Тем вечером мы с Эсми встретились на нашем обычном месте – на обитых кожей диванчиках в холле отеля Порт-Анджелеса, в котором мы, как правило, устраивали наши прошлые свидания. Больше мы не скрывались, но в этом месте чувствовался какой-то уют, подходящий для проявления чувств на публике, поэтому мы не испытывали необходимости отказываться от наших старых привычек.

Она ждала на том же месте, когда я вошел, привычно помахав в знак приветствия служащему отеля. Мы оба вполне хорошо знали всех их.

"Я заказала тебе выпить", - сообщила она мне, когда я наклонился и нежно поцеловал ее в щеку. Она всегда делала заказ за меня, потому что я всегда опаздывал. Это был мой светский недостаток, и она всегда была начеку из-за моих обязанностей в больнице. Только сегодня я опоздал по другой причине. И такая обладающая самой развитой интуицией женщина, как Эсми, заметила мой расстроенный вид, с которым я уселся перед ней.

Она нахмурилась и заправила волосы за ухо, склонившись над столом в мою сторону. "Как все прошло?" - спросила она о том, как прошел визит по случаю дня рождения, но, кажется, больше была обеспокоена тем, как я провел этот день с Эдвардом.

Если быть откровенным, то, пока я тридцать минут ехал сюда на автомобиле, я планировал целую тираду о том, как несправедливо было перебросить ответственность по наблюдению за ним и Беллой на меня. Это было бремя, которое она так небрежно взвалила на мои плечи, в то время как сама осталась дома по соседству и заслужила доверие к себе тем, что дала свое согласие. Мне же досталась роль подлого родителя, который все портил своими ограничениями. Я был обижен на нее за то, что на меня легла вся ответственность за его испорченный день рождения.

Конечно, теперь, когда я оказался здесь, глядя в ее глаза, я почувствовал, что непростительно расстраивать ее еще больше, поэтому решил проглотить свои собственные чувства по этому поводу.

Со светским изяществом высокооплачиваемого служащего отеля, мой напиток был подан своевременно. Я любезно поблагодарил официанта и, тяжело вздохнув, развернулся назад к Эсми.

"Это было", - я непривычно для себя потерялся в определениях и отпил большой глоток виски, - "неприятно", - неубедительно закончил я, испытывая недостаток в своем обычном красноречии и прокручивая в голове окончание их встречи. Эдвард был не рад тому, что я отправил Беллу домой так скоро. И мне не за что было его винить.

Она нахмурилась и взяла мою руку в свою на столе. "Они были... я имею в виду... они хорошо себя вели?" - спросила она преисполненным беспокойства голосом, наклонившись ближе.

Я улыбнулся, заверив ее: "Все было абсолютно невинно". Я не мог понять, что именно ее так беспокоило. Тут дело было не в том, что будто бы я вдруг мог позволить им заняться сексом прямо на моем обеденном столе, или в чем-то подобном. Правда, она редко проявляла рационализм в любом вопросе, касающемся безопасности ее любимой племянницы и ее хорошего самочувствия.

Ее хмурый взгляд усугубился, и она опустила глаза вниз. "Я боялась, что приняла неправильное решение", - кончик ее пальца начал медленно обводить краешек бокала с мартини, и по своему опыту общения с ней я понял, что это признак печали.

"Ты жалеешь, что пришлось это сделать?" - спросил я, наклонив голову в попытке расшифровать ее непонятную реакцию. Иногда я спрашивал сам себя, не искала ли Эсми дополнительный повод, чтобы разлучить этих двоих. В тайне я уже догадывался, что это тоже имело место.

Она встретилась со мной глазами, и слегка пожала плечами. "Было бы проще продолжать оставаться... непоколебимой, но я бы никогда не стала жалеть", - свет в холле мягко освещал ее лицо и подчеркивал покатый и встревоженный изгиб бровей. Между мной и Эсми завязались долгие и утомительные дебаты.

Надо признать – хотя, в целом, я и был потрясен мыслью о том, что Эдвард воспользовался Беллой в физическом... в сексуальном плане, но я всегда склонялся к мысли, что это никогда не входило в его намерения. Я знал Эдварда много лет, и никогда не видел, чтобы его поведение заходило за грани лишь собственного саморазрушения. Преднамеренно причинить кому-то зло, особенно Белле - это попросту было не в его характере.

К сожалению, Эсми не хватало моего понимания его души, и она держалась непоколебимо, когда я постоянно защищал этого мальчика. Я чувствовал себя так, как будто разрывался между ними двумя, и все то время, что я проводил с Эсми, было подпорчено горечью и постоянными разногласиями.

"На самом деле, все было довольно мило", - я отпил виски и многозначительно посмотрел на нее поверх стакана. "Они держались за руки и говорили о детстве Беллы, пока он ел торт. Ты бы видела ее улыбку". Да. Этим самым я сделал удар ниже пояса. Эсми никогда не могла устоять перед улыбкой этой девочки. Я надеялся, что это смягчит удар от упоминания об их напряженных отношениях. Конечно же, это не сработало.

Как я и ожидал, ее тело напряглось, и она одернула свою руку.

Напряженно пожав плечами, она взялась пальцами за ножку бокала с мартини. "Какая разница, мило или нет", - таков был ее краткий ответ. Избегая моего взгляда, она в тишине наслаждалась своим коктейлем, не оставив мне шансов передать специфические особенности их общения.

Меня раздражала ее загадочная реакция на любое упоминание об их отношениях. Во многом я мог соотнести это с ее обеспокоенностью. Они были молоды, побиты жизнью и, ясное дело, эмоционально уязвимы. Для нас, как опекунов, было безответственно потакать прогрессу настолько взаимозависимых отношений. Как родители, мы поступили бы в таком случае совершенно необдуманно.

Я не знал Беллу, а Эсми не знала Эварда. И если бы отношения каким-то образом прекратились бы, то их уже и без того хрупкое умственное и эмоциональное состояние было бы подвергнуто кардинальному риску. Невозможно было игнорировать такую возможность, особенно когда они были нам настолько небезразличны.

С другой стороны, я не видел проблемы в том, чтобы продвигать концепцию здоровых отношений, если они испытывали желание видеться друг с другом и дальше. Эсми была абсолютно в бешенстве, когда я вознамерился позволить им продолжать отношения, и я был потрясен ее полным отказом обдумать это предложение. Конечно же, я не потворствовал их воображаемой зависимости от сна, и совершенно точно не потворствовал любым сексуальным отношениям между ними, пока Белла полностью не поправится - или хотя бы добровольно не признает это. Но я чувствовал, что если у них будет время, надлежащий присмотр и положительный пример перед глазами, то они вырастут с пониманием того, какими должны быть зрелые отношения, и применят эти уроки к своим особым обстоятельствам.

Тем утром, когда я обнаружил их в его постели, я понял, насколько небрежно мы с Эсми относились к тому, чтобы быть для них хорошим примером. Мне пришло в голову, что им не хватало твердой моральной основы в любом ее проявлении - чтобы они могли понять, как выглядит норма в романтических отношениях. Вместо здорового примера перед глазами, у них были только мы с Эсми. И это никоим образом не было ни полезно, ни идеально. Именно так я убедил ее в том, что мы должны предать наши отношения огласке.

Надо сказать, что когда она согласилась, я был, в общем-то, расстроен и немного обижен, потому что бесчисленное количество раз пытался официально пригласить ее на свидание, но она так и не сделала шаг мне навстречу, пока не произошла вся эта ситуация. В течение почти трех лет мы вели себя свободно, встречаясь в наших секретных местах по всей территории трех штатов.

Поначалу я думал, что она любительница приключений и получает острые ощущения от тайных свиданий. Но много времени спустя я стал подозревать, что главной ее мотивацией было сохранение тайны ради Элис. Я принимал это и уважал, потому что не мне было делать этот выбор.

Теперь же я понимал, что ничего из этого, в сущности, не было причиной ее неуверенности - быть со мной или нет? И в моменты резко отрицательной реакции на конкретные темы я размышлял об истинной причине ее поведения.

Дело было не просто в отношениях Беллы и Эдварда, которые вызвали такую реакцию, но также и в упоминании о нас с ней. Два года назад, в один из наших больших секретных уик-ендов за пределами города, я невзначай сказал что-то про брак. Не то чтобы я был готов к такого рода обязательствам в то время, но я чувствовал, что мы уже достаточно сблизились, чтобы, по крайней мере, начать обсуждать эту тему и наши взаимные представления о ней.

Она отреагировала тогда точно так же. Напряжение, отдаленность, и молчаливое потягивание своего коктейля. Я стал нервничать и был совершенно убит тем, что спугнул ее настолько прямым намеком на эту тему. Это совсем не было похоже на нервозность как в случае, если бы я уже купил обручальные кольца. Просто мне казалось вполне естественным, что двое взрослых людей - с детьми - обсуждают подобные вещи, когда они уже так давно вместе. Ясное дело, я ошибался. Между нами пролегли горы неловкости и тишины, и, несмотря на то, что она все-таки согласилась встретиться со мной снова через неделю, я стал очень опасаться ее реакции на такие темы.

Я никогда больше не заговаривал об этом, но чем больше мы сближались за эти годы, тем больше мне хотелось это сделать.

И вот теперь, сидя здесь и внимательно изучая ее отстраненный взгляд и напряженную осанку, я решил, что, возможно, попросту сошел с ума, раз так неистово добиваюсь эту женщину. Все ограничения в наших романтических отношениях всегда были вызваны предосторожностью Эсми, а мои собственное мнение и чувства никогда не учитывались. У меня было слишком много обязательств перед своей собственной семьей и ее эмоциональным благосостоянием, чтобы продолжать идти на поводу у таких зыбких отношений, бросающих то в жар, то в холод.

И чем дольше я пил свой виски в тишине, тем больше росли во мне горечь и обида на нее. В точности как и с Эдвардом, Эсми озадачила меня своим странным поведением и оборонительными действиями, в то время как я всего лишь терпеливо ждал от нее хоть каких-нибудь объяснений, способных унять мои страхи. И в точности как с Эдвардом, она не предложила мне ни одного, вместо этого решив держать меня на расстоянии вытянутой руки. Достаточно близко, чтобы хотеть большего, но все же слишком далеко, чтобы поверить в то, что такое возможно.

Мы предали наши романтические отношения огласке, и этот прогресс вовсе не пошел нам на пользу. Если быть полностью честным перед самим собой, то стоило признать, что вместо этого все усилия, затраченные на то, чтобы подвести ее к такому выводу, оказались бесполезны. Три года я ждал, что она откроет глаза и поймет, что упускала. Три года я потратил на то, что отклонял предложения других женщин, честно веря в то, что мы с Эсми так или иначе предназначены друг для друга. Три года я провел в роли верного пса, сидящего у ее ног.

Она ни на секунду не расслабилась и избегала моего взгляда, пока я, поджав губы, все больше раздражался от того, что она отказывалась принимать во внимание мое мнение об их - и наших - отношениях.

От скотча и убого холла отеля, который она выбрала, у меня внезапно свело желудок. Я четко осознал, что являю собой яркий пример человека, который на грани злоупотребления позволял людям использовать в своих интересах мой терпеливый характер. У Эсми и Эдварда была привычка постоянно брать и никогда не отдавать мне хотя бы частичку себя взамен. Но даже при том, что с Эдвардом меня связывали определенные обязательства, с Эсми я никоим образом связан не был.

Такие мысли переполняли мою голову почти целый час, пока я пил в полной тишине, и это все больше и больше выбивало меня из колеи.

Наконец, когда я уставился в свой пустой стакан, я поблагодарил Бога за храбрость, данную мне алкоголем, потому что отсутствие ясности позволило мне осознать... представив себя наконец-то свободным от одной из этих эмоциональных проблем, я испытал странное чувство облегчения.

Я встал c диванчика, проигнорировав подозрительный взгляд Эсми, вытащил пачку банкнот и небрежно бросил их на стол. "Полагаю, с меня хватит", - произнося эти слова, я печально улыбнулся ей, давая понять, что речь шла не о виски за тридцать долларов, и это не была реплика, которая означала, что я направляюсь наверх в номер четыреста восемьдесят один, как это было бы в любой другой вечер.

Улыбка сыграла свою роль, и я, к своему стыду, получил удовольствие, увидев ее встревоженное выражение лица, когда, развернувшись, вышел из холла без тридцати долларов в кармане и одной крайне непонятной женщины.


Она даже не попыталась остановить меня, и я лег спать той ночью, как обычно. Немного опьяненный, все еще одетый и совершенно один в своей бессмысленно большой дизайнерской кровати с балдахином. Она была изготовлена из клена, покрытого морилкой цвета "вишня", и сделана с невероятным мастерством. Эсми сама выбрала ее, введя меня тем самым в заблуждение, потому что я ожидал, что мы будем пользоваться ею вместе. Слева, с моей стороны было углубление в форме моего тела. Правая сторона, предназначавшаяся ей, оставалась нетронутой и холодной.

Со вздохом я перекатился на свою сторону, но что-то, переместившись в моем кармане, болезненно впилось мне в бедро. Я перекатился назад, запустил руку в карман в поисках раздражителя, и мой палец наткнулся на холодный металлический диск. Я вытащил его и осмотрел, приблизив к лицу, хотя уже знал, что это такое и почему он был у меня в кармане.

Тусклый свет, льющийся от окна, отразился на гладком серебряном диске, подчеркивая его рельефы глубокими тенями. Семейный герб Калленов изящно проявился на поверхности, и я потер одинокую "К", зажатую между моим большим и указательным пальцами.

Это была фамильная печать.

Моя личная была вставлена в кулон, который я теперь редко носил, но всегда держал при себе. Мне сделали кольцо для Эммета, когда ему исполнилось пятнадцать, и, к моему удивлению, он часто одевал его. Но для Эдварда мне сделали кое-что другое. Не украшение. Всего лишь простой диск.

В то время, когда я делал заказ, я не хотел дарить ему кольцо, поскольку заметил, что одно у него уже было. И хотя он никогда особо не распространялся об этом скромном бронзовом кольце, я предполагал, что это подарок от Беллы. И поскольку у меня не было никакого желания превращать парня в Либераче*, я не стал придерживаться концепции подарка в виде еще одного кольца.

Он не производил впечатления любителя цепочек, и я никогда не смог бы представить себе, что он носит запонки или роскошную пряжку на пояске. Диск казался упрощенным и ни к чему не обязывающим вариантом. В будущем он мог бы сделать с ним все, что захочет.

Мне просто хотелось, что он у него был.

После нашей ссоры в тот вечер, когда он полностью уничтожил мою шахматную доску, я чувствовал себя довольно ужасно за то, что вел себя так навязчиво и отталкивал его. Я подстрекал его рассказать мне что-нибудь,.. хоть что-нибудь особенное из его детства или что-то, что он спокойно мог рассказать Белле, но не мне. Честно говоря, как я мог быть его советчиком и опорой, когда я ничего не знал о том, что из его прошлого легло в основу целей и стремлений Эдварда? Не могу точно сказать, почему мне необходима была эта информация, но в то время я в качестве оправдания использовал личные исследования.

Вероятно, это было ложью.

Было глупо на этом настаивать, но, тем не менее, я продолжал это делать, потому что, в точности, как и с Эсми, моими действиями управляли эмоции. В тайне я испытывал знакомую потребность найти с ним ту же комфортную нишу, как и с Эмметом. Эммет представлял меня всем как отца, и позволил мне называть его своим сыном. Это никогда не обсуждалось, будучи простой данностью.

Эдвард же представлял меня как Карлайла Каллена, а я его называл Эвардом. Он... беспокоил меня, если не сказать больше, но я всегда слишком боялся стать источником неприятностей, изменив динамику наших отношений. Таков был его выбор, и ведь, в конце концов, он все-таки взял мою фамилию.

И тем вечером я стоял в тишине в центре своего кабинета и, собирая разбросанные по полу кусочки от шахмат, думал о тупой ноющей боли, которую причинила мне вспышка его гнева. Эдвард - Каллен. Придавал ли он этому такой же смысл, что и остальные, или нет, для меня не имело никакого значения. Он был им и точка.

Мое происхождение, мое имя кое-что значило в обществе. Его уважали, в нем было заложено определенное достоинство, которое все чрезвычайно ценили. Это не было претенциозностью или тщеславием, потому что за ним стояли значимые поступки.

Мы были докторами и адвокатами, заработанные нами деньги были также уважаемы и за цели, на которые мы их использовали. В течение нескольких поколений мы жертвовали, строили сеть филантропических связей по всему миру, чтобы изменить мир и придать этой простой, состоящей всего из двух слогов фамилии смысл. Так было и тогда, когда моя семья иммигрировала в эту страну несколько столетий назад; так было и тогда, когда я был еще ребенком. Мальчик, сидящий на коленях у отца, хотел еще раз услышать рассказ о нашей фамилии, чтобы передать его будущим поколениям.

Мой отец погиб задолго до того, как смог увидеть, что его мечты осуществились, но двое этих детей, которых я привел в свой дом и удостоил этой фамилии, всегда будут знать один непреложный факт.

Каллены были уважаемыми людьми.

Возможно, со стороны все это походило на слишком большие ожидания, возложенные на двоих мальчиков, но, на самом деле, я никогда так к ним не относился. Я видел в них обоих - и в Эммете, и в Эдварде - что-то, что всегда отличало мужчин Калленов, и это было единственной причиной, по которой я захотел стать их наставником и воспитать их под своей фамилией. Они оба тоже были исключительными мужчинами.

Эммет был экстравертом, благодаря своей силе и энергии, и хотя многие никогда не замечали других его качеств, он также был сострадателен и чуть ли не величествен благодаря своему избыточному желанию защищать тех, кого он любил. Он вызывал улыбку у всех, кто был очарован им и его коммуникабельностью. Ему не нужно было становиться врачом или адвокатом, чтобы изменить мир, хотя я был уверен, что и в этом он тоже преуспел бы. Я верил, что он может изменить мир своей добротой, улыбкой и силой в лучшем ее представлении.

Эдвард был совершенно не похож на Эммета.

В тот первый вечер, когда мы разговаривали с ним в больнице, стало ясно, что он чересчур интровертный человек с аналитическим складом ума. Он очень тщательно все обдумывал и использовал результаты собственных наблюдений и выводов как основу для своих суждений и чувств. А еще он абсолютно точно был самоотверженной личностью, проницательным человеком и оборонял то, о чем заботился.

Но самым замечательным качеством Эдварда была его пылкая, страстная преданность. Едва уловимая черта характера, потому что он редко позволял себе сходиться с кем-то достаточно близко, чтобы можно было ее разглядеть. Такая самоотверженная преданность была символом уважения, к которому он относился очень серьезно, и которое у него не мог заслужить каждый второй. В случае с Эдвардом эту привилегию нужно было заработать. Поступившись характером, он мог бы изменить мир своим интеллектом, честностью и стойкой верностью своим принципам.

Он был Калленом, потому что я видел в нем эти качества и знал, что у него есть великое предназначение.

Но после этого вечера он вернулся шагов на десять назад. Он не пускал меня в свою личную жизнь, и, хотя я и не сожалел о своей попытке, я чувствовал себя ужасно за эту контрпродуктивную реакцию. Я хотел извиниться и показать ему, насколько важное место он занимает в моем доме. Он не был для меня проектом. Временами я боялся, что, возможно, он так себя и чувствовал, потому что мне часто было трудно пересечь черту между тем, что я хотел от наших отношений, и тем, на что он с готовностью мог согласиться.

Поэтому тем вечером я сделал специальный заказ на печать из Лондона, где часто изготавливали подобные вещи для моей семьи. Это были извинения и обещания, вылитые в одном диске диаметром полтора дюйма.

Обнаружив утром посылку, я сходил с ума от нетерпения, желая поскорее отдать его ему. Я знал, что, скорее всего, он воспротивится любому подарку, который имеет такое личное или семейное значение, поэтому я придумал оставить его где-нибудь, чтобы он не смог вернуть мне его тотчас же. Моя смена начиналась уже совсем скоро после того, как я нашел пакет в холле, но было довольно рано - солнце еще даже не встало. Поэтому в последнюю минуту я принял решение, которое стало поворотным во всей этой истории.

Тогда это казалось мне хорошей идеей - прокрасться в его комнату и оставить печать на комоде, пока он спит. Я думал, что когда он проснется и обнаружит ее там, ему станет любопытно, и он не сможет незамедлительно отказаться от подарка. Вместо этого он просто положит его в какое-нибудь укромное место, пока связь между нами не станет достаточно комфортной для него, и печать не обретет то значение, которое в нее было вложено.

Дверь в его спальню была заперта, и это показалось мне таким метафорическим, что я едва не фыркнул, когда выудил из своей связки запасной ключ от его комнаты и тихо щелкнул им в замке.

В комнате стояла непроглядная темнота, и я молился, чтобы у него было прибрано, потому что я шел к его комоду по ковру вслепую, торопясь уехать на смену. Прошло уже столько много времени с тех пор, как я последний раз был в его комнате, что мне пришлось глубоко порыться в своей памяти и вспомнить, хотя бы где стоял комод.

Я двигался тихо и плавно, доставая диск из своего кармана, когда услышал пронзительный вопль. Я вздрогнул и съежился, машинально прикрыв уши руками. Крик был... женский, и потребовалось несколько секунд, прежде чем комнату осветил тусклый свет его лампы.

Сказать, что я был ошеломлен зрелищем, которое предстало перед моими глазами, было бы вопиющим приуменьшением.

Эдвард искоса смотрел на меня, пока я широко распахнутыми глазами пялился на него на кровати, а рядом с ним была никто иная, как истерично кричащая Белла Свон. Моя челюсть встретилась с полом, когда он, не медля ни секунды, стал ее успокаивать, и мои глаза наконец-то начали впитывать то, что творилось вокруг.

Повсюду на полу рядом с его кроватью была разбросана... одежда. Какие-то вещи принадлежали ему, какие-то ей, и когда мой взгляд наконец-то остановился на обертке от презерватива, лежащей на тумбочке возле его кровати, меня разорвало на части от двух совершенно противоположных друг другу эмоций.

Абсолютный ужас и... что было довольно странно... веселое изумление.

Пока он держал ее в своих руках, я чувствовал, как мои губы непреднамеренно дернулись в улыбке. Это был настолько нормальный проступок для мальчика его возраста, что я не мог подавить в себе подсознательное чувство облегчения. Эдвард редко вел себя нормально, и видеть его в таком положении - подросток, застуканный в постели со своей девушкой - на самом деле, в этот раз это вызывало во мне, как в задетом за живое отце, чувство неловкого ужаса.

И если бы это был кто-то другой, может быть, я усмехнулся и сбежал из комнаты, чтобы обдумать все возможные способы пристыдить его позже, как я сделал бы это с Эмметом и Розали.

Но, ради всего святого, это же была Белла! Она была не тем человеком, которым можно было воспользоваться. Ее состояние было слишком серьезным, и она вдруг пренебрегла им, приняв такое невежественное решение. Даже просто общаться с ней - это было настолько легкомысленно с его стороны, что ужас очень быстро превратился в превалирующую эмоцию, и все изумление и облегчение стремительно отошли на второй план, как только до меня дошла вся серьезность ситуации.

Я уставился на диск в своей руке и тяжело вздохнул, сожалея о том, что сделал с ним. Я оставил его себе, и просто-напросто сломал решетку, чтобы предотвратить все дальнейшие ночевки наверху. Мне нужно было самому объяснить им, почему это было неправильно. Я должен был рассказать и объяснить им обо всех рисках и надлежащим образом пояснить, как нужно себя вести в таких хрупких отношениях. Мне не нужно было позволять Эсми слишком остро реагировать и оголять при этом все наши собственные недостатки.

Возможно, то, что все эти недостатки наконец-то всплыли наружу, было к лучшему, но когда я опустил руку и уставился в потолок, я с трудом мог определиться, о чем сожалею больше.

Я знал, что мог бы сожалеть о том, что уходил от Эсми ранним утром, но я также мучительно осознавал и то, что она никогда не приезжала, чтобы увидеть меня дольше, чем длилось наше свидание. Точно так же я знал, что и Эдвард, возможно, никогда не увидит во мне больше, чем просто законного опекуна.

Спустя довольно продолжительное время, мрачно глядя в свой белый потолок, я наконец-то отказался от невозможных идеалов, которыми наделил их обоих. Эсми никогда не будет моей женой, а Эдвард никогда не станет моим сыном. Я должен был взять на себя ответственность хотя бы за то, что позволил вырасти этим понятиям в моей голове до таких фантастических размеров.

Я неохотно позволил этим образам скрыться из моих глаз, и, вернув диск обратно в карман, снова перекатился на свою сторону, подчиняясь на этот раз действительности. Он все равно слегка давил мне на бедро, но я воспользовался этими ощущениями, что отвлечься от болезненной боли от потери в груди, сдавшись монотонной правде, которая проникла в мои сны.

Эсми никогда не будет моей женой, а Эдвард никогда не станет мне сыном.

Темнота ночи и одиночество моей пустой комнаты успокоили горечь моего поражения и напомнили мне, что невозможно было потерять семью, которой у меня, на самом деле, никогда не было.

* Либераче - скандально известный пианист и конферансье Владзиу Валентино Либерейсе. В 50-х годах он часто появлялся в вызывающих и вычурных нарядах, украшенных искусственными бриллиантами, золотом, мехами и блестками. Популярность он обрел благодаря своим пластинкам, а также частому появлению на телевидении и в кино.

Увлечение пианиста мишурой и блестящими тканями впоследствии переняли известный певец Элвис Пресли и его последователи. Но золотая материя, используемая Либераче для изготовления своих костюмов, была лишь началом: с годами его сценический гардероб украсился жакетами и пиджаками, обшитыми золотой тесьмой в двадцать четыре карата, серебряной накидкой с восьмифутовым розовым шлейфом из перьев, накидкой из норвежской голубой лисы с шестнадцатифутовым шлейфом за триста тысяч долларов. Его пальцы были увешаны тяжелыми перстнями и кольцами, включая кольцо в форме фортепьяно. На вопрос, как ему удается играть с таким количеством колец на руках, он отвечал: "Очень хорошо, большое спасибо". Все это привело к ошеломляющему успеху: в течение двадцати пяти лет Либерас зарабатывал по пять миллионов долларов в год.