Ее нежная бархатистая кожа подернутая россыпью крохотных как речной песок веснушек была теплой, почти горячей, она пахла мной, мой запах впитался в каждую пору ее тела, мы смешались в единый коктейль, в котором невозможно было найти кого-то одного, это были мы.

 Как долго я добивался ее после того, как по собственной глупости потерял.  Шел на любые безрассудства, безумства, временами в моменты беспросветного отчаяния строил планы по завоеванию неприступной крепости метр шестьдесят ростом, легкой как пух, мне никогда не понять, как в таком эфемерном создании могло быть столько непоколебимости, упрямства, она сбивала с толку, рушила все мосты, возводила новые, спасала и убивала меня.

Она была самым бесценным, дорогим, единственным, что имело значения, не будь ее – не стало бы меня.

Я впервые  увидел ее фигурку, кружащуюся на вощеном паркете бального зала, помню, не видел ничего, кроме маленьких ножек в атласных туфельках, почти не касающихся паркета. Все мое существо трепетало от странного, всепоглощающего чувства, мой взгляд неторопливо, словно исследуя редкий шедевр, скользил по выточенным ногам, я был готов упасть к ним, очертить кончиком языка тонкую черную стрелку на ее шелковом чулке, манящей лентой прячущегося  за узкой юбкой.

Я не видел того, кто вел ее, кружа и подхватывая, отпуская и притягивая – партнер, безликий посторонний, не заслуживающий внимания, он только мешал, напоминая досадную зацепку на любимом кардигане.

Все мысли перепутались, только одно  невыносимое желание – целовать ее ноги, дразнить, ласкать, закинуть на плечи, чтобы ее щиколотки были у моих губ, мягкие розовые пяточки стали доступны для поцелуев, мне хотелось попробовать на вкус каждый ее пальчик.

 Вся она на ощупь была подобна атласу и бархату ручной работы. В те редкие ночи, когда она была благосклонна, я замирал, касаясь ее кожи, чувствуя, как сквозь полупрозрачный покров отчаянно бьется вена на ее шее, в том месте, где две линии ее ключиц соединялись в углубление, пряталась крохотная капля пота, которую я слизывал кончиком языка, смакую на вкус ее страсть. Словно эта влага могла передать все нюансы ее вкуса.

Спроси меня, какой она была любовницей, я не смогу ответить, она всегда ускользала от меня, как мираж в пустыне, ее переменчивость сводила с ума, нет, она не играла, лишь была собой. Я не заслужил ее доверия.

 Закрывая глаза, я уношусь на десятилетия назад, в те дни, когда она была почти девочкой, еще не женщиной, женщиной она стала в моих руках. Соблазнить ее не составило большого труда – внимание, бархатистые игристо-синие ирисы с желтоватыми крапинкам по центру, прикосновения, обещания и откровенное нескрываемое желание, сметающее снежной пургой все мосты.

Я не мог предположить, что в тот момент, когда ее глаза распахнуться в момент первой первобытной боли, я пропаду, утону, сгину безвозвратно, став ее рабом.

Ее маленькое тонкое тело чувствовалось так правильно в моих руках, она была отзывчивой, восприимчивой и крайне любопытной.

Она не сводила с меня своих распахнутых глаз цвета пожухлой травы, оттенок был приятным, мягким, словно вся радужка была пронизана золотыми нитями солнечного шитья, они вплетались в зеленые ниточки-травинки, создавая причудливый оттенок.

Искусанные чуть припухшие от долгих поцелуев губы, вторили моим словам:

– Маленькая, желанная, я хочу тебя.

Тогда о любви не шло и речи, я хотел ее тело – невинное, неискушенное, сладкое, созданное для греха. Она любила, она любила меня, но молчала, словно чувствовала, я отступлю, стоит мне учуять запах чего-то серьезного, обязывающего.

Вся сила моего желания сосредоточилась в кончиках пальцев, я касался каждого распахивающегося кусочка ее тела,  медленно, поступательно, как хищник на охоте обнажал ее для себя.

Первой под натиском моих ловких рук пала ее шея, мягко, неторопливо я исследовал дюйм за дюймом ее теплый простор, покрывающийся мелкими мурашками под моими прикосновениями, она откидывала голову назад, открывая больший доступ. Я улавливал малейший звук, слетающий с ее губ, по ним я мог читать степень ее возбуждения – едва слышный стон, всхлип, шепот, почти вскрик. Я прикусил яремную вену, только слегка, чтобы потом облизнуть, пососать алеющий лоскуток над синей жилкой.

Мне не было никакого дела до кремового платья, упавшего к ее ногам. Оно было помехой, преградой, скрывавшей под собой простенькое белое белье, такое тонкое, что сквозь него виднелся контур ее маленьких аккуратно-округлых сосков, цвета молочного шоколада, ткань над ними натянулась, словно пыталась разорваться. Накрыв ладонью ее скрытую за тонким сатином грудь, я почувствовал приятную округлость, увенчанную тугой капризно-дерзкой бусиной.

 Перламутровая полнота ее маленькой груди словно была создана для моей ладони. Шепот, всхлип, вскрик, когда  я сомкнул губы на ее соске, дразня сквозь мешающий сатин, влажная ткань была чуть солоноватой, через нее я чувствовал вкус ее кожи, все мое существо кричало о болезненной потребности – обхватить, овладеть, вкусить всю ее.

Она была легкой, тонкой, гибкой как ивовый прут, обхватить ее бедра, приподнимая над землей, не составляло труда, сложно было удержать, она выскальзывала, дразнилась, делая это неосознанно и оттого еще более желанно.

Под моими руками ее кожа покрывалась сладко-соленой влагой, которую я ловил губами. Мы вели неравную игру – я хотел ее тело, она желала мое сердце и душу, овладеть телом легко, овладеть душой почти невозможно.

В приглушенном свете все казалось правильным, точным, даже то, что я не смотрел в ее глаза. Меня влекло тело . Мягкие изгибы, девственная чистота, тонкие ребра, упругая вздернутая грудь, изящные выступы позвонков, мягкость живота с черной бархатной родинкой над маленьким пупком и острые выступы бедренных костей, которые я покрывал влажными скользкими поцелуями, распаляя, осознанно обходя место соединения ее длинных точеных ног, с манящим треугольником вьющихся темных волос, шелковисто-мягких  как пух. Стоило чуть потянуть за них,  и ее спина выгибалась дугой, навстречу мне. Я поглаживал ее руками, чувствуя нарастающую потребность, обводя, проникая, надавливая, сгибая пальцы, не позволяя ей достигнуть пика, покидая ее, чтобы вернуться.

Она извивалась в моих руках, я чувствовал, как ее ногти впиваются в покрасневшую исцарапанную кожу моих плеч, в настойчивой попытке подтолкнуть меня, инстинктивно желая получить поцелуй там, ниже.

Я не торопился, мне нравилось моя игра, в которой я вел. Она пахла восхитительно – карамель, датское печенье, ландыши и возбуждение. Стоило прикусить кожу точно над ее женственностью, как ее ладони с силой надавили в мои плечи, толкая, требуя, умоляя. Она была сладкой, вкусной, атласно-скользкой, влажной и обжигающе горячей в глубине ее естества.  Она откликалась на каждое касание моих губ к ее влекущей нетронутой глубине.

Ее тело, словно идеально настроенный инструмент, играло мелодию в моих руках, каждый извлекаемый звук ласкал слух, когда ее голос осип до низкого шепота, почти не слышного, но осязаемого, рассеянного в приватной тишине комнаты, я подмял ее разнеженное тело под себя, прелюдия пришла к своему логическому финалу, сейчас было время боли.

 Ее глаза распахнулись, золотное шитье почернело, словно все драгоценное напыление развеялось по ветру, сменяясь на темную непроглядную пустоту, в глубине которой были искры боли, той самой первобытной боли, без которой невозможно замкнуть вечный круг.

Она судорожно сомкнула ноги, пытаясь вытолкнуть меня, избавиться, отстраниться, но у нее не было сил, я был сильнее.

Она смотрела в мои глаза, точно, не отрываясь, словно ища и не находя желаемого в них. Где-то на задворках моего затуманенного сознания я понял - она ищет хоть малую кроху любви, но то, что я испытывал, удерживая ее тело под собой, было не любовью, чувство, скрутившее все мое существо, походило скорее на одержимость, словно жаркая болезненно-узкая топь, в которую я был погружен, затянула меня безвозвратно.

Это было пугающе, словно она приворожила меня,  я ощущал, как пульсирует кровь под ее кожей, как маленькое сердце отбивает раненый ритм, ее дыхание, скованность тела и немой вопрошающий взгляд.

Мои ладони обхватили ее бледное личико, обрамляя, удерживая, я боялся вновь посмотреть ей в глаза, сосредотачиваясь на маленькой едва заметной морщинке на гладком лбу, крыльях изогнутых бровей, я знал, стоит мне взглянуть в трясину ее зеленых глаз, я пропаду окончательно.

Ее тело расслаблялось, вся она становилась мягкой, податливой и такой отзывчивой, вторя каждому толчку моих бедер, ее жаркое дыхание опаляло мой слух, едва различимое:

– Скажи, пожалуйста, скажи, ты хоть немного любишь меня? Любишь? Скажи. Обмани. Скажи.

Я упрямо мотнул головой, обволакивая всю ее собой, поднимая ее руки над головой, удерживая своими, подчиняя, боясь той ее новообретенной власти надо мной.

- Скажи, прошу, скажи, я так люблю тебя, слышишь, люблю. Пожалуйста.

Она мягко пульсировала, стягиваясь вокруг меня, утягивая еще глубже, дальше, я падал в пропасть, погибая в ней.

 Во сне ее дыхание было столь поверхностным, что это сбивало с толку, я внимательно вглядывался в расслабленные черты ее лица – чуть острый упрямый подбородок, маленький прямой нос, бледно-розовые губы, приоткрытые, словно зовущие меня, и морщинка на лбу, не исчезающая даже во сне, едва заметные точечные мазки веснушек на хрупких плечах.

Маленькие ладони с подрезанными под корень искусанными ногтями, крепко сжимали край синей простыни, я знал, она ждала моих объятий, но я не мог прижать ее к себе, боясь того чувства, что захватило меня. Я боялся себя, ее, всего. Она была омутом.

 Утро было серым, дождливым, холодным, я видел, она замерзла, ее бархатистая кожа была усыпана каплями мурашек, она ежилась, кутаясь в простыни, побелевшие губы сжались в упрямую линию, темные ресницы трепетали, отбрасывая кружевную тень на бледные щеки, разрисовывая ее словно тончайшую вуаль.

 Она была красива, обворожительна, использована мной. Все, на что хватило моего трусливого существа, тихо собрать вещи, чтобы не потревожить ее неспокойный сон, осторожно затворить за собой дверь, оставив на прикроватной тумбочки лист бумаги, на котором я нетвердым, словно не своим, почерком написал: «Прости, мне жаль, но я не могу сказать тебе то, что ты ждешь. Прости».

 Я никогда не узнаю, что проснувшись спустя несколько секунд, после тихого щелчка замка, она сжала маленькие кулачки, до боли, до крови, зажмурилась, она не видела записку, но всем своим существом она поняла – я ушел, бросил, отвернулся, использовал.

Ее губы сжались, подавляя отчаянный вопль, голова упала на грудь, когда она подтянула к себе ноги, сворачиваясь в позу эмбриона, которому никогда не суждено вырасти в чреве матери, падая на синие простыни, в ее голове проносилась одна единственная мысль – ушел, ушел, предал.

Вся комната вокруг нее замерла, вслушиваясь в витающую черной грозовой тучей в разреженном воздухе мелодию: «Как же это всё мне преодолеть, расставанье маленькая смерть».

 Смерть, да, в этот день она поняла, что значит – умереть от предательства, от любви.

 Все годы, что я находился в дали от нее, я словно бежал от самого себя, это было удобно, говорить себе: «Она бы поглотила тебя, ты стал бы ее рабом, перестав быть собой, подчинился ее мечтам и желаниям, у тебя есть свои, подумаешь, красивая юная женщина, маленькая леди, оскверненная тобой, всего лишь женщина, тело». Это были гнилые оправдания самого себя.

 Сердце кричало: «Ты самый большой тупица, она любила тебя, любила, вспомни, как она умоляла о словах любви, а ты?»

Сердце выиграло борьбу с разумом, я сделал все, чтобы вернуть ее, найти, обрести. Завоевать ее душу мне было неподвластно, женщина, увиденная мною, давно не была той девочкой. Вся она излучала спокойствие, уверенность, дерзость в купе с ледяной царственной холодностью, обращенной в мою сторону.

Сейчас завоевать ее благосклонность было невозможно, я довольствовался крохами, бросаемыми мне, но что это были за крохи!

 В те дни, когда она приходила, я вглядывался в ее глаза, ища за тонкой поволокой изумрудного льда, что сменил в ее взгляде солнечную пожухлость травы, каплю любви. Изумруды ошибочно считают пустыми холодными камнями, стоит посмотреть на них сквозь луч света, как в их таинственной глубине вспыхивает палитра весенних цветов.

Мне не дано было знать - она любила меня, но ничем, не выдавала себя. Я был предателем, мне не было оправдания, но я молил о прощении.

В ее слаженной отточенной до последней ноты жизни мне не было места, я был лишним фальшивым звуком, мне доставались редкие рваные ночи и пробуждения в полном одиночестве моей спальни, она всегда уходила, стоило мне заснуть, я боялся сна, она выматывала меня в конец, высасывая все силы, забирая все без остатка, унося с собой каждый раз очередной осколок моего потрепанного сердца.

 В ту ночь она пришла так тихо, что я не заметил ее, не услышал, не почувствовал, лишь мягкая поступь босых ног по пушистому ворсу ковра выдала ее присутствие.

Прохладные ладони накрыли мое лицо, молчаливо приказывая закрыть глаза, не смотреть, но слушать, вслушаться в  стук ее сердца, давно не рваный, слаженный, вдохнуть аромат ее кожи – датское печенье. Она всегда пахла им, этот сладкий нежный аромат пробивался сквозь изысканный шлейф  духов, затмевая все на своем пути, я знал,  когда ее теплые губы накроют мои, обдавая влагой, я почувствую вкус того самого сливочного печенья, она обожала его.

Я держал коробки с этим самым печеньем на прикроватной тумбочке, зная, она не откажется, соблазнится.

Ее маленький язычок был сахарно-сливочным, юрким, опытным. Я никогда не спрашивал, сколько любовников у нее было, кого она любила, кто любил ее, у меня не было прав на это.

Я слышал шуршание ее шерстяного серого платья, не видя, но зная, только темно-серое платье из английской шерсти с плотным шелковым кружевом перешептывается так, согревая, чуть жаля кожу. Странно, она не любила раздражающие кожу ткани, но часто носила это платье.

Прохладные тонкие пальцы с аккуратно подпиленными ногтями ласкали мои плечи, ощущать ее прикосновения было блаженством, я никогда не мог предугадать, как она поведет себя в следующий момент, отдастся в мою власть или свернется клубком на моих коленях, давая понять взглядом зеленых привораживающих глаз – люби меня, люби нежно, долго, заботься, люби.

Сегодня была ее ночь, она опутывала меня своей сетью, как сирена, пленяющая заблудившегося в морской пучине моряка. Ее руки скользнули под расстегнутые полы моей рубашки, пальчики пробежались по простору вспыхивающей под ними кожи, остановившись там, где гулко билось мое сердце.

Она замерла, словно слушала стук

 – Знаешь, я часто думаю,  у тебя нет сердца, но в такие моменты, когда оно лежит у меня в ладони, понимаю, оно есть, оно горячее, страстное, но не любящее. Горько.

Мне хотелось кричать:

 – Ты не права, маленькая, я люблю тебя.

Но все, на что мне хватало сил, судорожно глотать воздух, когда она слегка царапала мою кожу, оставляя пурпурные  метки, которые на утро я рассматривал в запотевшем от пара зеркале ванной, думая только о том, что это ее руки оставили напоминание о себе. Будь моя воля - я выжег бы их на коже.

Ее упругая округлая грудь коснулась моей спины, тугие соски укололи, почти царапая, она извивалась позади меня, ее сладкие влажные искусанные губы дразнил мою шею, она - то мягко целовала, то прикусывала, то посасывала, словно пробовала меня, решая - стоит ли соблазниться.

 Я чувствовал каждый миллиметр теплоты ее груди, мои руки зудели от желания обхватить, смять, погладить, приподнять, чтобы уткнуться носом в манящую ложбинку, прорисовать касаниями губ проступающую сквозь кожу голубую ветку вен, вдохнуть ее запах,  забыться в ней. Но кому было дело до моих желаний?

Ее ручки действовали быстро, проворно, ныряя под пояс моих брюк, расстегивая пуговицу, срывая собачку молнии, наши вещи летели ко всем чертям, находя свое пристанище в разных углах темной спальни.

Ее гладкие как китайский шелк ноги обвивали мою поясницу, она всё еще была позади меня, пряталась за моей спиной, я чувствовал ее нагое тело своим, каждое касание было подобно огненному жалу, я плавился под ее руками.

Укусы гордо-вскинутых сосков, щекочущие прикосновения завитков ее женственности, когда она изгибалась, касаясь своей обжигающе-горячей плотью моих ягодиц. Прохладные ладони сомкнулись у основания моего перевозбужденного достоинства, превращая разум в пепел, развеянный на ветру. Ее ноги скользили вдоль моих ног – гладкость и жесткость, изящные линии против твердых.

Маленький уверенный пальчик поддел чувствительную кожу крайней плоти, чуть оттягивая, ровно настолько, чтобы сдавленный стон сорвался с моих губ. Подушечкой она поглаживала венец головки, так легко, словно касалась перышком, очерчивала, мягко сдавливала, делая меня липким, жаждущим.

В голове стремительной горной рекой неслись мысли: «Только не останавливайся, остановись, нет продолжай. Жестче, сильнее, еще».

 Я жаждал прикосновения ее губ к себе, чтобы они смыкались, опутывали, скользили вдоль каждого миллиметра длины, останавливались только для того, чтобы дать ход зубам, царапающим, прикусывающим, затем вновь остановиться, давая соло умелому языку, танцующему, ласкающему. Я мечтал о том, как она будет целовать его у самого основания – медленно, дразнящее-тягуче, обещая экстаз.

Я превращался в животное, которое ело с ее рук, поклонялось, валялось в ногах.

Она легонько толкнула меня в грудь. Когда она переместилась? Смятые простыни под моей спиной впивались в кожу, когда я бредил от жара ее нагого тела, первозданного в своей красоте, вьющегося вокруг меня, на мне, во мне.

Она двигалась мучительно медленно, вбирая дюйм за дюймом, не опускаясь до конца, соскальзывая и вновь насаживаясь, изгибаясь, склоняясь ко мне так, чтобы ее соски цвета молочный шоколад касались моих губ, кололи, напрашиваясь на долгие посасывающие поцелуи.

Мои руки против ее воли, обхватили ее ягодицы, жестко, быстро, опуская до конца, не позволяя ей двигаться в ее ритме. Одной рукой я направлял, другой прижимал ее разгоряченное влажное тело к своему, позволяя нашему поту, нашим запахам перемешаться в единую странную субстанцию, где аромат сливочного печенья усиливался благодаря нотам табака, где ландыши приветствовали дикие гвоздики. Я чувствовал, как она сжимается, вздрагивая на мне, оседая, почти падая в кольцо моих рук, отдаваясь без остатка, затихая, позволяя мне пережить мое падение в нее. 

 Она спала в мох объятиях – маленькая, хрупкая женщина, с россыпью бледных веснушек на фарфоровой коже, с чуть приоткрытыми розовыми губами, темными ресницами и облаком рыжевато-каштановых волос, в которые мне хотелось уткнуться, вдыхая сливочный  аромат. И не отпускать ее никогда.

Я прокручивал в своей голове миллионы сценариев, шагов, ходов, решал, просчитывал, уповая на то, что однажды она не исчезнет с первыми лучами солнца, впустит меня в свой день, в свою жизнь.

Она дышала поверхностно, тихо, лишь редкие сопящие, почти мурлыкающие звуки срывались с ее губ и тогда я чувствовал тепло в моем сердце, пусть в ее глазах больше не было солнечной зелени, но в ее сердце еще жила та девочка, что умоляла о любви.

 Я проснулся утром один от ощущения леденящего холода, обжигающего обнаженную кожу, мои пальцы сжимали край синей простыни. Повернув голову, я увидел примятую подушку, еще хранившую запах ее волос. Взглянув на прикроватную тумбочку, заметил раскрытую коробку печенья, волна облегчения накрыла меня с головой – она вернется.

 Я не мог позволить себе сдаться, пусть понадобятся месяцы, годы, но я верну ее.

 Она любила дорогой фарфор, не за цену, престиж, а за тот непередаваемый девственный белый цвет, что был свойственен только изысканным изделиям.

Ее личико освещалось улыбкой, когда легким ударом короткого розового ноготка, она извлекала приглушенный поющий звук из глубины любимого блюдца. По его краешку у самой каемки бежали три глазурных божьих коровки одна меньше другой, прорисованный столь четко, что казалось мгновение - и они взмахнут красными с черными горошинками крыльями,  устремляясь  к самому центру, туда, где красовалось круглое, рассыпчатое как пушистый одуванчик печенье с шоколадной крошкой и лимонной цедрой.

 Ее прямой носик вздрагивал,  она принюхивалась к сливочному запаху, ее глаза блестели, я мог поклясться -  в них танцевали лучи солнца, растапливающие изумрудный лед.

Я обнимал ее, прижимая к себе так близко, насколько это было возможно, боясь разомкнуть объятия.

Наверно, кто-то на Небесах сжалился надо мной, она дала нам второй шанс, почти десять лет редких встреч, звонков, цветов, уверений и клятв растопили ее сердце, но надолго ли?

 В те дни я вновь совершил ошибку, на самом деле череду ошибок. Никогда не позволяя себе грубости в постели, я вдруг превратился в животное, которое мертвым захватом пыталось удержать пойманную жертву, я душил ее своей любовью, как душат, не рассчитав силы  кошки новорожденных котят.

Я хотел привязать ее к себе, к своей постели, которую только она могла согреть, но она боялась подчинения.

 Когда я впервые сильным толчком опустил ее голову к своему изнывающему достоинству, не позволяя ей вырваться, толкая, направляя голову, почти душа, судорожно сжимающимися согнутыми в коленях ногами,  вдавливая в себя, не осознавая своих действий, отдаваясь только ощущению жара ее рта, давления зуб, слыша сдавленные рыдающие стоны.

Достигнув пика, я отпустил ее, падая спиной на постель, мои веки отяжелели, слиплись, все тело было подобно вязкому киселю, в котором слишком много крахмала. Рука дернулась вперед, ища ее, но ее не было, она ушла.

Вскочив  с разоренной постели, я бросился в ванную, наткнувшись на запертую дверь, опустился на колени, проклиная себя, слыша сдавленные всхлипы, переходящие в скулящий плач. Я причинил ей боль.

Несколько часов уговоров, заледеневшая кожа, осипший голос и полное беспросветное отчаяние, я был готов к тому, что распахнув дверь, она уйдет, гордо вскинув упрямый подбородок. Я не был готов к тому, что дверь откроется тихо, почти не слышно, она опустится на колени около моей застывшей сгорбленной фигуры и посмотрит на меня долгим укоряющим взглядом. В ее заплаканном личике не было злости, была обида, перемешанная с горечью.

- Ты был жестоким, ты никогда не был жестоким. Почему? Для чего? Что ты этим хотел добиться?

- Не знаю, я не контролировал себя, совсем. Прости, ты только прости. Сам не понимаю, что на меня нашло, я словно с цепи сорвался. Маленькая, прости.

Сколько мы просидели, совершенно обнаженные, на ледяном кафеле у ванной? Не знаю.

Когда первые лучи проснувшегося солнца проникли сквозь плотные занавески, обдавая едва ощутимым теплом, она заворочалась, уткнулась носом в мое затекшее плечо и прошептала:

– Я так устала.

 Впервые мы пытались наладить, построить какие-то отношения, делая ошибку за ошибкой, разбивая твердые лбы о собственное упрямство, пытаясь подладится друг под друга.

 У каждого была своя жизнь – дом, работа, друзья, знакомые, свой неизведанный мир.

Я был обременен цепочкой ничего незначащих женщин, с которыми было удобно провести ночь, они не требовали внимания и любви, это скорее напоминало обоюдное удовлетворение физических потребностей.

Без толики сожаления я разрывал все связи, целенаправленно, одну за одной, зная, никто из них никогда не вернется в мою жизнь. Секс без эмоционального наполнения не важен, это как фальшивая конфета, которой обманывают ребенка. Пустой оргазм не дарит блаженство, он приносит мимолетное расслабление мышц и ощущение одиночества.

Она, всегда желающая брать все в свои руки, вдруг просила о нежности, ласке, сворачиваясь мягким волнующим клубком на моих коленях.

Во мне проснулась непонятная жестокость, я пытался отыграться на ней за те годы, что она не впускала меня в свою жизнь.

Если задуматься, я не знал ее, она была приоткрытой книгой, в которой я прочел только заглавие и эпиграф, мне даровались ночи, я не видел ее  при свете беспощадного дня.

Я пытался встречать ее с работы, она отворачивалась, говоря:

– Зачем ты пришел, ведь я не просила, я на машине, скажи на милость, что мы будем с ней делать, если я поеду с тобой? Позволим  утонуть в сугробах?

Понурив голову, я провожал ее до машины, позволяя уехать, довольствуясь невесомым поцелуем в изгиб скулы и обещанием провести со мной ночь.

 Она всегда приходила без предупреждения, словно проверяла меня на верность, у нее давно был ключ и мои слова:

– Все здесь твое, приходи, когда хочешь, оставайся, слышишь, оставайся, не уходи никогда.

Она была крайне щепетильна, аккуратна во всем, что касалось не оставления ни единого намека на проведенную со мной ночь, ни разу она не забыла даже заколки у зеркала в прихожей. Только шлейф ее аромата предавал ее, он рассказывал, шептал, кричал, указывал на то, где она спала, с кем, как долго.

 Иногда, она проводила со мной выходные, и это становилось праздником. Она любила кухню, я обустроил все под ее вкус, желания, не составило большого труда угадать, ее предпочтения, она часто забывала закрыть страничку в ноутбуке, на которой красовались идеальные по ее представлению кухни, посуда, сервизы.

Ее детский восторг грел мою душу. Она часами крутилась у раскаленной плиты, облаченная только в мою футболку со смешным логотипом на груди, достававшую ей до середины бедра и белые коротенькие носочки.

Не стоило ее беспокоить, когда она священнодействовала – смешивала, взбивала, пробовала, хмурилась, если что-то шло не так,  досадно постукивала пяточкой по светлому дубовому паркету, не найдя нужного ингредиента, одним взглядом давая понять: «Дорогой, ты немедля едешь в ближайший супермаркет».

Она любила выпечку и сложные торты, которые только пробовала. Однажды, я спросил:

– Для чего ты столько времени тратишь на их выпечку, если сама пробуешь крошку и все.

-  Мне нравится процесс, это как колдовство, бросаешь обычную муку, добавляешь искрящиеся крупинки сахара, немного ванили или корицы, взбитых белков и прочих прелестей, и на выходе – та-дам - шедевр! Это весело.

 Она ошибалась, весело было, когда ванильный крем-муслин таял на ее обнаженной коже, тонкими тягучими дорожками расписывая ее словно холст, делая липкой, вкусной, маняще-желанной.

Стоило мне накрыть ее собой, и наша кожа, соприкасаясь, слипалась, создавая иллюзию единства. Она уворачивалась, смеялась, прося отпустить ее, говоря: «Я липкая и сладкая, я хочу в душ».

Нет, я не мог отпустить ее. Она была усладой, вся, до мизинчиков на голых лапках ее ножек. Я воплощал свои фантазии, погружая в рот каждый пальчик, пробуя, наслаждаясь, целуя ее щиколотки, чуть жесткие подушечки, щекотал языком свод стопы, удерживая ее ноги на своих плечах, плавно входя в нее, овладевая ею - всей без остатка.

 В те моменты, когда меня накрывало ощущение, что она уйдет, я срывался и вновь причинял ей боль,  все, чего я хотел удержать, но тем самым отталкивал.

Странное чувство, зарождающееся в моей груди, не походило ни на что, испытываемое ранее, я словно срывался с цепи, превращаясь в животное.

Применяя силу, я играл с ее телом так, как подсказывало мне мое перевозбужденное сознание – сжать сильно, оставляя цветущие гематомы на атласно-кремовых бедрах, укусить тонкую чувствительную кожу ее груди, оттянуть до боли коричневый тугой сосок, удержать ее руки над головой капканом своих ладоней.

Она вырывалась, скуля, плача, отбиваясь. Вся обращаясь  в странный сюрреалистичный мираж перед моими глазами, я видел ее слезы, красные пятна на щеках, сердце кричало: «Остановись», но коварный разум: «Вопил – удержи, подчини, подомни под себя».

Вырвавшись, она влепила мне звонкую пощечину, я никогда не мог предположить, что в ее маленькой ладони столько силы. Она шипела, набрасываясь на меня, как разъяренная тигрица, натягивала на свое обнаженное тело надорванный край простыни, приближаясь ко мне так близко, что это заставляло сжаться, посмотреть ей в глаза и понять всю глубину своего ничтожества.

- Животное, ты животное, бесчувственное, пустое существо, с чего ты взял, что силой удержишь меня? Глупо как! Безумно, самонадеянно глупо!

Глядя в ее  почерневшие бездонные глаза, я понял: «Если что-то не сделаю, не исправлю, она уйдет навсегда, заберет с собой все, что имеет значение. Редкие ночи, драгоценные пробуждения в выходные, сладость ее мягких ото сна губ, запахи корицы и шоколада, которыми она наполняла кухню, цветочную вуаль ее духов и тот щемящее-детский аромат сливочного датского печенья – она унесет с собой себя, мое сердце и душу».

Ее заплаканное лицо склонилось к моему, паника в моих глазах отразилась в ее взгляде. Она молчала, ища ответ там, в серой выгоревшей пыли моих глаз.

Все, что я мог – протянуть к ней руку, моля о прощении. Господи, я не контролировал себя, не отдавал отчета в своих действиях, видя последствия, я понимал: «Она права во всем». Позволив мне обхватить ее помеченное распускающимися гематомами тело, она невесомо опустилась в колыбель моих рук.

- Маленькая, я не знаю, что со мной творится. Я боюсь потерять тебя, мне до боли страшно, что однажды я проснусь утром и пойму, ты ушла навсегда. Я не знаю, как удержать тебя, что сделать, как поступить. Я понимаю, ты никогда не будешь верить мне, никогда не простишь, я потерял все права на тебя в тот день, когда ушел, не сказав тебе ни слова, оставив одну в той комнате. Что мне сделать? Что? Скажи. Я все для тебя сделаю, только не уходи, не уходи.

 Это был странный момент, тяжелый, муторно вязкий, бесконечный. Тишина окружающая нас была рыхлой, надрывистой, словно сквозь нее пыталось прорваться что-то важное, таящее в себе ответы на все вопросы.

Я слышал, как тикают ее золотые часы, брошенные на столик у окна – крохотные дамские часики с почти не видимой стрелкой, я считал секунды, минуты ее молчания.

Она подняла голову, посмотрела на меня, прикусив нижнюю губу, отвернулась к задернутому гардинами окну:

– Я всегда любила тебя. Всегда. Если бы я только знала, как дорого мне обойдется эта любовь. Не уйди ты тогда, не оставь наедине с безысходным ощущением использованности, и все было по-другому. Знаешь, в то утро ты разбил не только мое сердце, ты уничтожил будущее. Я никому больше не верила, никогда. Каждый, кто пытался стать большим в моей жизни становился потенциальным предателем. Смешно, но даже тогда, я ждала тебя. А когда ты вернулся, пришел ко мне с поникшей головой, я вдруг поняла – это ты. Ты был моим первым во всем – поцелуй, свидание, цветы, ночь, предательство. За тот короткий месяц я узнала так много, пережив счастье и горе. Мне тоже страшно. Я боюсь впустить тебя в мое сердце, жизнь.

 Ее личико вдруг преобразилось, исчезли тонкие морщинки в уголках глаз, в ее взгляде сверкнули чуть золотистые ниточки, превращая темную беспросветную болотную топь в мягкий цвет пожухлой травы на исходе лета. Мы впервые поняли друг друга, поняли не телами, а разумом. Решать вопросы в постели удобно, но, к сожалению, найденные ответы не всегда верны.

 Мне хотелось любить ее, ласкать, нежить, раствориться в ней, обретая себя.

Мои руки заново узнавали ее, словно касались впервые. Мы будто вернулись на десятилетия назад, в ту ее комнату, в забытой квартире, она переехала сразу же после той ночи, не взяв ничего с собой.

Закрывая глаза я  видел юную девочку, трепещущую в моих руках. Отводя завесу тяжелых каштаново-рыжих волос с ее раскрасневшегося лица, я видел золотистую зелень  глаз, сейчас она напоминала траву после дождя, когда капли росы искрятся в лучах полуденного солнца. Ее губы приоткрылись, их уголок дрогнул в мимолетной улыбке обращенной мне одному.

Подушечкой большого пальца я погладил ее нижнюю припухшую губу, ощущая каждую трещинку. Она сомкнула губы, коснулась языком, обводя край ногтя, обещая большее. В ее глазах плясали чертенята, они превращали ее в маленькую будоражащую сознание  штучку, ерзающую на моих коленях.

Склонив голову, я ткнулся носом в линии ее ключиц, она пахла преступно хорошо, неспешными поцелуями прочертил заново каждую ключицу, не забыв о любимых углублениях над ними, обожаемой ямочке, которая словно камея вносила последний штрих.

Она возвращала мне каждую ласку. Ее губы вторили моим, обводя тесьмой поцелуев плечи, шею, колючий твердый подбородок, ключицы, уткнувшись носом в которые она пробормотала:

- Ты мое наказание, никогда не понимала, почему не могу отпустить и забыть тебя, пойти вперед, не оглядываясь, я словно движусь по лабиринту, в котором каждый обманный выход ведет к тебе.

 Было таким блаженством ощущать приятную тяжесть ее тела на себе, чувствовать, как ее ноги обвивают мою поясницу словно лианы, родные ладони зарываются в  растрепанные волосы, пробегаясь сквозь спутанные пряди, оттягивая, щекоча, массируя, мне казалось, я урчу как объевшийся кот, томящейся на разогретом солнцем подоконнике.  

Ее голова лежала в моих ладонях подобно тому, как драгоценный бриллиант лежит на бархатной подушке, сквозь пальцы струились тяжелые шелковые пряди, укрывающие ее чуть угловатые лопатки, будучи девочкой, она часто сутулилась, словно пыталась спрятаться, скрыться, стать неприметной. Она преображалась на паркете. Она была совершенна сейчас.

Все чего я желал в этот момент – ее сердце и душу, тело было второстепенно, да желанно, желанно до боли, скручивающей меня, подчиняющей ей.

Я отдал всего себя в ее руки, только она решала, как нам быть дальше, какой путь выбрать. Сейчас, в полумраке спальни, освещаемой лишь рассеянными дорожками проникающего сквозь приоткрытые гардины лунного света, она была реальной, как никогда. Впервые я понимал, что она моя, вся без остатка, она не растворится в первых лучах солнца, я встречу утро, сжимая любимую женщину в объятиях, вдыхая аромат сливок, ландышей, диких гвоздик и чего-то необъяснимо нежного, щемящего, того, что заставляет сердце замирать в груди.

Ее тело будет покрыто легким розоватым румянцем, я увижу каждую песчинку веснушек на ее плечах, услышу размеренный ритм сердца в ее груди,  почувствую, как ее рука сжимает мою руку, успокаивая: «Я здесь, с тобой».

 Я был глубоко в ней, двигаясь в отлаженном, обоюдно удовлетворяющем ритме,  мы были подобны химере, становясь продолжением друг друга. Она мягко скользила, замирала, ускорялась и вновь останавливалась, ее бедра выписывали причудливые восьмерки, сдавливая собой вдоль всей длины, заставляя  стонать в голос от удовольствия, мы словно вели плавный разговор друг с другом. Наши тела знали нас лучше, чем мы сами, им не нужны были слова, ответы, вопросы, они наслаждались друг другом.

 Начало нового дня стало началом новой жизни. Распахнув глаза, я увидел ее пристальный взгляд, обращенный ко мне. Она вглядывалась долго, внимательно, пытливо, слово считывала информацию, неведомую мне самому.

Воистину, эта маленькая женщина была колдуньей. Она приворожила меня так давно, что я не помнил своей жизни до нее – только завораживающий взгляд сквозь кружевное шитье темных пушистых ресниц.

 Ее рука коснулась моего покрытого трехдневной щетиной подбородка, ее губы упрямо сжались, словно она боялась сказать что-то. Морщинка на лбу стала заметнее, она вела внутреннюю борьбу с собой.

- Мы потеряли так много времени. Его не вернуть. Посмотри на нас – у тебя седина на висках, я не замечала этого раньше, я смотрела на тебя, но не видела, предпочитала не видеть, я словно отгораживалась от тебя, пряталась от тебя, себя, от жизни. Откуда взялись эти горькие складки у губ? Я смотрю на тебя, смотрю и понимаю – ты изменился, изменился так сильно, что это обескураживает. В тебе не осталось и капли цинизма, словно весь он растворился в прожитых годах. Мне кажется, даже твой запах изменился, нет тех диких горных гвоздик, есть колхикум, но я не верю ему, не верю.

Я протянул руку к ее лицу, желая мягко накрыть ладонью ее потрескавшиеся губы, прося не говорить ничего. Я боялся ее слов. Ее рука коснулась моей, давая понять: «Не перебивай, выслушай меня».

- Когда я впервые увидела тебя, то подумала - ты тот, кого я ждала. Нет, я не мечтала о принцах, букетах и прочей мишуре, я ждала того, на кого откликнется мое сердце. Я чувствовала, ты не любишь меня, но по какой-то причине желаешь. Я мечтала о тебе, как может мечтать только глупенькая девчонка в 17 лет. Даже в самом страшном сне, я не предполагала, что ты исчезнешь сразу, после того,  как получишь желаемое. В ту ночь я видела в твоих глазах какую-то искру, но не поняла, не разгадала. Если бы я только могла повернуть время вспять, я бы изменила так много, но не поменяла одно – тебя, я все равно пошла бы за тобой. Посмотри на меня, я изменилась, как мало во мне той, семнадцатилетней. Прошу, не льсти, я знаю, я не та. Я закрашиваю седину, и маскирую морщинки, думаю о том, как выгляжу в твоих глазах, переживая, что моя кожа не такая нежная и мягкая, как прежде, но самый мой большой страх – тебе нужно только мое тело. Как мы будем жить дальше?

Я сгреб ее в охапку,  моя маленькая родная женщина лопотала несусветную чушь о том, что она не та, изменилась. Да, она другая, но девочка, околдовавшая меня, никуда не исчезла, она выросла.

- Давай просто жить. Зачем думать. Мы потеряли столько лет, пора начинать наверстывать упущенное.

 Мы разговаривали весь день, не вылезая из растерзанной ночью постели, измятые простыни сбились у меня в ногах, но край одной укутал ее по-девичьи тонкое тело, при свете дня все стало сложнее, но каждое слово, слетавшее с губ, становилось азбукой нашей жизни. Когда небесные пряхи соткали сапфировый полог сумерек, сняли со старого скрипучего станка и набросили на грешную землю, я накрыл ее губы своей ладонью:

- Все, моя хорошая, все, достаточно, не надо больше ничего. Мы будем жить, дышать, любить.

 Она сидела напротив меня на нашей кухне, ее голые ноги отбивали ритм давно позабытого Турецкого танго,  ее аккуратно причесанная головка покачивалась в такт, отчего на кончике  косы подпрыгивала смешная ленточка.

Она превращала в крошку печенье Савоярди, наполняя пространство вокруг невесомым ароматом свежих сливок. Я наблюдал за слаженными движениями ее проворных рук с короткими розовыми ногтями, любуясь, приглядываясь, запоминая. Между нашими руками, разделенными кухонным столом, были протянуты ситцевые ленты с шелковым шитьем, тонкая ткань давно истрепалась, но шелк был прочным, вечным, и эти самые невидимые ленты не дали нам потерять друг друга.

Вся она была пронизанная бархатом млечного пути. Я любил ее, она была моей. Больше всего на свете я хотел схватить ее руку, подтянуть к себе и увезти далеко-далеко к морю, где парное молоко воды согреет наши заблудившиеся сердца, а тростниковый сахар песка приласкает души.

Мы прошли долгий тернистый путь, расцарапав в кровь тело и душу, смогли найти себя друг в друге, найдя продолжение в наших детях.