Я смотрела, как он вошел в воду. Путаясь и спотыкаясь, он брел к зарослям кувшинок, белоснежных, с кремово-желтым вкраплением в сердцевинах, огромных, напоминающих дивных бабочек, источающих дурманящий аромат, уверенной рукой разводил плотные блестящие листья, они не были его целью. Он останавливался у цветка, привлекшего его внимание, осматривал критически, пытаясь найти намек на недостаток в совершенстве, потом срывал. Я наблюдала, как его льняные брюки медленно пропитываются водой, окрашиваясь в цвет ряски, ткань облепляла мышцы, выделяла их контуры. Охапка упала к моим ногам, укутывая подобно покинувшему невесту платью. Он смотрел в мои глаза внимательно, в его взгляде искрилась надежда.

*******************

Он был моим мальчиком – голубоглазый, мягкий, ранимый, бесконечно любимый столько лет, что я сама забыла то время, когда не любила его, а было ли такое время в моей жизни? В его глазах, напоминающих серо-голубые топазы, я видела свое отражение, когда однажды, заметила в них свою тень, мой мир рухнул без надежды на восстановление.

Все мое детство и юность были отданы ему, он вел меня, крепко держа за руку сквозь годы, не отпуская ни на миг, словно боясь, что стоит ему разжать ладонь, и порыв ветра жизни унесет меня от него.

Я не замечала его пару лет, впрочем, почему девочка семи лет должна замечать мальчика, робко глядящего на нее. Мои подружки, больше напоминающие стайку сорок, верещали и смеялись о том, что мы жених и невеста, они напевали дурацкую детскую песенку под свои маленькие острые носики, это приводило меня в гнев, я сжимала кулачки и шептала: «Сплетницы!»

Все изменилось на дне рождения Тоси, она была признанной красавицей младшей школы – белокурый ангел, лопочущий с немецким акцентом, ее родители были военными, она родилась в Германии.

Все мы, дети были приглашены на праздник, странное торжество, запомнившееся изобильным столом, заморскими блюдами, которые мы не знали, как есть, иностранной музыкой, мягко лившейся из колонок.

Мы первый раз танцевали парами, мальчик-девочка, девочка-мальчик, он приглашал меня столько раз, что я сбилась со счета, я отказывала ему столько раз, что довела до слез. Лёка смотрел на меня широко распахнутыми глазами, в которых плескалась обида и непонимание, почему я отказываю ему. Впервые, в тот миг я увидела его самого, не мальчика, из-за которого меня дразнят в сороки-болтушки-подружки, а ребенка девяти лет, которому я причиняю своим отказом боль. Дети умеют любить, как бы смешно это не звучало.

Он смотрел на меня с немым укором и надеждой, надежда застывшая льдинкой в океане его глаз разбила всю мою спесь. Я протянула ему ладонь, которую он мгновенно схватил, зажал в своей чуть вспотевшей ладошке, с его губ едва слышным шуршанием слетело: «Спасибо».

Лёка был робким, боялся коснуться меня, держась на почтительном расстоянии. Я и сейчас не могу понять – откуда в нем были заложены манеры настоящего маленького джентльмена. Мы почти не двигались, переступая с ноги на ногу, я рассматривала узор на своих новых кремовых колготках, на которых распустились диковинные розы, он тихо перебирал завитый локон моих длинных волос. Спустя много лет, он любил повторять:

– Сонюшка меня поймала на свои роскошные косы.

Сейчас это прозвучит смешно, но однажды он привязал одну из моих кос к своему поясу, так, чтобы я следовала за ним, я не разговаривала с ним неделю после того. Лёка просил прощения перед всей школой, я стояла как маленькая скульптура, к подножию которой он бросил ворох душистой махровой сирени, он оборвал все кусты около школы.

Мой мальчик, я никогда не звала его иначе, он был для меня ребенком, в силу того, что я многие годы была немножко выше его, во многом превосходила его, но уступала в самом главном – он любил меня, а я лишь принимала его. Когда все изменилось, в какой момент мы поменялись местами, нашли зыбкое равновесие, став на короткий отрезок жизни равными?

Последний звонок 9-ом классе – форма, ленты в косах и белые фартуки, букет сирени и моя ладонь в его ладони, так близко, тепло, дома.

Праздновали на даче у одноклассника, сама не понимаю почему, зачем, ушла с подругами гулять на дальнее поле, не предупредив никого, даже не сказав ему. Нас, трех пятнадцатилетних дурочек вдруг потянуло в поля, в леса. Мы брели долго, уходя за горизонт, все было в диковинку – мягкая согретая майским солнцем трава, в которой яркими мазками вспыхивали дикие цветы, аромат хвои в лесу, стрекот насекомых и непередаваемый едва ощутимый аромат прощальных аккордов весны. Мы заблудились в тот зыбкий момент, когда вечерние сумерки опускаются на землю, вкрадчиво зазывая ночь. Никто из нас не знал обратной дороги, не имел даже малейшего понятия, как вернуться, никто не знал, куда мы ушли, никто не знал, где нас искать.

Как долго мы плутали? Не помню, в моем памяти отпечатался момент, когда мы наткнулись на песчаный карьер, сюрреалистичное ощущение – как будто рядом море – не покидало ни на минуту, мы дурачились в прогретом за день песке, катались как котята, бросали друг в друга горсти песчинок цвета охры, мы были глупыми девчонками пятнадцати лет.

Визг шин ворвался в переливы нашего смеха непрошенным гостем, я обернулась, паника накрыла меня подобно тому, как черный платок покрывает голову вдовы, в груди заныло, сердце отбивало бешеную чечетку, разум кричал в агонии, что надо убираться отсюда как можно скорее. Я вскочила на ноги, облако песчинок взметнулось мне вслед, окрикнула девочек, они не понимали, что происходит, не слышали визга шин, когда мне удалось донести до них, что происходит. Черная волга подъехала к нам совсем близко, блестящие двери распахнулись, один за одним из нее выходили мужчины, они заметили нас, низкий смех, ухмылки, смесь диалектов, непрозрачные намеки, быстрое приближение к нам.

Мой слух обострился, все тело стало натянутой струной, животный страх заставлял действовать резко, быстро, отчаянно. Мы вскочили на ноги и бросились в сторону возвышения ровно в тот момент, когда мужская рука подобно скользкой холодной мокрой щупальце осьминога обхватила мою голую щиколотку, пальцы были длинными, костлявыми, цепкими. Я дернулась, щиколотка болезненно запульсировала – вырвалась.

Мы бежали так быстро, что падая не чувствовали боли, сбивали колени в кровь, раздирали острыми ветками нежную кожу на руках, обжигались жгучей темно-зеленой крапивой в человеческий рост. Она окружала нас, подобно лесу, скрывая от преследователей, я судорожно вслушивалась в легкий топот босых ног девочек и тяжелые удары о землю ботинок тех, кто не отпускал нас.

На мне не было живого места, когда я упала в неглубокую яму, где-то в крапивной глуши, боль звенела в каждой клетке тела, отдавалась эхом в сознании, очищая его, делая кристально чистым, вызывая волны гнева. Вскочив на ноги, я обернулась, с облегчением выдохнула, увидев – девочки рядом, подтянулась на расцарапанных ладонях, поднимаясь с колен, задержалась на мгновение, дождавшись Марту и Аню, когда моя рука обхватила тонкое запястье Марты, я позволила себе побежать.

В тот день я поверила в существование Бога.

Мой мозг старательно стер тот момент, когда удары шагов перестали быть слышны, обрывистая сумбурная ругань оборвалась, превратившись в эхо и одно слово – бежать. Быстро, не выпуская руки Марты из своей. Я не боялась за Аню, она была самой быстрой и ловкой, но Марта с ее тонким хрупким телом и цыплячьим ножками не добежала бы никогда.

Мы плакали и смеялись, походя на безумных, когда тонкий силуэт загородных дач высветился на горизонте. Вырвались.

До дома мы почти ползли, сил не было, тело ныло, раны пульсировали, кожа зудела, сбитые ноги отказывались идти, одна лишь мысль о том, что осталось совсем немного подгоняла меня, я хотела к нему.

Я никогда не думала, что мой мальчик может быть таким, он рвал и метал, кричал, ходя по крохотной комнате в дальнем углу дома, его руки сжимали голову, он бормотал о том, что я ненормальная, сумасшедшая, он искал нас по всей округе, сорвал голос и вспомнил всех Богов нашей грешной земли.

Все его слова были не важны, я дышала, чувствовала, жила, была жива. Я поняла, что осталась цела и почти невредима в тот момент, когда упала в его распахнутые руки, слез больше не было, только сходящее с ума в груди сердце и сумбур мыслей в голове, который постепенно успокаивалось от ощущения тепла его рук, запаха родного тела, подернутого ощутимым привкусом пота. Он подхватил меня на руки, занося в дом, отгоняя любопытных одноклассников, шипя, чтобы не подходили ко мне близко, слыша краем уха, что Марту и Аню отнесли в другую комнату.

Я была ребенком в его руках, он был бесконечно нежным, когда снимал с меня подранную одежду, дул на ссадины, обтирал теплой водой мои царапины, мягко извинялся, прижигая зеленкой глубокие раны. Он молчал, не произносил ни единого слова, от сосредоточенности на его лбу пролегли тонкие бороздки морщин, я смотрела на него и понимала, пройдет вечность, но никто не будет мне так близок и дорог, как этот мальчик, смывающий следы грязи, травы и животного страха с моего тела. Ни на одно мгновение в его серо-голубых глазах не промелькнул даже намек на похоть, только забота и страх.

Когда мое тело было отмыто, а я укутана в его байковую клетчатую рубашку, он отвернулся к окну, его спина сгорбилась, и слова потоком полились с его губ.

Он никогда не говорил со мной так жестко, почти грубо. Он был в ярости, но не на меня, на себя, за то, что не доглядел за мной.

– Как ты могла уйти, не предупредив, а? Ты же никогда так не делала? Почему не сказала? Я искал тебя, слышишь, искал! Я все обежал, дуреха ты, нет, не дуреха, а дура, ты знаешь, что при всем твоем уме, ты самая большая дура! Я, я…Господи, я так виноват, ты понимаешь, как я виноват! Я не имел права не заметить, что ты ушла, Соня, что бы я делал? Где вы были? Что случилось…

Я молчала, у меня не было голоса, я сорвала его тогда, когда кричала и плакала на кромке зарослей крапивы, когда осознала, что спасена, девочки спасены.

Что я могла сказать моему мальчику, лишь беззвучно шептала:

– Ты, лучший, родной.

Если бы не мысль, что он пропадет без меня, я никогда не смогла бы вырваться. Сила той любви, что накрыла меня в тот момент, когда он стоял у черного окна, за которым вальсировали ночные белокрылые бабочки, была сокрушающей, заполняющей все мое существо без остатка. Не было боли, страха, монотонно ноющих ран на коже, был только мой мальчик. Когда слов больше не осталось, он повернулся ко мне, и я увидела, ему не шестнадцать, он стал старше, словно все, случившееся со мной, отпечаталось на его лице.

Только, когда его тело обернулось вокруг моего, так аккуратно, робко, почти стеснительно, я поняла, все позади. Не было ничего кроме его рук, гладящих сбитые костяшки на моих ладонях, губ, шепчущих, убаюкивающих, заговаривающих, любящих. Сон был блаженством, он был моим всем.

Утром, я узнала, что мы бежали по заброшенному полю, на котором когда-то стояло село, оно сгорело, и на его месте выросли заросли жгучей крапивы, никто не мог понять, как мы не сломали себе шеи, не провалились в один из старых погребов, нас не покусали змеи, водившиеся там. Чудо, что мы остались живы, это было манной небесной.

Домой мы возвращались на старом автобусе, я проспала всю дорогу у него на руках, завернутая в его куртку, окруженная облаком его запаха и тепла, я не чувствовала боли в растянутых связках на голеностопном суставе, разодранных коленях и локтях, отмахивалась от нестерпимого зуда расчесанной кожи. Я была в объятьях моего мужчины.

С того дня наши отношения перестали быть детскими, мы шли навстречу друг другу маленьким шашками, сближаясь настолько осторожно, что это смущало, пугало своей глубиной. Мы не были подростками, мы были взрослыми людьми, знающими по какой дороге идти – у нас был один единственный путь – навстречу друг другу. Я ошибочно была уверена в этом.

Лёка был моей тенью, существом, всем. Я спрашивала его обо всем, отталкивалась, принимала решения, опираясь на его мнение. Я начала признавать его первенство. Мне было комфортно, уютно, привычно.

Со стороны мы казались парой попугаев-неразлучников, разве что не ночевали вместе, воспитание не позволяло. Выпускной бал пролетел как один миг, из воспоминаний остались лишь ощущение того, как он вел меня за руку через длинный проход, все мы были разделены на пары, как много лет назад – мальчик-девочка.

Лёка был высоким, красивым, моим, это решало все, знаю, со стороны он выглядел угловатым, чуть сутулым, его светлые немного вьющиеся волосы были растрепанными, огромные глаза детскими, почти никто не смотрел в их глубину, заглянув, увидели, что он давно не ребенок.

Мы танцевали, я была крепко прижата к его груди, его сердцебиение было слышно громче моего, или это стучало наше общее сердце? Сквозь голубую ткань рубашки ощущались упругие мышцы, которые не так давно прорисовались на худощавом жилистом теле, весь он олицетворял собой молодость, силу, желание. Я сгорала от потребности в нем, стыдилась этого, боялась и мечтала о том дне, когда смогу отдать ему все без остатка.

Жизнь все решила за нас, Лёку отправили учиться в другой город, расставаясь на автовокзале, он протянул мне тонкую тетрадь в кожаной потертой обложке, в отогнутом уголке была заметна надпись, сделанная его рукой – почерк мелкий, корявый, чуть смазанный, Лёка был переученным левшой.

– Соня, ты прочти, я там написал все адреса, номера, и еще, знаешь, я тебе написал что делать, если ты как обычно коленку расшибешь или поранишься, ты же всегда падаешь на ровном месте. Соня, ты только, пожалуйста, не ходи на речку, ты же так и не научилась плавать. Я приеду летом и научу тебя.

Я кивала головой, но ничего не слышала, кроме гортанных почти мурчащих шорохов его осипшего после перенесенной ангины голоса. В серо-голубых глазах купались черные крапинки, я не замечала их раньше, словно они только появились, став намеками на будущее. Он менялся на моих глазах, я не видела моего мальчика, он стал другим. Прищурившись, я подошла к нему так близко, как только было возможно, и встала на цыпочки. Когда он так вырос? Я коснулась ладонью его обветренных губ, молча прося замолчать, гладила пальцами узкий подбородок с намеком на первую щетину, которая еще не кололась, а лишь щекотала подушечки, очертила линию немного скошенной скулы, он замер, инстинктивно склонив голову для моей ласки, его веки дрогнули, глаза стали синими, как море на закате.

– Я хочу тебя поцеловать, здесь, сейчас, при всех. Можно?

– Целуй, – шорох с его губ. – Целуй, моя маленькая застенчивая девочка.

Его губы были родными и чужими одновременно, словно его не было здесь со мной, он уехал, оставив мне свою телесную оболочку.

Когда старый автобус растворился в утреннем тумане, я запахнула плотнее тонкое пальто, скинула с плеч навязчивое ощущение безысходной тоски и медленно пробрела домой.

Я знала, что никогда не верну того, что было. Лёка не бросал меня, нет, не бросал, он просто поехал учиться в другой город, он хочет воплотить свою мечту в жизнь, почему же я ощущаю только то, что он предал меня, оставил.

Я была сломанной веткой махровой сирени, на которой успело распуститься только несколько крохотных цветков, ее сорвала чья-то бездушная рука, бросив к ногам, тонкий запах еще витает в воздухе, но он никогда не заиграет в полную силу, не наберет аккорды, он останется лишь намеком на мелодию аромата.

С того дня наши дороги медленно, но верно расходились, он редко писал письма, обрывочные, несвязанные письма, в конце всегда было фраза:

– Сонюшка, красавица, я люблю тебя.

Как он мог писать мне слова любви, когда почти забыл обо мне? Зачем эти признания, кажущиеся насмешкой?

Лёка приехал на лето домой, вернулся в мою жизнь, вновь став всем. Он вырос, я не узнавала его, только свет в глазах и родной с детства запах кричал о том, что это Лёка, Лешка, мой мальчик.

Я закрыла на все глаза, забыла, задвинула так далеко в потаенные сундуки памяти, чтобы насладиться этим летом, я знала, он уедет, я не увижу его очень долго, может быть никогда.

Он забрал меня в деревню, одному Богу известно, как я не люблю сельский быт, нет, я не неженка, все умею, но задыхаюсь от накрывающего без остатка водоворота запахов, звуков, тишины и гула одновременно, невыносимо-удушливого зноя. Но в это лето я не замечала ничего, кроме Лёки.

Мы обошли все укромные места, гуляли по лесу, он смеялся, когда я пряталась в его огромную брезентовую куртку от орд комаров, которые считали своим святым долгом обескровить меня, Лека прижимал меня к себе, касался влажными губами лба:

– Глупенькая, это природа, жизнь, а ты прячешься. Соня, ты пойми, надо наслаждаться, жить, дышать, кричать, говорить, шептать.

Он подхватывал меня на руки, кружил, распахивал куртку, касался моего тонкого девичьего тела своими натруженными руками, я ощущала каждую мозоль, ссадину, он помогал деду, его руки были сбиты. Я любила каждую засечку, отметину, линию.

– Соня, я люблю тебя, люблю, слышишь, – кричал он в небо, словно обращаясь не ко мне, а ко всем богам. – Люблю! Люблю!

Мне хотелось, обхватить его руками, прижать ладони к губам и сказать:

– Не кричи, не надо, спугнешь, ты ведь сам не веришь в то, что говоришь. Ты потом пожалеешь, будешь извиняться, я прощу, а небо, этот лес, трава, купавницы, все эти свидетели твоего признания, они простят?

Мы были похожи на переплетенный клубок, когда упали на раскинувшееся желтое поле купавниц, они склоняли свои пушистые немного потрепанные головки к нам, словно приглашали, зазывали, манили остаться с ними. Они обещали негу, прохладу, тайну.

Я отдала ему все, все, что у меня было, больше ничего не осталось, лишь помятые купавницы, немые свидетели…

Осенью он уехал, мы потеряли друг друга, словно глава жизни была закрыта, я всегда пыталась повернуть ее вспять, вернуть то, что было. Я не ждала его, зная, он не вернется, уехал за мечтой, я в прошлом, девочка из детства, та, которую он завоевывал так долго, а отпустил так быстро.

Я поняла, что потеряла Лёку в тот момент, когда коснулась его губ на вокзале, посмотрела в глаза и увидела темно-синие льдинки, осколки его любви ко мне. Я видела не себя, лишь свою тень, которая почти рассеялась в рассвете его новой жизни.

Жизнь продолжалась, мы жили, учились, сдавали сессии, получали дипломы, разъезжались в разные города, страны, не виделись, не писали, не звонили. Мне было страшно услышать в его голосе холод и отчужденность, но он не делал попыток связаться со мной.

****************

Я сидела в небольшом парижском кафе, рассматривая в облачке кремовой пены крапинки корицы, моя ладонь кружила над тонкими лентами пара, я рассеивала их, вглядываясь в то, как они просачиваются сквозь мои тонкие пальцы, слушала мелодию лившуюся из глубины, слегка покачивая головой в такт, я помнила эту музыку, звуки моей юности, детства, я танцевала с моим мальчиком когда-то много-много лет назад под нее, мы переступали с ноги на ногу, я рассматривала узор на колготках, Лёка тихо перебирал локоны моих распущенных кос. Косы давно превратились в тяжелый тугой узел на затылке, колготки стали черными шелковыми чулками со стрелкой сзади. Робости больше не было, был опыт, детства не было, была зрелость, где-то далеко дома я оставила неудачный брак, принесший одно счастье – сына Мику, феерическую карьеру неонатолога, воспоминания о лете купавниц, когда меня любил мой мальчик, Лёка.

Чьи-то пальцы коснулись моего оголенного плеча, поправляя сбившуюся кружевную лямку любимого платья.

– Соня, Сонюшка – шорох его голоса, звук моей юности. Я подняла голову, встречаясь взглядом с серо-голубым мороком его глаз.

– Я могу пригласить тебя?

– Нет.

– Почему?

– Ты призрак, тебя нет, ты растворился, исчез.

– Соня, могу я пригласить тебя?

– Нет.

– Почему?

– Ты обманул.

– Сонюшка, маленькая, прошу тебя, один танец.

– Нет.

– Соня, пожалуйста.

Вдруг я увидела не его, а моего мальчика, мальчика девяти лет, которому я разбивала сердце своим отказом, причиняла боль и страдание. Ладонь утонула в его ладони. Я утонула в его объятии. Когда он научился так танцевать? Когда его тело перестало быть тонким и жилистым? Откуда этот тонкий аромат батиста? Его пальцы уверенно обхватили мою еще по-девичьи тонкую талию.

– Ты отрезала косы?

– Нет.

–Хорошо, я люблю твои косы.

– Ты не можешь любить их, ты забыл меня.

– Нет, я помнил, Соня, всегда.

– Врешь.

– К чему этот разговор?

– Давай танцевать.

Лёка вел уверено, я чувствовала его руки везде – изгиб плеч, округлость бедра, тонкая черная линия чулка, палец скользит по резинке пояса чулок, скрытой тафтой юбки, обводит вырез платья.

Он соблазняет ту, которую не видел двадцать лет.

Я закрыла глаза, передо мой проносились все мгновения моей жизни с ним, без него, я ощущала ароматы поздней весны, жаркого лета, плачущей осени, мягкий запах купавниц на лесной поляне, где я оставила все, что могла отдать, все было оттенено нотами коньяка, Лёка пах коньком, кофе и свежим бельем – божественно.

– Соня, ты одна в Париже? Соня, ответь хоть что-нибудь.

Я коснулась ладонью его губ – молчаливая просьба, немой приказ, отчаянная попытка окунуться в юность.

Его пальцы на моей талии, губы ласкают волосы, я окружена им, накрыта, плыву вслед за звуками музыки, следую за задаваемым ритмом.

Такт в такт, легкий намек, кружение, поворот, объятие, губы ласкают изгиб шеи, спрашивая позволения, напор пальцев, к запаху коньяка примешивается шум его дыхания, бой сердца, он так близко, что его сердце стучит за двоих, я слышу его в своей груди.

Я люблю. Я забыла тоску разлуки. Люблю. Люблю. Люблю.

Темнота парижской ночи, распахнутое окно, скомканные простыни, разбитый бокал, измятая тафта, разорванный батист, жарко, душно, рядом, близко, с ним, над ним, вокруг – его.

– Соня, как ты жила?

К чему вопросы…

– Соня, давай попробуем все вернуть.

– А вдруг я замужем, а ты женат.

– Я в разводе, ты не замужем, ты кольцо не носишь.

– Может быть, я его забыла надеть.

– Нет, Соня, у тебя на пальчике нет следа от кольца. Давай попробуем.

– Молчи, ничего не надо, молчи.

Я потянулась к нему, обхватывая ладонями его лицо, вглядываясь, узнавая заново, видя карту морщинок у глаз, две резке линии у губ, темноту глаз и шрам над бровью, его губы были шершавыми, обветренными, как тогда, на вокзале. Я вдруг осознала, что сейчас он мой, на этот миг, ночь, этот парижский морок, окутывающий нас, благословение небес.

– Лёка, ты просто люби меня. Только молчи, слышишь, умоляю, молчи.

Его поцелуи разрисовывали все мое тело, задерживались у ниток шрамов.

– У тебя ребенок, кесарево, а эта царапина, оставившая след – агония погони поздней весной, когда мы чудом спаслись.

Его губы стирали память о муже, которого я не любила толком, о том, кто был после мужа, он восстанавливал свои права, завоевывал, вымаливал у ночи мою благосклонность. Слегка прикусил тонкую как рисовая бумага кожу на щиколотке, чуть рваный ритм, движение во мне, надо мной, капитуляция, плен, мой мальчик.

Утро я встретила одна, в растормошенной разоренной постели, сбитые простыни валялись грустной забытой кучей на полу, они были использованы. Я тоже чувствовала себя использованной, но какое-то странное, щемящее чувство, зарождавшееся в глубине моего сердца, подслащивало тоску от его побега.

У меня выросли крылья за спиной, их края были обуглены, чуть оборваны, кое-где сочилась кровь из царапин, нанесенных ночью, но крылья были, они пытались вознести меня над этим миром, я вернулась на короткое мгновение в свое прошлое, туда, куда, как мне чудилось, никогда не будет возврата. Я мысленно погладила черные края, почти ощущая нежные тонкие как былинки на ветру пушинки пуха, белого, чистого как первый снег, пробивающегося сквозь обугленные остатки прошлого.

Я любила этой ночью, пусть он ушел, не вернется, но он был, я точно знала, сейчас мне легче дышать. Вскочив на ноги, подхватила простыню цвета шампань, обернула вокруг тела, торопясь в душ, мои шаги были быстрыми, я спотыкалась, пару раз почти упала, неуклюжесть не исчезла, шум воды немного шокировал, почему включена вода?

Он ведь ушел. На цыпочках подкралась к двери, сквозь запотевшие стеклышки венецианской мозаики увидела размытые контуры мужского тела, сердце сжалось – он остался, не ушел, здесь.

Впервые за долгие годы, я позволила себе роскошь не думать ни о чем, не спрашивать. Лёка рассказывал о своей жизни без меня, он воплотил свою мечту, выбился в люди, я всегда знала, что для него важно стать кем-то в этой жизни. Лёка был ребенком посудомойки и отца-алкоголика, это причиняло ему боль. Он стыдился своей бедности, того, что мог подарить мне только сирень, сорванную в старом школьном саду. Лёка хотел взять все у жизни, потребовать отдать ему все долги. Он был женат дважды, бездетен и, в общем, доволен жизнью, только иногда в его словах я слышала оттенок грусти, той, что живет глубоко внутри, ты отмахиваешься от нее, прячешь, но она с тобой, не отпускает.

– Сонюшка, я не мог к тебе вернуться, ты бы не простила, я знал тебя.

Он был прав, в восемнадцать лет я не умела прощать. Сегодня, когда моему Мике восемнадцать, я прощаю и забываю, зная одно – жизнь коротка, если она соблаговолила повернуть время вспять, кто я такая, чтобы спорить, вспоминать горечь обид, расставаний.

Мы обошли весь Париж, он хорошо знал город, я не знала его совсем. Откуда? Ведь приезжала редко и по делам, обычно я сидела в гостинице или в любимом кафе за чашкой ароматного кофе, думая, вспоминая.

Я не чувствовала, что мне сорок, я вновь стала девочкой, которую Лёка любил на поле купавниц, в тот год, когда лето было жарким, воздух висел над землей перламутровым маревом, а я закрыла глаза на все, позволив себе слабость, страсть, любовь.

Мы не говорили о будущем, он ничего не знал обо мне.

Бумеранг жизни сделал круг и вернулся к нему в руки. Мы стояли на вокзале, вокруг шумели люди, кричали дети, казалось, что мы в центре небольшого цунами. На короткий миг, я закрыла глаза, отрезая нас от внешнего мира, я обернулась той девочкой семнадцати лет, прошептав искусанными в кровь губами:

– Поцелуй меня, здесь, при всех, поцелуй, Лёка.

Горько-сладкий вкус коньяка на его шершавых губах, болезненные объятия, удушливое тянущее чувство разлуки, упавшие обугленные крылья за моей спиной. Мой мальчик.

Я уехала, не позволив себе обернуться, махнуть рукой, прошептать «увидимся». Я не надеялась ни на что, твердо решив, он должен вернуться, найти.

******************************

Трава была теплой, почти горячей, я чувствовала босыми стопами каждую тонкую травинку, цветок, углубление, ощущала, как с каждым маленьким шагом сокращаю расстояние, приближаюсь, тянусь, какая-то неведомая сила ведет меня. Я вся обращена в чувства, вслушиваюсь в шелест травы, мягкие стоны помятых пурпурно-белых головок цветов, плач измятых васильков, влажные всхлипы раздавленных моими ногами ягод земляники, я иду, не замечания, но слыша, не видя, но зная.

Я шла к Лёке, мне казалось, я парю над землей, когда почувствовала сырую землю кромки лесного озера, гладь которого была затянута раскинувшимися кувшинками. Они вздрагивали от дуновения ветра, проскальзывающего сквозь кроны деревьев, льнули к рукам Лёки, словно просились быть сорванными, он склонял к ним светловолосую с прядями седины голову, прищуривался, оценивал, срывал. Я смотрела на его фигуру, на то, как он приближался ко мне, идя сквозь россыпь кувшинок, мы сближались медленно, неторопливо, зная, спешка не уместна, мы поспешили когда-то в юности, потеряв друг друга. Вода окрашивала его льняные брюки, стремясь захватить в свой плен, задержать, он отмахивался, разрезал переливчатую гладь воды уверенной рукой, он шел ко мне.

Там, на кромке лесного озера, где были только мы, он бросил к моим ногам охапку кувшинок и себя самого, всего, без остатка.

Его руки были вокруг меня, опутывали, брали, раскрывали, когда моя обнаженная спина ощутила тепло прогретой на летнем солнце травы и мягкость растрепанных оранжево-желтых головок купавниц. Я посмотрела в его глаза, в них не было голубых льдинок, черных крапинок-насечек, весь он воплотился в этом взгляде, я видела только надежду и немой вопрос.

Протянув руки к его лицу, обвела контур подбородка, чувствуя подушечками колкую щетину, коснулась скул, прижала ладонь к его губам.

– Молчи, не надо, я все вижу, Лёка. Как я могу отказать тебе, это будет предательство. Ты только не кричи больше о любви, слышишь, не надо.

– Я люблю тебя, Сонюшка, люблю – он прошептал эти слова так тихо, что никто кроме меня не услышал их, он не лгал.

Источник: http://robsten.ru/forum/36-1254-1