Все уходит безвозвратно, мы не бессмертны, не похожи на узоры ледяных снежинок и на яркий свет холодных звезд - они вечны. Я знала, что моя жизнь тонкой струйкой капель убегает сквозь мои пальцы, впитываясь в землю, безвозвратно, навечно.

Я не уйду в землю, слишком просто, растворившись  в голубом мареве воздуха,  душа вознесется ввысь, туда, где на самом краю небесного обрыва меня ждет мой мальчик.

Реальность сюрреалистична, солнце еще приносит  радость, в зимнем воздухе висит тонкими пушисто-белоснежными искрами чистота, легко вдыхаемая, впитываемая каждой порой, вздохи глубоки, осознанны, но в определенный момент ты понимаешь - пришло время прощаться, словно этот мир едва слышно прошелестел:

– Прости, но твое время заканчивается.

Мне не было жаль, я не боялась. Прожив полную во всех отношениях жизнь, я понимала – это лишь шаг в вечность, воссоединяющий меня с ним.

Я стояла у окна, наблюдая, как занимается рассвет, небо нарочито медленно, почти лениво раскрашивалось мазками лазури, разбавленной акварельной белизной. Закрывая глаза, я проживала вновь самые важные моменты своей жизни.

Мне 7 или 6 лет, тепло, солнечно. Мои острые, узловатые от худобы коленки разодраны после падения с велосипеда. Митя дразнил меня своим новым большим великом до тех пор, пока я не рванула у него руль, забираясь на высоченное для меня сиденье, мои ступни болтались в воздухе, я вытягивала кончики пальцев, дотягиваясь до педалей. Результат моей бравады был плачевным – жгучая зеленка, бинты, досада.

 Не надо было спорить с ним, мы всегда спорили, словно вели негласное соревнование. Стоило ему сказать: «Ты девчонка, не сможешь», и я вскидывала острый подбородок, прищуриваясь и говоря: «Ха, посмотрим, это я не смогу, я тебе покажу!»

Я лезла за ним на заборы, разрывая края кружевных платьев, падала с деревьев, украшая себя синяками, бежала за ним сквозь заброшенные яблоневые сады, пытаясь не растерять по дороге неспелые, кислые до слез крохотные яблочки. Он всегда держал меня за руку, я знала, Митя  всегда впереди на несколько шагов.

В 7 лет я слепо верила ему, ведь он старше, почти взрослый, в его 12 лет. Никто не мог понять, почему мальчик возится с соседской малышкой. Мама причитала, что он хулиган, учит меня плохому, я становлюсь похожей на обтрепанную в полете птичку с изодранными об колючую проволоку лапками.

Я и была птичкой. В его глазах, правда узнала об этом спустя десятки лет. Мое оперение к тому моменту было потасканным,  но под побитыми, серо-сизыми, с росчерками синевы перьями прятались искристые пушинки, оставляющие надежду на лучшее.

Мне 15, больше нет места побитым коленкам и потрепанным от забегов в чужие сады, благоухающие яблочным цветом, платьям. Я пахну мамиными духами «ЭстеЛаудер», выливаемыми на себя в нещадных количествах. Митя забавно морщит нос, усмехаясь мне в шею - ты как маленькое вкусное саше, только лучше.

Какое саше?

Какая разница, если его дыхание обдает влажным жаром мою тонкую, почти прозрачную кожу, которую бабушка всеми  силами пыталась уберечь от россыпи вальяжно нахальных веснушек. Солнце любило меня, норовя поцеловать каждый участок кожи. Воздух, выдыхаемый им, проникал в мою плоть, сердце, душу, прочно закрепляя свои позиции.

«Сладкая», мой мальчик говорил, что моя красота  «сладкая». Его голос звучал приглушенно, соблазнительно, словно Митя вкушал каждую букву, не забывая облизнуть губы. Обижаясь, я пыталась уйти домой, кому хочется быть сладкой, как кремовая домашняя пастила из яблок?

В 15 я спорила с ним, как никогда. Если в 7 лет, это были маленькие равные битвы, то в 15 я не желала сдавать позиций, словно одержанная  победа играла наиважнейшую роль. Два упертых, своенравных существа боролись друг с другом, не желая признать равенство.

В 15 он не был единственным, кто был рядом. Тогда их было двое, их всегда было двое, но второй появился в конце лета, в канун моего дня рождения.

Митя, мой спутник из детства, спорщик, балагур, мальчишка, обожаемый до дрожи в кончиках пальцев, имел надо мной странную, почти необъяснимую, даже мне самой, власть. Я подчинялась ему, но и спорила с ним, до хрипоты, искр из глаз, капризных ударов пяткой по полу, упиранием кулаков в бока. Глядя на мою грозную позу, он заливался смехом, сквозь пузырящиеся звуки я слышала:

 – Ты похожа на зефир, вся такая важная, распущенная, раздутая от гнева, сладкая моя!

 Саша был мягким, робким, почти по-женски нежным, он был рядом, не обжигая, ухаживая, но не соблазняя.

Меня бесполезно было соблазнять в 15, я давно была приворожена, наверно еще в 6 лет, когда взяла из запачканной травой и мхом мальчишеской ладони побитое антоновское яблоко, благоухающее всеми ароматами осени.

Мне почти 18, соблазнение, начавшееся более десяти лет назад, подошло к логическому завершению.

Он ничего не говорил, когда привел меня в теплую ночь, светлую как день. В заброшенный, ставший диким сад, густые кроны которого наполнены ароматами влажной от недавнего дождя травы с густыми нотами падающих с веток переспевших яблок, подчеркнутых звеном свежести.

 Трава была мокрой, а губы моего мальчика такими теплыми, мягкими, как луговой клевер, не было ни единой ссадинки, царапинки, только тепло, тепло везде.

Я не чувствовала холода от побитой градом земли, будучи распластанной на его широкой груди, мой мальчик тихонечко шептал в мои перепутанные волосы, я не слышала слов, наслаждаясь звучанием приглушенного голоса, омывающего меня как кристально-чистая родниковая вода.  

Я знала каждую черту, линию, родинку, всего его, у меня были годы на то, чтобы изучить его тело, я видела Митю совсем мальчишкой, всего в синяках, с разодранными вдрызг коленями и обкусанными ногтями, в распахнутой рубашке и коротких сатиновых шортах, удерживаемых подтяжками. Он ненавидел те шорты, мне они нравились.

Он изменился у меня на глазах, вдруг став высоким, стройным, очень худым, гибким как ивовый прут, вымоченный в воде. Я не могла оторвать глаз от его рук, длинных пальцев и родинке прячущейся в ладони.

Тонкие как паутинка волоски на его груди щекотали щеку, спутываясь с моими ресницами. Кожа на ладонях горела, словно в ней был сосредоточен огонь, фитиль был подожжен давно, но пламя разгоралось только сейчас, словно до того ему не хватало искр.

Его руки, нырнули под льняной подол платья, крадясь все выше, он словно исследовал открывающийся ему простор, раскрывая и угадывая, действуя по наитию.

Указательный палец поглаживал маленькую, только наметившуюся складочку между бедром и ягодицей, кончик ногтя царапал, вызывая вспышки где-то глубоко внутри меня. У него было право делать со мной все, что заблагорассудится.

 Линия была пересечена, пальцы скользили, гладили, кружили - белье, вдоль его края, под ним, глубоко во мне. Мне не было стыдно, я не краснела, мое лицо не вспыхивало, было жарко, но не от смущения, а от того, что его руки дразнили так медленно, мучительно, преступно, словно он хотел превратить меня в пепел, дабы воскресить вновь.

В этом саду, под пологом, сотканным из звезд и ароматов яблок я любила его, отдаваясь без остатка. Я не задумывалась над тем, что его действия были умелыми, руки ловкими, он быстрее меня расстегивал замочек бюстгальтера.

Какое дело до умений, когда все, чего хочешь, утолить неизведанную тягучую как медовая патока боль, от которой наливается тяжестью грудь, заставляя бесстыдно прижиматься к его груди, чтобы получить немного трения, на секунду приглушающее боль. Я искусала губы в кровь, когда он скользнул в меня, кровь на крови.

Мои колени саднило от соприкосновения с мокрой травой, грудь ныла, розовые пуговки сосков зудели,  сердце, спрятанное под сплетением костного каркаса, пело. Я царапалась, цеплялась за него, пытаясь не скользить по влажной от пота, благоухающей чем-то особенно мужским коже, тыкалась как слепой котенок в изгиб шеи, прикусывала, пробуя на вкус, запоминая нюансы.

Его руки контролировали, мой мальчик останавливался, когда я вздрагивала, ускорялся, когда с губ слетал недовольный, требовательный стон, тихо смеялся в мои спутанные волосы, когда я почти хныкала, требуя чего-то, гладил, целовал взмокшие виски, когда я падала обессилено на него. Со стороны мы были похожи на два созревших в срок, упавших с ветки яблока, их веточки не расцепились, соединив их навечно.

Я сопела на его груди, он ласкал кончиком пальца складочку разделяющую бедро и ягодицу, оставляя на ней алый след.

Он не выходил из меня, не шевелился, повинуясь инстинктам, я слегка покачивала бедрами, требуя продолжения.

- Вошла во вкус?

- Только пробую.

Он рассмеялся, его смех, взлетевший ввысь, запутался в кронах деревьев, я слышала, как чуть хриплые искры смеха оседают на маленьких диких яблочках, чтобы остаться на них, впитаться, уйдя в вечность.

Мягко перекатив меня на спину, он закрыл меня от всего мира, я впервые смотрела в его глаза так внимательно, как странно, откуда взялись эти серые, почти матово-черные мазки вдоль радужки, словно кто-то давно начертил их углем, но лишь сейчас решил растушевать.

- Моя маленькая, сладкая девочка.

Его губы коснулись линии подбородка, прикусывая, полизывая, посасывая. Руки обхватывали меня под спиной, оберегая от влажной прохлады травы, я покоилась в гамаке из его объятий. Белокурая челка упала на его лоб взмокшим капризным завитком, протянув ладонь, я попыталась пригладить ее, а коснувшись - не смогла отпустить, накручивая льняные волосы на кончик пальца.

- Сладкая, ты вырвешь мне прядь, хочешь сувенир на память? Я тоже.

Он ловко подцепил длинный рыжевато-каштановый локон, потянул, прижимая к губам, оставляя рассыпчатые крошки поцелуев.

- Ты знаешь, что волосы годами хранят информацию, твои локоны запомнят меня.

Мое тело откликалось на каждый его жест, стоило пальцам коснуться напряженного как гитарная струна соска, как  грудь выгибалась навстречу, не только тело тянулось к нему, все существо перетекло в него с теми каплями крови, что навсегда потеряло мое тело, впитавшись в землю.

После каждой ночи, даже самой длинной, прекрасной наступает утро. Мы вернулись домой изрядно потрепанными, немного напоминающими бродяжек, я куталась в его рубашку, он шлепал босыми ногами по лужам, хлюпающий звук был смешным, звонким, даже спустя десятки лет я помню то щемящее ощущение счастья, что теплилось в моей груди.

Я была отдана ему. На наше счастье у меня дома никого не было, идти к нему было чревато, нарвешься на бабушку – беда.

Мы согревались чаем с вишневым вареньем, доставая друг для дружки косточки из ягод, вынув, протягивали мякоть к губам, поглощая сладость подчеркнутую собственным вкусом.

Митя играл бессовестно, как всегда, когда подхватывал кончики моих пальцев губами, бесстыдно слизывая прозрачно-пурпурные капли, заставляя мое тело рыдать от потребности.

Перепачкавшись окончательно, мы смывали под горячим душем липкую сладость с тел, здесь, под ярким светом, играющим в резких струях воды я отчетливо видела следы, оставленными нами на телах друг друга.

Стоило коснуться пальцами красной гематомки на его плече, как в голове вспыхивало воспоминание – я прикусываю его кожу, ощущая глубокие толчки в глубине меня - заставляющее сердце сжаться, а тело вновь вспыхнуть огнем желания.

Мы забыли полотенце, поэтому оставляли за собой мокрый след, подобно промокшим щенкам, вернувшимся с прогулки.

Моя девичья, никем никогда не тронутая постель впервые пропахла мужчиной, мальчиком, моим мальчиком. Он ушел под вечер, когда его одежда высохла, а мое тело гудело от счастья и ласк.

Как все развалилось, когда, почему мы не смогли удержать то, что было подарено нам свыше. Мы были слишком молоды, самоуверенны, наивны, думая, что нам даровано все время мира, не зная, что отпущены лишь быстротечные годы. Я была уверена в том, что он всецело мой, он думал, что может прогибать меня под себя, плетя только ему ведомый узор.

Он хотел контролировать каждый мой шаг, ходя за мной кругами, я не могла вздохнуть без его ведома. Митя написал свой сценарий нашей жизни, распределил роли и сам же его утвердил, без какого-либо согласования со мной.

Я не могла пойти никуда с подругами, выбрать учебное заведение, купить понравившееся платье. Я не была его женой, будучи добровольной рабой, Митя довлел надо всем.

Мы ссорились, спорили, отстаивали свои позиции, не желая капитулировать. Мы боролись за первенство, не зная, что выиграть, не значит победить.

Мы ошибались, два запутавшихся глупых влюбленных ребенка.

Их всегда было двое, моему мальчику принадлежала я, Саша был рядом, ожидая своего часа, момента, случая, когда Митя сделает ошибку, оттолкнув меня.

Саша выбрал верную тактику, ожидание принесло свои плоды, доказав верность, когда-то сказанных им слов:

 – Однажды ты будешь моей, пусть не будет той любви, что сжигает тебя изнутри, но я сделаю тебя счастливой, подарив тепло семейного очага. Твой Митя слишком порывист, он не способен на постоянство. Я буду ждать и, поверь, дождусь.

Сегодня я не могу вспомнить, что послужило причиной нашей ссоры с Митей, переросшей в разрыв, словно память благосклонно стерла причину мучительной боли, преследовавшей меня.

Помню лишь слова Мити:

- Ты моя, была и будешь, я могу из тебя веревки вить, скручивать, ломать, кто ты без меня? Никто. Ты думаешь, что нужна кому-то? Чушь! Ты моя и только моя, предназначена мне. Я взял тебя, забыла, ты принадлежишь мне с той самой минуты.

Принадлежу? Веревки вить?

Все внутри взбунтовалось против его слов, я не хотела, чтобы из меня вили веревки, ломали, прогибали, я хотела все решать сама. В 20 лет я хотела все делать сама, без оглядки.

Тогда, не задумавшись, я крикнула ему:

- Посмотрим, кому кто принадлежит! Твоя? Уверен? Ошибаешься.

Развернувшись, я рванула от него, он кричал мне вслед, что я все равно вернусь, приползу, не смогу без него.

Ошибался.

Спустя год, мама поправляла на моей голове белоснежную фату моей бабушки. Как кружева сохранили свой девственно белый цвет - осталось загадкой. Мне хотелось кричать от страха и боли, но я улыбалась своему отражению в мутном зеркале, мама щебетала, как она счастлива, что я делаю достойную партию с хорошим, умненьким мальчиком.

 Я сама не поняла, когда зашла так далеко, дав согласие на брак другу детства, к которому не испытывала ничего, кроме дружеских, теплых как летнее утро чувств. Он ждал меня, пока я сходила с ума от своей любви к Мите, схватив, когда мы, не справившись с накалом чувств, оттолкнулись друг от друга. По молодости и глупости, каждый стремился что-то доказать, Митя менял девушек, я приняла ухаживания друга.

Мама стрекотала  на ухо, тихо, почти заговорщически, она восторгалась открывающимися перспективами, для нее важнее всего было то, что я рассталась с Митей, которого она презирала, называя хулиганом в лучшем случае.

Платье сидело как влитое, умеренной длины, благородной ткани, душащее меня похуже любой удавки, натертой мылом. Я чувствовала каждый стежок, кружева впивались в нежную кожу, все, чего я хотела - скинуть наряд, отбросить фату и убежать в глубину яблоневого сада, я была уверена, что Митя там, его не может там не быть.

 Все знали, что я выхожу сегодня замуж, он приходил к моему окну накануне, долго курил, ходил из стороны в сторону, но так ничего и не сказал, произнеси он хотя бы одно слово и я пошла за ним. Мой мальчик промолчал.

Мама незаметно удалилась, я ощутила прохладные прикосновения сморщенных от старости, тонких как рисовая бумага рук бабушки, она поглаживала мою щеку, вглядываясь в ее почти прозрачные полуслепые глаза, я видела, что она уже не здесь, не с нами, она далеко, лишь тело задержалось на бренной земле.

- Глупенькая. - Бабушкин голос впервые за долгие годы прозвучал уверенно.

- Моя глупенькая, ты делаешь самую большую ошибку в жизни, еще не поздно, откажись, не выходи за него, ты не любишь, его любви не хватит на вас двоих, спустя время ты его возненавидишь, моя детка, ты всегда будешь хотеть только одно – уйти, сбежать, вырваться. Ты любишь того мальчика, так уйди к нему.

Я не замечала слез, которые размазывали аккуратно нанесенный мамой макияж, глотала ком в горле, помня, Митя не звал меня.

Бабушка, притянула меня в свои объятия, ее по-птичьи тоненькие руки были на удивление сильными.

 - Ты будешь жалеть, я буду молиться, чтобы ты справилась. Помни, нет больше преступления, чем отказ от любви.

Я вышла замуж, бесполезно пытаться вспомнить церемонию, ресторан, брачную ночь, все слилось в единую мутную картинку, словно кто-то в гневе растушевал все краски на палитре.

Мой брак со стороны был удачным, муж всегда был предупредительным, нежным, Саша любил меня, на самом деле, полностью понимая, что мое сердце закрыто для него. Я корила себя, жалела его, наш брак скрепляло уважение и желание сосуществовать вместе, ему была необходима я, в любой ипостаси, я нуждалась в тепле, заботе, уверенности в завтрашнем дне.

Я наказала сама себя, осознав всю глубину свершенной ошибки, только когда меня коснулись губы мужа, все было не тем, не для меня, не мое. Я хотела вдохнуть пряный, почти душащий аромат полудиких яблок, ощутить мокрые от дождя губы Мити, прикусывающие, но ласкающие поцелуи, но довольствовалась легким, ненавязчивым запахом дорогой туалетной воды.

После всегда было стыдно, словно я совершила грех. Я наделась, что с годами придет любовь,  полагала, однажды проснувшись, пойму, что люблю не Митю, а мужа, меня потянет к нему. Ждала из года в год, но ночами в своих снах уносилась вновь и вновь в глубину яблоневого сада, где была теплая, мокрая от дождя, мягкая как пух трава, где меня ждал мой мальчик.

Рождение желанного ребенка ничего не изменило, мы жили ладно, спокойно, прохладно. Полный достаток, теплая атмосфера, предупредительность, спокойные выходные, проведенные втроем, супружеский секс, приносящий легкое покалывающее удовольствие. Муж был заботливым, ласковым в постели, боясь причинить дискомфорт, сделать больно, я знала наизусть каждый его жест - полная, очевидная предсказуемость, без намека на фантазию. А после он мягко касался влажными губами моего виска, желая спокойной ночи. Безрадостно. Комфортно. Постыло.

Беда была во мне, в моей полной неспособности полюбить его всем сердцем, он был мне дорог, я любила его как друга, брата, близкого родного человека, но не как желанного до боли в кончиках нервов мужчину. Я компенсировала это, как могла, будучи заботливой, ласковой, не споря никогда, Саша был главой семьи, отцом обожаемого ребенка.

В какой-то момент, все начало разваливаться, словно из фундамента моей семьи вымыло дождем весь цемент.

Много лет спустя мы приехали в родной город, моя дочь, кружась вокруг меня как разноцветная юла, упросила  меня погулять. Ноги сами привели меня на окраину, весной сад был укрыт белоснежным пушисто-лебяжим маревом цветов, лепестки медленно, словно танцуя отточенный до последнего па фокстрот, ложились на пропитанную дурманом землю.

Мне хотелось упасть на колени, умоляя время повернуться вспять, чтобы не было этих лет, и я могла вернуться в те годы, когда Митя был моим.

Моя девочка подбрасывала в воздух сотни лепестков, напоминая маленькую балерину в стеклянном шаре, ее щечки, окрашенные алыми мазками, сияли, она хохотала, подпрыгивала, ее смех был заразительным, чистым, глядя на нее, я не могла жалеть обо всем. Она была лучшим, что я создала в своей жизни.

Вернувшись домой, я уложила ее спать, оставив на попечение моей маме. Муж уехал в гости к друзьям.

Меня тянуло назад, в наш сад, мое и его прошлое.

Я увидела Митю спустя годы, глядя в его глаза, я забыла обо всем, он изменился, так мало напоминало о том мальчике, что соблазнил меня, протянув душистое антоновское яблоко.

Но его глаза, взгляд и то, что теплилось в их глубине, было тем же, настоящим, родным до боли. Я исстрадалась по нему, его любви, рукам, губам, только с ним я чувствовала себя целой, глупо полагать, что можно жить с половиной сердца, оно погибает, лишаясь возможности обмениваться кровью.

Быть может я любила свое прошлое, несбывшуюся мечту, мы странные создания, тоскуем по тому, что не получили, не ценим того, что  имеем.

Стечение обстоятельств, рок, судьба, кто его знает, но Митя приехал навестить родителей в тот же месяц, в те же дни, мы словно почувствовали жгучую необходимость увидеться вновь.

В моей замутненной безрассудством голове звенела мысль - к нему.

О муже, семье, долге, я буду думать потом, я сожру себя чувством вины, но после, тогда, когда обрету новые воспоминания о моей несостоявшейся любви.

Мы предали свои семьи, когда упали в объятия друг друга в заброшенном яблоневом саду, как два запоздалых, замерзших в первые заморозки яблока. Антоновка особо ароматна после первого удара мороза.

Все было обострено, зрело, поспешно в первый раз, тягуче-медленно в последующие. Кто мог знать, что секс в зрелом возрасте превосходит в сотни раз то, что испытываешь в юности. Когда ты юн, единственное, чего желаешь – схватить, удержать, овладеть, сделать человека своим так быстро, как только возможно. Ничто не сдерживает порывы, нет чувства ответственности за происходящее, есть страсть, помноженная на гормоны, бушующие, взрывающиеся мириады искр, разжигающих сотни костров, которые быстро сгорают, не оставляя углей.

В зрелости ты хочешь задержать каждый момент, запомнить доли секунды, ты не берешь, а отдаешь, пробуешь на вкус, запоминая нюансы, обмениваешься всем, чем возможно, нет места эгоизму, есть равенство, обретенное в опыте.

Его тело, созвучное моему, пропахло мокрой травой, дурманом яблочного цвета, моими духами и причудливой смесью пота, поцелуев, вздохов, постыдных стонов с вкраплениями восторга от обретения друг друга.

Он был искушен, я наивна, годы брака не дали мне больших навыков, но мое тело, руки, губы помнили, как ему нравится, где оставить поцелуй, погладить ладонью, обвести языком, я знала тело своего первого любовника лучше тела мужа.

Я была уверена только в одном – Митя мой на сегодняшний вечер.

Мы не задавали вопросов, почти не разговаривали, лишь вспоминали друг друга. Его губы танцевали по моей шее, вискам, ловя бусинки пота, он полизывал кончиком языка разгоряченную кожу, шершавый отзвук ударялся об мое сердце, посылая импульсы к потаенным уголкам тела.

- Моя хорошая, сладкая девочка, ты все так же пахнешь яблочной пастилой, сладкая.

Подхватив губами напряженный сосок, он прикусил его.

- А здесь ты приторно-сладкая, как карамель.

Он кружил, дразнил, оттягивал и посасывал, обводил ореол, забрасывал на секунды, отвлекаясь  на тонкую кожу над солнечным сплетением, возвращался, не давая мне расслабиться, сердце в груди грохотало подобно раскатам майского грома, оно билось о стенки, кричало самую звучную арию голосом сошедшей с ума оперной певицы.

Я хотела толкнуть его голову ниже, его страсть делала меня бесстыдной, за годы брака муж ни разу не коснулся моей женственности губами, но я помнила, что мой мальчик обожал пробовать меня на вкус, словно я изысканное лакомство. Его сладкая, сладкая, сладкая девочка.

Раздразнив меня беспорядочными кусающими поцелуями вдоль внутренней поверхности, доведя до исступления, он сомкнул губы, почти до боли, горячей, пульсирующей потребности, рвущей горло в крике, заставляющей сжимать в судороге руки. Только падая с вершин блаженства, я увидела зажатое в ладони крохотное, чудом сохранившееся с прошлого года, нежно-зеленое яблочко, я раздавила его, ароматный, первобытный в своей свежести сок, впитывался в кожу, слегка раздражая ее, словно напоминая о нашем грехе.

Задумавшись на секунду, я выпала из реальности, переносясь домой, зажмурившись, ощутила вину, окатывающую ледяной водой, заставляющей дрожать, слезы брызнули из уголков глаз, хотелось прикрыться, убежать, забыть, просить прощения, но Митя, словно поняв, что я отдаляюсь, подхватил меня, располагая на себе, отбросив размятое яблоко в сторону, он оставил бесчисленное множество маленьких поцелуев на моей ладони, ядовитый сок сменил вкус его губ.

- Не вини себя, не надо, это бессмысленно, зачем бороться с тем, что свершилось.

Обхватив мое лицо ладонями, Митя смахнул слезы, заставляя посмотреть ему в глаза, то, что я увидела в их глубине убивало, я видела в нем пожар нашей юношеской любви.

- Ты моя, на сегодня только моя, нет никого кроме нас в этом саду.

Он был нежен со мной, убийственно ласков, каждое прикосновение уносило меня все дальше от мыслей о муже, все ближе к моему вернувшемуся из небытия любовнику.

Раскачиваясь на его теле, будучи нанизанной на него как сахарный леденец на палочку я не думала ни о чем, кроме сжимающего, выкручивающего наизнанку ощущения удовольствия, скользя вверх, вниз, выгибаясь навстречу рукам, губам, стремясь выпить упоительно-греховную чашу до дня.

Я ощущала его дыхание, оно была слаще яблочного нектара, стоило его губам приблизиться к моей коже, как она встрепенувшись вздрагивала, откликаясь с сиюминутной готовностью, словно единственное для чего она была предназначена - ожидание его губ, обещающих негу поцелуев.

Его руки поглаживали, сжимали, я видела, как меняется цвет его глаз, когда он вздрагивал после особенно медленного скользящего движения, словно ему было больно, но это была самая желанная боль, выкручивающая душу наизнанку.

Митя кусал губы, притягивая меня на себя, вжимая пальцы в мою нагую плоть, царапая, оставляя следы, которые позже придется скрывать, маскировать.

Пальцы танцевали на округлой складочке между ягодицей и бедром, ныряли ниже, глубже, нахально, дерзко, почти пошло обхватывая мою плоть, почувствовав, как кончик его пальца надавил там, где я более всего этого ждала, я упала ему на грудь бесформенным клубком, задыхаясь, всхлипывая на грани плача.

Я слышала его осипший голос, чувствовала резкие движения глубоко во мне, вздрагивала, пытаясь приподняться, подстроиться, но Митя не позволял мне, силой удерживая мое вспотевшее измученное тело на себе. Его губы чертили линии на моих плечах, шее, застывали в углублениях, ямках, он выпил всю меня, не оставив и капля, словно зная, он способен вновь наполнить сосуд.

Обняв меня крепче, он перекатил нас на бок, мы срослись, словно сиамские близнецы самым бесстыдным образом, его ладонь обхватывала мое колено, заставляя согнуть ногу, открыть доступ нападению его искусных пальцев, они порхали, выделывая пируэты на влажной горящей плоти.

- Я люблю тебя, моя сладкая, сладкая, сладкая девочка.

Когда до моего сознания донеслись эти слова, мое сердце, не выдержав, сжалось, я ощутила восторг, ликование, счастье подобно рою белокрылых бабочек взметнулось к вершинам души, их крылышки отбивали задорный слегка фривольный ритм, но секунду спустя меня царапнуло тяжелое, черное чувство – вины, стыда, безысходности.

Я любила Митю, но у меня был дом, муж, дочь, вечер, плавно перелился в глубокую ночь, лишенную звезд, нам надо было возвращаться в реальный мир, где не было места нашей безрассудной юношеской любви, обрушившейся на наши головы, любви, которая спустя годы была прежней, словно кто-то запер в ней юность.

Мы одевались в полной тишине, действуя как слаженный механизм, Митя застегивал замочки на моем белье, я продевала пуговицы в прорехи его сатиновой рубашки, не забывая поправить воротник.

Мой мальчик поправил небрежно накинутую на меня юбку, разгладив каждую складку, мы словно два преступника скрывали явные улики, надеясь на милость судьбы, слепоту судей, помощь небес.

Мы шли по кромешной темноте, сцепившись ладонями, мой мальчик, как годы назад, шел впереди меня, уверенными четкими шагами, беспокойство захлестывало сознание, Митя, чувствуя мое смятение, поглаживал мою ладонь, даря минутное успокоение.

Он проводил меня до калитки старого родительского дома, где за черными глазницами окон спокойно спали мои близкие. Обхватив ладонями лицо, мой мальчик притянул меня ближе, шепча:

–  Моя сладкая, любимая, как же мы так ошиблись тогда. Что натворили? Почему? Я проклинаю себя, но я не в силах повернуть время вспять. Как нам быть?

Я не знала, что делать, ответить, как найти выход. Пустота, безысходность, полное отсутствие зацепок, хотелось кричать и плакать, пересилив себя, я прижалась к его приоткрытым губам.

- Митя, мой мальчик.

Он растворился в темноте, когда я переступила порог дома, Митя исчез в грифельной темноте ночи, и только пульсирующие отметины на моем теле пели о нашей встрече.