
— Я хочу тебя.
— Ты врешь.
— Я никогда тебе не врала.
Он делает еще один шаг ко мне; меня окружает его аромат, и невольно раздуваются крылья моего носа.
— Давай на минуту представим, что это правда. Что я тебе верю. — Слова капают с его языка как яд. — Зачем?
— Тебе важно это знать?
— Похоже, это важно для тебя, раз ты без приглашения ворвалась в дом моих родителей. Итак, — настаивает он, равнодушно улыбаясь. — Скажи, почему ты меня хочешь. — Он делает еще один шаг, выдыхая в лунном свете серебристый пар холода. Его язвительная улыбка становится напряженной, это видно в беспощадной гримасе его рта. — Ты в меня влюблена?
«Любви недостаточно», — однажды сказал мой отец.
Давление внутри меня растет, обжигает и волнуется, лава в бурном темпе прорывается через пульсирующую расплавленную вулканическую воронку, разливаясь в моем теле, пока не остаются лишь одни кости, уничтожая страх, жертвенность и гордость. Мое дыхание обращается в пепел, а кожа растворяется.
Потому что это не может называться любовью. Я не хочу поэм или добрых пожеланий, я не стану приносить жертв ради его счастья, я не хочу ничего подобного, если это значит, что он уйдет.
— Нет, — резко отвечаю я.
Его лицо трансформируется в безжизненную маску.
— Приятно узнать, что кое-что осталось неизменным.
Теперь нас разделяет всего лишь какой-то фут, наполненный дыханием, тихим рокотом клокочущей крови, поющей под моей кожей. Моя рука сама по себе тянется вверх — ползет, ползет, и наконец пальцы касаются гладкого камня его лица. Они давно его не ощущали.
Он дергается подальше от моих рук.
— Не трогай меня.
Я все равно его касаюсь.
— Ты сердишься, потому что не хотел услышать правду. Но это все, что у меня есть, — говорю ему, чувствуя пальцами, как он играет желваками. — Теперь ты все знаешь.
— Этого недостаточно. Это даже не похоже на извинение.
— Этого хватит. И тебе не нужны извинения.
— Ты оскорбила меня.
— Знаю.
Он тяжело вздыхает.
Если бы я прислушивалась, то услышала бы раздающийся из комнат в доме перезвон бокалов, праздные разговоры гостей: холеных, возведенных на свои пьедесталы миллионом маловажных правил, рабством в заботе о своей репутации, о традициях.
«Сумасшедшая, сумасшедшая», — шепчут облака, и я одним взглядом заставляю их умолкнуть.
— Мы не должны притворяться ими, — говорю ему я. — Они хотят гарантий. Иллюзию власти. Они годы тратят на пустой смех, флирт и беспорядочный секс. Связями, деньгами и наследством родителей пытаются забраться на вершину. Они скучные. Они лжецы. Они слабы. И ты хочешь совсем иного.
Он настороженно глядит на меня.
— Ты понятия не имеешь, чего я хочу.
Но я уверена, что знаю. Потому что всем нужна власть, но немногие понимают, что дело не в титулах, умении говорить и деньгах — это шепот в темноте, поцелуй в углу, нечто аморфное, кроющееся в тени.
Это хищная улыбка молодого мужчины, соблазняющего свою жертву на прохладной каменной скамье в садовом лабиринте.
Это прикосновение девушки, уводящей своего любовника с вечеринки, подчиняющей его рассеянной глупой болтовней.
— Я тебя вижу, — говорю, повторяя слова, что сказал он мне давным-давно. — Я тебя знаю.
— Ты знала, как трахать меня, — решительно возражает он. — Ты никогда не знала меня.
Но он ошибается.
— Ты проводишь время в ловушке роскошного кабинета, потворствуя помощникам, целующим тебя в задницу. Знакомые женщины не стоят и минуты твоего времени, все они одинаковые: красивые, податливые, влажные. Они банальны до скуки. Я знаю, потому что эти слова ты вырезал на своем рояле. — Я прижимаюсь к нему, подметив скорый пульс, едва заметный под кожей, залитой жемчужным светом луны. — Игра продолжается, но игрокам невесело. Тебе даже пальцем шевелить не нужно, потому что ты и без того владеешь желанной для всех властью, и тебя это гнетет. Ты от этого тупеешь. Ты перетрахал и уволил половину Манхэттена только для того, чтобы что-то почувствовать.
— Ты безумна, — обвиняет он. Глупый мужчина, он не так равнодушен к моим словам, каким хочет казаться.
— Вполне возможно, — допускаю я, впиваясь пальцами в него, чтобы почувствовать твердость его костей, резкие очертания его тела. Мое кровь поет и пляшет, желание рождается как мрак бури, как застывший негатив воспоминаний.
Он — единственный, кто заставляет меня покориться ощущению падения, падения, падения. Больше он не будет разрывать камеры моего слабого и обозленного сердца.
Меня недостаточно, но скоро он об этом забудет.
— Я знаю тебя, — повторяю я, уверенность — остов каждого слова. — И ты хочешь этого.
«И каменное слово упало», — писала Ахматова.
Против желания мелькает в его глазах какой-то огонек, вырываясь из его непроницаемого взгляда, чтобы вонзить мне в грудь требовательные когти.
Надежда, выползающая из-под руин павших идолов, пробирается по развалинам священных мест, мною же и уничтоженных. Из-под груды отвергнутых храмов я тянусь к нему холодной плотью к холодным пальцам.
И мои же слова становятся гранитом, горящим в моей еще живой груди, но я бросаю эти камни к его ногам в качестве искупления.
— И я хочу того же.

Бриз волнуется, поднимается, нарастает,
Приподнимает сброшенные лепестки увядающего цветка,
объединяется с буйством шторма,
обрушивая все, все, все,
пока не остается лишь клеймо и шрам,
красный, саднящий и обнаженный на холоде.

Эдвард смотрит на меня.
Подбородок его напряжен, когда он произносит:
— Докажи.
Я борюсь с желанием оказать ему сопротивление или спасаться бегством, из зияющей раны между моими легкими выплескивается огонь и пепел. Это вызов тореадора, взмах красного плаща.
— Сядь, — приказывает он решительными словами и суровым взглядом.
Я колеблюсь, борясь с дрожью порочного предвкушения, пробегающей по моим ногам.
«Как до такого дошло?» — рычит Аммут, крылья распадаются в паутине и пламени. Глупая, глупая…
Но потом дышу,
снова дышу,
и следую за нитью,
за медным мотком, спутанным за верхушкой моих легких,
и скрепленным вокруг пульсовой волны в его горле.
Я сажусь.
«Я тебя не боюсь», — однажды мне сказал Эдвард, и вот оно доказательство, бесцеремонно смотрящее, как я борюсь с привычным неповиновением, трудностями с контролем.
«Он тебя победит, обманет тебя», — шипит Артемида, кромка ее охотничьей одежды горит ярким пламенем.
Я утихомириваю ее, в ожидании смотря на него.
Через несколько долгих мгновений он придвигается.
Прохладные руки обхватывают мой подбородок, у него еле заметно перехватывает дыхание, когда одна рука медленно ползет вверх. Изящные пальцы тянутся, чтобы коснуться маленькой ямки между острыми углами моих ключиц, а потом поднимаются выше и выше, схватив меня за горло. Сильные пальцы вжимаются в шею, почти болезненно сдавливают хрупкие кости. Его аромат — мыла и чего-то дорогого — вьется вокруг меня.
Я смело смотрю ему в глаза, мои плечи несгибаемы перед лицом возбужденных вихрей в его глазах, чей свет вспыхивает и гаснет.
— Скажи, как все закончится, — требует он. — Ты уйдешь?
Не могу, — хочется сказать, но не выходит. Я качаю головой.
— Я думал об этом, — глухим голосом признается он, судя по всему, зачарованный видом руки на моей шее. — Я всегда об этом думал.
Эти отлично сложенные пальцы судорожно сгибаются; у него не получается их контролировать.
— Но я могу покончить с этим сейчас же, — грубо бормочет себе под нос. — Сколько раз ты заставляла меня молить… желать…
Я льну к его руке, желая большего и негодуя на то, что мой голос не может сформировать слова, что могли бы усмирить неистовство в его взгляде. Я вспоминаю утесы Нормандии, сгорбленные обрывы над бушующим морем.
— Ты меня хочешь? — спрашивает он.
Я киваю. Его пальцы снова сжимаются.
— Спроси, чего хочу я, Изабелла.
«Падай и мы подхватим тебя», — кричат горы над водой.
— Чего ты хочешь? — шепчу я.
— Я хочу, — тихо заводит он, на секунду отводя взгляд, а потом переметнув его вниз на мои колени. — Хочу знать, что у тебя под платьем.
У меня в голове скапливаются отголоски тех ночей, что я провела, алчно желая его. Грозовые облака вот-вот прогремят, а кровь в моих венах шумит раскатом грома за своей позолоченной клеткой.
Глупая, глупая.
— Покажи, — приказывает он: дерзни отказать.
Его глаза зорко наблюдают за тем, как я опускаю холодные руки вдоль юбки, потянув облегающий краешек вверх, вверх, вверх, оголяя вершину бедра, выставляя напоказ свою беззащитность. Под убийственным взглядом Эдварда я собираю ткань у талии, и ночной прохладный воздух хлыстом бьет по моей коже.
Смотря на обнаженную плоть, Эдвард ведет рукой по моей ключице, вниз, вниз, вниз, скользнув под платье, обхватывая вершину груди, нежно сжав ее, словно дразня. Я не свожу взгляда с его лица.
Гравитация тянет за пульс, пригвождает меня к земле. По всей поверхности моей кожи потоком разливается свет. Я - дитя, требующее луну с неба, и получаю ее, широко разводя руки, чтобы уловить загадку ее вибрации и прижать ее свет к своей хилой груди, я выдыхаю его имя…
Как вдруг, прерывисто чертыхнувшись, он отходит, и там, где лежала его рука, проносится холодный воздух.
Я дрожу, хмуро смотря на этот фантом напротив меня.
Теперь, замерев в каких-то футах, он смотрит на меня, и грудная его клетка вздымается так, словно он нес что-то безраздельно тяжелое, а потом уронил у моих ног.
В воздухе между нами повисает аморфный и оставшийся без ответа вопрос.
Все по-настоящему?
Поднимаются волны, ударяясь об эти белые осыпающиеся утесы, ловят их, когда те падают в неистовый прибой,
ветер раздувает пламя до пожара,
нитка натягивается,
и мое молчаливое согласие летит свободно, хотя мышцы в горле пытаются успеть его перехватить.
Потом он снова приближается.
И мы, как ненасытные звери в конце зимней охоты, врезаемся друг в друга.

Нереализуемое проникает под старые шрамы, просыпается, чтобы подставить выжидающий лик теплу.
Вся природа рычит, просыпается, стряхивает белоснежный зимний плащ, чтобы обновиться,
измениться и адаптироваться,
выжить.

Пальцы Эдварда неустанно тянутся и странствуют вдоль изгибов и впадинок моего тела. Я льну к нему, дрожа, дергая за галстук и цепляясь за воротник, чтобы ищущим губам удалось оголить как можно больше плоти.
Я посасываю, кусаю и целую его кожу, вдыхая ртом соленый аромат, заполняющий одинокие пространства в моей груди и между бедер. Он толкает меня назад, опускает вниз, и я ложусь на холодный каменный алтарь — как слабая и горящая жертва мстительному богу.
Он жесток в своем пыле, обращается с моей кожей с бездумной жестокостью — так мужчина обращается к своей шлюхе. Будто нетерпеливый ребенок он рвет шелк моего платья и сдирает бретели. Чертыхается, терзает, давит, пока студеный ночной воздух не ранит мою оголенную кожу, на этом холоде внутри меня распаляется пламя негодования. Обнаженная под луной грудь остается такой всего лишь на короткое мгновение, потому что он моментально накрывает ее своим ртом.
Я охаю и выкрикиваю, когда моя плоть согревается его губами, силой касаний и царапанья зубов. Он плотно зажмуривается, но руками я сердито обхватываю его лицо, пальцами повелевая смотреть, смотреть вверх, и он подчиняется, смотря на меня широкими и дикими глазами. Я больше не могу дышать, я сгораю, сгораю, сгораю.
Ликующе и беззастенчиво пальцами тяну его за волосы, и горячий шелк его рта касается моего живота. Он падает коленями на землю и тащит меня вперед, поднимая руками мои ноги и обхватывая ладонями таз, подталкивает к себе. Его дыхание горячим жаром касается внутренней поверхности бедра.
Пальцы находят жар и влагу, раскрывают меня как спелый персик. Он замирает. После долгих минут его бездействия я смотрю вниз и вижу, что его глаза закрыты, а рот беззвучно двигается с запалом молящегося мужчины.
Из уст вырывается еле слышный вопрошающий звук. Эдвард в ответ издает рык.
А потом оказывается против меня, сердитые губы, язык и зубы впиваются в меня один раз, пять, десять. Из моего горла вырываются звуки боли и удовольствия, он дергает бедрами в пустоту и прижимается ко мне лицом. Это ярость и красота, полет и потопление. Я со стонами брыкаюсь, мышцы сокращаются почти в агонии.
— Черт, — шепчет он снова и снова, снова накрывая меня. Жадные руки обхватывают мои ребра, перешагивают через лестницу из косточек, легонько сдавив грудь, накрывая ее голодным ртом как манну небесную и чувствуя на моей коже едкое желание.
— Скажи, как все закончится, — просит он, но у меня не хватает слов.
Мы неповоротливые, бесстыдные, грубые: целуемся, ласкаемся, кусаемся.
Его пальцы сжимают и тянут. Опуская одну руку к поясу брюк, он снимает их, и я чувствую его возбуждение рядом со своей ногой. Как давно это было.
Ближе, ближе, ближе…
Ртом нахожу пульс на его шее, впиваясь в плоть зубами, он грубо ныряет рукой за мою спину, наклонив ее, и я чувствую яростное тепло его члена. Мы оба выкрикиваем. Рука ползет по моей ноге вверх, вокруг, и я трусь об него как умоляющая самка, стонами показывая удовольствие, когда он подается вперед бедрами.
Мы исступленно и неистово стонем, Эдвард подстраивается и вталкивает меня горячую головку члена. Задыхаясь, я сжимаю вокруг него мышцы. Шелк его черного галстука касается моей груди.
— Господи, — грохочет он, лицо искажается чем-то, похожим на гнев. Эдвард не может остановиться, не может быть нежным, и я снова напрягаюсь.
Он застывает, закрыв глаза, когда я кончаю. Его руки свиваются в кулаки по обе стороны от меня. Мы на минуту замираем, пока мое тело отдыхает, лаская его член, а потом снова побуждаю начать движения.
Снова, снова и снова, вперед и назад, плоть против плоти против камня. Я корчусь как языки пламени, наше дыхание сливается в священную и богохульную литанию.
Вскоре он близок к удовольствию. Я вижу это в его глазах, в приоткрытых губах, с которых не срывается ни звука, и потому притягиваю его к себе. Огонь, пот и дрожь вокруг его члена и очередной вскрик.
Я выдыхаю его имя, и оно проклятием срывается с моих губ.
Эдвард застывает, его взгляд источает эмоции, которые мне не дано понять.
— Повтори, — требует он, его голос — гравий и ржавчина, свист и скрежет старейшей во вселенной машины.
«Глупая», — доносится до меня слабеющий голос Аммут.
— Эдвард, — разносится мой голос.
Он вжимается в меня всем своим телом, вплетая волосы в руки, царапая зубами шею, бедра его клеймят меня рваными и ожесточенными движениями. Он давит, давит и изливает в меня свое семя, исторгнув отчаянный рык.
Учащенное дыхание, лихорадочная дрожь.
И мы замираем.
Он закончил, я закончила, и оба мы дышим рваными вдохами преследуемых животных, смертельными хрипами жертв, возложенных на каменный холодный алтарь.
Хищник, жертва — какое это имеет значение, когда каждый окружает противника как змея из лезвия и пламени?
Клинок и пламя.
Поверженный бог солнца.
И последние останки меня таят, ускользая как ледяные глыбы в бушующем море.

Под бледной кожей кровь возобновляет свой путь,
разливаясь в животном ритме пульса,
наполняя онемевшие и безжизненные части тела.

Мы две сплетенных в темноте статуи, возмутительная сатира на Поцелуй Родена. Прохладная кожа потускнела в тени камней среди обломков отвергнутых богов и злых слов.
Я удивленно поднимаю руку, чтобы при полной луне изучить этот силуэт, сгибая худые пальцы и восхищаясь каждому незаметному совершенству их движения, их силе. Эти хрупкие косточки, которыми всего лишь несколько минут назад я прижимала его к себе. Моя плоть разрисована набросками каждого стона, поцелуя, укуса. Бедра горят от его яростных движений.
Рано или поздно Эдвард отстраняется и покидает мое тело, осев на землю спиной ко мне. Лунный свет заливает мои обнаженные подрагивающие ноги. Меня пронизывает холод от морозной каменной скамьи, но я не обращаю на него внимания, упиваясь легкостью и горячностью — этим восхитительным неугомонным теплом. Этой чуждой мне надеждой.
Эдвард как вкопанный сидит на земле, молча смотря на стены лабиринта. Я тянусь, касаясь дрожащей рукой густой заросли его волос.
Он поворачивает голову. Полная луна бросает на его профиль серебристо-белую тень, подчеркивая каждый изгиб надменного лица.
— Ты замерзла, — рассеянно кидает он.
Я вздыхаю в ночи, смакуя туман моего дыхания.
— Возможно.
— Ты без пальто?
Мои губы складываются в улыбке.
— У меня есть машина.
От него не ускользает смысл сказанных слов. Он смотрит на меня, и в его глазах я замечаю равнодушие.
— Изабелла.
Я застываю.
— Нет, — говорю я.
—Это была ошибка, — тихо подытоживает он.
Вокруг нас сплошная тишина, мир откладывает все свои дела на потом. Мы дышим.
— Я вернулась за тобой, — зло выпаливаю я.
— Не стоило.
Алтарь сгорает, но я не отступаю.
— Почему ты так говоришь?
С мгновение глядит на меня, а потом качает головой, его лоб испещрен измученными полосами дважды покоренного мужчины.
— Ты, должно быть, шутишь.
— Отвечай.
— Это… — Он жестом указывает на окружающую нас обстановку. — Вот почему. Ты отравляешь все вокруг себя, Изабелла. Рядом с тобой я не могу даже здраво мыслить.
— Мы это обсуждали, — шиплю я. — Мы не обязаны быть теми людьми…
— Мы и есть они, — резко перебивает он.
— Ну и что? — спрашиваю я, возмущенно морщась. Мои слова сочатся унижением и безнадежностью, когда он встает.
— А как, по-твоему, все должно кончиться? — спрашивает он. — Ты решила, что, приехав сюда, можешь перечеркнуть прошлое?
Внезапно между легкими я чувствую болезненный укол.
— Нет никакого решения, — выдавливаю я. — Ничего подобного.
Он отводит взгляд.
— Я не дам тебе уничтожить меня.
Сталь на стали, удар двери и затвор замка.
С осознанием растет и ярость: какой жалкой я, должно быть, выгляжу, смотря на него с надеждой и предвкушением глупого животного, не понимающего ценности тайны своего местонахождения.
Вот он мой бог солнца спустя столько лет,
монстр из лабиринта, чей похотливый силуэт показал мне мои собственные желания:
владеть и быть свободной.
А теперь ничего не осталось. Все, что осталось у меня от него, излилось в мое тело несколько минут назад. Он не мой, я никогда не стану свободной.
Он выиграл, а я позволила ему одержать победу. Размышляя над этим, я черство улыбаюсь. Я встаю, и озеро из огня накрывает слой льда.
Эдвард вздыхает, выражение его лица мне неведомо.
— Игра до сих пор продолжается, — шепчет он, проводя рукой по своим волосам.
Я открываю было рот, чтобы возразить.
Но не могу издать ни звука.
Существовал ли в прошлом мужчина, последовавший за шелки в море?
Разумеется, нет.
Глупая, глупая девчонка.
Ногами я оставляю давно затертые следы,
Лечу мимо бреши в изгороди, света в доме,
не обращая внимания на дрожь, скручивающую мое тело, когда парковщик возвращает машину.
Холодной называла меня мать, но я не чувствовала этого. Помечена, — провозгласил бездомный. Самая неудачливая страстная счастливица.
Взгляните на это платье, на стать моей спины. Взгляните на почтение, с которым обращается ко мне слуга Мэйсенов.
И поглядите на эти обнаженные руки, слишком тонкие для холода — как они трясутся! Дрожат, хотя в венах бушует огонь. Их одолела лихорадка пустоты, боль отказа.
Через несколько часов я одна из многих, точка в потоке людей, спешащих к своим целям. Хитроу никогда еще не был таким забитым.
«Глупая, глупая», — шепчет Аммут.
И это правда.
Я глупая. Глупая, раз вызвала у отца пустячное возмущение и гнев, а у призрака матери — карательный шепот. Глупая, раз отказалась от прежних богов, раз пожелала неприкосновенное: свободу и незнакомое тепло Эдварда.
Глупая, раз прыгнула, упала и думала, что смогу выжить.

Как неумолим этот огонь.
Тепло — сила столь же неумолимая как время,
погружающая в хаос,
лепестки кровью лежат на снегу,
пейзаж растаял и превратился в ничто,
а слова из старого сна эхом разносятся по ледяным останкам:
Это оттепель,
и только глупец осмелится сражаться с ней.