Она не любила закрытые окна, зиму и снег, не видела в белоснежном кружении пушистых, словно лебединый перья, снежинок ничего красивого. В ее представлении - это были лишь замерзшие капли воды. Маленький, чуть курносый нос с крапинками веснушек уткнулся в заиндевелое стекло. «Как странно», - думала она. - «Стекла замерзают с двух сторон», - или это в ее душе было холодно, зябко, леденяще морозно. Она вглядывалась в занесенные снегом дороги, что петляя сходились к ее дому, сугробы, царственно лежащие у порога, замерзшую бельевую веревку, на которой от порывов вьюги звенели длинные прозрачные как слезы сосульки, с каждым ударом слышался тонкий перезвон подобный музыке сотни колокольчиков, она внимательно вслушивалась, ища в линейке звуков те ноты, что помнила ее душа, бережно храня в потаенных углах памяти, то, что она вытаскивала на свет в минуты подобные этой, дымка воспоминаний помогала утолить тоску.
Тая смотрела в его васильково-синее глаза, видя в них свое отражение, всплески золотистых ирисок от солнечных лучей, все перемешивалось, танцевало, трепетало, в Ромкином взгляде она видела весь мир, он и был ее миром. Они оба болтались как две тряпичные куклы на растянутых от двора ко двору бельевых веревках, стоя на носочках, перекинув через плотные нити руки, дав им свободно колыхаться в такт накрахмаленным простыням. Ткань развивалась, под напором горячего ветра, взмывая ввысь, прищепки удерживали ее от полета, то Тая, то Ромка исчезали за взлетевшей материей, и тогда они искали тени друг друга. Они как в кукольном спектакле видели счастливые мордашки. Сколько им было тогда? 15 или 16, кто же упомнит, если память подбрасывает лишь ту наивную немного глупую песенку, что они напевали друг дружке, она все время забывала слова и смеялась над собой, а он - он всегда все знал, помнил, словно его мозг был губкой.
Ромка часто смеялся над ней, особенно в раннем детстве, когда Тая еще не умела толком ходить, спотыкалась, падала, досадливо кусала губы и сжимала кулачки, он сам еще малыш, протягивал ей пухлую с ямочками ладошку и лепетал на только детям известном языке. Ее серые как дымка над рекой глаза смотрели на него с восторгом и каким-то нелепо-абсурдным обожанием, она кокетливо взмахивала ресницами, жмурилась и крохотная тоненькая ладошка ныряла в его ладонь. Так они и шли по жизни, всегда рука об руку. Время неслось, зима приходила на смену так любимой ею золотой осени, и тогда она искала тепла, света, надежды в его руках.
Они жили в соседних домах, окна смотрели во внутренний двор, который летом был обвит виноградом, заполонен немного растрепанным алыми мальвами, огромными, в человеческий рост, их цветки были вызывающе красивы, источая едва ощутимый аромат. Дети возились в песочницах, усталые женщины вечерами сплетничали на лавке, а Тая ждала Ромку на чердаке, он никогда не опаздывал, приходя точно в 6 вечера, вытаскивал из-за пазухи теплые булочки, испеченные бабушкой, и они болтали до утра, зная, что родители не хватятся, работают в вечернюю смену.
Их казавшаяся прочной идиллия дала трещину в тот год, когда Тая закончила школу, поступила в институт, а Ромку забрали в армию, она провожала его на перроне, смущенно прятала заплаканное личико в зеленое сукно его формы, шепча: «Как я буду без тебя, я не умею без тебя». Он гладил ее пушистые как у младенца волосы, целовал в макушку, и с уверенностью говорил: «Ты сильная и умная, справишься».
Первый год их разлуки тянулся невыносимо медленно. Тая выживала в медицинском, ночами зубря ненавистную латынь, мечтая сказать Маргоше, старой деве, преподававшей предмет, все, что она думает об умершем языке, а еще добавить, что от непонятных фраз у нее заплетается язык, но она боялась, от одной мысли о Маргарите сердце падало вниз, душа стыла.
Профессорша была меньшим злом в жизни Таи, главной бедой был Макс – высокий, очень красивый, презренно самоуверенный в себе. Он нравился всем, его любили почти все девочки, как можно было не любить его, среди кучи ребят их потока, который, к слову, был очень посредственным, Макс был подобен звезде на небе.
Таю пугал его взгляд, еще никто, никогда не смотрел на нее так - холодные синие глаза Макса скользили по бязевому белому халату, Тая чувствовала себя совершенно голой, ее никто не видел голой. Он был удивительно сильным, дерзким, решительным. Тая, впервые увидев его, подумала: «Какой красивый, но холодный». В ее мыслях не было даже намека на то, чтобы увлечься им, в ее разуме жил Ромка, она бережно хранила под подушкой его письма, написанные округлым коряво-детским почерком, с ошибками, он всегда ошибался, когда спешил, днем на особо скучных лекциях выводила его фамилию на исписанных мелким неразборчивым почерком листах тетрадки.
Тая была наивна, она упустила момент, когда силки, расставленные Максом, затянулись вокруг ее тонкой шеи. В тот день, она стояла у раскрытой двери в аудиторию, было душно и больше всего ей хотелось домой, а лучше сесть на поезд и махнуть к Ромке.
Тихий, приглушенный шепот донесся до ее слуха.
- Ха, подумаешь, недотрога она. Я нравлюсь всем, неужели, ты, дурень, думаешь, что она упустит меня. Да она просто корежит из себя неприступную, стоит мне чуть поухаживать, и она упадет к моим ногам. Я, конечно, развлекусь, а потом с тобой поделюсь.
Маленькая ладонь взметнулась к раскрытому от ужаса рту, Тая заглушила вскрик, тихо подошла к углу, заглянула за него. Перед ней стояли Макс и Витя, худощавый болезненный парень, с желтушной кожей и мутным взглядом, высокий, неуклюжий и до омерзения неприятный. Тая ему нравилась, она это знала, он крутился постоянно вокруг, ее мутило от его присутствия. Парни увлеченно болтали, Макс говорил, что Тая ничего, но не восторг, а глаза Витьки блестели только от мысли, что Макс потом передаст ему Таю.
Она никогда не была решительной, дерзкой, но в тот момент, услышав, как эти двое заключали на нее сделку, в ее душе что-то щелкнуло. Она вскинула подбородок, смахнула несколько злых слезинок, и прошипела в тишину коридора: «Никогда, никогда вы меня не получите».
С того дня началось странное противостояние, свидетелями которого был весь ВУЗ. Макс упорно ухаживал за Таей, он даже охладел к своим пассиям. Часто, особенно после поздних вечерних лекций, когда коридоры старинного здания пустели, и Тая тихо брела по ним, засыпая на ходу, сильные накачанные руки Макса обхватывали ее талию, таща в темноту аудитории. Она царапалась как дикий камышовый кот, кусалась, била его по лицу, она всегда побеждала, в тот момент, когда шипела ему в лицо как анаконда перед ударом: «Ненавижу тебя». Он на миг терялся, руки слабели, она вырывалась.
Все видели, как он охотился на нее, но никто не вмешивался, преподаватели говорили, что это банальные игры, Тая сама его провоцирует, он всего лишь молодой парень. Витя наблюдал со всем со стороны, как гиена, ожидающая, когда хищник утолит голод, чтобы подобрать остатки.
Однажды был момент, который обескуражил Таю, она заснула на кушетке в сестринской, ей снились красивые сны, где был Ромка, лето, и они качались на бельевых веревках, а в воздухе парил аромат распустившихся мальв.
Она не почувствовала, как чужие руки коснулись ее ног, большие ладони обхватили мягкую кожу бедер, стремясь выше, острый подбородок уткнулся ей в грудь, она слышала только приглушенный голос: «Какая же ты упрямая, самая упертая из всех, знаешь, это восхищает. Я никогда никого не хотел так, как тебя». В сон Таи ворвался тяжелый запах сигаретного дыма, Ромка не пах табаком. Она резко распахнула глаза и увидела, что находится в капкане рук Макса, он смотрел на нее застывшим взглядом, руки с силой сжимали кожу, она боялась его, понимая, сейчас крик не спасет. Она тихо прошептала: «Макс, пожалуйста, отпусти». Отпустил.
Тая жила от письма к письму, Ромка писал регулярно, но редко, чаще всего в его письмах были воспоминания их детства, Тая в ответ делилась новостями о доме, родителях, учебе, о том, что сквозь оттаявшую землю уже проклюнулись первые тонкие ростки, но - ни слова о Максе.
Охота должна была закончиться гибелью жертвы. Силки медленно, но уверенно сжимались вокруг Таи. Кульминация случилась теплым днем в старом парке, куда их гоняли на физкультуру, Тая ненавидела бегать по аллеям, особенно в те дни, когда прыщавые семинаристы глазели на девчонок в распахнутые окна.
Она стояла в окружении девочек, обсуждая странности жизни, то, что будущие священники так бессовестно разглядывали их, Тая думала, чему здесь удивляться, пусть они с виду монахи, но в душе обычные люди, мужчины, они могут любить и желать с той же силой, только для них чувства – грех.
Ее размышления были внезапно оборваны, девочки вдруг куда-то исчезли, она осталась один на один с Максом. Все смотрели на финальный раунд их противостояния. Макс говорил быстро, сумбурно, срываясь на крик, Тая слышала обрывки фраз: «Чего тебе не хватает, кем ты себя возомнила, я так тебя добивался, а ты, ты!»
Резкая боль обожгла щеки, что-то теплое скатилось по щеке, потом она поймет, что хватая, он надорвал ей мочку уха, руки сковало тяжелой тупой болью, почему она была оторвана от земли, зелень деревьев мелькала перед распахнутыми от ужаса глазами. В голове пульсировала боль, лицо горело, руки казались чужими, она не могла отбиться, никто не хотел помочь.
Вдруг кто-то отшвырнул ее в сторону, Тая почти упала на сырой после недавнего дождя асфальт, заплаканными глазами увидела, как Лиана, ее сокурсница, колотит Макса по груди, крича на смеси русского и азербайджанского, что он ничтожество, Лийка обернулась к сокурсникам и прошипела, глядя на них своими огромными черными глазами: «Подонки, не могли помочь».
Тая долго приходила в себя, потом она узнает, что ее руки от запястий до локтей были в синяках, на щеке красовалась разлитая гематома, ухо кровоточило, но это было мелочью по сравнению с той травлей, что началась после исключения Макса. В глазах всех она была той, кто довел невинного мальчика, за спиной шептались, не смотрели в глаза, презирали.
Тая выжила только письмами Ромки, она ни словом не обмолвилась о произошедшем, но он словно что-то почувствовал. Письма летели одно за одним, он рассказывал ей о том, какая она чудесная, ее глаза похожи на лесное озеро, то самое, на котором они были когда-то давно на Ивана Купала, он рвал дикие лилии, Тая плела венки, вода была холодной, прозрачной, завораживающей. Ромка говорил, что мечтает оказаться с ней на их чердаке, протянуть теплую булочку с изюмом, прижать к груди и сказать, как любит. Тая читала, глотала слезы и ждала. Она жила мечтами о лете, Ромке, о том, как уткнется носом в его грудь, вдыхая аромат древесины, травы, одеколона и мяты. Она будет тихонечко млеть от его поцелуев, мягкости шершавых от работы с деревом пальцев, она будет защищена им, его любовью, она будет дома.
Остаток года она прожила в тумане, двигаясь по длинным темным коридорам, едва волоча ноги, но одно было неизменно, она уперто училась, зубря ночами, удивляя произношением Маргошу, держа голову гордо вскинутой, не показывая слез, никому не давая приближаться к себе, она пряталась в своей скорлупе, никто не знал, какая она хрупкая.
Больше всего она ненавидела Витьку, который все так же смотрел на нее голодными глазами гиены, только теперь он знал, что остался ни с чем. Ей не было его жаль, даже тогда, когда она узнала, что его желтизна от болезни сердца, ему делали несколько операций, какое ей было дело до его сердца, его душа была гнилой как яблоко в старом саду, побитое червями, отбрасываемое всеми в траву. Он ходил за ней тенью, надеясь на милость. Она презирала его.
Один год сменился вторым, Тая завела календарь, вычеркивала дни, обводила кружками те, когда почтальонка тетя Римма приносила письмо, с улыбкой на увядшем, сморщенном как урюк лице протягивала ей конверт, со словами: «Аккурат в аккурат».
На второй год было легче и сложнее, учеба уже не страшила, латынь покорилась зубрежке, Ромка был пунктуален.
Было холодно, морозно, снег валил с неба огромными неряшливыми хлопьями, лицо кололи льдинки, Тая куталась в кашемировую шаль, плотно обвязанную вокруг горла, как она ненавидела шарфы и шали, ей казалось, кто-то душит ее обманчиво-нежными руками. Она оттягивала шаль, гладя горло, не замечая скрипа снега за спиной.
Макс схватил ее быстро, резко, разворачивая на себя, прижимая к пахнувшей табаком дубленке, яростно крича, что она поломала ему жизнь, отец сплавляет его в Морфлот, он не хочет, не желает. Когда крик стих, он болезненно обхватил подбородок Таи, заставляя смотреть ему в глаза, снег застилал взор, лицо Макса казалось размытым, далеким, она внимательно вглядывалась в холодную синеву его глаз, и впервые увидела в их глубине раскаяние, извинение, это обескураживало, выбивало почву из-под ног. Они долго смотрели друг на друга. Макс отпустил ее так же внезапно, как схватил, запах сигарет обдал лицо, он склонился к ней, шепча: «А ведь я тебя люблю, знаешь, люблю».
Тая замерла, она стояла, не шелохнувшись, даже не заметив, как Макс растворился в белоснежном тумане вьюги. Он исчез из ее жизни. Спустя много лет, она получит письмо, в котором он расскажет, почему тогда хотел у всех на глазах растерзать ее. Тая спрячет это запоздалое раскаяние подальше, чтобы Ромка не увидел.
Зима всегда приносила в ее жизнь разлад, Ромка корил ее словами: «Таечка, зима лишь временное событие, пройдет». Он уезжал каждую зиму в командировки, ездил на семинары для архитекторов, Тая всегда сопровождала его, но в этот год она была беременна, носила тяжело, было решено, что она останется дома под присмотром мамушек и бабушек. Она снова его ждала, как тогда, 10 лет назад. Ромка никогда не узнал о Максе, когда он вернулся домой, то Тая встречала его на перроне, в его любимом кремовом платье, с искрами слез в глазах и словами: «Никогда, никогда, больше не оставляй меня одну».
В ту ночь они впервые были вместе на старом чердаке их дома, он кутал ее в белые простыни, пропитанные ароматом мальв, вокруг валялись остатки булочек с изюмом, Тая млела в его руках. Он был нежным, уютным, родным, желанным, любимым, первым и последним.
Тая внимательно всматривалась в петли дороги у дома, вслушивалась в тишину, ожидая скрипа снега, означающего, что Ромка вернулся. Кончик ее носика совсем замерз, она выводила уже сотый узор на заиндевелом окне, ладонь округлыми нежными движениями поглаживала заметный живот.
Снег кружился, искрясь в свете фонарей, расстилался на сугробах, скрипел под натиском машинных шин. Белокурая пушистая голова Таи вскинулась, глаза распахнулись: «Вернулся, Ромка!».