Глава 8.

Молодая женщина молча сидела на кресле в достаточно большой комнате и смотрела в пустоту. Её светлые волосы взлохмаченными прядями закрывали половину лица, следы косметики были размазаны по тонкой фарфоровой коже лица, как неопрятный мазки кисти юного художника, одежда была застиранной – трикотажные пижамные брюки, некогда фиолетового цвета, и чёрная, явно не с её плеча, толстовка с надписью «Олимпиец».  Она словно бы замерла между пространствами, сливаясь с тишиной своего дома, плечи были напряжены, пальцы впились в мягкий подлокотник кресла, губы сжались в тонкую линию, всё лицо напоминало искажённую маску. Красивую маску. Несмотря ни на что – эта женщина была красива. В её позе была откровенная грация, которую можно выработать годами или получить в наследство.

Сегодня Юля была одна. Ким, к его великому удовольствию, гостил у Адель, которая не любила оставаться на ночь у Юли, но с удовольствием отвозила мальчика к себе. Родители наконец-то, впервые за долгий период, когда их графики работ не совпадали, уехали в путешествие по Европе, иногда присылая восторженные отзывы, и Юля догадывалась, что вовсе не Колизей так вдохновляет тонкую натуру мамы.

 А Симон… Юля не могла вспомнить или понять, когда случился переворот в его сознании, когда он стал настолько недоволен своей жизнью, что предпочёл неизвестное далеко своей красавице жене и сыну. Чем больше она думала, тем отчётливее понимала – это всегда было в нём. Преодоление себя вопреки обстоятельствам. Ступенька, ещё ступенька, ещё… Пока Юля с воодушевлением обустраивала дом, Симона перестала устраивать сегодняшняя ступенька.

Дела в Федерации шли неважно, денег, даже с учётом Юлиной заработной платы, не всегда хватало на обустройство нового дома, его обслуживание и на нужды семьи. Юлю, выросшая в семье со средним достатком, такое положение если не устраивало, то не огорчало. Она умела где-то сэкономить, что-то не купить, приготовить больше и дешевле, выйти на праздник в платье, которое уже было на ней… Симона, как оказалось, всё это угнетало.

- Маленький, мне предложили работу, - сказал он, напряжённо глядя на Юлю, - во Франции.

- Надолго? - Юля просто интересовалась, она не думала, не предполагала…

- Постоянно… это отличный шанс, Юлька! Мы сможем наконец-то зажить по-человечески, я смогу купить тебе то, что ты заслуживаешь, по-настоящему заслуживаешь, Юль, - он прижал лоб ко лбу, словно это было дело решённое, и осталось только радоваться.

- Франция? А я... а Ким?

- С ума сошла. Вы поедете со мной, не сразу, мне надо устроиться… дом, я уже всё узнал… год, дай мне год.

- Год? – она была растеряна, по-настоящему растеряна, - ты хочешь ухать от нас на год?

- Это временно маленький, я НЕ хочу! Не хочу… как я могу хотеть оставить тебя? Ты – моя жизнь, моя религия, ты всё, что есть у меня и будет… но я не могу больше так. Мы постоянно что-то выкраиваем, экономим, я видел твой взгляд на те туфли! Которые я не могу тебе купить… но через год…

- Туфли? Ты хочешь оставить нас на год из-за туфлей, на который я кинула взгляд? А потом?

- Вы поедете со мной, конечно, - он был полон энтузиазма.

- С тобой? Что я буду там делать, я не знаю языка, мне переучиваться? На кого? Ты знаешь, что диплом российского врача не очень-то там ценится?

- Значит, не будешь врачом, - так просто.

Юля плакала, ненавидела те туфли, которые она даже не помнила, ненавидела своё свалившееся одиночество, но не смогла переубедить Симона. Для него это была очередная ступенька, на которую и должна была сделать прыжок его красивая жена.

Но пока Юля сидела в тишине своего вдруг ставшего большим дома и пыталась не плакать – она ждала звонок от мужа.

Голос был бодрым, полным надежд и обещаний, всё складывалось отлично, Симон словно попал в свой дом, но это так и было. Франция – его дом. Юля смеялась в трубку телефона, рассказывала про проделки Кима, про работу, родителей. Набравшись смелости, спросила:

- Вернись ко мне.

- Эй, ты что? Не унывай маленький, всё наладится, мы ещё будем пить шампанское и заедать трюфелями.

Юле не хотелось трюфелей, она не знала, что это… ей хотелось каждый день видеть своего мужа, целовать его утром перед работой, готовить наскоро обед, ругаясь про себя, что Симон вконец избаловался и не помогает, но потом сидеть рядом и смотреть, как он с благодарностью поедает плоды её труда. Ей хотелось засыпать, прижимаясь к горячему телу мужа после интимных ласк, уставшей, но счастливой. Она хотела ощущать лёгкий запах пота, когда он приобнимает её после пробежки, она бесконечно скучала по теплу, тактильному контакту. Выросшая единственным ребёнком, она никогда не была обделена лаской, муж с лихвой дарил её, сейчас же Юле казалось, что она сходит с ума. От одиночества дома, от нехватки человеческого тепла и объятий. Ей казалось, что жажда объятий стала едва ли не навязчивой идеей, и от этого не становилось легче.

Сколько бы она ни говорила, просила, а порой и плакала, Симон словно не слышал её. Он был уверен, что эта ступенька преодолеется так же легко, как и все прочие. Так же, как однажды Юля перестала бояться воды, впрочем, так и не научившись особо плавать. Как победила свой страх перед близостью с мужем или научилась вставать раньше будильника на десять минут, тем самым лишив себя снов, которые раньше были красочными и яркими.

Юля карабкалась на эту ступеньку, преодолевала себя, заставляла, уговаривала, она почти смирилась с тем, что уедет с Симоном, что лишится профессии. На самом деле, в такие вечера, как этот, она была готова встать и идти пешком в далёкую и чужую ей страну, оставить свою работу, семинары и пятиминутки ради того, чтобы упасть в объятия мужа и никогда оттуда не выбираться. Иногда казалось, что у неё ноет тело, ломит кости. Она понимала, что это психосоматика, нервы… но справиться с собой с каждый месяцем, каждой неделей, становилось всё сложнее.

Иногда Симон приезжал, купая её в подарках, тепле, нежности и сексе. Бесконечном, беспрерывном сексе.

- Я скучаю, маленький.

Она с готовностью давала всё, что только не попросит Симон, но самой ей хотелось вытянуться стрункой рядом с ним и не шевелиться, запомнить, запечатлеть себя, вжатую в его тело, в его запах и тепло.

Наконец, выйдя из транса, вытащив никому не нужный пирог из духовки, она медленно оглядела кухню. Полка, которую прибивал Симон, газовая плита, которую он устанавливал, фотографии на стене. Она не хотела оставлять этот дом, она любила его, каждый кирпич, каждый прочерк толстым фломастером на стене руками Кима. Глянув на небрежно брошенную брошюру по рабочей тематике, она остро поняла, что не хочет отставлять свою работу… но все это придётся сделать ради её веснушек, её Симона, её мужа. Наверное, она может сделать шаг на любую ступеньку, взобраться на любую высоту ради него и абсолютного уюта, которое дарит его любовь и обожание. Она любила своего мужа и скучала по нему.

Попавшаяся на глаза бутылка вина привела к простой мысли – напиться. Этот вечер был слишком долгим, а сама Юля – слишком жалкой.

Не утруждая себя сервировкой стола, она попросту ковыряла пирог руками, запивая тягучей жидкостью из горла бутылки. Но чем больше она пила, тем несчастнее становилась. Ей всё больше хотелось тепла, и всё чаще на глаза набегали слезы. К началу второй бутылки она уже изрядно поплакала, жалея себя, приняв, наконец, решение попросту лечь спать, приняв для этого корвалол - единственное успокаивающее, которое она нашла в доме… Но пустая постель только усугубила настроение Юли, и сейчас она попросту допивала вторую бутылку, ощущая себя как никогда несчастной и одинокой.

Ей нужны были объятья. Сейчас.

В задумчивости глядя на телефон, она прокручивала в голове одни и те же слова:

- Ты можешь в любой момент позвать меня, пупс. В любой, если тебе действительно будет необходима моя помощь. Знаю, что ты не станешь злоупотреблять этим, но знай – в любой момент. Я приду.

После той, первой розы, когда она узнала адрес квартиры, где её будет ждать Юра, она не слишком долго думала, для счастливо замужней женщины, прежде чем отправится туда.

Всё, что она сделала – это сказала Симону, что задерживается дольше обычного, и её привезут домой, и сходила в душ тут же, на отделении, надев свежий комплект белья, который всегда лежал в её столе на случай непредвиденно долгого дежурства.

Обстановка была обыкновенной, как и сама ситуация – банальной. Тысячи раз пройденная до Юли и тысячи раз ещё будет пройденной после. Чужая жена, чужой муж, одна квартира, два часа.

Она медленно подходила к сидящему на кровати Юре, в движениях, в позе, во взгляде, помимо грации, была явно читающаяся неуверенность. Зачем она здесь? А он?

- О чём ты думаешь? - спросил, притянув к себе, поставив между своих ног.

- Я думаю?

- В общем, судя по тому, что ты тут, ты не думаешь вовсе, но всё же…

- Я не понимаю, - она нахмурилась, - я не понимаю тебя. У тебя жена, ты влюблён в кого-то… зачем ты тут.

- Ну, мужчины – кобели, слышала такое?

- Хм…

- Ты найдёшь ответ на этот вопрос, если ответишь, зачем ты тут. Насколько я знаю, ты любишь своего мужа, он не обижает тебя, ты счастлива, что ты делаешь тут, Юля?

- Не знаю.

- И я не знаю, - Юле казалось, что он знает, знает больше, чем говорит, она ощущала неуверенность и, возможно, страх. Страх близости с этим мужчиной в купе с безотчётным и малоконтролируемым желанием того же. Неуверенность в себе. Она вдруг вспомнила, что комплект белья, который она надела, был вовсе не изысканным, собственно, и комплектом-то он не был. Обычный трикотаж лишь формально подходящий по цвету… Его руки уже расстёгивали пуговицы на блузке, пока она отчётливо понимала, что и этот раз станет катастрофой, чудовищным разочарованием для них двоих. Симон не уставал повторять, что мужчины любят глазами, и дарил ей красивые комплекты белья, порой слишком откровенные, восхищаясь видом своей жены в них. Было просто – чувствовать себя желанной в них, под карим взглядом мужа. Голубые глаза Юры смотрели по-другому. Не оценивающе, не восхищённо, не ожидающе, а… нежно?

Она перехватила руку, расстегивающие пуговицы, готовая убежать из этой квартиры.

- Пупс, я сейчас тебе открою главную мужскую тайну.

- Что?

- Тайну. Когда мужчина хочет женщину, кружева на её теле не имеют значения. Они добавляют эстетики, но мужчина, если он хочет – он хочет… уже.

- Откуда? – было непонятно, откуда он знает. Всё в этой ситуации и этом разговоре было непонятно. Вплоть до того, зачем вообще он происходит здесь и сейчас?

- Я же работаю с женщинами, - он улыбнулся, - и в прошлый раз у тебя был умопомрачительный комплект, ярко-синий, на твой прозрачной коже, хрустальная … - всё таким же тихим голосом, словно вглаживая уверенность. – Не бойся пупс, - поймав ещё один неуверенный взгляд, - всё будет по-другому... давай, мы поищем твои сладкие местечки, а?

Его руки гладили уже практически обнажённое тело, на ней остались только трусики.

– На сгибе локтя, - он целовал, - точно. Ниже? Или выше? – пробегаясь руками, потом губами. – Шея сзади, - горячее дыхание, посылающее мурашки, - чуть ниже, между лопаток…

Казалось, он нашёл все уголки, его пальцы, словно руки пианиста, играли с Юлей, не давя, не заставляя, не настаивая, но получая своё в ответ. Его глаза вселяли уверенность в Юлю, какую-то странную, беспричинную, не прикрытую кружевом или лосьоном для тела с тонкий ароматом, уверенность.

Теперь, по прошествии времени, Юля была уверена, что хороша для Юры всегда, в любой ситуации. Он будет беззастенчиво смаковать её тело в нежнейшем белье, будет в восхищении провожать её только ей понятным взглядом, когда она появится на общем празднике в новом платье, безусловно, идущем ей – ведь выбирал Симон. Но так же он будет улыбаться и подмигивать ей на субботнике, когда она расхаживает в старых, подогнутых под колено джинсах или просто идёт по коридору в белом халате. С изысканным макияжем или без. В великолепии новогодних огней и в рабочих буднях – она знала, что всегда хороша для Юры. Однажды она спросила:

- Ты видишь, что я красивая?

- К чему этот вопрос?

- Ну… вот Симон всегда говорит, что я красивая, а ты нет.

- Какой я тебя вижу?

- Да, какой ты меня видишь.

- Я вижу, что ты невероятно умная женщина, целеустремлённая и работоспособная. Я вижу, что у тебя огромное доброе сердце, я вижу, как ты переживаешь, борешься, а то и дерёшься за каждого из своих пациентов. Ты про них так и говоришь: «Мои». Ещё я вижу, что ты очень романтичная, да-да, ты не прочь прочитать слезливую книжку или посмотреть фильм, ты способна переживать и сопереживать… ты любящая, отдающая, не всегда уверенная в себе женщина. И да, ты красивая. Это приятный бонус к остальным твоим достоинствам.

- Почему год? – спросила она в первый вечер.

- Думаю, за год мы перегорим, пупс.

- Может, пока не перегорим…

- Это не слишком точная формулировка, ты любишь точность… не играешь словами. Поэтому год. Ты можешь передумать, я могу… но пока – год.

- Год.

Прошло уже три. Три года. Три розы и ещё одна, с просьбой о следующем годе. Она улыбнулась этой просьбе и дала согласие, словно он в нём нуждался.

Через месяц уехал Симон. Она осталась одна. Редкие встречи с любовником никак не могли восполнить ту пустоту, что образовалась в её жизни. Порой встречи были частые, порой – реже. Но они не давали главного – ежедневных объятий и чувства нужности.

Она была не нужна Симону, если, несмотря на слезы жены, он поехал преодолевать ещё одну ступеньку своей жизни. И не нужна была Юре – ведь у него была жена Ольга и некто, и это не давало покоя Юле, в кого он влюблён.

- Ты скажешь, кто эта женщина?

- Это имеет значение, пупс?

- Мне интересно.

- Слышала про любопытную Варвару? У тебя хорошенький носик, не рискуй, - он улыбался.

- Но… ты её сильно любишь?

- Сильно, пупс, сильно, сильней, чем мог представить, сильней, чем думал, что это возможно, - он смотрел на Юлю спокойным, слегка высокомерным взглядом хирурга.

- Почему ты не борешься за неё?

- Она любит своего мужа, я не стану разрушать её семью.

- Какие мы благородные, - в голосе издёвка.

- Да, мы такие. Мы такие, - переводя разговор в горизонтальную плоскость, ловя немного ревнивый взгляд Юли. У неё не было причин ревновать. Она любила своего мужа, а влюблённость Юры – это его трудности. Чаще всего удавалось себя уговорить, иногда нет, тогда она обижалась и хлопала дверью, ожидая, что он придёт сам. Он приходил, звонил, писал, уговаривал – она возвращалась. Иногда в странных местах: зажатая между синей стеной курилки и телом Юры, пока губы, кажется, кусали, а его руки быстро справлялись с бельём её и своим. В её кабинете, ночью, во время дежурства, тихо, чтобы не услышали. В ординаторской на этаже гинекологии, в его машине, в лесопарковой зоне, уйдя далеко, куда только отчаянные собачники доходят. Любое место, любое время, любой наряд – всё это было желанно для Юры.

Допивая вторую бутылку вина, глядя расфокусированным взглядом на телефон, понимая, что час ночи – не лучшее время для звонка любовнику, она набрала номер и всё, на что хватило – всхлип в трубку на сонное «алло». Он спал в постели со своей женой, пусть и не любимой, но бесконечно обожаемой им. Теперь Юля это понимала. Она ощущала нежность, с которой он смотрел на жену, говорил о ней… она уходила, отводила глаза, она не могла это видеть и это слышать. «Ольга» - в его устах звучало, как музыка. От этого хотелось если не заплакать, то ударить Юру… сильно… за всю ту ложь, в которой он жил. Но она молчала, живя в этой же лжи.

- Что случилось? – обеспокоенный голос, женское ворчание на заднем плане.

Всхлип.

- Где вы? – как предусмотрительно.

Всхлип.

 – Дома, - плач.

- Скоро буду.

К тому времени, как бутылка была допита, и была предпринята попытка открыть третью, которая закончилась ранением штопором и медленно стекающей кровью, на которую Юля смотрела сквозь пелену слез, послышался звук домофона от ворот. Юля открыла.

Стоя в дверях, в застиранных трикотажных брюках, в старой толстовке мужа, которую она носила, не снимая, и, кажется, даже не стирала со времени его отъезда, надеясь сохранить запах, и теперь на груди красовались пятна еды и, возможно, несвежий запах, в шерстяных носках, заштопанных на пятках Адель, и размазанной косметикой и кровью с руки – она не была красива или изыскана. Даже движения её не были грациозны и плавны... тремор рук и раскачивание из стороны в сторону.

- Что случилось? – в голосе ни капли упрёка, что вырвала из семейного ложа среди ночи ради пьяной истерики.

- Он уехал! Он уехал, я тут живу… одна… всегда одна. Меня даже обнять некому, и я... а я... я так скучаю по нему, так люблю его, а он просто взял и уехал. И мне теперь придётся всё это – она обвела неопределённо рукой, - бросить, работу бросить, тебя, - попыталась посмотреть в лицо, но не получилось, пошатнулась, - бросить…

Юля понимала, что у неё самая обыкновенная женская пьяная истерика, она не понимала, что этот мужчина делает в её доме ночью, почему с такой бережливостью отмывает ей лицо, а потом, вздохнув, раздевает и усаживает в тёплую ванну, сам сидя на краю. Зачем он заваривает ей чай и гладит по голове, пока она жалуется и жалуется ему на мужа, на своё треклятое одиночество, на то, что ей не хватает тепла ночами. Она жалуется ему на него самого, что ненавидит его обожание жены, что ревнует до чёртиков к этой никому не известной женщине, в которую влюблён Юра. А он влюблён и сильно. Это так видно, когда он изредка, по настоянию Юли, говорит о ней «она моложе меня» «она красивая, слишком красивая, не мой типаж…».

Он просто гладил её по голове, по плечам, давая выговориться, выплакаться, кутая в халат и тепло самого себя, а потом отнёс её в постель, где, по просьбе Юли, занимался с ней любовью. Всю оставшуюся ночь.

Через неделю Юра сидел в столовой и, казалось бы, в мирной беседе, тихо говорил:

- Так больше продолжаться не может, Юля.

- Что?

- Наша с тобой связь. Я устал.

- Устал? Катись, тебя никто не держит, - ещё теплился стыд за своё ночное представление и всё, что последовало за ним. Кажется, она признавалась в любви Юре, а потом Симону…

- Послушай меня, я не хочу больше разрываться между тобой и Ольгой, это невыносимо, ты… тебя это тоже убивает. Посмотри на себя, ты дёрганная стала. Пупс, послушай, давай всё бросим, разведёмся, будем вместе, не прячась, не стесняясь.

- Вот как?

- Да, так! Сколько можно? Это переходит всякие границы добра и зла, пупс. Разводись, Симон не вернётся, ты не сможешь уехать с ним, не сможешь… ты это знаешь так же хорошо, как и я, поэтому тебя так ломает. Он чёртов говнюк, что поставил тебя перед таким выбором, но мне это на руку. Разводись.

- Я люблю Симона, - упрямо.

- Я знаю, - спокойно.

- У меня ребёнок.

- Я в курсе, - ещё более спокойно, - разводись… я не смогу долго жить в таком режиме, как сейчас.

- Не беспокойся, больше я себе такого не позволю.

- Что? Да, ты будешь молча захлёбываться в алкоголе и слезах, и всем сразу станет проще. Тебе. Мне. Симону. Киму…

- Почему сейчас, почему сейчас ты заговорил об этом?

- Ольга хочет ребёнка.

- И?

- У неё проблемы, серьёзные… решаемые, но серьёзные. Если она решится и пройдёт через это, я не оставлю ни её, ни ребёнка. Мой ребёнок не будет без отца.

- Охренетушки. Совет вам да любовь, молодые. Ты себя слышишь? Слышишь? Ты отказываешься бросить своего ещё даже не зачатого ребёнка, но хочешь, чтобы я своего лишила отца, хорошего отца, и себя – любимого мужа? Ты редкостная сука, Юра!

- Что… нет… Юля…

- Иди нахрен.

Они развелись с Симоном. Так ожидаемо неожиданно. Он приехал, она оказалась не готова к его словам о переезде. Не готова бросить всё. Родителей, дом, пациентов. Юру.

- Ты не понимаешь, не понимаешь, - плакала Юля, - не понимаешь, я не смогу нигде, я не смогу по-другому.

- Что я не понимаю, маленький? Там всё готово, дом, я тебе показывал, тебе понравится, мы заживём, наконец, нормально, как нормальная семья.

- А раньше мы были ненормальной семьёй?

- Раньше мы были бедные.

- Я была счастливой с тобой. Учась, работая, экономя, любя тебя – я была счастливой, почему ты это перечёркиваешь?

- Не перечёркиваю, оставляю позади, как соперников, нас ждёт следующий шаг, следующая ступенька.

- Я не могу.

- Можешь.

- Не могу.

- Можешь, ты можешь, ты сильная, ты всё сможешь.

- Нет, - она, кажется, завыла.

- Юль? – в глазах понимание. - Юля? Посмотри на меня.

- У меня мужчина, - она поняла его вопрос. Она поняла, что не уедет. И он не останется.

- Черт! Юля! Ты понимаешь, ЧТО ты говоришь?! – рука скинула всё, что было на столе, кружка разбилась, и осколки, как в замедленной съёмке, падали на мягкий палас.

- У меня мужчина… другой.

- Господи, маленький, я не мог подумать… мне говорили, предупреждали, что нельзя оставлять, такая красавица, но мой маленький ведь не такой, - голос выше, циничней, злобней, - не такой. Она честная. Давно?

Молчание.

- Я спрашиваю, давно?

- Четвёртый год.

- Охуеть! – это был последний членораздельный звук, который слышала Юля. Он кричал, бил посуду, стену за её головой. Ей казалось, что ещё вот-вот, и он ударит её. Бесконечный погром в доме и сознании. Раскаяние, желание валяться в ногах, уехать с ним, забыть всё к чертям, пациентов, родителей, Юру – этот пусть катится к жене, с которой он сейчас усиленно делает ребёнка.

- Прости меня, прости, прости, - скулила, просила, тихо, себе под нос, пока он разрушал их дом.

- Всё Юля, всё… маленький, послушай меня, послушай, - он больно дёрнул за волосы, поднимая её лицо к его лицу, - мы уедем, просто уедем, всё забудем.

- Ты не забудешь, - «алжирская кровь».

- Я преодолею это, преодолею, смогу… Ты красивая, маленький, конечно, мужики ходят роем, ты не устояла, так бывает, такое бывает… бывает, я понимаю.

- Не понимаешь.

- Понимаю. Послушай, у меня была  женщина, - твёрдо глядя в глаза, - это ничего не значит, просто снятие напряжения, иногда мне было слишком одиноко, но мы уедем, будем рядом друг с другом, ты будешь сидеть дома, заниматься Кимом, его адаптацией, своей… Мы будем всегда рядом, на глазах друг у друга, мы не вернёмся в эту страну ещё долго, ты забудешь этого мужчину, как я забыл ту женщину. Это просто. Мы сможем, мы преодолеем, просто херова ступенька оказалось высокой, я не был готов, маленький, - он уже улыбался, уверенный в своей победе, - но мы зайдём на неё. Ты моя, маленький. Ты – моя. Моя красивая жена. Никто там не будет знать, что ты кувыркалась ещё с кем-то. Ты будешь всегда дома, мы просто забудем… Это просто, простое условие.

- Слишком много условий, Симон.

- Не слишком, ровно столько, чтобы мы справились. Я справился. Тебя трахал чужой мужик, Юлька. Мою красивую жену имел какой-то мужик, он меня поимел… но я переживу это.

- Слишком большая ступенька.

- Не слишком, - он начинал заводиться. - Юля, думай десять минут. Мы уезжаем из этого ада, завтра ты увольняешься и не отходишь от меня ни на шаг, пока мы здесь. Десять минут.

- Нет, - ей не понадобились десять минут. - Нет, я не уволюсь и я не буду не отходить от тебя ни на шаг, и я не буду забираться на ненужную мне ступеньку. Я не уеду с тобой, я люблю тебя Симон, сильно люблю, но я не стану выбирать между… Но если ты ставишь вопрос так, то мой выбор – ЭТА ступенька, где я сейчас.

- Тут? С этим мужиком?

- Тут. С МОЕЙ семьёй, с МОЕЙ работой и МОИМ домом. И да, с этим мужиком, которому я не просто красивая, но ещё и умная, с щедрым сердцем и даже романтичная!

- Хорошо он тебе мозги засрал…

- Возможно. Но ещё мне мозги засрали с рождения. Я не могу всю жизнь прыгать со ступеньки на ступеньку, я нашла своё место в жизни – это тут.

- Я отберу дом.

- Валяй.

- Я могу отнять сына.

- Хуй.

- А ты выросла, маленький… - глядя с печалью.

- Ты не должен был уезжать, Симон, не должен, я люблю тебя…

- Должен, Юля, должен.

Он закрыл дверь, они развелись, дом остался Юле, Симон даже взял на себя расходы по содержанию, понимая, что с Юлиной заработной платы это будет непосильный груз, а Киму было хорошо в этом доме.

По ночам Юля плакала в подушку, просыпалась с опухшими от слез глазами, обвиняя себя и заодно – Юру, да и всё человечество, в собственной глупости, потом признаваясь себе, что именно она была причиной их развода. Да, Симон нашёл женщину, но кому как не Юле знать, как невыносимо одиночество. Но она нашла мужчину, ещё живя счастливо с мужем, просыпаясь в его руках, от его щекотки, слыша на ночь «маленький» и отдавая себя мужу, который не так и много просил взамен – только любовь своего маленького.

Как так случилось, что, любя своего мужа всем сердцем, она подвела всё к руинам своей жизни - она не могла ответить. Утром же, весёлая, шла на работу, флиртуя по пути с коллегами, легко, чтобы было понятно, что это просто флирт, не более.

Она словно балансировала на грани спокойного существования, перестав улыбаться, механически выполняя работу по дому, занимаясь ребёнком, общаясь с Симоном по телефону по поводу воспитания сына. Она тщательно следила за собой, своим питанием, весом, до изнеможения занимаясь в спортзале, делая всё, чтобы к вечеру, наткнувшись на бутылку вина – не открыть её в попытках утопить свою неустроенность или неудачливость и глупость в хрустальных фужерах. Теперь она знала, что никто не приедет к ней в ночи и не станет откачивать её, пьяную, а потом заниматься с ней любовью, пока она плачет по своему мужу.

Общий гул коллег перед собранием проходил фоном, пока она не поняла, что стоит в кругу женщин-коллег, которые щебетали, показывая новый маникюр. Появившаяся медсестра делала его недорого и качественно, Юля тоже пользовалась её услугами, но ногти у неё были короткие и рисунки детские – так малыши отвлекались во время обхода.

- Ну, как тебе живётся разведённой? – вдруг спросила Лена. Гастроэнтеролог из поликлинического отделения.

- Отлично, - Юля улыбнулась, что можно ответить на этот вопрос? Сказать, что плачешь каждую ночь из-за собственной глупости?

- Ещё бы, такая-то красотка, - Лена восхищённо вздохнула, глядя на блондинку перед ней, - хоть и с дурацкими машинками на ногтях.

- Это Маккуин, - Юля улыбнулась.

- Ааааааа, это всё решает.

В длинном коридоре она почувствовала отнюдь не лёгкие объятия.

- Развод? Ты развелась?

- Тебе какое дело?

- Есть мне дело.

- Нет! Ты, кажется, собрался делать ребёночка Оле? Вали!

- Ты, кажется, собираясь жить до самой старости с Симоном, - он резко дёрнул её в какой-то проход. - Пупс, что ты делаешь, девочка? Моя глупая хрустальная девочка, что ты делаешь, зачем? – после «зачем» смысл ответа потонул в поцелуе, и Юле стало вдруг неважно, зачем она это делает и что именно делает. Почему она плачет ночами, почему сухо улыбается днём, почему напивается до бессознания, сидя в тишине некогда семейной спальни... Всё поглотило желание быть рядом с этим мужчиной. Именно с ним. Неважно – как. Неважно, в каком качестве.

- Почему сейчас? Почему ты не сказала, пупс?

- Какое это имеет значение?

- Имеет… пупс, имеет. Пупс. – В глазах была боль. – Ты развелась, мне тебя делить не только с мужем теперь…

- А тебе не всё равно? В самом деле – Её бросало из одной эмоции в другую, от злости к желанию. Неизменным было одно – бессознательное желание прижаться к мужчине рядом.

- У тебя жена… возлюбленная какая-то, а я кто? Так… тётка, которую ты время от времени трахаешь, наверняка я не одна такая… правда, Юра? – её злость никак не вписывалась в желание потонуть в его объятьях.

- Юля, - вздох, - я тебя любил, люблю, всё это время, ты – та возлюбленная, та, что слишком красива, не в моем вкусе, та, что счастлива замужем, ты – моя возлюбленная. Я не мог разрушить твою семью… но, видимо, всё же мне это удалось… Пупс, я ТЕБЯ люблю.

- Что ты говоришь?

- Я тебя люблю. Уже поздно, но я скажу, я тебя люблю! Боже… я не хочу тебя делить, я хочу быть с тобой, только с тобой, это было так просто, так рядом… хрустальная, скажи, в чём я ошибся?

- Почему поздно?

- Ольга беременна.

Как выстрел. Так больно. Слишком.

- Любишь меня?

- Люблю.

- Делить не хочешь?

- Не хочу.

- А будешь… как там говорится… любовь долго терпит, милосердствует, не завидует… Потерпишь, - удар в грудную клетку, пока руки держат и не отпускают. - И милость проявишь, - ещё удар, - и завистью захлебнёшься. – Удар, удар, удар, под поцелуи. И неважно, что могут увидеть. Всё неважно.

- Знаешь, я пойду, Юра. Пойду. Иди к своей беременной жене, ты говорил, у неё проблемы…будь с ней, ей нужней. Я справлюсь, это просто ещё одна хуева ступенька в моей жизни, а впереди – грёбанная лестница этих пидарастических ступенек. Иди!

В ту неделю ей было одиноко, как никогда. Отвыкнув от поцелуев, от объятий, избегая любого тактильного контакта, оказаться, так вдруг, в невероятном притяжении тел и желаний – это делало устроенную жизнь слишком болезненной. Как когда-то давно ей понадобились объятья, как наркоману наркотик, которому покрутили перед глазами пакетик с белым порошком.

Он зашёл в ординаторскую на её отделении, когда все ушли домой, только Юля занималась рутинной работой, необходимой и важной, но отнимающей массу времени.

- Иди сюда, - он прошептал с кресла. Большого, кожаного, мягкого, садясь в которое, просто проваливаешься в негу – подарок спонсора.

- Зачем?

- Иди, иди.

Она подошла, не могла не подойти, даже если бы собрала остатки всех своих сил, всю свою целеустремлённость, работоспособность и ум.

- Садись, - она села между его ног, облокотившись ему на грудь, словно отдавая свою усталость и напряжённость, пальцы рук немного тряслись, коленки дрожали, когда он обнял её и прижал к себе.

- Что ты делаешь? – тихо.

- У нас пятиминутка обнимашек.

- Что? Что? – смеясь.

- Пятиминутка обнимашек. Всем нужны объятия и кусочек шоколадки, - он быстрым движением вытащил из своего кармана шоколадку. – Мы будем обниматься и есть шоколад.

- Я сражена.

- Ну, я на это рассчитывал, хрустальная девочка.

Они сидели дольше пяти минут, десяти и, возможно, дольше часа, делясь тишиной и дыханием. Не нужно было что-то говорить или в чём-то признаваться. Можно  было просто сидеть тут, на этой ступеньке, и не рваться в никуда. Покачиваясь в лёгкой музыке, которую включил Юра, слушая его дыхание, казалось, засыпая…

- Я люблю тебя, хрустальная девочка.

- Я тоже, наверное…

- Знаю.

Спасибо всем, кто читает.