Квартет лжеструнных инструментов.

Часть 1. Сломанная скрипка.

 

До чертиков хотелось отлить.
Чертики, преследовавшие его – маленькие пузатые сволочи, подкидывали шейкеры и медленно разливали получавшееся пойло по бокалам, шелестели своими тугими струями в фонтане зимнего сада, журчали дождевыми потоками за окнами. Как он мог слышать дождь сквозь рев динамиков? А струи? Сквозь вопли и визги в честь грудастой блондинки, взобравшейся на подиум? Экстази и виски не лучшая смесь.
Самая лучшая. Идеально пусто и даже весело.
Андрей пробирался сквозь толпу у «курительной» половины «Ботокса», с тоской замечая еще один фонтан, отчаянно пританцовывая и думая, что это определенно смешно. Он ненавидел этот клуб. Тут всегда было душно и накурено, здешние девицы давно уже примелькались. Лучшие перебывали с ним в родительской квартире, к себе – он никогда их не водил. Выпивка и наркотики заставляли презрительно морщиться и брать больше, чем нужно, чтобы остаться до утра. Его тянуло сюда только то, что это было так близко к тем местам, где он вырос. Маломальская возможность увидеть Лизку. Изощренная – ведь кто-то мог рассказать ей о его похождениях. И обязательно рассказывал.
Каждое утро после подобного сейшена, провожая очередную, похожую на нее только в свете софитов девицу, он клялся, что это был последний раз. Лизка в лучшие свои годы предпочла бы танцевать голой под луной на лужайке у дальнего озера, а в худшие – побрезговала бы зайти. Он никогда не встретит ее здесь. Проще сесть в засаде в гастрономе на въезде в ее двор – как два года назад, или в университете – как позапрошлым летом. Рискнуть и подкараулить ее на лестничной клетке, как в самый первый раз, было давно уже выше его сил.
Он готов был держаться за ширинку в тот момент, когда вывернул в сторону длинного коридора, в конце которого переливалась глянцевым блеском такое заманчивое WC. Кто-то пытался столкнуть его с намеченного маршрута, он замедлился на секунду, чтобы пнуть в ответ, даже не обернувшись. Обидчик скрутился, и кто-то более юркий или трезвый успел просочиться мимо них в туалет. Андрей устало потер счесанные костяшки пальцев и уставился на ножки, вышедшей из служебной двери девушки. Не может быть? Здесь? Он понял это, не поднимая глаз с ее туфель – из мягкой серой замши, скорее удобных, чем стильных, совсем не пик моды, безумно дорогие. Он задумался, что такая девчонка могла делать здесь, очерчивая глазами точеные чуть полноватые ножки и утыкаясь в кромку черной короткой юбки. Берем?
Черный верх, светлый низ – так тупо и так изящно, но он снова опустил глаза к ногам девушки и зачарованно осознал, что в туалет уже не хочется. Хочется – ее. Срочно. Ножки, так похожие на Лизкины, и этого, как всегда, было достаточно для быстрого перепиха у стены. Примирить виски и экстази мог только оргазм.
Андрей толкнул девушку к стене лицом и раньше, чем она успела обернуться, вжался в нее всем корпусом. Она часто и хрипло задышала, пытаясь вывернуться из его хватки, но это, против обыкновения, его это только больше распаляло. От нее пахло избитыми этой весной диоровскими духами, которыми обливались все бабы у него на работе, и невинностью. Он еще помнил этот запах, молочный и свежий, лишний. Бонус к его вечеру. Этого должно хватить, каким бы ни было ее лицо. Он позволил ей изловчиться и обернуться, продолжая блокировать ее бедра и легонько тереться о них, не открывая глаз.
– Ты, – ошеломленно выдохнула девушка и часто заморгала. Ее ресницы мелькали с такой частотой, что Андрею стало смешно. Его ставка выиграла, блеф удался. Облегчение оказывалось постыдно-убийственным для мочевого пузыря – даже несмотря на стояк.
Лизины глаза, мутно-зеленые, с вкраплением карего и блекло желтыми полосками по краю радужки стали совсем огромными, когда она выдохнула свое презрительное «ты».
Он снова толкнулся в нее одеревеневшими от желания бедрами, делая свое состояние очевидным, и она задышала еще чаще, окутывая его запахом неприличной весной мяты:
– Здесь?
Андрей смилостивился, и, заметив открывающуюся дверь туалета, снова толкнулся в нее бедрами, прежде чем цепко обернуть руки вокруг талии и, подхватив ее, зашептать в ложбинку шеи:
– Течешь, как последняя сучка, детка?
Лиза зажмурилась и сжалась, отяжелев сразу на пару килограммов. Он занес ее в туалет, демонстративно, под хохот пьяной компании на кушетке, закрыл дверь, и только там, опустил на пол, неуклюже расстегивая ширинку и продолжая удерживать ее за руку, решая свою второстепенную проблему. Первостепенной стала она.
– Мерзавец ты, Ступников, – ошарашено выдохнула Лиза, не отводя глаз от того, что он делал и, переходя на визг. – У меня год никого не было, и ты затащил меня за этим?
Год? Под последние капли он пытался сосчитать – год это больше, чем время их последней встречи или нет. Нет, они встречались год и почти два месяца назад, значит, никаких надежд, одна похоть. Ладно.
Он разочарованно прищелкнул языком во рту и притянул к себе Лизу ближе, вальяжно, подло прокатывая ее детское прозвище между губ:
– Принцесса.

Он как хищник, почувствовал ее страх – стоило им выйти, как ее надменность и попытка держать себя с достоинством обернулась жалким подобием не запутаться в своих ногах.
Лиза протянула ему жетон для гардероба, он потащил ее к выходу, опустив руку на попу и едва заметно сжимая ее. Белое пальто, которое протянула ему бабуля-одуванчик, было таким отрезвляющим, таким похожим на прежнюю Лизку, что он едва не растерял свою браваду. Она оделась и вдруг стала похожа на девственницу – переростка или невесту: изящная, с длинными прямыми волосами, собранными в нетугой хвост, с тоскующим равнодушием рассматривавшая все вокруг. Едва не сбежав от собственной трусости, он вспомнил, как избавлял ее от девственности, «собственноручно» растягивая это так долго, как казалось ему правильным. От воспоминания он мгновенно успокоился и ослепительно, белозубо, счастливо улыбнулся. Тогда она предпочитала джинсы и его футболки юбкам, но именно сейчас в ее облике проявилась юность. Лиза нахмурилась, потерявшись в его улыбке, и вспыхнула ослепляющим, заполняющим все его естество румянцем. Совсем по-девчоночьи. Быстро, как всегда.

Он как хищник втянул в себя воздух и уловил ее желание. Она шла наперекор своему страху. Всегда.
Его новая машина напугала ее еще больше – и плевать. Огромный черный монстр, взревевший, повинуясь его едва заметным движениям, Лиза вжалась в сиденье и сморщила лоб, словно пытаясь примерить весь этот новый антураж на привычного ей Андрея. Он кивал головой в такт своим движениям и улыбался тому, как они изменились. Привычный Лизе Андрей, ее Андрей любил потертые джинсы и мотоцикл, мог перепить любого в их дворе и ненавидел бриться. Мужчина рядом с ней иронично фыркал ее растерянности, едва ли не впервые от души наслаждаясь заработанными самим деньгами, и бесцеремонно опустил правую руку на ее бедро, сминая ткань пальто и юбку, со смешком про себя отмечая колготки, а не чулки. Лизка так и не стала фанаткой быстрого секса у стены, и это снова примирило его с жизнью – вернуло еще на несколько секунд прежнего Андрея, настоящего:
– Что ты делала в этом свинарнике? – хмыкнул он, просовывая руку выше между ее сдвинутыми вплотную бедрами.
– Работа, – пожала плечами Лиза и отвернулась к окну.
Андрей расхохотался. Громко, облегченно, его рука наконец-то протиснулась, и он привычно задвигал ею, радуясь, что в этот раз они обходятся без пощечин и рыданий на скамейке в парке.
Он выволок ее из машины и, стиснув в охапку, потащил по знакомой лестнице, вихрь казалось, давно забытого закружил его в непристойно диких мечтах. Интересно, Лизка помнит? Как она может ходить тут каждый день? Тот подоконник на пролете между третьим и четвертым этажами, лесенка на чердак, закуток между пожарным выходом? Она точно ненормальная. Молчаливая. Ни уговоров, ни мольбы, ни тупой покорности. Взрослеет.

 

Тот момент, когда они все-таки попали в квартиру, был беззастенчиво скомкан из-за того, что Андрей все-таки открыл глаза и увидел, что там ничего не осталось от прежнего, знакомого каждой щербинкой дома. Даже стен.
Их не было – студия, огромная, еще более лаконичная и скучно-бело-черно-бирюзовая, чем его собственное жилье. Они все-таки были так похожи. Они мечтали об одном и том же – разве нет?
Когда она успела? Сколько он не был здесь? Год? По-хорошему, почти три. Он хотел бы остаться и жить здесь, с Лизкой – сейчас и навсегда, даже не смотря на то, что все равно до сих пор ненавидел ее почти так же сильно, как и хотел – и это год за годом убивало его. С ней бы он жил. По-настоящему. Почему он не убил ее раньше?
Средиземноморский ширпотреб удался Лизе на порядок лучше, чем ему, но это не так оскорбило Андрея, как тишина. Лена Львовна, Лизкина бабушка не неслась ему навстречу. Не хохотала над их потасканно-неопрятным видом и румянцем во всем щеки. Не накрывала на стол и не поглаживала его плечо с просительно-приветливым видом, подкладывая куски повкуснее. Не стыдила, что он забыл к ним дорогу.
Как он мог не знать? Когда он последний раз ее видел? Сколько ей было лет?
Она должна была быть вечной.
Он обессилено опустился на белый пуфик у двери, проведя рукой по декоративной штукатурке на стенах. Похоть почти сдалась перед болью.
– Где Лена?
Лизка пожала плечами и сняла с себя пальто, аккуратно повесив его в шкаф. Порванные колготки, юбка, блузка, белье. Ворох одежды тут же был скинут в корзину для белья в гардеробной, она накинула на себя белоснежный махровый халат и почти слилась со стенами.
– В душ хочешь?
Андрей кивнул, не желая смотреть на нее.

Обжигающе-горячие струи, шеренга всяких заморочек для ванны, чайки на плитке в ванной – Лизка не менялась и от этого ему опять стало спокойнее. Настолько, что когда дверца душевой кабинки едва слышно скрипнула – он был почти так же пьян, как и час назад. Пьян ею.
Все его детские необузданные грезы и неподдающееся ничьей критике поведение, отвратительно безумные звуки, скрип собственных зубов и грохот Лизкиного пульса у уха.
Все кончено.
Быстро, примитивно, предсказуемо.
Он мог трахнуть ее, прижав бедра как раз к той злополучной чайке на стене, но вместо этого Андрей целовал ее приоткрытые губы, не порываясь сунуть в нее даже язык, и вспоминал, как целовал ее в первый раз. Холод, метель, 14 февраля, тупой школьный утренник, затянувшийся до ночи. Их смех и Лизкин румянец, и мелкие снежинки на ее длинных ресницах. Словно понимая, что они в шаге от очередного скандала или расставания, Лиза толкнула его к стене, и медленно опустилась на колени.

 

Чай? Андрей хлебнул виски из бутылки, смывая их, так похожий друг на друга вкус с губ и сдвинул белые чашки с голубой каймой и покупной рулет с орехами на барную стойку, чтобы уложить ее саму на стол.
Чай – это для воспоминаний.

В первый раз он пришел к ней спустя месяц. Месяц пьянок, первая сигарета с травой, первый секс «не-с-ней» на их старом месте у дальнего озера, первая шеренга ночей с гитарой в руках, первая истерика матери в кабинете участкового. Он помнил, как растягивал губы перед зомби, который смотрел на него в зеркале так и не вынесенного на свалку трельяжа, все их детство стоящего на третьем этаже в ее подъезде и мечтал о том, как будет душить ее. Мучительно долго, намотав длинные волосы на кулаки и кончая от осознания собственной власти.
Он тушил сигареты о полированную деревянную поверхность и представлял себе, что это ее отливающие в лунном свете серебром груди. Когда соседи пожаловались Лене, и Лизка все-таки спустилась к нему, он просто плакал.
Как ребенок – уткнувшись лицом в колени и беззастенчиво всхлипывая.
Ту ночь он снова спал в ее комнате, а утром – прошмыгнул на кухню рядом с ничуть не удивленной Леной, которая устала от их взаимных истерик и обреченно готовила ему завтрак. Лизка уехала в тетке в Москву до осени следующим вечером, но это спасло ее только на несколько недель.

Он помнил, что срывался с очевидной частотой, как волк, чуя ее запах повсюду и не давая ей жить. О существовании бывшего-параноика знали все новые Лизкины университетские подруги, потому что к концу первого курса, он повадился ходить на ее вечерние лекции, сидеть в конце старых аудиторий и выбивать кулаками из ее сокурсников желание поухаживать за ней.
Над ней смеялись. Каких только сплетен о ней не ходило. Подспудно, Андрей делал все, чтобы заставить Лизку возненавидеть себя, упиваясь тем, что она прощала ему все рассказанные им сказки и после вялых сопротивлений и громких слез – сдавалась. Потому что виновата – прошибала его мозг мысль, достаточная, чтобы получив свое – оттолкнуть ее и уйти.
После того злополучного вечера, он ни разу не услышал от нее самых важных для себя слов – и это он помнил даже сейчас, он просил – скажи, умолял, требовал, трахал ее до изнеможения. Скажи, скажи, скажи – кипело в его мыслях, вынуждая быть жестоким и неутомимым. То, что раньше шелестело в каждом шорохе листьев во время их свиданий, это мелодичное, легкое как пушинка «люблю тебя», больше ни разу не сорвалось с ее губ.

В периоды ненависти его жутко удивляло его, что с годами она становилась все красивее. У нее появлялись другие мужчины, но только к некоторым – он ревновал до одури, и они быстро исчезали, а на остальных Андрей смотрел с покровительством в глазах, потешаясь про себя тому, что хочет подойти и дать пару интимных советов.
«Принцесса любит покомандовать…»
«Принцесса любит потом поговорить...»
«Принцесса любит…»
Он испытывал какое-то парадоксальное наслаждение оттого, что никто низ них не задерживался рядом с ней.
Принцесса перестала распускать волосы и каждую пятницу ходила к психологу, Андрей свирепел от осознания того, что тот мужчина, лысый, толстый с женой и кучей ребятишек, стал поверенным их тайн и точно знает ответ, который он сам знать уже никогда не будет. Не бить же ему толстяка в очках?
Он все больше работал и все больше бухал – почти каждую пятницу, надеясь, что алкоголь и новые девки помогут ему удержаться и не начать снова искать ее. Иногда помогало.

У них выработалась своя странная схема этих встреч. Он дал ей слово – однажды, у дальнего озера, куда он приволок ее зимой, и где она в первый раз разрыдалась после бурного испепеляющего, почти как свист зимнего ветра под мотоциклетным шлемом секса – громко, навзрыд, так что лед на озере задрожал. Он не будет ее преследовать. Ладно.
Теперь он следил за ней исподтишка – но когда они встречались, она должна была мириться с его хамством и не отказывать ему в сексе. Она держала слово. Он стал бросать ее в парках и гостиницах. Она перестала удивляться его приходам.
Родители попытались женить его. Он почти согласился, думая, что это растерзает Лизу к чертям и она будет умолять его. Она действительно умоляла его – согласиться.
Лена перестала кормить его, когда его накрывало страстью, и он безмолвным стражем провожал Лизку домой.

Он помнил, как уходил из ЗАГСа, бросив свою зареванную невесту с кучей пристыженных родственников. Он стал считать Лизкины оргазмы. Встреча закончилось со счетом 5:3 – удачная встреча. 10:2 – фантастическая. У Лизки месячные 1:1 – месяц к черту. Он стал ловить себя на мысли, что он хочет как-нибудь забыть про презервативы и ему плевать, что от Лизкиной чистоты, которой он упивался когда-то остались одни только воспоминания, она снилась ему беременная, с распущенными наконец-то волосами и в его драной футболке, тихо мурлыкающая их старую песенку под нос. Он просыпался с мыслью, что его сын сделает то, что отец так и не смог – станет единственным для нее. Они встречались все реже и реже.

Андрей стал бояться своих желаний. Вместо этого ему в кайф стало зарабатывать деньги. Лизка – окончила университет и нашла работу. За день до ее двадцатипятилетия, он пришел к ним домой, с белыми розами, чтобы простить ее и проститься навсегда, а может навсегда остаться – он так и не понял. Вместо Лизы дверь ему открыла все еще красивая зрелой красотой Лена Львовна, которая отлупила его поварешкой, когда он сказал, что снова подумывает о женитьбе и не стал уточнять на ком, и расплакалась, признаваясь, что Лиза стала все чаще уезжать из дому на праздники. Почему она просто его не выгнала тогда? Почему он дерзил ей?

 

Лиза засыпала, отвернувшись от него и сжавшись в комочек. Волосы растрепались по подушкам, и Андрей осторожно поглаживал выбившиеся из хвоста пряди, делая их похожими на лучи. Значит, тогда. Значит, Лены нет почти три года. И все эти три года Лизка делала ремонт, выкидывала старую мебель, строила жизнь с чистого листа и ничего не говорила ему? Она выкинула даже его вещи – нет ни одного его подарка, даже той нелепой картины с закатом и чайкой, которую он подарил ей на первое их 14 февраля. Проклятая чайка всегда следила, чтобы Андрей не распускал руки в Лизиной комнате. Ни одной статуэтки, ни одного напоминания о Лене. Ни одного старого стула или занавески. Жизнь с чистого листа?

Он бы, наверное, сделал также, если бы в его жизни, был тоже кто-то настолько значимый.

Ему стало невыносимо больно, оттого что она не сказала ему. Как она справилась сама с похоронами? Андрей вспомнил их ту последнюю встречу, которую предпочел забыть, почти случайную – ее зареванную мордашку и его поспешный уход-побег, когда он малодушно понял, что ей сегодня не до оргазмов и пропал на год и два месяца – самый долгий срок без нее. Значит, тогда? Олух.

Андрей думал обо всех ночах, которые она засыпала здесь одна, скрутившись в клубочек и погрузившись в свои детские мечты. Было ли там еще ему место? Нашлось ли там место для его сына – того, кто будет любить ее куда больше самого Андрея и прощать все, просто потому, что она будет его и больше ничьей? Это была первая ночь, когда он так и не смог уйти сразу же, едва усталость свалила его, их обоих. Из жалости или чувства вины?
Лизины прядки слабо серебрились в лучах лунного света. Ее подушки слабо пахли теми же диоровскими духами. Блаженство.

Он вдруг рассмеялся, потому что за всю их с Лизкой связь – почти пятнадцать лет, целая жизнь, они ни разу так и не спали вместе. Пару раз, когда им приходилось ночевать вдвоем – в походах или однажды, когда Лена уехала к подруге – на ее диване, только это были бессонные ночи. Веселые, пылкие, сумасшедшие, но никогда он не видел, как она спит, как жалко смотрятся выпирающие бугорки позвонков на ее спине, как красиво рассыпаются ее волосы по подушкам.

Это был первый раз, когда ему стало плевать.
Настолько, что словно из-под сброшенной чешуи стала выбиваться прежняя, по-младенчески розовая кожа – мучительно, зудяще. Андрей поднимал сброшенные на пол простыни и свою одежду, когда понял, что еще в этот раз было не так – и обессилено опустился вниз.
Теперь действительно плевать.
Это была первая ночь, когда они оба забылись настолько, что пачка презервативов в его кармане так и осталась нераспечатанной. Еще одно доказательство Лизкиного падения, с того самого вечера она ни разу не подпустила его к себе просто так – без резинки, словно постоянно швыряя ему в лицо свое предательство.
Он долго сидел на полу, вслушиваясь в мерное Лизкино дыхание, и мечтал о том, чтобы она проснулась. Она осознавала риск или нет? Это ее желание или забывчивость? Когда затекли ноги, и он продрог – спустя пять минут или часы? – он быстро оделся, наклонился к спящей девушке и зачем-то тихо шепнул «люблю тебя». Так тихо, чтобы она все-таки не услышала.
Он отогнал машину в гараж и вернулся пешком – сделав крюк и купив в подземном переходе охапку белых роз и полный пакет горячих булок с шоколадом – в отместку ореховому рулету, при мысли о котором у него бежали слюни и от которого Лизке точно ничего не достанется. Она покупала его, потому что помнит и упрямо выковыривает орехи, пусть даже для того, чтобы выкинуть их, а не переложить ему в тарелку?

Он едва не плясал, его серые глаза были почти все время где-то далеко, в мечтах. Там, где будет все. Как раньше.
Чай. Утренняя отвратительная Лизкина овсянка – с разваренной курагой и изюмом, и драка в душе за полотенце и вечер у телевизора после прихода с работы, и дальнее озеро под луной в пятницу, и океанский пляж с Машкой в отпуске, и еще много-много разных ночей и суматошных дней. У него снова будет кто-то, с кем он будет читать одну книжку на двоих, и кто будет понимать его схемы для взлома банковских сетей.
Андрей извинился, когда толкнул плечом, выходящего из Лизкиного подъезда мужчину и обрадовался, что не придется ее будить. Он поднимался наверх и хохотал над собой, что будить ее все-таки придется – ведь дверь захлопнута.
Или нет?
Он радовался, как школьник, когда дверь оказалась открытой.
На кухне горела подсветка под черной вытяжкой, на барной стойке сиротливо стояли чашки с чаем, рулет был опустошен наполовину. Лиза лежала на темном кафельном полу, в сильно распахнутом на груди белом халате, ее ноги были неестественно вывернуты, а рядом с расслабленной правой кистью валялись пустые упаковки от диазепама и опрокинутый бокал на длинной тонкой ножке.
Андрей вдруг подумал, что это красиво.
Белый халат, белые розы, молочно-белая девичья грудь, пустой бокал. Черные буквы на белом фоне.