Глава 48. Monumental Macaroons / Монументальное Миндальное Печенье


ЭДВАРД

Мне потребовалось тридцать три часа непрерывной езды на то, чтобы добраться до городской черты Форкса. Я не спал и не ел, и останавливался только для того, чтобы заправиться, когда это было совершенно необходимо. Вероятно, по пути я нарушил все ограничения скорости, но я не мог волноваться о таких мелочах.

Поездка была не похожа на дорогу в Чикаго, которой я ехал четырьмя месяцами ранее. Тогда, как бы сильно я ни пытался переубедить себя в обратном, я сбегал от всего: от Беллы и того, что мы сделали друг с другом, от Карлайла, от Элис и Эсми, которые обнаружат мои ебанутые поступки: все до последнего. Но в этой поездке я бежал навстречу к чему-то и кое-что оставлял позади. С каждой милей, разделявшей нас с моей матерью, я чувствовал, как часть моей души прикипает к ее протестующему плачу. В свою очередь, другая часть моей души, которая нуждалась в исправлении - часть, сохраненная для Беллы, Карлайла и всех остальных - дребезжала от нетерпения поскорее добраться до Форскса.

Два противоречивых чувства воевали в каждой моей эмоции, и я понимал, что невозможно быть еще более нетерпеливым, или еще более убитым горем, чем я. Во многом это было похоже на то, будто тебя нечто подталкивает на запад и одновременно тянет назад к востоку. Если бы я уже не принял окончательное решение, возможно, я бы развернулся.

Наконец-то добравшись до Форкса, я представлял из себя один сплошной чертов комок нервов. Мои мысли были настолько односложными во время поездки, что я даже не остановился и не подумал, в какое время суток приеду. Часы показывали только восемь часов утра, а это означало, что все будут или на работе, или в школе.

Приблизившись к знакомой дороге, которая вела к белому, похожему на особняк, дому, я начал тщательно изучать каждый папоротник и растение во внутренних дворах соседских домов на предмет изменений. В действительности, там не было ничего, что заслуживало бы особое внимание, если не считать листву и хвою на деревьях. Когда я уезжал, деревья стояли голыми, и все только-только начало расцветать в начале весны. Теперь же я видел пышную листву, и даже несмотря на то, что наступившая осень уже начала забирать листья, все казалось живым и зеленым.

Я расчувствовался из-за гребаной листвы.

Самопроизвольная улыбка коснулась моих губ, когда я завернул за последний угол, и дом оказался у меня перед глазами. Но мне так и не удалось внимательно его рассмотреть, потому что, как только я увидел лужайку перед домом Брэндон, моя нога надавила на педаль тормоза, и моя "Вольво" завизжала и резко остановилась посреди дороги из гравия.

Меня охватил ужас от мыслей, что я слишком опоздал и... дерьмо. Как только они начали меня одолевать, я вцепился в руль и уставился на огромный знак с надписью "Продается" на лужайке возле дома Беллы. Существовала... вполне реальная долбанная вероятность, что я никогда не смогу вернуть ее обратно. Впервые за все время я позволил себе по-настоящему осмыслить то, что сделал с ней.

С точки зрения Беллы, я... сбежал? Могла ли она так думать? И была бы она неправа в таком случае? Воспоминания о том последнем дне, и что я тогда сделал, поразили меня сокрушительным ударом ужаса. В Чикаго у меня не было времени на то, чтобы полностью все это обдумать, потому что я был чересчур занят своей матерью, но теперь... теперь это казалось мне важнее всего на свете. Мало того, что я уехал, мало того, что она полностью поняла и приняла мой выбор, но я ведь еще нарушил данное ей обещание вернуться и даже не поддерживал с ней связь. Я не мог заставить себя даже подумать о возможных вариантах чувств, которые она теперь испытывала ко мне, и что она могла думать о моих чувствах к ней.

Боже правый, да я похерил все, что только можно.

Как раз когда я начал утопать в ужасе своей гребаной катастрофы, полной ненависти к самому себе и сожалении, движение в доме напротив привлекло мое внимание. Я перевел взгляд на белокурую голову Карлайла, появившегося из двери и нагнувшегося за газетой. Он даже не поднял глаза вверх, вернувшись внутрь и закрыв за собой дверь. Я напомнил себе, что Карлайл, вероятно, сможет мне объяснить, куда исчезли Эсми и девочки. Это был еще не конец. Пока что. Я отправился за своей матерью на другой конец страны. Я с легкостью сделаю то же самое и ради Беллы. Но сначала мне нужно было собраться, бля, и предстать перед ним, поэтому я направился к дому и припарковался на подъездной дорожке.

И как раз в этот момент я снова стал до усрачки нервничать. Я закатил глаза в зеркало заднего вида, на полном серьезе поправив прическу. На самом деле, мои волосы должны были быть последним пунктом, о котором стоило беспокоиться, потому что под глазами от нехватки сна виднелись синяки, взгляд был покрасневшим, а глаза все еще опухшими после слезливого прощания и моментов агонии позже. Я задержался, чтобы пригладить волосы и расправить складки на одежде, прежде чем решил, что это бесполезно, и вышел из машины. Воздух пах... влажностью, зеленью, прохладой, жизнью и просто... домом.

Я расчувствовался из-за гребаного воздуха.

Недовольный самим собой, я выдохнул и начал двигаться по направлению к дому. Это было другое беспокойство, по сравнению с тем, что я чувствовал, когда нашел свою мать. Я чувствовал нетерпение. Не страх. Замедлив шаги, которые сопровождала подавляемая улыбка, я дошел до двери и неуверенно остановился.

Я постучал.

Я постучал, потому что, хоть это и был мой дом, я не мог предугадать, будут ли мне здесь рады. С каждой проходившей секундой мое сердце сильнее колотилось в груди от мысли, что я здесь не нужен, и мое нетерпение превратилось в страх. Что, если ни Белла, ни Карлайл не хотели моего возвращения из Чикаго? Я замотал головой, прогоняя эту мимолетную мысль. Я бы все равно слонялся где-то поблизости и не оставлял попыток, потому что они того стоили. Но во мне начинало расти беспокойство. Самое настоящее гребаное беспокойство. Я переступил с ноги на ноги и попробовал куда-то пристроить свои руки, которые просто висели по бокам. От беспокойства у меня закружилась голова, но тут дверь наконец-то открылась.

Увидев меня, стоящего в дверном проеме и запихнувшего кулаки глубоко в карманы, пытаясь хоть как-то свои занять руки, Карлайл моргнул. Он выглядел точно так же: немного отросшие волосы, брюки со стрелками. Пока наше молчание затягивалось, мое гребаное беспокойство только усиливалось, и я изо всех сил пытался сказать что-нибудь умное. Всегда есть такие моменты, когда я решаю в итоге сказать что-нибудь действительно самое дебильное на свете, поэтому я совсем не удивился тому, что вырвалось из моего рта.

"Ну, как оно?" - спросил я, симулируя спокойствие и мысленно залепив себе затрещину, глядя на его непонимающий взгляд.

Кажется, Каралайл встрепенулся от удивления, услышав звук моего тупого приветствия. "Как оно?" - как будто передразнил он меня, и его губы дернулись в печальной улыбке.

Я был рад, по крайней мере, смене атмосферы, но поморщился. "Я боялся, что ты будешь на работе", - пробормотал я, переводя взгляд через плечо на холл за его спиной.

"У меня вечерняя смена", - рассеянно прошептал он, отвечая на мой тихий вопрос, пока я старался приспособиться под его изучающий взгляд. Я кивнул, слегка хмыкнув, и опустил взгляд на носки своих ботинок. Пнув опавший красный листок, я крепко сжал кулаки в карманах. Он еле слышно выдохнул и сделал шаг назад. "Прости, проходи. Пожалуйста", - предложил он испуганным голосом, и я, с облегчением вздохнув, достал сжатые кулаки из карманов и сделал шаг вперед.

Холл был точно таким, каким я его запомнил. Он прошел вперед, провожая меня в гостиную, иногда поглядывая на меня через плечо. Когда я вошел, я был захвачен врасплох переменами в огромной комнате. Самое очевидное изменение состояло в том, что мебель была переставлена, но все оказалось также задрапировано новыми тканями, и повсюду были расставлены новые элементы декора. Все выглядело мило и уютно. Новое расположение мебели гораздо логичнее вписывалось в пространство. Все стало более ярким и красочным. Развернувшись ко мне с натянутой улыбкой на лице, он указал на диван, в мягкую плюшевую обивку которого я и провалился, вздохнув от удовольствия, когда утонул в ней. Подавив хмурый взгляд, я рассматривал комнату. Вероятно, она стала самым заметным подтверждением моего долгого отсутствия. И мне не очень-то это нравилось.

Он сел в большое кресло прямо напротив меня и положил ногу на ногу. "Как ты?" - небрежно спросил он, но его бдительный взгляд предал его, подчеркнув настороженность.

"Хорошо", - пожал я плечами, продолжая блуждать взглядом по комнате. "А ты?" - спросил я, на полном, бля, серьезе ненавидя это хождение по тонкому стеклу, которым мы сейчас занимались. Я задумался, насколько нелепо будет вырвать взрослого мужчину из бежевого кресла и просто... обнять его со всей гребаной силы. Скорее всего... охренительно нелепо, решил я.

"Хорошо", - кивнул он, опустив глаза на колени, и потянулся, чтобы почесать брови. Я хмыкнул в ответ и увидел, как его губы вернулись к той же самой натянутой улыбке. "Ты надолго в городе?" - спросил он, наконец-то поднимая на меня взгляд, прежде чем добавить - "Где ты остановишься?".

Мое сердце ушло в пятки, когда я понял - он подумал, будто я здесь просто проездом. "Почему ты думаешь, что я не останусь здесь?" - спросил я, явно вкладывая в свои слова двойной смысл, потому что не был уверен, можно ли рассчитывать на его понимание.

Он вскинул бровь, и проблеск надежды зажегся в его глазах так же быстро, как и погас. "Ты постучал", - объяснил он сдержанным тоном.

Я раздраженно фыркнул и провел пальцами по волосам. "Я не знал, будут ли мне рады", - ответил я в свою защиту и тут же постарался взять верх над своей раздражительностью.

Он как-то странно печально вздохнул и потер лоб. "Здесь всегда будет твой дом, Эдвард", - пробормотал он, показавшись мне расстроенным, но взял себя в руки и посмотрел мне в глаза. "Что тебе нужно?" - спросил он. Я растерялся и нахмурился, поэтому он невозмутимо пояснил: "Деньги? Документы? Одежда?"

"Что?" - переспросил я, замотав головой, но он уже дотянулся до своего заднего кармана, чтобы извлечь из него бумажник. "Господи, Карлайл, мне не нужны деньги", - раздосадовано ответил я. Он серьезно думал, что я вернулся сюда только для того, чтобы еще немного его обобрать? Ужас. Он встретился со мной взглядом и снова расстроено вздохнул, опуская свой бумажник. Меня обидели, я устал и был разочарован, поэтому я поднялся с дивана. "Разве это так невозможно, что я просто хотел вернуться домой?" - спросил я резко, в то время как мой взгляд до краев наполнился болью из-за его оскорбительного предположения. Мне очень не хотелось уходить, но его поведение было отвратительным и унизительным. Может быть, мне стоило все-таки обнять его?

На секунду его голубые глаза искоса и осторожно оценили мой обиженный вид, как вдруг его лицо и поза осунулись. "Прости", - вздохнул он полным раскаяния голосом и стыдливо отвел взгляд в сторону. "Мне не стоило делать такие поспешные выводы. Думаю, я просто..." - он запнулся, выдохнул, посмотрел на меня и покачал головой, - "Я засранец", - просто сказал он.

Ослабив напряженные кулаки, я опустился назад на диван под его плавно следящим за мной взглядом. "Тогда нас двое", - прошептал я и подумал, усек ли он мое невысказанное извинение, тогда как он пожал плечами. "Наверное, это в стиле Калленов", - пробормотал я шепотом и запустил пальцы в свои отвратительные волосы. Принять душ сейчас было самым главным приоритетом, и я задумался о своей большой уютной ванной, но тут мы встретились с ним взглядом, и его вид прервал меня на полувздохе. "Что?"

Сильно нахмурив брови, он молча смотрел на меня какое-то время. И когда, наконец, заговорил, его голос был пропитан какими-то необъяснимыми эмоциями. "А ты вообще считаешь себя Калленом?" - спросил он, явно пытаясь управлять своей реакцией и выражением лица.

Сердце еще больше защемило, и я отвел взгляд. Я попытался осознать все то, через что ему пришлось пройти за последние пять лет, чтобы задать один этот маленький вопрос, который так много для него значил. Мне не было прощения. Я совершал ужасные вещи, и мое поведение было просто чудовищным... гораздо чаще, чем хотелось бы. Я представить себе не мог, что он просто возьмет и забудет все это дерьмо, и примет все те извинения, которые я мог ему предложить. Извинения - это дерьмо. Извинения - просто слова, за которым стояла искренность чувств, но они чувствовались пустыми и ничтожными. Поступки говорили громче слов, а уж я-то умел говорить достаточно громко, если меня сильно разозлить.

Наши глаза встретились, и Карлайл практически вздрогнул под моим сердитым взглядом. Но я не злился на него. Я злился на самого себя за то, что никогда не принимал его искренность и вынуждал его, черт возьми, покорно принимать все мои глупые выходки. Как только я вспомнил те невыносимые страдания, которые мне пришлось испытать, когда моя мать отталкивала меня, я решил, что больше не позволю ему себя так чувствовать.

"Моя мать пьяница", - спокойно признался я, и его брови нахмурились еще сильнее. Вздохнув, я наклонился вперед, упершись локтями в колени, и начал утомленным голосом: "В ту ночь, когда случился пожар, они отмечали годовщину..."

Это было все, в чем нуждался Карлайл, и даже больше. Теперь я мог объяснить ему свое и ее видение всей истории, даже при том, что я устал от разговоров на эту тему, устал жить этим и был готов двигаться дальше. Он был явно озадачен, когда я резко погрузился в свои воспоминания о пожаре и обо всем, что последовало за ним. Он не сводил с меня очарованного и сострадательного взгляда, пока я говорил. Я практически видел, как он поглощает мои слова так, как будто они были для него... важнее всего на свете. Он ни разу не прервал меня, чтобы задать вопрос, а я изо всех сил старался рассказать все так, чтобы у него не возникло ни одного. Все, вплоть до того дня, когда я попал в больницу, я рассказал ему в мельчайших подробностях, и его сосредоточенность так никуда и не исчезла, когда я стал вспоминать о моем пребывании в Чикаго. Его глаза расширились и переполнились ужасом, когда я обрисовал ему всю серьезность состояния своей матери, и отвел глаза в сторону от смущения, когда рассказывал ему о таунхаусе и как мы там жили. Когда я рассказывал ему, что мне пришлось заботиться о моей матери, вымывать ее блевотину и следить за соблюдением элементарной гигиены, я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Решив, что еще более униженным чувствовать себя невозможно, я рассказал ему даже о могиле моего отца и куче цветов, которую я там оставил.

Еще рановато было начинать ему рассказывать... все, бля. Грубо говоря, не успел я войти в дверь, как тут же вылил на него целый ушат холодной воды. Но мне особо нечего было предложить кому-либо, особенно Карлайлу.

Заботясь о своей матери на протяжении такого долгого времени, я наконец-то заглянул в душу Карлайлу, а теперь он узнал мою.


Думаю, мы оба были без сил, после того как мои губы наконец-то прекратили двигаться. Я положил голову на мягкую спинку дивана и смаковал уют дома Карлайла. Он не ощущался, как просто дорогая роскошь, которую могли обеспечить его деньги. Я не мог понять точную причину изменений, но в действительности все стало более изысканным, неуловимым и даже просто... безмятежно уютным.

Я расчувствовался из-за гребаной мебели. Бля, мне серьезно надо было это прекращать.

Со вздохом я посмотрел на Карлайла, который внимательно за мной наблюдал. В его взгляде чувствовалась жалость, я и правда ненавидел это. Но я не отшатнулся и не взбесился, как обычно. Он мог жалеть меня, если ему этого хотелось. В конце концов, я ведь был жалким сукиным сыном.

Он выпрямился в своем кресле, до этого расслабившись в нем на протяжении моих затянувшихся воспоминаний, и пристально посмотрел на меня со всей искренностью во взгляде. "Спасибо", - тихо ответил он, и я почувствовал, как незнакомый жар подкрался от шеи к кончикам моих ушей. Откашлявшись, он разрушил момент неловкости и улыбнулся. "Мы можем обсудить это позже, когда ты отдохнешь. Если хочешь", - добавил он, и я согласно кивнул в ответ, хотя, на самом деле, и не был уверен, что еще нам осталось обсудить. Поджав губы, он задумчиво посмотрел на то, как я расслабился на диване, и спросил с сомнением во взгляде: "Ты действительно хочешь остаться?"

Я мысленно застонал, понимая, что мне нужно проглотить свою гордость и просто сказать ему эти слова, потому что он так сильно их заслуживал. Я не просил его усыновить меня. Он взял меня в свой дом, движимый только собственным желанием. Неправильно и нечестно было обладать такой властью над ним, тогда как он был единственным человеком, предложившим мне нечто значимое.

Я вздохнул и выпрямился, стараясь держать прямо свои отяжелевшие и застывшие конечности, когда посмотрел ему в глаза. "Пожалуйста, могу я остаться и... жить с тобой, Карлайл?" - серьезно спросил я, перенося каждую унцию своего желания на эту сторону ограды, вкладывая ее в тон своего голоса и тоскливый взгляд. В этот момент странный жар поразил кончики моих ушей, пока я смотрел, как его губы изогнулись в понимающей улыбке. Моя просьба, на самом деле, не была необходимостью, и я никогда не стал бы умолять и унижаться ради доступа в его дом. Но не в этом был смысл всего происходящего.

Его улыбка стала шире, почти превращаясь в тихий смех, но вдруг резко опала, и его лицо побледнело. Я нахмурил брови, наблюдая за тем, как он встает из кресла и переводит свой нервный взгляд через комнату на лестницу. "Мне... нужно сделать один короткий звонок. Ты подождешь?" - спросил он странным нервным тоном, умоляя меня при этом взглядом. Я растерянно кивнул и проследил за тем, как он пересек комнату и поднялся по ступенькам.

Честно говоря, я был немного убит тем, что прошел через всю эту херню с принесением в жертву своего достоинства, а он, фактически, так и не дал мне ответ. Я проглотил подступающий страх и стал ждать его возвращения. В конечном счете, я начал нервничать и почувствовал острое желание хотя бы краем глаза увидеть свою комнату - что-то вроде доказательства того, что у меня, для начала, в доме имелось свое личное пространство.

Я встал с дивана и тихо поднялся по лестнице, впитывая по пути все небольшие детали, которые изменились с момента моего отсутствия. Я обнаружил, что на всех окнах были новые шторы и... что ж... слегка, бля, экстравагантно и по-женски, на мой вкус, но... если Карлайлу это нравилось, то... какая разница. По всей длине коридора на втором этаже лежал новый ковер, и я подавил смешок, обнаружив этот новый декораторский фетиш у Карлайла. Я решил, что с тех пор как мы с Эмметом уехали из дома, он, вероятно, выжил из ума от скуки. Эммет. Я вздохнул, проходя по коридору мимо его двери, и напомнил себе попросить его номер телефона у Карлайла.

Когда я проходил мимо двери кабинета Карлайла, меня остановил его приглушенный голос, и я стал ближе к отрытой двери, чтобы, как назойливый придурок, подслушать его разговор.

"Что ты имеешь в виду?" - прошептал он и затих. Когда я напряг слух, чтобы расслышать его, оттуда больше не исходило никаких звуков. "Потому что... это важно для меня, и, учитывая наши... особые обстоятельства, я должен знать", - замолк он, а я нахмурил брови из-за контекста, в котором шел этот односторонний разговор. После долгих мгновений тишины я задумался, а не повесил ли он трубку, но он снова заговорил требовательным тоном: "В сущности, он мой сын, я ожидаю от тебя к нему такое же уважение, какое я проявляю к твоим детям, я не стану терпеть…" - его голос резко замолк, и я почти уверен, что человек на другом конце провода спросил, о ком он, черт возьми, говорит. Но он вздохнул. "Прости, я знаю, знаю. Я не хотел нападать, но и ты, честно говоря... я тоже не хочу спорить", - согласился он с оппонентом и хрипло усмехнулся от облегчения. "Теперь я, наверное, заплатил бы, чтобы увидеть это. Джаспер говорил про обугленные чучела", - он снова рассмеялся, а его упоминание о Джаспере разрушило мою сосредоточенность, и я снова почувствовал тоску по своей спальне.

Я пересек коридор и поднялся на второй лестничный пролет, продолжая внимательно изучать повсеместные изменения в доме. Остановившись у своей двери, я задумчиво посмотрел на нее, прежде чем схватиться за ручку и открыть.

На самом деле, я не был уверен, что именно ожидал там увидеть: разрушения, которые помнил, или уютный обычный нормальный вид комнаты, как накануне того дня. Но то, что я увидел, было в действительности ни тем, ни другим. В целом, все было чисто прибрано, и мебель стояла на своих местах, но что-то изменилось. Когда я вошел, я заметил коричневое одеяло на кровати, и короткая вспышка воспоминаний вынудила меня отшатнуться и зажмуриться от нахлынувших мыслей о последних моментах, проведенных на этой кровати.

Я вошел вглубь комнаты, отводя взгляд подальше от кровати и осторожно осматриваясь по сторонам. У меня больше не было ощущения, что это моя комната, и это, бля, беспокоило. Все было по-другому, светлее. Новые, чистые белые занавески на французских дверях усиливали солнечные лучи и освещали комнату, проливая свет туда, где, как я знал, всегда прятались тени. С запоздалой реакцией я начал замечать вещи: мелочи вроде пары кроссовок у дверей, которые принадлежали точно не мне, или расчески на комоде. Моя одежда выглядывала из корзины для белья, которая обычно стояла в шкафу, но теперь располагалась просто рядом с ним. На подлокотник дивана была наброшена маленькая темная футболка, и я нахмурился, глядя на этот предмет одежды, который явно не был моим. Все выглядело почти так, будто принадлежало девушке. Я нагнулся, чтобы поднять ее, когда услышал шаги и, повернув голову, увидел Карлайла, стоящего в дверном проеме.

Мой вопросительный взгляд обвел комнату. А он лишь смотрел прямо мне в глаза, пока до меня доходило. "Здесь кто-то жил", - заметил я и был удивлен уколом ревности, которая просочилась в мой голос. Он усыновил кого-то еще, а потом... отдал ему мою комнату? Меня это бесило, причиняло ощутимую боль, и я посмотрел на него с обвинением во взгляде.
Он поморщился и провел пальцами по волосам, кивая в ответ. "Видишь ли, тут такое дело..." - он осторожно умолк, пока я не сводил с него глаз. Выжидающе вскинув брови, я нуждался хоть в каком-нибудь объяснении - почему он просто... отдал все мое дерьмо. Но прежде чем я успел полностью отдаться ярости от того, что кто-то жил в моей комнате и, скорее всего, пользовался всем моим дерьмом, он выдохнул: "Теперь это комната Беллы".


Мы спустились вниз, потому что Карлайл чувствовал себя неловко, находясь в комнате Беллы, и остановились в кухне, где он настоял, чтобы я что-нибудь выпил, потому что у меня совершенно пересохло во рту.

С той самой ночи, как я уехал. Белла жила в моей комнате с той самой ночи, как я уехал. Я никак не мог осознать это до конца.

"Эсми и Элис все равно проводили здесь слишком много времени", - продолжал объяснять Карлайл, пока его спина выглядывала из-за дверцы холодильника. - "Просто ей не было смысла и дальше выплачивать ипотеку. Она очень экономная только тогда, когда это не касается ее детей", - лепетал он, доставая стакан из шкафчика. "Элис жила в гостевой комнате на третьем этаже, но как только освободилась комната Эммета, она захотела пространство побольше". Карлайл встал передо мной, протягивая мне стакан... чего-то там, пока я в шоке таращился на него.

"Прости. Ты не мог бы вернуться к той части, где Белла живет в моей чертовой комнате?" - спросил я не столько сердито, сколько озадаченно. Он нахмурил брови и начал пересказывать то же самое, что и говорил мне ранее, пока я его не прервал. "Почему ты мне не сказал?" - обвинил его я, прищурив глаза. - "Все это время, пока я звонил, почему ты ни разу ничего мне не сказал?" - спросил я, опуская стакан на столешницу.

Сначала его брови удивленно приподнялись, а потом губы расплылись в ухмылке. "Так это ты звонил?" - спросил он, перекрещивая руки на груди.

Я закатил глаза. "Если бы я знал, я бы..." - сделав паузу, я задумался... что бы я сделал? Определенно что-нибудь сказал бы. Все те ночи я потратил на то, чтобы сидеть и молчать, тогда как Белла была прямо здесь. Ошеломительно.

Он вздохнул и прошел в другой конец кухни, говоря на ходу: "Если бы я сказал тебе, то это была бы нечестная попытка заставить тебя поговорить со мной", - он замолк и оглянулся через плечо. - "Я хотел быть уверен, что ты заговорил, потому что готов, а не из-за реакции на Беллу", - закончил он, поднимая прозрачный пакет со столешницы.

Наверное, я должен был бы понять его точку зрения, но... черт бы его побрал. Я мог бы послушать и ее голос тоже. Это меня разозлило. Но, так или иначе, я не мог отрицать своего облегчения. Белла не переехала. Мало того - она не просто не переехала, она предпочла жить в моей спальне. Может быть, она ждала меня все это время. Такая возможность вызывала во мне ликование и одновременно разбивала сердце. Ликование - поскольку все это означало, что она хотела быть ближе ко мне. Горе - потому что я заставил ждать ее так долго. И теперь я не знал, простит ли она меня за это.

Карлайл остановился передо мной и поднял запястье, взглянув на часы. "Моя смена начинается через десять минут, но мы обсудим наши планы этим вечером, когда все будут дома", - проинструктировал он, и мой желудок переполнили тревожные приступы боли, когда я понял, кого включало это "все". Белла будет здесь. Этим вечером. Мне чуть яйца не защемило при этой мысли. "Я буду дома первым, потому что Эсми далеко ехать, а у Элис и Беллы... кое-какие первоочередные встречи. А ты пока…" - продолжил он, с широкой улыбкой на лице пихнув мне в грудь пакет, - "съешь печенье".

Когда он вышел из дома, я уставился вниз на пакет в своих руках - прозрачный целлофан ощущался так знакомо и прохладно в моей ладони. Небольшой белый прямоугольник с лицевой стороны украшала аккуратная надпись, сделанная Беллой черным маркером. Монументальное Миндальное Печенье. Я улыбнулся.

Миллион мыслей промчался у меня в голове, пока я блуждал по пустому дому, перебирая новые, тяжелые ткани, украшавшие сцены, и заново знакомился с особняком, сжимая пакет с печеньем в руке. Я кое-что запланировал: например, решил наконец-то принять душ и отмыть "Вольво". Но как только я остался один, и все отвлекающие элементы исчезли, мои мысли вернулись к матери, и я задумался о том, что она сейчас делала. Я представил, как она пьет, потому что она часто начинала как раз в это время по утрам, и внезапная паника вторглась в мою грудную клетку.

Множество возможных и в равной степени нелепых сценариев заполонили мой мозг, и хотя я понимал, насколько все это маловероятно, я все равно беспокоился.

Что, если она упадет со ступенек? Что, если она задохнется в своей собственной блевотине, если упадет в обморок этим вечером? Что, если она недостаточно ела и голодала? Что, если... что, если что-то произойдет, и я так и не узнаю об этом, а ей некому будет помочь? Что, если тревога и беспокойство о ее здоровье уничтожат все мои шансы на то, чтобы наслаждаться жизнью?

Только одно могло гарантировать мне, что о ней будут заботиться, и я знал, что мне стоит лишь попросить Карлайла сделать пару-тройку звонков, и за ней обязательно присмотрят. Я достаточно узнал об уходе на дому, когда был в Чикаго, чтобы убедиться, что это самый реальный вариант. Это, конечно, не члены семьи, и у меня не было возможности узнать, примет ли она такую помощь, но я попробую. И Карлайл будет рад, что я предложил ему способ облегчить мои тревоги. Я готов был вверить ему это, потому что знал - если я поделюсь с ним тем, что меня беспокоит, нас это только сблизит. Но я проклинал необходимость свалить все на него, хотя и понимал, что он будет более чем рад помочь.

Честно говоря, больше всего на свете я проклинал свой «путь просвещения». Я ненавидел его больше, чем алкоголь, которым напивалась моя мать, или тот день, когда видел, как моя девочка лежит окровавленная на полу спортзала и кричит. Это было необходимо, но от этого моя ненависть не становилась слабее.

Как только я сделал выбор, больше не было золотой середины и никакого пути назад. Забор, разделявший обе стороны, превратился в непробиваемый массивный барьер. Между мной и моей матерью не будет никаких писем. Никаких молчаливых звонков или обещанных визитов. Если я когда-нибудь заговорю с ней снова, то только потому, что она найдет меня. Но я прекрасно понимал, что ждать этого не стоит. Связь между нами была потеряна безвозвратно, как только мы выпустили друг друга из объятий в ее спальне.

Если бы я не знал, какой ущерб за этим последует, я мог бы по-прежнему поддерживать контакт. У меня могло бы быть некое подобие счастья и нормальной жизни с Карлайлом, в то время как я по-прежнему держал бы связь со своей матерью. Я мог бы продолжать свои тщетные попытки убедить ее пройти курс лечения. Я мог бы проходить каждый этап своей молодости и чувствовать обиду на нее за то, что ее будет рядом, чтобы пережить их вместе со мной. Я мог бы провести свои ближайшие годы привязанным к призраку невозможной жизни, в которой она присутствовала и была здорова, и был бы счастлив, благодаря все еще теплящейся во мне надежде. И я мог бы возненавидеть нас обоих, когда бы всего этого не произошло.

Я бы никогда не был способен на счастье – на то, чтобы сделать счастливым кого-то еще. Это превратилось бы в порочный круг обязательств и обид, и вся ответственность за ненависть к себе и матери легла бы на меня, когда она профукала бы шанс воплотить мои представления о счастливой жизни в реальность. Единственно возможный способ быть в радость кому-нибудь заключался в том, чтобы разорвать связь и никогда не оглядываться назад. Все или ничего - сокрушительная реальность решений. Действительно монументально.

Продолжая проклинать путь просвещения, на который я встал и который вынудил меня найти логически верную правду, вместо того, чтобы потакать больному желанию получить невозможное. На этот раз дело было не в эгоизме или самоотверженности. Дело было в принятии мысли о том, что достичь идеала невозможно, и в выборе самой лучшей из всех возможных альтернатив.

Нет находок без потерь. Моя уверенность в принятом решении была непоколебима с тех пор, как я уехал из Чикаго, но это не облегчало ту боль, которую причиняла мысль обо всех до единого отвергнутых идеалах, к которым я стремился последние десять лет. Это не облегчало боль потери матери - окончательной и бесповоротной.