Ее поступь была неслышной, невесомой, неосязаемой, словно она была призраком, сошедшим на грешную землю в поисках того, кого потеряла в прошлой жизни, ее душа не была спокойна, она искала, ждала, верила, надеялась, падала в бездны отчаяния, когда заглядывая в чьи-то глаза перед собой не видела его, того, кого жаждало ее измученное ожиданием сердце.

   Маленький, дрожащий огонек на кончике ее длинной дамской сигареты дрожал, пританцовывая в темноте, этот источник света был единственным, освещающим черноту комнаты, если бы огромная хрустальная люстра венчающая белоснежный потолок ее гостиной горела огнями, можно было увидеть симметрично-расставленные предметы, подобранные со вкусом, теплом, любовью, не было ничего случайного в её жизни, лишь четкая размеренная до последнего удара пульса жизнь, в которой было так мало радости, и этот самый танцующий огонек на кончике длинной сигареты был одной из них.

   Дым был вкусным, оседающим в глубине горла, обволакивая надорванные связки, округлые, пепельные мазки сплетались в странный узор, в котором она с легкостью узнавала лица тех, кого любила, но любили ли они ее. 

   Каждый человек соприкасающийся с жизнью изменяет ее, внося свои казалось бы незаметные черты, но редко кто расчищает подобно шпателю полотно судьбы, чтобы нарисовать на остатках прежней картины новую жизнь.

  Я помнила каждого, коснувшегося моей судьбы, кто-то дарил, кто-то отбирал, больше отбирали, но подаренное я бережно сохранила, не забыв, не выбросив ничего, никого, моя жизнь наполнена подарками.

  Как давно я начала курить, когда впервые втянула терпкий, болезненно-обдирающий дым в горло, сжигающий связки?

   Я потянулась к сигарете, зажатой в его длинных пальцах, он крутил ею перед моим носом, дразня, бросая вызов, он думал, я откажусь, нет, я была дерзкой в юности, временами глупой, как и все в нежном возрасте, когда солнечные лучи ярче, небо выше, воздух чище, жизнь кажется бесконечной, прекрасной, легкой, стоит захотеть и все будет.

  Он был моим первым, самым дорогим воспоминанием, единственным о ком я никогда не сожалела, он причинил так много боли, но подарил много радости. Я втягивала дым, который он выдыхал колечками из своих потрескавшихся на морозе губ, в уголке рта была кровоточащая трещинка, он морщился от смеха, смущался, он был тоже молод, мы были молоды, соединенные первой щенячьей любовью, которая не повторяется никогда.

   Встречая зрелость, ворочаясь в своей идеальной постели, застеленной прекрасным батистовым бельем, я выла от тоски и понимания того, что никогда не повторится трепет первой любви, дрожь первого поцелуя, нега первой ночи, невозможно вернуть ушедшее, можно лишь пытаться сохранить воспоминания, которые год от года тускнеют, вытесняются, путаются, память услужливо стирает болезненные моменты, чем старше, тем горше от понимания, что все уходят, ты остаешься наедине с собой, нет тех, кто связан с тобой нитями общего прошлого. Не кому сказать:

   -Ты помнишь.

  Я любила всего его, даже острые углы колющих мою нагую грудь лопаток приводили меня в щенячий восторг, сидя за его спиной, обхватив худощавый торс своими ногами, я дышала тяжелым ароматом дешевого табака перемешанного с чуть навязчивым запахом пота. Ладони блуждали по его гладкой мальчишеской груди, подернутой редкими колечками волос, я дразнила его прикосновениями, колкими пощипаваниями губ по линии плеч, перемежающимися со шкодливым желанием слизнуть капельку пота скатывающеюся с колючего кончика его волос.

  В юности мы не столь привередливы, желаем только чувствовать, ощущать, нам во многом не нужны красивые слова, шелковые простыни, мы видим всё в особенном свете, незамутненным предрассудками, коими обрастаем с годами.

   Тогда, мне не было дела до того, что он беден как церковная мышь и наши встречи поспешны, пропитаны запахом кипяченого на газовой плите белья. Сейчас я назвала бы это счастливой беднотой.

   Не было ничего прекраснее его усмешки, губ обхватывающих кончик сигареты, разорванных колечек дыма, окутывающего меня с ног до головы. Я впитывала в себя всё, особенно то, с каким неподдельным восторгом моё тело откликалось на его прикосновения.

  Его губы были шершавыми, искусанными, он частенько пах недорогим одеколоном, которым его мать сбрызгивала его футболки, не было ничего лучше, чем зарыться носом в мягкий, застиранный на руках хлопок, потянуть, тянуть до треска старой ткани, оставляя маленькие дырочки, которые после будут аккуратно заштопаны.

   Его кожа была теплой, мягкой, юной, мы оба были молоды, барахтаясь в своей любви как котята, впервые увидевшие солнечный день. С ним мне не было страшно, я не знала того, как больно терять, отпускать, забывать, кружась в нашей любви, не замечая того, что все меняется и жизнь осторожно, едва ощутимо набрасывает на нас свои когтистые лапы, вырывая из кокона блаженства.

  Он был тем, кто сорвал с губ первый удивленный всхлип, когда его губы коснулись моей груди. Мы удивлялись, восхищались, исследовали вместе, нас толкал интерес, подогретый страстью, разбушевавшимися гормонами. Мы пробовали новые позы, которые он узнавал из найденных у старшего брата журналов, что-то нравилось, что-то нет.

   Я обожала быть погребенной под его телом, накрытой жаркой наготой подобной одеялу, уткнувшись лицом в подушку, я чувствовала, что нет никого в этом мире, кроме нас, и эта интимная близость дарила ощущение закрытости.

   Я доверялась каждому его движению, следовала по намеченной линии, каждый поступательный толчок встречался рваным вздохом, срывающимся с моих губ.

   Его большие ладони с длинными пальцами изучали моё ещё не совсем сформировавшееся тело, стоило кончикам ногтей задеть мой перевозбужденный сосок, я выгибалась гитарной струной, безмолвно прося о большем, практически требуя новых, более сильных, жестких прикосновений.

   Ладонь на моем горле, обхватывающая шарфом, не вызывала паники, я знала, что он никогда не сдавит сильнее, только мягкое поглаживание, скольжение пальцев к моим губам, ощущение подушечки просящей разрешения вторгнуться в рот, впуская я задевала зубами кожу, прикусывала, втягивая его палец в себя, подобно тому, как он втягивал в себя моё тело.

   Когда его терпение было на исходе, он судорожно обнимал меня, ладони смыкались на груди, почти до боли, мы перекатывались на кровати, которая отчаянным скрипом грозилась рассыпаться на части, он был подо мной, я распластана на нем.

   Мужская ладонь спешила подобно водопаду вниз, туда где наши тела были соединены, достигнув цели пальцы начинали отбивать надрывный ритм на возбужденной плоти, тем самым выбрасывая меня за край, вынуждая вжиматься в него сильнее, жестче, бесстыдно скуля, умоляя то ли отпустить, то ли обнять крепче.

   Моя голова бессильно откидывалась на его плечо в тот момент, когда он падал в свое удовольствие. После, после было то, что я не испытывала ни с кем, кроме него — долгие, ленивые поцелуи вдоль шеи, которые бережно прокладывали его губы, скользящие, невесомые ласки, даруемые ладонями, он словно извинялся за резкость движений в моменты безрассудства.

   Не знаю сколько времени я оставалась на нем, растворяясь, рассыпаясь от той нежности, которую он дарил мне, моя кожа пела, грудь ныла от того, с каким трепетом кончики пальцев обводили розовато-алые ореолы, гладили подрагивающую, не отошедшую после оргазма плоть.

   Я вслушивалась в его голос, тихонечко нашептывающий те тайны, которые я никогда не узнаю, стоило мне пошевелиться, желая небольшого отстранения, как он сцепливал свои сильные жилистые ноги под моими коленками, образуя жесткий капкан, давая понять, еще не время, рано.

   Молчаливая просьба, продлевающая близость, подстегивающая новый раунд, в котором не будет спешки, торопливости, будут тягучие поцелуи, сонные ласкающие прикосновения, губы смыкающие на моей груди, усмешка тонущая в мягкости округлой плоти, почти смешной звук напоминающий причмокивание, лукавый взгляд исподлобья, аккуратное вторжение, встречаемое довольным вздохом.

   Будут другие мужчины, сотни поцелуев, прикосновений, но никогда больше не будет того незапятнанного восторга от слияния с первым мужчиной, все обретенное после будет отдавать горчинкой, напоминающей кофейный осадок, его бы не пить, выплеснуть, но рука не поднимается.

  Слишком резко, мучительно больно переворачивался мой мир, я теряла, отпускала, те кого я любила уходили, но он все еще был моим, тем кто удерживал мой побитый кораблик на плаву, но он стал тем, кто потопил его, одним предложением:

  - Кутя, прошу поехали со мной, брось ты все, поехали со мной, они душат тебя, удерживая своим эгоизмом, поверь, ничего с твоей семьей не случится, тебе надо начать жить. Поедем со мной. Поедем! Кутенька, ты только подумай, что тебе не надо будет постоянно грызть ногти от беспокойства, решать проблемы за других, Куть, давай начнем свою жизнь.

  - Не могу, не могу, как ты не понимаешь, не могу я их оставить, не сейчас, через год или два, когда они оправятся от потери, но не сейчас.

  - Кутя, ты глупенькая, только сейчас, потом будет поздно.

   Я не могла бросить родителей, тогда мне казалось предательством оставить осколки моей семьи, но большим предательством было не поехать с ним, он увез вместе с собой мою юность, сердце, любовь.

   После него я шла по жизни, не жила толком, ощущала оттенки вкусов, но никогда не познала дурманного взрыва, заставляющего жмурится от удовольствия.

   Лишь в глубокой зрелости я поняла почему так долго, больно, горько страдала по нему, он ушел слишком рано, оставил меня, мы не доиграли нашу сцену в театре жизни, у ехай я с ним, попробуй побиться об углы жизни, может быть и не было стольких лет переживаний.

   Я тосковала по юности, беспечности, первой любви. Всем свойственно цепляться за незапятнанную правдой жизни любовь.

   Я расколола свою и его жизнь дважды. Он вновь войдет в мою жизнь спустя годы, у него будет милая жена, чудесные дети, но стоило мне увидеть его лицо, вдохнуть только ему присущий аромат, как в моей памяти сотни медных колокольчиков отбили один-единственный ритм:

 - Он, он твой, верни, вспомни! Ты его первая любовь, тебя он не может забыть, разлюбить, он звал тебя с собой, уговаривал, ждал, все еще может получиться!

   Я сделала то, за что буду расплачиваться до конца моих дней, но жалела ли я...

   Я жалела только об одном - его дети не были моими, нашими, наши общие дети никогда не увидели свет, оставшись в небытие, ждать своего час.

   Я прожила хорошую, сложную, временами невыносимо тяжелую жизнь, но на задворках памяти всегда помнила его, того, кто забрал с собой мою юность, благоухающую надеждами, мечтами, дешевым одеколоном, охапками пионов, сворованных в саду у соседки, с нежными, багряно-алыми лепестками расчерченными надорванными краями.

   Он выхватывал один цветок, обрывал с него лепестки, чтобы они подгоняемые легким ветерком падали на мои растрепанные волосы, шею, грудь, эти нежные как истонченный шелк лепестки будут растерзанны между нашими телами, горький сок пионов навсегда впитается в кожу.

   Позже будут другие мужчины, роскошные букеты, перевязанные лентами, но не будет ничего столь прекрасного как те подернутые утренней росой пионы.

   Я горевала только об одном - все кого я любила ушли, оставив мою жизнь наполненной тенями, кружащимися в ночи под танго смерти, я слышала надрывные удары скрипичных струн, прислушивалась к мягким, почти вкрадчивым голосам.

   Я ненавидела ночи, они снились мне, ненавидела и ждала, словно лица приходящие ко мне во снах вновь оживали и я слышала, чувствовала, возвращаясь в те дни, когда они были моей семьей.

   Мы все теряем близких, но я теряла их с молниеносной скоростью, будто сговорившись они уходили в хранилище жизни без меня, сплачиваясь в плотный круг, где однажды будет мое место, моя миссия проводить их, сохранить память, дав продолжение нашему оскудевшему роду.

   Зрелость, старость, встреченная в одиночестве, скрашенная воспоминаниями, письмами и звонками моих детей, разбросанных по миру, звавших меня к себе, я не хотела ни для кого быть обузой, будучи сильной, почти несгибаемой, дав слабину только тогда, когда возжелала вернуться в свою юность, будучи зрелой.

   Мой единственный муж был хорошим, щедрым, он подарил мне моих детей, единственный его изъян был в том, что он никогда не любил только меня, ему нужны были другие женщины, дарующие разнообразие. Есть такой тип мужчин, они полигамны от природы, искренне любят сразу нескольких, все для них делают, не обделяя ни в чем.

   В первое время я злилась, плакала, после смирилась, держа в голове мысль:

  - Как только мои дети немного подрастут, я уйду, возьму их за руки и уйду, не оборачиваясь.

   Я никогда не смотрела назад, только вперед, вздергивая упрямый подбородок. Никогда я не смогу дать самой себе ответ на вопрос, почему я дала согласие на брак с тем, кого особо не любила, была привязанность, проблески страсти в первые годы, уважение, умершее после осознания его неверности, в нашем доме не было ни одной совместной фотографии, но были общие дети.

   Я теряла годы, живя рядом с ним, растя детей, они были счастливы, кто-то скажет, дети все понимают, лучше расстаться, не травмировать, лучше, когда есть отец и мать, дети не должны страдать оттого, что взрослые устраивают из своих судеб цирк-шапито.

   С мужем я рассталась без особых сожалений, застав его в своей постели с преподавательницей литературы, приходящей к нашему сыну, они мило кувыркались на моих простынях, я громко хлопнула дверью, не ожидая объяснений. Лицо мужа в моей памяти не оставило следа, его фото нет на тумбочке у моей постели, я не поехала на его похороны, он перестал существовать для меня с росчерком под заявлением о разводе. Однажды сын попытался укорить меня, глупый, меня нельзя корить. Я сделала все возможное и невозможное, чтобы дать ему все. Только став взрослым семейным человеком он смог понять меня.

   Сегодня, когда никого не осталось рядом, то все, что мне остается это вспоминать, вслушиваясь в тишину.

   Моя жизнь напоминает опустевший после разрухи город, каждый шепот вдруг взлетающий криком ввысь пугает, я слышу как из окон разносится то игристый как лучистое шампанское детский смех, он играет в лучах солнца, качаясь на них словно на небесных качелях, из дальнего задернутого окна едва слышится женский грудной смех, он переливчатый, многогранный, скользящий на острие, такой смех вырывается из нежной округлой груди женщины в те минуты, когда она балансирует на грани блаженства.

   Ветер шелестит по пустеющим комнатам, кто-то успел взять с собой дорогие сердцу вещи, кто-то оставил все, не успев собраться, но вся эта аллегория тишины олицетворяет мою прошедшую жизнь.

   Моя зрелость, встречающая старость прекрасна тем, что сквозь мое одиночество вспыхивают ярчайшие блики той испытанной радости, которая была в моей жизни.

   Взглянув на резную рамку, стоящую на комоде, я встретилась взглядом с моей мамой, на ее руках укутанный в стеганное одело спит моя сестра, они остались в той осени, когда я унесла из осиротевшего родительского дома только фотографии. Людей невозможно вернуть, вещи ничего не значат, только черно-белые фото хранят драгоценные сердцу лица.

   Лицо моей матери никогда не покидало меня, следуя по пятам за мной, она всегда словно стояла за моей спиной, даже тогда, когда она покинула этот мир. Мама всегда была крайне сдержана, холодна, держа всех на расстоянии вытянутой руки, ее любовь не была обжигающей, ласка привычной, но я всегда была уверена в том, что любима ею, она не бросала слов на ветер, если говорила:

  - Узнаю, что ты натворила дел, отлуплю.

  Она бы отлупила, отлупила до синевы, она всегда держала слово, будучи опорой семьи. Она не пользовалась духами, но любила ароматное мыло, навязчиво-сладкий аромат земляники витал невидимым облаком, окружая всю ее, после нее останется целая коробка розовых брусочков, аккуратно проложенных между собой пергаментом.

   Мать была тем, кто определял мою жизнь, до какого-то момента не было никого важнее ее, даже моя первая любовь меркла на фоне чувства долга, ответственности и боязни подвести, не оправдать ожидания. У мамы был план на мою жизнь, я следовала его пунктам вплоть до того дня, когда поняла, что задыхаюсь, погибаю.

   Она отпустила, но не простила, я не оправдала ее надежд, ее несостоявшийся ребенок. Ее укоряющий взгляд был моим пожизненным наказанием, но в самые трудные моменты, стоя на перепутье, я оглядывалась, спрашивая у ее тени как поступить, быть может я немного сумасшедшая, но я слышала ответ, следуя ему.

   Тогда, я выбрала мою семью — маму, сестру, отца, они в моем сердце стояли выше моей любви к мальчику, я думала, что в жизни еще будет любовь, как я ошибалась, любовь была, но это было не то пронизывающее тебя до кончиков ногтей чувство.

   От всех других встреченных на перекрестках жизни мужчин, я ждала большего, требовала, зная, что достойна, но только тот первый, единственный, подаренный юностью мужчина навсегда остается в сердце, занимая в нем особенную нишу, потому что трепет первой любви не повторяется никогда, о нем мы тоскуем ночами, ища в других его подмену.

   Муж был бледной тенью любви, мужчины, что были со мной после него заполняли пустоту, невозможно жить только детьми, они не согреют ледяную постель, не приласкают, я была женщиной до мозга костей.

   Моя юность коснулась моей щеки неожиданно, тогда когда мои руки утратили шелковистость, кожа девичью упругость, на моих руках были обожаемые дети, единственное ценное, что подарил мне бывший муж.

   Они вскоре должны были упорхнуть из гнезда, образуя свои семьи, передо мной маячило одиночество, но жизнь преподнесла мне второй шанс, лучше бы я забыла о нем.

   Я знала, что ворую чужое счастье, отнимаю его у семьи, но что я могла поделать с собой, что могла сказать тому, кто не противился нашей связи.

   Мы были равны в нашем падении в грех. Только натворив своих ошибок я смогла понять сестру, ушедшую первой, она металась по жизни как маленькая заблудившаяся в буран птичка, искала себя, пыталась жить, но не умела, есть такой тип людей, не умеющий жить, несясь по линиям дней, они приближаются к концу.

   Череда ошибок, непонимания, она запуталась, мы не смогли ее вытащить. Кто мог знать, что за старшей будет годами присматривать младшая, по-сути она всегда была моим ребенком, становясь старше, она делала больше ошибок, опровергая слова о том, что с годами мудреют, обретая опыт.

   Винила ли я когда ее за то, что своей смертью она разрушила наши жизни, да, винила, лгать не хочу, не умею. Не наглотайся она таблеток, я бы уехала с тем, кто звал меня Кутей, все остальные звали меня полным именем

   Она так легко рассталась с жизнью, бессовестная. Красивая смерть, заснула и не проснулась. Чушь! Таблетки разрушают желудок, превращая его в труху, она блевала кровью на моих руках, пока скорая ехала к нам со скоростью улитки-инвалида, до тех пор, пока жизнь не оставила её. Матери и отцу я сказала, что она заснула и не проснулась.

   Я не верила своим глазам, когда столкнулась в дверях магазина с ним, с тем, для кого я была Кутей, он изменился до неузнаваемости, больше не было того угловатого мальчика, с трещинкой в уголке губ.

   Он стал выше, больше, от него веяло состоятельностью, успехом, но это не волновало меня, я сама добилась многого, я узнала в этом зрелом мужчине моего мальчика, учуяв сквозь дорогой парфюм ноющую нотку того дешевого одеколона, которым его мама сбрызгивала его футболки.

   Его глаза остались тем же, мы стояли друг напротив друга в стеклянных дверях огромного магазина, с одной стороны нас обдувало теплом и душащей смесью толпы, с другой летел ледяной воздух, не знаю, не помню сколько минут я вглядывалась в его глаза.

   Они остались прежними, в них по-прежнему плясали насмешливые искры, его лицо изменилось, волосы стали совсем седыми, сквозь серебряные нити невозможно было разглядеть прежний рыжеватый оттенок, словно жизнь отобрала часть его красок.

   Я не видела его больше двадцати лет, но казалось прошел век с нашей последней скомканной встречи, когда я не смогла показать ему как мне было горько, что он уезжает, а я остаюсь.

   Мы расстались на промозглом осеннем ветру, он ушел в свою новую жизнь, в которой больше не было места для меня, я долго, мучительно долго плелась домой, доказывая сама себя, что все правильно, любовь еще будет, все будет, семья важнее.

   В моей голове тогда крутились сотни аргументов, разум учтиво соглашался со мной, но мое сердце ныло, словно оно знало, что расставшись с юностью, с ним, я потеряю себя.

   Он выдохнул удивленно:

  -Кутя, Кутенька.

   Я пропала, когда услышала свое ласковое щенячье прозвище, все померкло, ничего больше не существовало. Мне хотелось только одного — обнять, прижаться, вдохнуть всего его, почувствовать под руками мягкий застиранный хлопок его линялых футболок, они канули в небытие. Я ждала, когда он обнимет меня, обнял, возвращая назад.

   Все закружилось с молниеносной скоростью, вокруг нас кипела новая жизнь, из окон больше не лилась размеренная музыка ушедших лет, ей на смену пришли новые мелодии, все изменилось, мы понимали это, но разве понимать достаточно.

   В день нашей встречи мы забежали в первое попавшееся по дороге кафе, сидели обнимая ладонями кремовый фарфор чашек с кофе, он остывал, мы заказывали новые, не было слов, только редкие, робкие прикосновения, касаясь его пальцев я ощущала все то, что казалось утерянным навсегда — аромат пионов сорванных в соседском саду, дешевые сигареты, дым от которых впитывался в кожу, шелест одеял на разворошенной постели и это ласкающее «Кутя».

   Лишь спустя несколько лет нашего запретного романа, осуждаемого всеми, кто знал о нем, я поняла, что тосковала, любила, жаждала не его самого, а того неповторимого чувства первой, незамутненной любви, юности.

   Я хотела вернуться назад, переиграть, пережить заново, глупо, как бессовестно глупо, но мое недолюбившее, опустошенное сердце жаждало любви, пусть ошибочной, с горчинкой заблуждений, но я хотела вновь жить, чувствовать, падать в мужские объятия не ради получения физического удовольствия, ради единения с тем, кто знал меня девочкой, которого забрала жизнь, заменив обязательствами, проблемами, решение которых не должны были ломать мою жизнь, но сломали.

   Мы были взрослыми людьми, его дома ждала жена, дети, меня ждала дочь, еще не упорхнувшая вслед за братом в свой полет, она была привязана ко мне, у нас не было секретов, но она последняя кто узнал о моей связи, я боялась разочаровать мою девочку.

   У нее были свои светлые идеалы, излишне окрашенные розовыми мечтами о бесконечной, единственной любви, в свои двадцать она обладала разумом залюбленного ребенка, правда категоричности ей было не занимать. Осудить легко, понять трудно.

   Его жена была моим укором, каждый раз, когда мы встречались в моей квартире, прижимаясь друг другу так близко, до боли, в моих мыслях проносились неясные черты женщины, мужа которого я ворую, бессовестно отбирая у нее то время, которое они могли посвятить себе, но стоило ощутить под кашемировым свитером, острый угол его лопатки, как я встряхивая головой позволяла себе забыться, отлюбить, я имела право на любовь.

   Судила ли я себя, когда тонула в глубине простыней, которыми застилала постель к его приходу, нет, я жаждала испить нашу близость до дна, в возрасте мы становимся жадными до чувств, словно знаем, что каждый раз может стать последним, с годами мы стремимся отдавать, напитаться мы успеваем в молодости, с годами любовь, близость начинает напоминать тягучее багряное вино, оно сладкое, без игристых нот, нет отблесков свежести, но есть сладковатая мягкость, скользящая по языку, обволакивающая, согревающая, вино пьянит без похмелья.

   Мою совесть усыпили его слова:

  — Кутя, мы оба виноваты в нашей связи, ты и я, не надо себя корить. Ты женщина, моя любимая женщина, моя девочка, что я могу с собой поделать, когда прижимая тебя к себе, я ощущаю себя мальчишкой. Кутенька.

   Как сильно я любила те короткие ночи, проведенные в его объятиях, он не был больше худущим мальчиком, не было дыма дешевых сигарет, его сменил тонкий дымок дорогих сигар, он как много лет назад выдыхал колечки дыма, утопающие в темноте спальни, я слышала, знала, что он усмехается, ожидая, когда я выхвачу из его губ почти окурок, чтобы втянуть остатки дыма, перемешанные с его собственным вкусом.

   Его новый вкус, аромат был терпким, выдержанным, я пыталась сквозь тяжелую завесу нового его почувствовать того мальчика, которого обожала до дрожи.

   Лишь в те мгновения, когда между нашими побитыми годами телами не было не единой преграды, кроме собственной взмыленной предыдущими ласками кожи, я с жадностью вдыхала его запах.

   Физическая страсть с годами изменяется, нет спешки, жадности до остроты новых ощущений, есть созданный вместе ритм, напоминающий покачивание маяка в штиль.

   Он всегда приходил ко мне, я не задавала вопросов, утягивая его за собой в спальню, в которой каждая мелочь ждала его, даже музыка, льющаяся из колонок, грудной женский голос чувственно признающийся в любви.

   Он знал меня девочкой, он узнавал меня женщиной, множеству уловок я научилась у тех, кто был после него, в далеком прошлом, с ним не нужны были уловки, тогда хватало чистого незамутненного опытом порыва, отдаваясь которому мы срывали с себя ненужные вещи, мои пальцы с силой сжимали тонкую, застиранную футболку, разрывая ее, оставляя маленькие дырочки, повторяющие контур моих ногтей.

   Теперь мне не надо было рвать его футболки, да я и не смогла бы прорвать дорогой хлопок, зачем рвать, когда можно соблазнительно долго кружить ладонями по его телу, скрытому под белой тканью, слегка царапать, так чтобы не было следов, улик.

   Я хотела растянуть наше время, превратить минуты в часы, часы в дни, дни в недели, но самое большее, что нам выпало за годы связи — неделя, когда его жена с детьми уехали куда-то. Те дни мы провели на даче, со стороны мы казались образцовой супружеской парой, приехавшей погреть на последнем осеннем солнышке стареющие кости.

   Я крутила банки с прозрачно-янтарным вареньем из крошечных душистых яблок сорта Китайка, пекла пироги, накрывала стол, не было спешки, необходимости возвращаться куда-то, была размеренность сегодняшнего дня, в котором было место долгим объятиям в кресле -качалке, мы оба, завернутые в тяжелый шотландский плед умещались в нее, не было разговоров, ненужных слов, была звенящая тишина, бесценное время единения, не тронутое никем.

   Мне хотелось повторять в тишину ночи:

  — Не исчезай, не исчезай, не растворяйся, не уходи, да, у тебя есть семья, но я люблю тебя, в любви есть место только двоим, нет третьих, но в нашей любви есть третьи, только когда ты мой, со мной, нас двое.

   Я вторила его словам:

  — Кутя, ты боишься потерять не меня, ты боишься самой потери, признайся.

  - Глупый, это любовь, любовь и тебя я боюсь потерять.

   Сам факт близости был не столь важен, в близости самое прекрасное не набор движений, толчков, вздохов, судорожных всхлипов, важнее всей физики то ощущение близости, рождающееся в короткий как взмах ресниц , когда ты чувствуешь себя частью другого, словно вся твоя кровь, плоть, мысли, чувства перетекли в того, кто прижимает твое уставшее взмокшее тело к своему, отдавая то, что ему под силу отдать.

   Я панически боялась потерять ощущение единения, которое было только с ним, когда мои пальцы переплетались с его, я хотела, чтобы на его руке отпечаталось невидимой меткой мое имя, чтобы в ином мире, к которому мы приближаемся с каждым прожитым днем он смог найти меня.

   Те, в кого мы влюбляемся в юности и есть те, кто встретит нас в хранилище жизни, только их мы любим вопреки всему, все условностям.

   Боясь того, что он исчезнет, я знала, что он никогда не оставит меня, в моем сердце, мыслях, воспоминаниях ему навсегда отдано особое место.

   Даже третья тень, его жена, дети не могли изменить этого, я не просила его уйти, оставить их, я не имела на это никого права, он никогда не думал уйти.

   Мы были связаны той связью, когда не надо ничего просить, доказывать, главное знать, что когда ты позвонишь тебе ответят.

   В тот единственный раз, когда я спросила его о жене, он сказал:

  — Я люблю ее, она мать наших детей, я жалею ее, Кутя, жалость, уважение, общие дети это выше всего. Я люблю тебя, люблю ее, это разные чувства, я всегда буду возвращаться к ней, слишком много мы прошли вместе. Я не хочу жалеть тебя, ты сильная, со всем справишься, она нет.

   Помоги мне Господи, он был прав.

   Мы были почти старыми, седыми, побитыми жизнью, но в глазах друг друга мы были молоды, он не видел моих морщин, я понимала его желание просто лежать рядом, уткнувшись носом в мое теплое ото сна плечо.

   Как часто он повторял: 

   -Ты должна была тогда уехать со мной. Кутя, почему я не заставил тебя, не украл. Зачем я уехал. Господи, какой же бред я несу, если бы я забрал тебя, ты возненавидела меня, с твоим гипертрофированным чувством долга, ты никогда не смогла быть только моей, ты рвалась бы обратно, решать проблемы своей семьи.

   - Глупый, если бы мы тогда уехали вместе, не было бы наших детей, я никогда не любила мужа так как тебя, но мои дети стоят всех потерь, разве ты не скажешь того же о своих.

   Его волосы, истонченные временем шелковисто-легкой волной скользили сквозь мои пальцы, цепляясь за изысканное кольцо с гранатом, его подарком на мой день рождения, волоски цеплялись за лапки, удерживающие идеально-округлый камень, кажущийся почти черным, словно кольцо просило его не исчезать, не уходить.

   Он был моей первой и последней любовью, той самой больной во всех отношениях, когда ты боишься, что позвонив услышишь — его нет, больше нет.

   Моя последняя любовь, мой страх потерять, толкал меня прижиматься к нему как можно ближе, до духоты. Мне не было стыдно просить об объятиях, поцелуе, я слушала все, что он рассказывал, не испытывая ревности даже к тому, когда он начинал говорить о жене и детях, я знала свое место, оно было вторым, глупо бороться за первенство, оно не нужно.

   Он был единственным, кто помнил то время, когда были живы наши матери, моя сестра была живой, взбалмошной, стремящейся охватить все и сразу, его брат делающий карьеру военного, которым он гордился, мы разделяли воспоминания, ауру первых чувств, которые были заперты по сей день в наших зрелых телах, только он мог увидеть за тонкой паутиной морщин расчертивших мое лицо то здесь, то там, сияние глаз той девочки, которая еще не знала, что однажды ей придется выбирать.

   Прижавшись друг к другу мы вспоминали те дни, когда солнце светило ярче, цветы были душистыми, никто не ждал нас, не звал, не было обязательств, когда мы могли кутаться в своей первой непознанной толком страсти под старым одеялом, когда его перештопанная футболка была самой желанной в моих руках.

   Тогда, в те дни, я могла вцепиться в углы его острых лопаток своими искусанными ногтями, желая ощутить всего его так глубоко внутри себя, как только можно, забирая у него все, что можно, отдавая все, что у меня было.

   Он ударял в меня снова и снова, покусывал голое, покрытое испариной плечо, гладил тонкие ребра, выступающие под розоватой кожей, от соприкосновения наших тел рождался немного забавный звук, похожий на шлепанья маленькой стопы по влажному полу.

   Тогда мы еще не знали, что единственное, что не подвластно смерти — любовь, она не исчезает, не растворяется, она остается навсегда, ожидая когда те, кто расстались в этом мире, соединятся в небытие, чтобы однажды вернуться, найдя друг друга вновь.

   Разве могла я знать, что жизнь все решит за нас, он не бросит меня, не оставит жену, детей, не внесет свои вещи в мой дом, чтобы прожить остаток жизни вместе. Ирония судьбы, насмешка, издевка? Его жена станет той, кто ответит на мой звонок, он не пришел как обещал, не предупредил, не позвонил, я сделала то, что никогда себе не позволяла, набрала его домашний номер, ответил заплаканный женский голос, бормочущий о том, что его больше нет.

   Он покинул нас, оставил ждать своей очереди в хранилище жизни. После его ухода я сказала окончательное прощай своим воспоминаниям об утраченной юности, потерянных мечтах, больше не было того, кто помнил как одурманевающе-прекрасно благоухают растерзанные между нагими телами лепестки пионов, нет того, кто прошепчет в тишину "Кутенька".