Третий.

«Андрюшка, а как тут переслать тебе фотку?»

«Господи, Манька, наконец-то… ты меня с ума сведешь…с Лизой все в порядке?»

« Мы тут устроили фотосессию под названием «смерть Ступникову»… хочешь посмотреть?»

«Вы и так моя смерть! И я не хочу видеть тебя голой?!»

«А Лизку?»



Леонид никогда раньше не понимал смысла слова «слабость». Когда заболела мать ее утреннее «не могу ничего делать» приравнивалось им к «не хочу» и порицалось. Слабость - это что?  После шунтирования уже не было ни боли, ни одышки, только эта надоедливая стерва, подтачивающая его силы изнутри. Он не мог без помощи дойти до туалета, он уставал, просто поднося ложку с супом ко рту.  Кроме этого  бессилия он чувствовал только раздражение – такое, какого никогда не испытывал, такое, что вскипало изнутри и только из-за слабости не переливалось в крик. Все его родственники приходили с ним прощаться. Приехала сестра из другого города. По утрам приходила жена, и каждый раз тоскливо оборачивалась у входа, словно собираясь сказать что-то и так и не решаясь на это. Приходили сыновья, младший приводил совсем маленького внука и  так строго приказывал ему «попрощаться с дедушкой», что Леня скрежетал зубами. Перед сестрой он распсиховался и выплюнул ей в лицо, пока она поправляла ему подушки, что не собирается умирать, но она снисходительно погладила его по щеке и позвала медсестру измерить давление.

Они не оставляли ему выбора.

Жена мялась, спрашивая,  можно ли похоронить его не рядом с родителями, а на новом участке - так чтобы они могли и на том свете быть вместе. Это его  покоробило. Он не хотел быть с ней рядом и «там». Это стоило того, чтобы выжить, но тонкие намеки о том, сколько стоит лечение и тупая шутка деверя, что «дешевле похоронить» почти не оставляли выбора.

Он бы сдался, если бы не Фаня.

Афанасий Дольников.

Старый верный кореш.

Тот приходит по вечерам, вальяжно вплывая в палату, открывал настежь окно, впуская безветренную прозрачную, стремительно пробуждающуюся весну. Развернув стул, он садился так, чтобы опереться о спинку руками - старая травма спины не давала расслабиться. Фаня никогда не спрашивал, как он себя чувствует и не приносил ничего, кроме свернутой в трубочку дешевой газеты, которую продавали в трамваях по всему городу, и которую Леня раньше читал каждое утро. И  косяк. Тонкую, пахнущую травой и забвением сигарету. На возражения Лени – «нельзя, не хочу, ты спятил», Дольников пожимал плечами, и, подкурив, подносил тонкую сигарету к его губам. Боль, оказывается, и она его терзала,  отступала. Слабость начинала напоминать приятную не то дрему, не то негу. Домашние проблемы, сплетни, родственники становились безразличными.  За окном темнело, оглушительно ворковали голуби, они разговаривали – как всегда ни о чем и обо всем – о смысле жизни, о прошлых днях – славных, добрых, никогда о болезнях, иногда о смерти. Тихо посмеивались над превратностями их судеб. Фаня –  язвительный, откровенный,  хитрый – был удивительным рассказчиком, слушать его было так же приятно, как и воркование голубей на подоконнике, как  и шепот пробуждавшейся листвы. Для Фани Леонид был еще живым, бодрым, интересным.

В те часы, когда тот приходил с визитом, никто не врывался в палату, никто не осматривал его, никто  не задавал набивших оскомину вопросов. Статус посетителя исключал назойливость.

Леня был благодарен за эту передышку - больше, чем за предоставленную отдельную палату, страховку и возможность выжить. Благодарен даже своей жене, которая, несмотря на свою почти полувековую ненависть к  другу детства, позвонила ему – пусть она даже сделала это из корысти, понимая, что тот оплатит лечение раньше, чем она заикнется попросить об этом. Странно, но он не чувствовал себя обязанным Фане - с трудом прикидывая, сколько на самом деле тот заплатил.

С Фаней всегда было легко дружить.

Не из-за денег. Деньги у Дольникова  были всегда, пусть даже так много, как сейчас - только последние лет семь-десять, но он никогда не ставил в неловкое положение старых друзей.

Он был хитрым, пронырливым, но честным. У него собственное, исковерканное зоной и годами подпольных банковских махинаций чувство справедливости. У государства воровать было можно, у людей – нельзя. Из-за честности он попал из физкультурного в другой «институт», из-за пронырливости смог выжить там, из-за хитрости смог вернуться. Он бросал правду в глаза, и тут же сглаживал ее эффект – чем заслужил уважение маститого   во времена его молодости вора, обучившего его всему, что знал там. Фаня, Афоня для  остальных, был беспощадным, энергичным и деятельным. Он был благодетелем для обывателя и хищным хорьком для знающих подпольную жизнь города. Его боялись. Те немногие, кто знали его, настоящего - были преданы ему безоглядно, но  Фаня никогда не вмешивал в свои махинации друзей. Из-за боязни подставить их или подставиться самому из-за них? Леонид никогда не спрашивал об этом.

Фаня был отдушиной. Все последние сорок лет они встречались редко, по сути раз в год, у того на даче – огромном поместье у дальнего озера, выросшем на месте старого покосившегося флигеля, построенного еще его родителями.  Они собирались обычно   сразу после школьного выпускного и проводили вместе не меньше двух недель. Часто к ним присоединялся кто-то еще из их общего детства, но никто не  приезжал из года в год.  Они рыбачили, уходили вглубь леса и состязались в стрельбе, могли устроить шуточные бои или всерьез засесть за шахматы. Пили – много. Ели - еще больше, то, что наловили в реке, то, что раз в пару дней приносил Дольникову его очередной «сынок» или «солнышко». Сынки, ассистенты или, по-Лениному, подельники менялись одновременно с солнышками, женами, менялись  редко, но каждая новая жена перестраивала   Большой дом, а каждый новый подельник - выгонял прежнего шеф-повара. Китайская кухня сменялась кавказской, и только японец, предпочитавший подавать сырую заморскую рыбу и кривившийся от местной, не выдержал этого двухнедельного стресса и уволился сам. После такой полудикой - привольной двухнедельной отлучки из внешнего мира, они всегда возвращались отдохнувшими, посвежевшими - и заклятыми врагами на ближайший год. Причина ссоры - проигрыш в шахматы, комментарий в адрес Лениной жены, неудачный выстрел – как когда Леонид едва не пристрелил любимого лабрадора Фани, приняв его в пьяном угаре за волка, женщина – как в тот дождливый год, когда Фаня вспоминал свою первую любовь и запил больше обычного – из года в год  всегда менялись.  Прожив лето, осень и зиму во взаимной ненависти, к апрелю они начинали  нервничать и коситься на городской телефон, мобильных друг друга они не признавали, на майские Дольников всегда срывался, звонил и пыхтел в трубку. Леонид облегченно выдыхал и говорил равнодушное «буду, что брать с собой?», и все повторялось.

Фаня был единственным, кто знал про его беса под ребром. Фаня был единственным, кто в лицо говорил то, что думал о его жене, и только Леониду было позволено слушать робкое завывание под гитару, когда Афанасий вспоминал  ту свою первую мимолетную девушку, которая так и не смогла смириться с его первым (к чести и единственным сроком). Леня никогда не видел ее, но представлял на ее месте что-то вроде Софии Лорен  и был влюблен в этот образ вместе с другом, и пел вместе с ним.  Фаня был тем, кто всегда понимал его.

Фаня был тем, кто надоумил разделаться с понравившейся девчонкой просто и по-мужски - выкрасть и попользоваться. Святыней для него была только та первая, она же научила его жестокости к бабам, он считал, что дал ей слишком много свободы. В то лето они ругались особенно часто, и каждый день, когда темнело, Леонид переплывал озеро, и, спрятавшись в камышах, часами смотрел на то, как Мельник с Рощиной что-то  жарят на костре, а Ступников тихо бренчит на гитаре и смешит их.  До него доносились обрывки их разговоров, запахи костра, незамысловатая музыка. К ночи кто-то приезжал на велосипедах и привозил что-то из спиртного, к утру Лиза и Андрей уходили купаться, заплывая на середину тихого озера и барахтаясь там. Ничего большего, чем поцелуи и шутливые догонялки – Леонид возвращался к Фане еще более злым, чем уходил, не понимая, что он хотел увидеть и чем разочарован.

Фаня смеялся над ним, но дальше насмешек дело тоже не шло.  То сокровенное, то, что мучило его до сих пор – Леонид утаил. То, что напугало его настолько, что  и сейчас терзало больше той злополучной слабости – он чувствовал себя предателем и преданным одновременно. Наверное, это было тем самым, что удержало его в руках, когда Лиза все-таки осталась одна у костра – совсем ненадолго, но достаточно, чтобы попытаться  осуществить план Дольникова.

Хранитель страшного секрета или старый фантазер? Лежа на высоких удобных подушках, Леонид часами слушал Афанасия и выискивал в нем детские Лизины черты – и находил их, совсем, как и в ту ночь, когда связал две истории из их жизни в одну.

Его качало на странных весах безвременья, между жизнью и смертью, истиной и устоявшейся ложью.

Фаня уходил, когда становилось совсем темно. Действия марихуаны хватало до утра, и в этой странной полудреме, Леонид продолжал бормотать тихие признания маленькой девочке и умершей женщине, из-за которых он снова сходил с ума.



«Эй, Ступников? Ты видел фотку? Ты сдох, скажи, скажи, что ты сдох?»

 



Источник: http://robsten.ru/forum/36-1313-1