Глава 1. «Чудовищная длина».

"Её еле хватило на всю чудовищную длину

Этой четверти; жаль, уже не исправить троек.

Каждый день кто-то прикрепляет к её окну

Мир, похожий на старый выцветший полароид

С места взрыва - и тот, кто клялся ей, что прикроет,

Оставляет и оставляет её одну".

 (с) Вера Полозкова

Дочка захныкала, и я снова вздрогнула и проснулась. Сон был таким зыбким, что я с трудом поняла, где я и почему я здесь, но, собственно, понимать это было совершенно не обязательно, чтобы почти машинально делать то, что должна была – выползти из постели, пошатываясь, добраться до кроватки, взять девочку на руки и попытаться успокоить прежде, чем она разбудит Джимми и Чарли.

В последнее время это приходилось делать так часто, что я отточила движения почти до полного автоматизма. Наверное, я и с закрытыми глазами могла бы добраться до дочки и совершить все наши ночные процедуры, а потом могла бы вернуться в свою постель, так толком и не проснувшись. Но так у меня никогда не получалось, и я все чаще возвращалась к мысли, а что будет, если как-нибудь я раз – и не смогу подняться.

За окном занимался унылый серый рассвет, и погода тоже оптимизма и сил не прибавляла. Почему мне никто не говорил, что быть сильной женщиной так сложно? Чем больше силы от меня требовалось, тем слабее я становилась. Все говорили, что восхищаются моей выдержкой и достоинством. Они просто никогда не видели меня в те минуты, когда я оставалась наедине с собой.

Дочка стала уже такой тяжелой, что я уставала долго держать ее на руках. Поэтому, стоило ей успокоиться и начать засыпать, я садилась в старенькое кресло-качалку и сидела с ней, слушая, как она дышит, до тех пор, пока она не засыпала достаточно крепко, чтобы я могла уложить ее в кроватку. В последнее время она спала очень беспокойно, просыпалась по ночам гораздо чаще, чем в первые месяцы жизни, и долго жалобно плакала, пока я не брала ее на руки и не начинала ходить с ней по комнате, уговаривая успокоиться. Нередко она вообще отказывалась засыпать, кроме как у меня на руках, и иногда мы с ней так и проводили целые ночи, сидя в кресле-качалке и ожидая рассвет.

Дочка как будто переживала все то, что переживала я.

Поспать мне сегодня опять не удалось, зато, когда папа спустился вниз, громко топая по ступенькам, завтрак уже был готов, и мне оставалось только сделать Джимми сэндвичи на обед.

- Доброе утро, ребенок! – Чарли теперь каждый день осматривал меня так, как будто он был врачом, а я – пациенткой с неизвестной болезнью. – Как дела?

Он был невероятно нежен каждый раз, как задавал этот вопрос. Я чувствовала, как ему важно, чтобы я всегда могла честно ответить ему «хорошо», и как он всячески пытается поддержать меня. Пожалуй, эту его чуть неуклюжую, но преданную и неизменную поддержку я сейчас ценила больше всего – и все же была бы ему очень благодарна, если бы он не так откровенно рассматривал меня, пытаясь угадать мое состояние.

- Все отлично, - с почти не наигранной улыбкой ответила я. В конце концов, плохо мне становилось только в одиночестве. А с детьми и с папой всегда было хорошо. Улыбаться им, разговаривать с ними обо всем на свете, отвечать на их вопросы, заботиться о них. Чему еще мне оставалось радоваться? А это и так уже очень много. – Последи за кофе, я пойду разбужу Джимми.

Он улыбнулся мне, стараясь понять, крылось ли что-нибудь за моей спокойной утренней хлопотливостью, и кивнул, коротким движением чуть подержавшись за мое плечо.

Папа помогал мне не только моральной поддержкой. У нас был договор, что каждое утро он отвозит в школу Джимми – он как раз пошел в первый класс. Я оставалась дома с дочкой, и меня здорово выручало, что по утрам, проводив «мужчин», я могла еще немного понежиться в кровати и иногда даже засыпала. Правда, вставать и готовить завтрак все равно приходилось – иначе мой ребенок весь учебный год завтракал бы исключительно пережаренной яичницей с острым беконом, который никогда не переводился в холодильнике у Чарли.

Джимми выглядел удивительно умиротворенным, когда спал – будить его было для меня еще одной пыткой. Проснувшись и протерев глаза, он всегда весело подскакивал в кровати, торопясь спихнуть с себя одеяло, и, подскакивая, сразу тащил меня к сестренке. Для него день начинался только после того, как он убеждался, что она крепко спит, и, переводя взгляд с нее на меня, он улыбался своей чудесной, огромной белозубой улыбкой, которая делала его до боли похожим на отца.

- Мама, мы сегодня пойдем гулять? – Джимми уписывал завтрак за обе щеки, и по его подбородку струились два веселых ручейка апельсинового сока. – Давай пойдем на берег, как в пятницу! Тогда это получится мой самый любимый день – нет английского, берег и две физкультуры!

Я улыбнулась. Вкусы у сына явно не мои.

- Если погода будет хорошая, то пойдем.

- И вернемся только поздно вечером?

- Нет, вернемся чуть пораньше. Сегодня ты едешь ночевать к папе. Вы договорились по телефону, помнишь?

Джимми энергично закивал, разбрасывая вокруг себя апельсиновые брызги.

- Пойду еще раз взгляну на Тэсси! – он соскочил со стула, так что тот закачался.

- Не забудь бутерброды!

Он схватил сверток и умчался наверх прежде, чем я успела вытереть ему рот.

- Поспеши, чемпион, я уже иду заводить машину! – Чарли тоже с трудом успевал следить за столь быстрыми передвижениями Джимми, но мог хотя бы давить авторитетом дедушки, которым страшно гордился.

Они всегда устраивали страшную возню, прежде чем уехать, и Джимми в основном здорово опережал Чарли во всех их дружеских потасовках. Сегодня не было исключением – они вдоволь попинались и погонялись друг за другом и только потом уселись в машину. Как и каждое утро, я вышла на крыльцо проводить их, убедившись, что дочка спокойно спит – в отличие от ночи. Полицейская машина тронулась с места, Чарли приветственно улыбнулся мне на прощанье, а Джимми на заднем сиденье так активно махал рукой, прижимаясь носом к стеклу, что от мелькания его ладошки рябило в глазах.

Я махала им вслед, пока они не скрылись за углом, и вот это был один из двух моих самых нелюбимых моментов каждого дня. Самые нелюбимые – когда, проверив, как спит Джимми, мы с Чарли расходились по комнатам на ночь, и сейчас, когда они уезжали в школу, а я оставалась дома. Это были редкие моменты моего отдыха – если дочка спала, то больше никто не требовал моего внимания, а значит, я оставалась совсем одна. А оставаться совсем одной я отвыкла и не хотела снова привыкать.

Поддавшись утренней слабости, я медленно опустилась на влажные ступеньки крыльца, убирая со лба налипшие пряди, и уставилась в лес перед домом. Заканчивался октябрь, и в лесу уже видны были нездоровые, изнуренные просветы, оставленные осенью. Сколько раз я уже встречала осень в Форксе и его окрестностях, и никак не могла без грусти видеть, как увядает здешняя природа, как меняется и становится совсем унылым пейзаж. А уж нынешняя осень особенно меня пришарашила, и сейчас она, казалось, хотела еще более властно напомнить о своем присутствии.

Было раннее утро, все соседи еще спали, и в тишине одиночество чувствовалось более остро. А сегодня в прозрачном воздухе из-за назревающего дождя чувствовалось странное неспокойство, как будто кто-то наблюдал за мной, спрятавшись за кромкой усталого, как будто обескровленного леса. От взбаламутившейся тревоги стало еще тоскливее. Я уронила голову на руки и с трудом удерживала слезы. Начинать новый день не было ни желания, ни сил. Я почти точно знала, что он мне принесет. И что все, что ждет меня, могло бы и должно было бы быть в радость. И что я буду изо всех сил держаться за эту радость, почти не ощущая ее внутри. Потому что внутри у меня будет только мое звенящее одиночество, которое мне не с кем разделить.

 Может быть, дочка позволит мне еще час или два позаниматься собой или домом. А потом, когда она проснется, я буду принадлежать ей. Стоило мне отвлечься или передать ее кому-то, как она начинала хныкать и напрочь отказывалась играть, есть или спать. С тех пор, как мы переехали к моему папе, она, казалось, перестала признавать кого-то, кроме меня, редко-редко снисходя до ласки Чарли или Джимми.

Когда уроки у Джимми закончатся, мы заберем его из школы, и я буду радоваться, видя, как он что было силы бежит ко мне, намного опережая других мальчишек. Мы отправимся гулять, все втроем, и Джимми будет гордо помогать мне везти коляску и оживленно расспрашивать обо всем, что попадется на пути. Мы погуляем по нашей дорожке в лесу и, может быть, дойдем до обрыва, где он любит лазить по деревьям. Уже начнет темнеть, когда мы вернемся домой. Джимми поможет мне уложить сестренку на дневной сон, а мы с ним поедим и сделаем уроки, пока она будет спать. Вернется с работы Чарли, будет нахваливать мой ужин, поиграет с Джимми, или же мы вчетвером посидим на ковре перед телевизором, ничем особенно не занимаясь. Мы с Джимми выкупаем девочку, а потом будет купаться он, с удовольствием ныряя в ванной и устраивая целые баталии из игрушечных кораблей. Чарли почитает ему на ночь – эту привилегию мы с ним чередовали, как будто муж и жена – и мальчик почти сразу заснет, и во сне у него будет умиротворенное, ясное лицо, как у его отца в молодости.

Потом я буду долго сидеть с Чарли, отвечая на его вопросы, обсуждая с ним городские новости, выражая ему благодарность за поддержку, или же просто составляя ему компанию – он говорил, будто снова чувствует себя отцом старшей школьницы, и этот возврат в прошлое, несмотря ни на что, очень радовал его. А на самом деле, я просто отдаляла тот момент, как он пойдет спать, громко хрустнув немолодыми суставами и долго, очень нежно обнимая меня перед сном, как будто бы вкладывал в это вечернее объятие все свое беспокойство за меня. Но он обязательно уходил в свою комнату – и тогда я снова оставалась одна.

Поднявшись с холодных ступенек, я вошла снова в дом, пытаясь не позволять себе расклеиться, и занялась делами. Нельзя грустить, нельзя болеть, нельзя уставать. Нельзя никому показывать, что ты грустишь, болеешь и устала. Мне иногда так не нравилось быть сильной женщиной.