Держи крепко мою ладонь, не отпускай, не потеряй меня, слышишь, не потеряй, я задыхаюсь в раю, гибну в аду, умираю между мирами. Никогда не отпускай мою руку.

   Ее тонкая, прозрачная как вода в лесном озере ладонь, всегда была чуть прохладной, словно в ее венах, напоминающих извилистые ручьи текла не кровь, а загадочная жидкость, державшая ее сущность на плаву, ее руки, как и она сама были обманчивыми-тонкие, изящные как китайская рисовая бумага, но сильные, жесткие как сталь.

 Она была той, кто держал нас на плаву, не позволяя раствориться в небытие, возвращая снова и снова на грешную, побитую ионами неудавшихся жизней землю, стонущую от несостоявшегося, упущенного, не увиденного, потерянного.

  Она выводила нас из тьмы, упорно вытягивая к свету, мы проигрывали пасьянсы жизней, рождались и умирали, встречались, узнавали, были слепы, искали друг друга, но лишь в последний шанс обрели друг друга.

  1939 год. "Рио-рита"

   Черные чулки, тонкие как слезы, прозрачный шелк, стрелка, фокстрот, Рио-Рита, странная мелодия далекой как несбыточная мечта Аргетины, о которой мы ничего не знали, лишь кокетливо-манкая мелодия кружила голову, точеные ножки, каблучки-рюмочки, изящные ладони, тоненькие как веточки гибкой плакучей ивы обвивают мою ладонь.

   Тогда я не мог знать того, что однажды, спустя годы в ее руках будет моя жизнь во всех смыслах, она будет пытаться вытянуть ее, не оборвать, но она всего лишь человек, не Бог, в моих глазах она была Богом, которого я искал всю свою жизнь, но понял, что нашел слишком поздно, когда тот, кто выше коснулся моего существа холодной, прозрачно-невидимой рукой, призывая к себе.

  Она убежит от меня по глубокому снегу, ее маленькие ножки обутые в короткие щеголеватые ботиночки будут тонуть в пушистом холоде. Она хохотала, оборачивалась, махая мне на короткое как нам казалось прощание рукой, ее ладошка как маленькая птичка взлетала, расправляя пальчики-крылья, касалась губ, даря воздушный поцелуй.

 Этот белоснежный, искрящийся на промерзшей земле снег будет преследовать меня бессонными ночами, когда впадая в краткое забвение я буду видеть ее нежное лицо, покрытое тонкой паутиной инея.

  Бесконечный холод, сковавший нас спасал от разрушения, сохраняя ее хрупкую красоту, позволяя мне доползти до нее, увидеть, запомнить, она ушла в небытие с той самой странной, загадочной полуулыбкой на бледно-розовых губах. Белый как саван снег был окрашен в алый цвет, моя маленькая хрупкая девочка, с тонкими ладонями растворялась в алеющем заиндевелом мире.

   Она будет возвращаться ко мне только в моих горьких снах, бредя по снегу, утопая в его пуховой мягкости, задыхаясь от холодного ветра, она всегда шла ко мне, я видел как в ее глазах сияли звезды, нить полуулыбки оживляла лицо, в тех мучительно-прекрасных сновидениях я слышал грудной, музыкальный смех, в ее глазах плескалось наше несостоявшееся счастье, только те ночные часы, будучи в забытьи, я жил, был любим, бесконечно любил.

   Без нее был мир, но он словно медленно, почти незаметно проскальзывал мимо меня, лишь иногда напоминая о безжалостном течении годов, я видел синеву всех морей, слышал их вкрадчивые грудные, напоминающие ее голос волны, которые звали к себе, манили, но я был вытащен ею с того света не для того,чтобы утопить свою жизнь в водах, как бы заманчиво это не было.

   Море, я видел море, чувствовал прохладные кудри пены у своих ног, иногда почти радовался, но я хотел видеть его с ней, глядеть в ее большие, глубокие глаза, с годами они бы стали подернуты ниточками морщинок, таких же тонких как шелковые нити в старинных, чудом сохранившихся катушек моего прадеда портного, она ушла в шелка небытия, оставив меня один на один с синевой моря, голубизной пастели неба и чернотой моих дней.

   Я становился стариком, дряхлел, обретал славу музыканта, она навсегда осталась молодой, я отдал бы все свои годы, славу, признание, лишь бы прожить наши годы, увидеть рождение детей, отдать им сотни бессонных ночей, удивляться, видя как на их сморщенных личиках вспыхивает ее полуулыбка, гордиться услышав первые ноты отбиваемые пальчиками по фортепиано, сердиться от их шалостей, корит, хвалить, гордиться, дождаться внуков, размеренно гулять по осенним садам, рука об руку, поддерживая друг друга.

   В ту пору мы были счастливы, ничто не предвещало беды, все складывалось ровно так как мы мечтали, все наши идеи воплощались, стоило захотеть, приложить усилие и мир начинал медленно, но верно крутиться вокруг нас.

    Мы не хотели многого, желая предназначенного, в ее хорошенькой всегда аккуратно причесанной головке был по своему упорядоченный ворох мыслей, в котором было место всему — от фарфорового сервиза в мелкий золотистый узор в старинном резном буфете ее армянской бабушки, набора швейных принадлежностей моего деда еврея, до защиты докторской по хирургии.

   Я хотел одного — чтобы каждый мой день начинался с ее улыбки, пусть пока я видел ее только сквозь бледно-голубую занавеску ее спальни, все еще хранящей следы бывшей детской.

  Когда я подбегал к ее окну, она видела сны, мне казалось, я могу подсмотреть их в те короткие секунды, когда вскакивал на небольшой выступ, подтягиваясь на руках, чтобы дотянуться, увидеть, запомнить.

  Она хмурилась во сне, никогда не сбрасывала одеяло, словно боялась замерзнуть, на ее губах всегда вспыхивала крошечная как лучик в непогожий зимний день улыбка, касающаяся только одного уголка губ, странная кривоватая полуулыбка, которая будет сниться мне бесконечными ледяными ночами в окопах под разгромленной Москвой, в которых не будет места музыки, счастью, надеждам и мечтам, лишь краткие воспоминания, накрывающие в редкие минуты забвения между грохотом, скрежетом, ужасом.

   Я не был склонен к подглядываю, но я не мог не увидеть ее, мы учились в разных школах, жили на разных улицах, мой день начинался гораздо раньше, до школьных уроков мне надо было успеть на урок музыки, преподаваемые старым, как мне тогда казалось вечным преподавателем Иосифом Абрамовичем, немного чудаковатым евреем, всегда одетым с иголочки, он встречал меня на пороге дома, гладил по голове теплой рукой, с кухни слышался причудливый говор его жены Ривы, всегда стремящейся накормить меня, но я хотел скорее уединится в махонькой комнате, где минута за минутой я буду познавать то, как из разрозненных звуков рождается музыка. Рива всегда прерывала нас в середине урока, принося серебряный поднос заставленный чашками чая, небольшими булочками, конфетами.

- Иосиф, он худой до безобразия, прежде чем мучить его музыкой, покорми.

Я любил их, они стали частью моей жизни, Иосиф Абрамович учил меня многие годы, став опорой тогда, когда я не хотел жить.

  Мы были бы прекрасной парой - она врач, я музыкант - прекрасная интеллигентная семья, образцовая, но мы никогда не стали семьей, не в этой жизни, не в этом мире. Она осталась моей вечной невестой, которая пыталась удержать мою жизнь в своих маленьких, напряженных до мучительных судорогах руках. Фэйгалэ моя — моя маленькая птичка.

  Я знал ее руки, напоминающие венские вальсы, столько гибкости, музыкальности было в тонком как ивовая ветка изгибе белой руки, изящные косточки запястий, черная мушка родинки на указательном пальчике и небольшой шрам спрятанный в ладони, там где линия сердца прочерчивала карту жизни, этом шрам она получила в детстве, упав с табуретки, на которую ее поставили читать стишок, кто же мог знать в те годы, что этот шрам рассечет всю нашу жизнь, превратив в незаживающий, пульсирующую рану.

   В том 39 году, когда мы сходили с ума под фокстроты далекой страны она заканчивала медицинскую академию, я консерваторию, ее ладошки пропитались запахом антисептиков, перебиваемый ароматом жасминовой воды, которой ее бабушка спрыскивала ей волосы. Мы проводили все свободное время в прогулках по городу, она постоянно рассказывала о нарывах, швах, пинцетах и скальпелях, я болтал о гаммах, влюбленные, счастливые и как покажет время оглушительно наивные.

   В тот теплое как послеполуденное марево лето мы часто укрывались под крышей чердака ее дома, его деревянные своды были пологом над нашей постелью, напоминающей птичье гнездо, домашние уехали на дачу, оставив ее одну сдавать последнюю сессию, предоставленные только друг другу, мы не были легкомысленны, но мы любили друг друга так, как только могут любить два обреченных человека.

   С первыми лучами солнца я приходил к ней, чтобы уйти в темноте ночи, я бы мог совсем не уходить, но она смеясь гнала меня, ей было необходимо время тишины, когда она могла повторять вереницу билетов, которые давно выучила наизусть, она была прилежна во всем.

  Перед моими глазами пробегали вереницы счастливых часов, когда я изучал кончиками своих пальцев ее тело, напоминающее самый совершенный музыкальный инструмент, стоило надавить в нужном месте и с ее губ слетала нота, я играл свою симфонию.

  Она была молодой, гибкой, ловкой, молочно-кремовая кожа светилась в рассеянных лучах, проникающих сквозь окно в крыше, лучи касались застенчивой полуулыбки расцвечивающей ее личико, она вспыхивала под ними, словно лучи были той самой необходимой водой, которая превращает сухую акварель в восхитительную прозрачно - светящуюся краску.

  Мы не могли знать, но чувствовали - надо брать все,успеть все, что-то тоскливо-ноющее глубоко внутри подталкивало нас к решительным действиям. Кто-то скажет, что мы грешны, но разве любовь грешна, нет она всепрощающа.

  Любить ее было легко, уходить в ночь невыносимо, каждая разлука в несколько часов становилась бесконечной.

   Мне хотелось одного - вернуться в тепло юного тела, чтобы она оплела меня всего, выпила без остатка, оставляя счастливую до одури оболочку.

  Нет, мы проводили все время отдаваясь безрассудным ласкам, им было отдано много времени, но в промежутках мы смотрели на крошечные далекие звезды, которые застенчиво заглядывали сквозь тонкие нити между досками, искрящиеся дети небосвода вслушивались в шелестящий шорох наших мечтаний,чаяний, надежд, которым не суждено было сбыться, кто знает, быть может они запоминали наши слова, чтобы потом, спустя десятилетия подарить наши непрожитые жизни кому-то другому, тому кто придет в этот мир в лучшее, более совершенное время.

  Звезды, спутники и планеты слушали ее шуршащий голосок, такой тихий, тонущий в моей груди, она прятала свое смущенное личико, когда с ее губ срывали слова о том, что мы никогда не умрем, найдем продолжение в наших детях, они обязательно будут, маленькие мальчики с ее глазами и девочки с моим талантом к музыке.

  Она рисовала пальчиками круги на моем солнечном сплетение, надавливала, когда хотела подчеркнуть что-то наиболее важное, как то, какое платье она оденет на нашу свадьбу и какую музыку будет играть провинциальный оркестр - «Рио-рита, рио-рита» напевала она, потихонечку забираясь ко мне на грудь, упираясь острым упрямым подбородком, почти до боли, но вкусной боли, ее глаза сияли, когда она поджимала губы, перед тем как потянуться ко мне, так близко, что ее — «я люблю» тонуло в моих губах, растворялось, перетекало, терялось, отдаваясь эхом в глубине моего сходившего с ума от любви сердца, оно заходилось от звенящего как рвущаяся струна на скрипке от ощущения его нагого сильного тела, плавно скользящего по мне, мягкость и резкость, округлая, но еще по девичьи манкая полнота груди, с царапающим соском и гладкая как китайский шелк кожа, благоухающая самым желанным ароматом — она пахла жасминовой водой, негой и мной. Фэйгалэ моя.

   Тогда она была моей до кончиков пальцев, но ни одна наша мечта не стала реальностью, все забрал тот алый снег, на который было брошено к ее ногам мое растерзанное горем сердце.

  В те ночи, под льющийся свет звезд не было намека на беду, были только мы - она скользила по мне, лишая рассудка, позволяя делать с собой все, что я захочу, но как мало мне было нужно, только ощущение как она выгибается, тянется, стремится ко мне, то подныривает под меня, то ускользает, чтобы оттолкнуться на миг, оперевшись на свои аккуратные ладошки, посмотреть в мои глаза, даря огонек полуулыбки.

       - Ты любишь меня, правда?

   Пальчик прикасался к моей пересохшей губе.

      - Тшш, ничего не говори, я знаю, что любишь. Я это слышу, твое сердце выдает все твои секреты.

       - Я люблю тебя, люблю моя маленькая птичка, фэйгале.

  Я сгребал ее в охапку, прижимал к себе, натягивая на нас простыни, закрывая от всех свидетелей, даже от звезд, ни к чему им было видеть как я люблю ее, как изучаю каждый атласный сантиметр кожи, вдыхаю ничем не оттененный аромат ее пушистых растрепанных волос, дразню руками, надавливаю подушечками стертыми от долгой игры на пианино на ее чувствительные точки, накрываю ладонью ее естество, ощущая потребность во мне. Слышать тихие, почти не различимые грудные стоны, говорящие об ее удовольствие было лучшим. Она была моей музыкой, самым совершенным произведением на этой земле.

   Все оборвалось внезапно, разве мог я предположить, что провожая ее в то лето на поезде в Ленинград, прощаюсь с ней на мучительно долгие месяцы, кажущиеся годами, они и стали годами.

  Она смеялась, поправляя складки на новеньком крепдешиновом платье, мелкие бусинки-цветочки распустились вдоль подола, делая ее немного легкомысленной, сметая всю серьезность с лица, появившуюся после защиты диплома и начала работы, моя девочка уезжала навестить родню, разлука не должна была продлиться дольше месяца, но тридцать дней превратились в тридцать месяцев.

   Из окна поезда она махала мне на прощание белой косынкой, чем дальше ее уносил поезд, тем больше этот белеющий лоскуток напоминал подбитую чайку камнем падающую в море.

   Я вновь посмотрел в ее глаза тогда, когда думал, что моя жизнь завершена, вся боль, страх, грязь окоп, грохот проносящихся с оглушительным свистом над голой снарядов, свист пуль, крики тех, кто погибал вокруг меня, отошли на второй план, вдруг все обратилось в тишину, граничащую с блаженством, лишь взгляд ее глубоких как синее море глаз, с пенной поволокой заставлял мое сердце клокотать от страха — если я умер, вижу ее, значит она тоже здесь, ее жизнь оборвалась, я не успел, не увидел ее, опоздал.

  Тишину разрезал мой стон, утонувший в ее шероховатой мягкости ее ладони, пахнувшей йодом, бинтами и болью.

     - Тшшш, тшшш, все хорошо.

   Ее ручки гладили мое лицо, я чувствовал колкие льдинки слез, падающих на мое лицо, мне хотелось протянуть руки, обнять, но тело не слушалось, я словно был состряпан на скорую руку из ваты.

  Мне было больше дышать, держать открытыми глаза, но я видел ее, чувствовал как сквозь удушающий запах антисептиков пробивает едва ощутимый, тончайший аромат жасминовой воды.

- Фэйгалэ моя, в этом сипящем звуке я с удивлением узнавал свой голос.

  Она уткнулась в мою грудь, сокрушая все, ее плач проникал в самые потаенные уголки моего сердца, я не мечтал увидеться с ней вновь, мы потеряли друг друга, я писал сотни писем, но ни на одно не было ответа, я искал, но безрезультатно. Война не оставляет надежд.

   Мне хотелось гладить ее волосы, целовать мягкую, нежную как жасминовый лепесток кожу, но я мог лишь дышать ею, разве этого мало. Моя маленькая птичка прилетела ко мне поздней осенью, прорвавшись сквозь вопль войны.

   Осень. Тихая, немая, дождливая, слезы на ее щеках, кожа такая хрупкая, кажется сдави сильнее, рассыпется, ускользнет речным песком сквозь пальцы, я мог унижаться, ползти за ней на коленях, стирая в кровь кожу, оголяя кости, лишь бы она осталась со мной, но это не было в ее, нашей власти.

  Листья вальсируют, выводя бережные обреченные па над безнадежно замерзающей землей. Счастлив только тот, чья рука в руке любимого, кто может опереться, зная, что ему не позволят упасть, поддержат, помогут, тепло рук превыше всех страданий, разлук, расстояний. Я был изранен, контужен, на моем теле не было живого места, уколы морфия делали мое тело ватным, но я был счастлив — моя фэйгалэ вернулась.

  Кто же мог знать, что я попаду в госпиталь, где она будет работать, ее маленькие руки своим колдовством вытащат меня с того света, немые молитвы срывающиеся сквозь плотно сжатые губы, скрытые под слоями марли вымолят у Бога мою жизнь.

  Когда блаженство сна под морфием выпустит мой разум на волю, я почувствую вместе с болью радость оттого, что я жив, моя девочка рядом. Я шел на поправку, она почти всегда стояла над операционным столом, после приходила уставшая к моей кровати, ее ладонь тонула в моей руке и мы пропадали в своей мире, в том ушедшем навсегда прошлом, где была музыка, мечты, запах жасмина, вейгала, блеск ее белоснежного свадебного платья из старинного муара, благородство моего черного концертного фрака и наши мечты.

  Осень тихо, плавно перетекала в зиму, принося с собой жгучие морозы, снега и ощущение тоскливой безнадежности, я не понимал откуда родилось это чувство, я выкарабкивался из своих ранений, мое тело постепенно восстанавливалось, в госпитале мы все были словно отрезаны от войны, нет, раскатистые удары орудий доносились до нас, но мы были за линией фронта, там, где закрывая глаза можно было позволить себе немного глупых иллюзий о мире и надеждах, но не было мира и надежды, только гнетущее ощущение беспросветности и боли, не подпитываемой ничем, но рвущее сердце в клочья.

  Я гнал от себя мысли о том, что будет, когда мои переломанные кости срастутся и я вернусь на фронт, оставляя мою родную здесь, уговаривал себя, что под крышей госпиталя в тылу она в относительной безопасности, она не на линии огня, не выносит раненых с поля ползя по израненной земле, она здесь, укрыта стенами, но никакие самоуговоры не спасали, мне было панически страшно, этот страх не шел ни в какое сравнение с тем, что я испытывал в окопах, тогда все было реально, я знал — будь, что будет.

   Мой страх отступал только тогда, когда она была рядом, наше время было ограничено ее работой, в редкие дни я мог провести с ней несколько часов, но чаще всего у нас были только минуты.

   Первый снег укрыл землю, принося с собой странную чистоту, все раны земли были скрыты, казалось, пуховое морозное одеяло подарило нам призрак мирной жизни. Я все еще был прикован к постели, правда мог осторожно ковылять на костылях, но больше лежал, холод и зима, кроме снега принесли с собой ноющую боль в срастающихся костях. 

  Моя родная сидела на деревянном белесом подоконнике, одетая в белый халат, пуговка ее носика уткнулась в заиндевелое, разрисованное инеем стекло, она украдкой выдыхала на него теплый воздух, чтобы в образовавшемся окошке разглядеть кружевную дымку зимы.

   Она любовалась пенными завитками сугробов, я любовался ее. В моей голове впервые за годы войны кружилась музыка, я не помнил симфоний, концертов, только ненавязчивые в своей простоте мелодии, когда-то напеваемые моим учителем ровными рядами пели в моей памяти, унося в дали потерянного навсегда прошлого, в те дни, месяцы, годы, когда мы были наивны, счастливы, полны надежд и мечтаний.

   Я снова был на том чердаке, укрытый одеялом, каждый сантиметр которого благоухал моей фэйгалэ. Кто-то мог бы упрекнуть меня в том, что я в тяжелые дни предавался воспоминаниям, тонул в нашем прошлом, в тех днях когда не было даже малейшего намека на то, что случится переворот во всем упорядоченном укладе жизни. Не будь у нас этих воспоминаний, мы не выжили.

  Сейчас, будучи перебинтованным, похожим на ватную куклу, вроде тех, что моя мама вешала на елку, я был счастлив, потому что моя маленькая птичка сидела на расстоянии вытянутой руки, стоит мне шепнуть ее имя и она сядет рядом, окутывая пологом присущего лишь ей причудливого аромата - цветы, чистота и медикаменты.

  Я мог смотреть в ее глаза, которые не изменились за эти годы, случившееся наложило свой отпечаток, набросив на тонкую сетку вокруг синевы ее глаз, но глубина, теплота и любовь, сияющая в них была неизменна, моя фэйгалэ удивительным образом сохраняла себя, не позволяя ожесточится, став равнодушной.

  Она смотрела на меня тем же нежно-любящим взглядом как раньше, глядя на нее я мог предаться мыслям о том, что наши мечты однажды станут реальностью, гул орудий, грохот снарядов, взрывы гранат сменятся на шум салютов, ее белый колючий халат превратиться в то тонкое платье, приготовленное к свадьбе, родятся наши дети, которые унаследуют ее глаза и мой талант к музыке - все будет, лишь бы пережить, дожить, не потерять друг друга.

   Я видел, что она тоже утонула в мыслях, будучи близко и далеко, я знал ее очень хорошо, нам не нужны были слова.

   Падая в полудрему я возвращался в наше хмельное как дикая сирень лето, где была она — мягкая, теплая, нагая в моих объятиях.

  Я дурачился, пел ей гаммы, отстукивая на тонких ребрах сложные места, она корчилась от щекотки, уворачивалась, выскальзывала ловкой рыбкой, но я успевал схватить ее за точеные стопы, притягивая к себе, она хохотала, ерзала, кусалась, затихала, стоило мне сменить щекочущие движения на круговые поглаживания, замирала ощущая мягкие поцелуи на округлости груди, вздрагивала, стоило прикусить пуговку соска, сдавливала бедрами мои бедра, подталкивая к продолжению, она никогда не была излишне робкой, к чему стеснение и робость, когда никого никогда не было до меня и до нее, мы были первыми и единственными друг для друга - узнавали, учились, ошибались, если в любви могут быть ошибки. Она была способнее меня, пытливее, но она была той, кто всегда сдавался первой.

   Она умела требовать, подсказывать, направлять, я хотел всего того, что желала она. В минуты забвения она становилась податливой, напоминая медовую патоку, все ее упругое молодое тело благоухало, пело, звенело, с губ слетали мелодичные стоны, разве мог Бог создать кого-то более совершенного, чем моя фэйгале. Нет, не будет никого кроме нее.

   Я играл мелодии на ее теле, она рисовала на охристо-сером дощатом поле чудные рисунки — то позвонки, то связки, то строение голосового аппарата, она была увлечена своей учебой, почти одержима.

- Эй, ты где? Мечтатель.

- Так нечестно, ты вырвала меня из сна.

  Она сморщила носик, кольнула поцелуем мою заросшую давно не бритую щеку.

- Мне пора, привезли раненых. Увидимся позже.

  Она ускользнула в дверь, оставив меня наедине с мыслями и в окружении таких же забинтованных как я. Мы мало говорили, кто-то не мог, кто-то не хотел.

  Зима тянулась медленно, нудно, мои раны срастались, я начал ходить, плохо, неровно, сам себе напоминал ребенка только вставшего на ноги, пол ускользал от моих ног, стены убегали, но я старался, желая скорее вернуться в строй, торопя конец войны.

   Глубокой ночью в канун Рождества, она аккуратно проскользнула в палату, легонечко толкнула меня в плечо, помогла одеться, мы шли по черным коридорам, отовсюду доносились разные звуки - сип недавно про оперированных, тяжелый гул дыхания обожженных, плач уходящих в иной мир, горький смех тех, кто оставался здесь.

   Мы шли вверх по лестнице ровно до тех пор, пока не уперлись в запертую на амбарный замок дверь, ее тонкая ловкая ручка нырнула в карман халаты, вытаскивая ключ, с пунцовых губ слетел застенчивый смех, тот самый смех, который я слышал тогда, когда приходил к ней в дом, а она была одна, мы были одни, предоставленные только себе. Этот самый смех всегда был предвестником любви. Темнота вокруг нас рассеивалась лунным светом лившимся сквозь небольшое окно, перечеркнутое крестообразно полосками бумаги.

- Здесь никогда никого не бывает. Я всегда прихожу сюда, когда хочу вырвать минутку покоя. Сейчас я не хочу покоя, я хочу только тебя, слышишь, тебя.

  Правду говорят, что в то время, когда человек понимает быстротечность жизни, ее хрупкость, недолговечность он стремится к тому, чтобы продлить ее, продолжить.

  Не помню как мы оказались на скрипящей железной кровати, она страдающе стонала от наших торопливых действий. Я все еще был в бинтах, мои движения были неуклюжими, ноги непослушными, но руки могли компенсировать все.

  Мы торопились, срывая поцелуи с губ, спешили снимая одежду, замирали видя друг друга вновь, все мои казавшиеся все эти бесконечные месяцы мечты воплощались — ее нежное, благоухающее цветами и лекарствами тело горело в моих объятиях, ее округлая упругая грудь упиралась в мою, царапая, зовя, сквозь мои пальцы скользили спутанные завитки ее волос, выбившихся с тугого узла.

  Она была такой худенькой, почти прозрачной, но сильной, гибкой, как молодая ива, сколько бы не было гроз, бурь, она должны выстоять, не имея права сломаться. Я чувствовал острые углы костей на фоне которых особенно остро ощущалась мягкая полнота тонущей в моих торопливых поцелуях груди.

  Мы раскачивались в четкой, первобытном ритме напоминая давно изученную до последней ноты мелодию. Упершись спиной в спинку кровати я с жадностью вглядывался в то, как она двигалась на мне, в темноте ее кожа светилась, редкие проблески лунного света высвечивали то изгиб ключицы, то ямочку пупка, то родинку под грудью, ее ладони упирались в мою грудь, надавливая, помогая отталкиваться, чтобы после приблизиться мучительно близко.

  Я мог касаться ее всюду, чувствовать гладкую кожу, молодость противилась лишениям, компенсировала усталость. Она была вокруг меня, окружая всего без остатка, делая почти все сама, оставляя мне сладость прикосновений. Мы вновь были счастливыми, наивными, любящими. Уткнувшись в мою грудь, она напевала — « рио-рита, рио-рита»

  Я целовал ее худенькое плечико, она была такая худая, что невольный всхлип вырвался из моего горла, я не мог и не хотел понять почему моя девочка должна была испытать все это, ее молодость, сила, красота и талант, ее мечты все было брошено на борьбу, выживание и веру в то, что однажды вновь будет мир. Я мечтал подарить ей весь мир, но не знал будет ли у нас завтра.

  Осознание всего этого выкручивало наизнанку, я прижал ее к себе так сильно как только мог. Слов не было, были тиски объятий, из которых мы не хотели выбираться.

  Двое потерянных в бушующем мире, двое нашедших друг друга. Все пронеслось над их головами - осень, весна, зима, лето. Слепые музыканты, немые певцы, обнаженные тела и несбыточные мечты.

  Я не помнил как мы ушли из той комнаты, как вернулся в палату, в моей памяти навсегда отпечаталось то, что случилось на следующий день, когда я очнулся от панического крика влетевшей санитарки.

      - Все кто может ходить помогает тем, кто не может, быстро, нет времени, быстро!

  Организованный хаос, крики, стоны, проносящиеся люди с носилками, страх и ужас от мысли, что я не вижу ее, ее нет. Среди гула голосов я пытался услышать ее — тихо.

  Нас распихивали по машинам, телегам, торопили, я искал ее, вокруг свистело, гремело, что-то взрывалось, горело, мир превратился в ад.

   Обернувшись я увидел то, что выжглось каленым железом в моей памяти — она лежала на белом снегу, как раненая птица... Меня не стало в тот момент,когда я понял, что ее крылья никогда не расправятся, ее полет оборван навсегда.

  Белый снег, алая кровь. Я ничего не мог сделать, но я полз к ней, земля еще вчера укрытая плотным саваном снега горела, я не чувствовал боли, только раздавливающее ощущение пустоты. Не знаю, было бы мне легче, узнай, что ее последние мысли были обо мне.

«Бешеный ритм, дикое время, ветер выбивает почву из под ног, мир взбесившейся птицей взмывает в небо. Он держит меня за руку, так крепко,что больно. Я птица пойманная в его силки, я задыхаюсь, бьюсь, не желая быть выпущенной на волю. Я медленно кружусь, юлю, прячусь за переплетениями, скрываюсь, таюсь, все, что я хочу - прилететь к нему, раствориться в нем. Я узнала его из сотен, тысяч, мое сердце научилось узнавать его, но он не узнает меня, я вижу это в серых как пепел глазах, туман над его душой, снежный саван над его памятью, но разве это важно, когда мое сердце сошло с ума от счастья, узнав его».

  Пройдут десятки месяцев и на перронах вокзалов будут звучат мелодии Победы вперемешку со слезами, вскриками радости, приглушенные слезами тех, кто не дождался, не встретил, меня некому было встречать, все мои близкие остались в том далеком,прекрасном как майский день прошлом, все они — родители, друзья, близкие и знакомые соединились в вечном неразрывном круге, в котором было одно единственное место - мое.

  Я знал, в синей дали самые дорогие люди ждут меня, мое место охраняет моя Фэйгалэ, маленькая птичка, вытащившая меня из ада, обрекая на долгие годы одиночества, наполненные вспышками воспоминаний.

  Вдалеке на импровизированной площадке кружились пары, прекрасные в своем майском счастье женщины в довоенных чудом уцелевших платьях из тонкого крепдешина в мелкий цветочек, военные в форме, охапки сирени, первых цветов и выворачивающая наизнанку всю мою душу мелодия далекой Аргентины — «Рио-рита, рио-рита».

  Закрыв глаза, я видел как среди пар танцует моя маленькая птичка, я слышал чистый аромат жасминовой воды, чувствовал под своими пальцами гладкие как шелк завитки растрепанных волос, слышал ее грудной смех, смотрел в глубокие как морская синева глаза, она в этот миг была здесь, словно ее душа вернулась ко мне. Чья-то рука коснулась моего плеча.

   - Сынок, ты вернулся.

  Обернувшись, я увидел моего старого учителя музыки, он был седым как лунь, но его глаза горели на испещренном морщинами лице.

   - Вернулся! Единственный, кто вернулся.

  Из худой груди, вырвался сдавленный всхлип, он резко, до боли прижал меня к себе груди, вокруг нас плыла прекрасная мелодия далекой Аргентины, танцевали пары, кто-то плакал от счастья, кто-то от горя, я остался жив, чтобы увидеть огромный мир, запомнить его до мельчайшей детали,чтобы когда придет мой судный час, я смог рассказать моей фэйгалэ о прекрасной Аргентине, лучших концертных залах, о восходах солнца над тишиной моря и о том, что ничто больше никогда не было прекрасным без нее.