Мое сладкое ворованное счастье со вкусом яблочного сока на потрескавшихся губах, счастье, за которое не жаль отдать сердце. Только сердце надо было разорвать на две части, растерзанный орган нежизнеспособен.

Наш заброшенный всеми яблоневый сад был покрыт жесткой, колючей как накрахмаленный воротник коркой снега, он скрипел под моими неровными, дрожащими шагами, тонкая короста ломалась с плачущим всхлипом, я искала того, кого потеряла. Шаги - спутанная дорога без цели,  источника света, лишь звенящий холод и плач кипельно белого снега.

 Острый носок  сапога наткнулся на что-то мягкое, округлое, теплое, бред, но я ощутила тепло. Стащив длинную перчатку с руки, склонилась над заиндевелой землей, перед моими глазами лежало крохотное красное как кровь яблоко. Маленькое алое пятно крови на белом покрывале моей жизни. Стынущее сердце на снегу, никакие молитвы, заклинания, ничего не могло вдохнуть жизнь в это истекшее каплями крови яблоко.

В нашем мертвом яблоневом саду я была оставлена один на один с моей невысказанной виной, болью и немой молитвой о прощении. У меня не было ничего, даже хрупкой надежды.

Они оба ушли, оставив меня одну, решив все за  меня, ушли так быстро, что я не смогла осознать все – пустота.

Трусость, нерешительность рушит все на своем пути, сметает мосты подобно смерчу, можно бояться, идти с закрытыми глазами, но грешно трястись от страха при одной мысли о шаге в неизвестность.

Чувство стыда преследовало меня постоянно, обвиваясь вокруг  гимнастической лентой, опутывало, цеплялось, завязываясь в  прочные узлы. Я могла рассечь узел, предприняв одно решительное действие, но страх разрушить слаженную семью делал меня безвольной.

Я ластилась к мужу, пытаясь загладить вину, если его удивляло мое поведение, он не подавал вида, радуясь внезапной нежности. Быть может, он думал, что я полюбила его. Глядя в его неверящие во  вдруг обретенное чувство глаза, я была готова сгрызть себя за ложь, измену, нелюбовь. Протягивая к нему руки, я словно просила прощение за грех со вкусом яблок на губах.

Жалела ли я о случившемся, разумом – да, но сердце, мое глупое, оставшееся девичьим сердце хранило каждое крохотное как яблочное семечко воспоминание, маленькие черные зернышки – его губы, путешествующие по моей пылающей коже, ладони мягко сжимающие, поглаживающие, тягучие как патока поцелуи и до боли острые царапины объятий.

Я лгала всем, но в первую очередь себе, гнала воспоминания, но вновь и вновь падала в них  словно в колодец с ключевой водой.

Я трусливо боялась потерять мою семью, в которой  была защищена, любима, у меня был статус жены, матери, кто-то скажет – это проза, но без нее невозможно жить, она упорядочивает бытие, делая его логичным, обманчиво завершенным.

Я боялась признаться самой себе в любви к ним обоим, это были разные чувства, два непохожих лица любви.

 Митя был моим прошлым,  детством, юностью. С ним я познала пучину страсти, ласку, нежность, томление, желание брать и отдавать, растворяться, бежать за ним без оглядки, спорить, отстаивать, любить до крови на губах, до замирания сердца, аритмии, переходящей в бурлящий хрип и разрывающей грудную клетку. Митя воплощал в себе мою порочную, прекрасную, животную любовь.

Саша был тихими волнами моей жизни, отцом моего ребенка, мужчиной, который ставил меня превыше всего. Я боялась даже подумать о том, чтобы уйти от него. Часто ловила себя на мысли, что стою и смотрю на свою семью со стороны, словно мы в разных измерениях, увиденное заставляло мое сердце кровоточить, я панически боялась отнять у Саши дочь,  не знала, как сказать своему ребенку о том, что хочу уйти.

 Мысли не давали мне спать, самое страшное было в том, что мне долгое время не к кому было уходить, меня никто не звал, не ждал, не просил. Моя дорога вела в никуда.

Митя, как и много лет назад, не сказал самых важных слов, он шептал о любви, но не просил меня остаться с ним. Признаться, я не знала почти ничего о том, как и с кем он провел последние годы. Была ли у него жена, дети.

Мне было стыдно перед мужем, дочерью и собой. Предав мою семью, я с маниакальной бережностью хранила воспоминания о своем грехе с ароматом густой насыщенной патоки на губах.

Время несется быстро, напоминая горный поток, ты лишь слышишь шипящие всплески воды, ударяющейся о прибрежные камни, обходящие, обманывающие, проскальзывающие сквозь узкие расщелины, проталины, ища выход, несясь к заветной мечте.

Я увидела Митю спустя год, он вдруг появился из ниоткуда, словно мираж среди пустыни, я вела за руку  дочь  в школу, когда увидела знакомую фигуру, я не могла не узнать его.

Мое сердце пропустило пару ударов, замерев в груди. Все словно сковало тонкой ледяной паутиной страха, предчувствия, радости, вперемешку с паникой.

Он стоял близко и далеко, видел меня, но не приближался, будь я одна, бросилась бы к нему, но в моей ладони лежала маленькая ручка моей девочки, я чувствовала, как ее пальчики сжимают, тянут, трясут. Я стояла посреди дороги, дочь прыгала вокруг меня, мы опаздывали, мои ноги словно вросли в землю. Митя смотрел на меня - пристально, внимательно, словно звал к себе.

- Мама, мама, ну, сколько можно, я опоздаю! - Дочка вновь дернула меня за рукав, вырвав из кататонических пут.

- Идем, идем.

Почти бегом мы прошли мимо моего мальчика, только волна его запаха, тяжелого с послевкусием яблоневого цвета окутала меня, впитываясь в каждую клетку.

Мысли неслись в голове, путались, рвались. Зачем, почему, что он хочет, кого  он хочет, он пришел случайно, за мной, ко мне? Я нужна, нужна, нужна ему?

Митя стал моей тенью, наваждением, иногда он стоял у моего дома, но не подходил близко, мой мальчик ждал, что я сделаю первый шаг. Я боялась, что Саша увидит его и все поймет, моя измена  перестанет быть тайной, я хотела этого и боялась, не зная, что будет дальше.

После рождения ребенка я стала бояться неизвестности, когда моя кроха впервые посмотрела на меня замутненным новорожденным взглядом, я поняла одно – надо быть уверенной в завтрашнем дне, чтобы дать ей будущее, лучшее из всего, что в моих силах. Митя был лучшим для меня, но Саша был всем для моей семьи.

Я знала, что должна сделать что-то, подойти к Мите, поговорить, спросить, почему он изо дня в день приходит к моему дому, чего и кого он хочет.

Мой мальчик опередил меня, поймав в тиски объятий теплым осенним вечером, мы спрятались под сводом перекрытий, словно два подростка, боящиеся родителей.

Он прижал меня к своей груди, я слышала стук его сердца – сильный, быстрый, гулкий, жадно вдыхала его запах, стремясь надышаться впрок, своровать мельчайшие атомы, впитать в себя, оставить своими, словно его аромат мог заменить моего мальчика. Ложь. Митя обнимал меня крепко, до боли, я слышала, как он с шумом втягивает воздух, словно ему тяжело дышать, его руки, гладящие мою спину были нежными, ласкающими. Он молчал, всегда молчал, но мне не нужны были его слова, я хотела только один единственный поцелуй, чтобы вновь ощутить вкус кисловато-сладких яблок, с травянистым дурманом на припухших мокрых губах.

В его руках я была девочкой, не было никого, ничего, только он. Мне хотелось вжаться в него, вернуться на годы назад и переиграть, пережить нашу не сложившуюся жизнь, сделать все правильно, так как было предначертано свыше.

Я знала, что никого  не буду любить так сильно как моего мальчика, но он был моим запретом, грехом, моим побитым морозом яблоком. Ты можешь греть его дыханием, тереть ладонями, кутать, но оно никогда не будет прежним, его лукаво-сладкий вкус навсегда станет прогорклым.

- Моя хорошая, любимая девочка, давай попробуем заново.

Его слова обожгли мою щеку, оставив болезненно-пылающий след.

Как заново, что я буду делать, смогу ли разрушить мою семью, отнять у моей девочки отца, обидеть Сашу? Как?

Сотни вопросов без единого ответа.

С того дня я погрузилась в путаницу, пошитую из коротких мгновений в объятьях Мити и бесконечно долгих дней, недель, месяцев вины перед мужем. Саша ничего не замечал или делал вид.

Митя ждал меня, звал меня, хотел меня, впервые он говорил те слова, которые должен был сказать много лет назад, стоя под моим окном в канун моей свадьбы. Он обязан был сказать их, но тогда смолчал, сейчас желанные звуки не могли повернуть время вспять, ничего нельзя исправить, можно попытаться перелатать жизнь, но дыры останутся.

Мне было горько и сладко падать в его любимые руки, искать губами губы, дышать в унисон, обмениваясь теплом, словами, признаниями, извинениями, сожалениями. Что нам еще оставалось? Мы начертили карты нашей жизни, а сейчас пытались стереть, запутать, растушевав четкие линии, превращая их в рваные запыленные дорожки.

Он привел меня в свой дом, свою жизнь, но кем я была – чужой женой, его любовницей, его любимой? Всем. Короткие часы, отпущенные для любви.

Плен его рук, немного шершавых, с маленькими ссадинками у ногтей, скользящих по увлаженной влагой губ коже, умелые пальцы очерчивали углубившуюся с годами складочку между ягодицей и бедром, они замирали в ней, слегка царапая, надавливая, прося ненужного разрешения устремиться дальше, словно я могла отказать, чушь!

Я мечтала ощутить вторжение его пальцев в мою истосковавшуюся по бесстыдной ласке плоть, кружащие, захватывающие, лишающие рассудка поступательные движение, маленькие дерзкие завоевания, делающие меня горяще влажной, ожидающей, знающей, что  падение в бездну удовольствия будет обезопашено его руками, они подхватят меня, заставляя вернуться к нему.

- Будь здесь, слышишь, моя любимая, не уходи от меня.

Митя обхватывал мое лицо ладонями, заставляя смотреть в его темные от страсти глаза с искрами чертовщины, он был моим проводником в ад на небесах и в рай на земле.

Я пыталась сфокусировать взгляд на его губах, глазах, крошечном шраме, оставшимся после удара иссохшей веткой у виска, мои губы тянулись к этой нити, обводили ее кончиком языка, словно прикосновения могли ее разгладить.

Скольжение на него, в него, в его тело, душу, сердце, сцепленные в замок руки, зудящие от боли, царапины в горле, шуршащий шепот признаний, тело в теле, влажно и глубоко, его поступательные удары в меня  и пальцы зарывшиеся в складочку между ягодицей и бедром, его любимую, ту, которую он никогда не оставлял без внимания.

Я двигалась на нем – медленно, быстро, замирала и ускорялась, останавливаясь, набирая сил, чтобы упереться распахнутыми ладонями в жесткий каркас его груди, оттолкнуться и упасть, утаскивая его за собой.

То, что было после секса – лучшее. Путешествие мокрых губ по изнеженной, разморенной любовным угаром коже, тихое посмеивание у той складочки, легкие как пух новорожденного птенца поцелуи, подразнивающие, обещающие большее, томное, мучительно-тяжелое, скручивающее новой волной желания.

Его пальцы, закрывающие новый замок под моей грудью, сильные руки тянущие мое безвольное, ожидающее тело к его рту. Маленький путь, начинающийся от выступающей косточки у основания шеи, фокстрот поцелуев над углами лопаток, почти сон в ямочках над ягодицами, резкий разворот, раскрытие и его губы на мне, язык во мне, судорога в ногах, заставляющая меня сдавливать его шею, не отпускать до нового прыжка в неизвестность.

Марево, нега, эйфория посткоитальной пустоты, переливы хрипящих стонов, тяжесть его тела на мне, удар, удар, сильнее, жестче, мягче, обхватить его лицо, играя по его правилам, заставляя смотреть в глаза, в душу, видя, как чертовские искорки сияют солнечным светом, когда он находит в моих глазах признания в любви к нему, нашему прошлому и настоящему, тому что здесь и сейчас, под измятыми, пропитанными потом, сексом  и яблоневым дурманом нашей любви простынями.

Я уходила от него обещая вернуться, шла домой, размазывая слезы по щекам, брала себя в руки, приближаясь к моему дому, поправляла макияж, делала глубокий вздох, напитывая легкие колючим как сотни игл воздухом, чтобы вновь шагнуть в мир моей лжи.

Стыд может уничтожить все, я отмахивалась от него долгие годы. Митя звал меня, ждал меня, умолял уйти от мужа, но я не могла решиться.

Мой мальчик пускал в ход все уловки, кроме одной – он не требовал, не выдвигал условий, не давил на меня, лучше бы он требовал, так легче решиться, но он словно ждал, что я решу все сама.

Тогда, я не понимала - он прав. Надави, заставь, принудь - я бы жалела, думала о том, что поспешила, приняла неверное решение, винила себя и его.

В жизни надо ценить и беречь дарованное свыше, даже грехи. Руки, губы моего мальчика были самым желанным на свете, моя дочь отходила на второй план, когда я была с ним, кто-то назовет меня ужасной матерью, но материнство и желание быть женщиной во всей полноте этого слова разные вещи.

Моя любовь к дочери была абсолютна, безусловна, но невозможно жить только ею, я знала, однажды она выпорхнет из гнезда, оставляя меня один на один с мужчиной, который был для меня скорее братом, другом, но не любимым. Митя был тем, с кем я хотела встретить старость, любя его до последнего вздоха.

Будучи любовниками, мы не могли открыться миру, выйти открыто в свет, пройтись по улице, не боясь быть увиденными, осужденными, людям свойственно навешивать ярлыки, видеть то, что хочется увидеть, найти грязь там, где ее нет. Я стыдилась своих измен, но я любила моего Митю, пусть я буду проклята.

Как я могла сожалеть о том восторге, который охватывал все мое естество, когда я падала в объятья Мити, ловила с его губ мокрый поцелуй, оставляла маленькие капельки прикосновений в уголках его глаз, там, где с годами поселились глубокие нитки лучистых морщинок. Запуская пальцы в его волосы, притягивая его к себе, ниже, ближе, так чтобы дотянуться до каждой черты любимого лица, пропустить сквозь себя, напитаться, чтобы было чем жить до следующей встречи.

Его постель пахла мною, нами, мы словно перенесли наш заброшенный сад в маленькую темную комнату под чердаком, почему он выбрал ее для спальни? В его квартире были другие светлые уголки, но он приводил меня под затененный свод, окрашенный голубоватыми красками.

Мы были заперты под низким потолком, закрыты от всех, спрятаны. Никто и ничто не могло оторвать меня от моего Мити, пусть час, два, но с ним, над ним, под ним, обернувшись вокруг него, растворившись, впитавшись в его сущность, тело, душу.

Мне было так хорошо - до боли, стука в висках, захлебывающего сердца и натянутой до надрыва души.

Я купалась в тепле его влажного тела, вдыхая его запах – тяжелый, немного приторный, с нотами гречишного меда и вызревших яблок, мне хотелось слизать с него каждую каплю пота, распробовать заново его тело.

С Митей не было условностей, запретов. Я хотела дразнить его - я делала это, играя на самой нежной коже его тела, обводя кончиками ногтей твердость плоти, надавливая, обволакивая ее ладонями, обхватывая губами, прикусывая у кромки кончиками зубов, вытягивая густые капли, превращая его в трепещущее ожиданием животное, доводя до той точки, когда нет места шагу назад, только вперед.

Он подминал меня под себя, стискивал мои руки над головой, лишая свободы, делая своей. Он ударялся в меня, вновь и вновь находя в моей глубине ту ноющую точку, при соприкосновении с которой я возносилась  в небеса, теряя остатки рассудка, сжимая побелевшими от напряжения пальцами простыни, терзая их в смертельном захвате, подобному тому, в котором мой мальчик удерживал мое безвольное тело.

Я оставляла отметины на его теле, словно засечки на яблоневой коре, мой мальчик никогда не метил мою кожу. Его губы ласкали, но не прикусывали, они были мучительно мягкими, мокрыми как луговая трава после майского ливня, узоры выведенные влагой выжигались в моем сердце, но были не видимы глазу. Лишь мое горло было разодрано от слов, стонов, раскаяний и признаний.

После наступала тишина, в которой я обнимала его руками, сжимала ногами, опутываясь диким плющом вокруг сердца, шепча милые глупости, бывшие самой жестокой правдой.

Я любила его безоглядно.

Чем старше мы становились, тем больше нежности было в близости. Мы были наказаны своей любовью и прокляты своим юношеским эгоизмом, разлучившим нас на бесконечные годы, обречены быть навсегда чужими друг для друга, я была замужем, у него где-то была жена, ребенок, к которым он иногда возвращался, отчаиваясь дождаться моего ухода от мужа.

Мой мальчик уходил и возвращался, я клялась себе, что ухожу от него навсегда, но каждый раз снова и снова приходила к его двери, садилась и ждала, он всегда возвращался, словно что-то внутри нас было настроено друг на друга.

Я не успевала замерзнуть, его руки подхватывали меня, унося в тепло квартиры, где по законам морали мы касались друг друга чужими руками, губами. Но не было ничего слаще этого, его губы все так же пахли яблочным медом, обволакивающим меня тончайшей дурманящей пленкой, смывающей все другие воспоминания с моего тела, убирающие касания мужа, оставляя лишь нагую принадлежащую только моему мальчику оболочку. Мы дышали нами, не найдя в себе силы отдать другим то, что обрели когда-то давно, его любовь впиталась в меня с тем яблочным соком, раздавленного в ладони яблока. Горькие следы расставаний были ничем по сравнению со встречами.

Пусть мы были наказаны, прокляты, обречены, но под сводами его крохотной спальни в непонятной квартире, сохраненной для редких встреч, мы были счастливы. Два взрослых человека, прячущихся от внешнего мира. Нас ждал круг ада после смерти, но на земле мы отхватывали крохи рая.

Когда я приходила к нему, приползала к заветной двери, солнце закрывало тучи, задергивало своими полурваными лучами темноту, даря нам часы любви, нежности, цветочной патоки на губах, розовато-белого яблоневого цвета поцелуев.

Только его губы были теплыми для меня, все остальное было бессмыслицей. Его кожа с годами становилась иной на ощупь, она менялась на моих глазах, как и я менялась на его глазах, шелк со временем обращался в бархат, чуть мягковатый, немного потертый, но оттого более желанный, ведь каждая неровность была узнаваема, любима. Нити морщин у глаз делали взгляд теплее, призывая касаться, поглаживать, словно пушистое прикосновение могло их прогнать.

 В уголках его губ залегли горьковатые складки, они ощущались кислинкой на языке, призывающей ее распробовать. Митя больше не пытался сорвать меня как недозревшее яблоко с ветки, с годами он ласкал меня, зная, что только вызревший, налитой под солнцем, напитанный слезами дождей плод вкусен. Он знал вкус моего тела в юности, пробовал его в молодости, изучал в зрелости.

Больше не было желания рвать, соревноваться, все перешло на иной уровень – долгие ласки, мягкие почти баюкающие покачивания, выученный комфортный до последнего вздоха ритм.

Моей дочери было 18, когда я решилась уйти, во мне не осталось физических и душевных сил сохранять брак, основанный на обмане, предательстве, постоянных изменах. Я слишком  хорошо относилась к мужу, чтобы продолжать мучить его, да, мне надо было уйти десять лет назад, но откуда я могла взять силы на решительный шаг, их не было.

Саша еще мог устроить свою жизнь, я дожить свою с Митей, он окончательно ушел из семьи, теперь настала моя очередь.

В самых страшных снах я не предполагала, что моя дочь будет проклинать меня, ребенок, которого я воспитывала, любила, оберегала от всего, ради которого жила во лжи, кричал, топал ногами, проклинал меня, заставляя выбирать - она или Митя. В ее глазах плескалась ненависть - чистое, ничем незамутненное чувство отвращения ко мне, будь ее воля, я сгорела бы в адовых муках.

Никакие доводы, уговоры, объяснения не помогали, моя девочка хлопала дверью, из-под которой шипела:

 – Катись к чертям, уходи к своему любовнику. Ты предала нас с папой.

Саша все понял, вернее он принял то, что случилось, с его губ слетело лишь несколько слов:

- Зачем ты так долго врала? Я бы отпустил тебя сразу.

У меня не было дороги назад, в день, когда я решилась уйти, я потеряла семью, которую пыталась судорожно сохранить. Ночь перед уходом я  провела сидя под дверью комнаты дочери, пытаясь поговорить с ней, слезы, мольбы, просьбы - тщетно. Она не желала слышать меня, только изредка до меня доносилось:

- Совсем чокнулась на старости лет. Ненормальная!

В моей голове не укладывалось, как из моего чудесного, милого ребенка, которому были отданы все силы, мечты и надежды, выросла молодая женщина, совершенно непонимающая меня. Она уезжала в другой город учиться, у меня не было даже мысли бросить ее. Мы оказались чуждыми друг другу, умом я это понимала, но мое бедное растерзанное ее словами материнское сердце не принимало этого.

Останься я, сохрани брак, она сменит гнев на милость, но нужна ли мне эта суровая милость?

Утро я встретила с ноющей болью в коленях, синяками под глазами, пониманием – дороги назад нет. В моей жизни осталась одна дорога – Митя.

Я ушла из дома, не оглядываясь, взяв только самое необходимое, не простившись, потому что мое прощание никому не было нужно, Саша не мог до конца поверить, что я обманывала его годами, дочь презирала. Я ползла к квартире Мити, мечтая только об одном – уткнуться в его грудь, вдохнуть родной до спазма в груди запах и плакать навзрыд, забыться, задохнуться, потерять память.

У меня не было надежды на прощение дочери, но было ли оно мне нужно. В тот холодный день, когда я шла к Мите, ощущая каждой клеткой кожи боль, принимая хлесткие удары заиндевелого ветра, шлепки тяжелый дождевых капель, я осознала одно - жизнь слишком коротка, я хотела прожить остаток дней с тем, кого любила, я имела на это право. У моей дочери вся жизнь впереди, у нее будет ее большая любовь и только тогда она сможет понять меня, но не простить.

Я рыдала на груди Мити до утра, мой голос осип, он не задавал вопросов, я была не в состоянии отвечать, только всхлипы, переходящие в нервную икоту, слезы и ощущение потери, словно из моей груди без наркоза удалили сердце.

Я обрела моего Митю, но потеряла дочь и Сашу. В жизни нельзя иметь все.

Мы учились строить нашу жизнь заново, два взрослых человека на закате зрелости, умеющие жить порознь, но не вместе.

Развестись на бумаге несложно, оставить в прошлом человека, которому отданы больше 20 лет жизни, невозможно.  Саша не умел жить без меня, он часто звонил, что-то спрашивал, просил совета, умолял наладить отношения с дочерью, он не мог понять моего полного бессилия в этом вопросе, наша девочка не желала разговаривать со мной, я ездила к ней бесчисленное количество раз, просила поговорить, но единственное, чего она меня удостаивала:

- Вернись к отцу, тогда я буду с тобой разговаривать.

Наша дочь была упряма, настойчива, бескомпромиссна. В ее сознании я была ополоумевшей на склоне лет женщиной, решившей тряхнуть сединой, она не была в состоянии понять, что даже за чертой молодости можно любить всей полнотой этого чувства.

Митя мирился с моими визитами к бывшему мужу, не было никакого подтекста, только необходимая помощь в бытовых вопросах, в которых он был совершенно беспомощным, никогда я не говорила моему Мите, как часто Саша просил меня вернуться. Он не умел, не хотел жить без меня.

Саша умер на моих руках, на нашей кухне, я объясняла ему, как обращаться со стиральной машиной, когда он вдруг медленно осел на пол, все происходило, как в замедленной съемке – тихо, почти неслышно, только мягкое скольжение тела на темный паркет. Вызванная скорая была бессильна. Я качала его на руках, как когда-то укачивала нашу новорожденную дочь, не находя в себе сил поверить - Саша ушел.

Похороны напоминали трагифарс, проклинающая меня в рыданиях дочь, отворачивающиеся родители мужа, суета, шум, удушающий аромат бордовых гвоздик, ссоры и черная пустота. Я сошла бы с ума, не жди меня Митя в машине за углом дома. Он отговаривал меня, умолял не ходить, но как я могла не проводить мужчину, которому были отданы десятилетия жизни, отца моего единственного ребенка.

После Саши я успокоилась, терзающее чувство вины притупилось, я научилась с ним жить, моя дочь была устроена в жизни, она вышла замуж, но не простила меня.

У меня не осталось никого, кроме моего мальчика. Быть может, глупо называть взрослого седого мужчину мальчиком, но в моих глазах он был тем же мальчишкой в подранных сатиновых шортах, который подначивал меня на отчаянные поступки. За ним я бежала сквозь мокрые заросли мятно-зеленой травы, хлестающей босые ноги, из его рук я брала незрелые отчаянно-кислые зеленые яблочки, вкус которых пропитал всю мою изодранную жизнь.

Митя, мой мальчик. Моя единственная любовь. Мы строили свою жизнь на острых как бритва осколках прошлого, непонятые никем, проклятые, но выстоявшие. Я тянулась к нему всю жизнь, словно тоненькая травинка, обреченная из года в год тянуться к солнечными лучам, чтобы получить свои капли тепла.

Познай мы в юности все то, что знали в зрелости, прожили бы жизнь иначе, не причинили себе и близким столько страданий.

В заброшенном саду моей жизни не осталось живых веток, лишь тонкий едва уловимый аромат, витающий в заиндевелом воздухе, напоминал об ушедшей молодости, познанной во всей горечи любви и той неутолимой тоске, что стесняла мою грудь. Я не жалела ни о чем, ожидая встречи с моим мальчиком,  я была слепо уверена, что он ждет меня на Небесах, он не мог оставить меня одну, мой проводник через ад на небесах и рай на земле.