Внутри меня пусто, словно все высохло, нет ничего, что напоминало бы мне о жизни, я не слышу стука сердца, толчков, быстрого бега крови по сосудам. Ошибочно полагать, что мы пребываем в блаженной тишине, это не так, мы сотканы из осязания, обоняния, слуха и  зрения.

Потолок надо мной был исключительно белым, буквально за пару дней его побелили, цвет был ослепляюще тошнотворным, стерильным, как и все вокруг, пищали приборы, в стекло билась последняя осенняя бабочка, обреченная на смерть, я слышала, как в панике шумят ее полупрозрачные сизоватые крылья, она суетится, пытается пробиться к теплу – тщетно.

Рука лежит на животе – пустом, плоском, безжизненном.

Мозг отказывается соображать именно тогда, когда это необходимо,  лишь темная масса из черно-белых фотографий, на которых я была почти жива, снимков, запечатлевших падение в бездну.

- Ты не нужна мне, никогда не была нужна. Твои фантазии не имеют ко мне никакого отношения. Твое нагулянное пузо тоже, делай с ним все, что пожелаешь, но запомни - ко мне этот приплод отношения не имеет, - процедил он сквозь сжатые губы, вцепившись мертвой хваткой в мое запястье, сжимая его до пульсирующей боли, после которой расцветают глубоким антрацитово-синим цветом розы гематом.   

«Приплод». В моей голове пронеслись слова из сказки  - «и царицу и приплод, тайно бросить в бездну вод».

 Моя жизнь рушилась, а я бормотала строчки Пушкина.

Это были последние слова, что я слышала от того, кого любила.

«Пузо, нагулянное, приплод». Ребенок, это был ребенок, крошечное живое существо, качающееся на мягких волнах внутри меня, ненужное еще до рождения. Я была одна, совершенно, и он, еще неродившийся младенец понял это, решил облегчить мое существование, перестав жить внутри меня, захлебнувшись в водах, предназначенных для сохранения. Он умер.

Наркоз действовал отвратительно, я слышала почти каждый звук – звон стальных корнцангов, скрип расширителей, скрипучее пение скальпеля, рывки ножниц, надрыв марлевых бинтов, стенание  ниток в хирургических иглах, шлепки чего-то плотного, но мягкого, тихие капли крови, уносящие с собой все мое существо. Стук йодных капель, сжигающих тонкую кожу. Свет галогеновых ламп, способный воскресить мертвого, не позволял мне упасть в спасительную тишину, он настойчиво возвращал меня обратно в холод кафельных стен, запах стерильных биксов и сладковато-душаший запах использованных марлевых простыней.

Я не хотела жить, но выжила.

За те недели, что я пролежала в реанимации, приходя в себя после операции и последовавшим за ним перитонитом, я словно родилась заново, в ночь, когда из меня вычищали моего нерожденного ребенка я сама того не зная, убила в себе ту девочку, которой была.

Каждый день, проведенный под паутиной из капельниц, катетеров, гнойных перевязок и чисток, выскабливал мой разум, делая его кристально-холодным, рациональным до отвращения, безжизненным. Моя ноющая кожа, сгоревшая под натиском йодного раствора,  пылала огнем, но я была за это благодарна, боль напоминала - я жива, обязана жить, выкарабкиваться, мой час не настал, слишком просто уйти сейчас.

У меня были сотни часов, чтобы вспомнить каждый день моей жизни. От первых минут сознательного бытия, до лужи крови на полу в спальне.

Мы были взрослыми, состоявшимися, умными, не первыми друг у друга, не последними, как покажет время. До него я верила в мечты, надеялась, желала, шла вперед. Все случилось быстро, вдруг я поняла, что люблю его, этого мужчину, который никогда не был особо нежным, ласковым, скорее надежным, как мне казалось. Обустроенная до последней мелочи жизнь, без случайностей, уверенный подъем по карьерной лестнице, каждый шаг приближал его к заветной цели – солист в театре, премьер труппы.

 В гражданском браке, коим мы были связаны, он хотел одного – уютного существования для двоих, никак не для троих. Все было идеально, почти идеально. Он не сказал мне об этом, до того момента, как я сказала о беременности. Тогда, будучи, как оказалось, глупой в жизненно-важных вопросах, я не знала одного – наличие красного диплома, некий мифический жизненный опыт меркнет на фоне бессилия, незнания, что делать, будучи преданной тому, кого любила.

Он был холодным, колким, чужим, стоя от него в паре метров, мне хотелось спрятаться, уйти, оглохнуть, ослепнуть, умереть заживо.  Я не узнавала того, с кем делила постель, чьего ребенка носила под сердцем, словно передо мной стоял незнакомец – циничный, эгоистичный, не желающий слышать никого, кроме себя.

Он был совершенно красив в момент, когда отвергал меня, нас, мне хотелось закрыть глаза ладонью, чтобы не видеть, как его идеально изогнутые губы произносят четкие, искрящиеся как заиндевелые иглы слова. Он сам напоминал статую – правильные пропорции, изогнутые линии мышц, длинные, гибкие, ловкие руки, сильные ноги -прекрасное чудовище, бог на сцене и монстр в жизни.

Мне было за 20, я не знала, что мужчины могут не хотеть детей, в моей голове были ровной отутюженной стопочкой уложены слова моей матери – если мужчина спит с тобой, значит он готов стать отцом.

Боже, мама, ты была неправа, мучительно, безрассудно неправа, наивна до преступной глупости.

Мужчины, как оказалось, могут спать с тобой только ради удовольствия, ради быстрого удовлетворения самых примитивных желаний.

Он что-то говорил, я прокручивала в голове интимные моменты нашей жизни, почему именно сейчас, в момент отвергания  нас, нашего общего ребенка, я поняла, он никогда не был ласков со мной, его удовольствие, его оргазм, его желания – его.

Меня не было в списке приоритетов. Нельзя скрыть, я восхищалась им – скульптурная лепка тела, созданная умелым мастером, гармония каждого движения, как в репетиционном зале, так и в постели, особенно в постели. У меня создавалось ощущение, что он ведет отлаженную до последнего звука партию, создающуюся на прохладных помятых, слегка влажных от пота простынях. Ткань всегда пахнет соитием, запах удушлив, напоминает убийственную смесь пота, духов, природных телесных нот, в которые вкрадывается оттенок горечи и перечной мяты, стыда и послевкусие использованности на губах.

В его жизни не было места детям, они помеха для карьеры.

Размеренный стук капель в системе вырывал из воспоминаний, не позволяя упасть в яму, когда я судорожно собирала вещи, вытаскивала то, что попадало под руку из шкафа, под его пристальным присмотром. Чего он боялся? За чем наблюдал? Чего ждал?

Вернувшись в родительскую квартиру, я обнаружила - половина вещей не моя, его. Мне хотелось рвать тончайшие батистовые, мягкие фланелевые, изысканные шелковые рубашки, разрезать  ножницами на миллионы рваных клочков, сжигать, растаптывать, плясать дикие шаманские танцы на углях, но моих сил хватило только на то, чтобы съехать на пол, свернувшись в жалкий комок, взвыв в тишину.

Мать не задавала вопросов, она была рада моему возвращению, отец умер, оставив ее вдовой, но вдовой обеспеченной, мама страшилась одиночества. Узнав о беременности, она искренне не могла взять в толк, почему он отказался от ребенка. У него были деньги, связи. Я была слишком наивной, чтобы знать, связи не появляются просто так, они образуются, укладываются, скрепляются в постыдном ночном угаре.

«Не столь важно с кем ты спишь, важно, что этот человек может тебе дать».

Эти слова гремели в моем воспаленном, словно при менингите, сознании. Уйдя, я получила чудную возможность услышать о всех, кто прошел через его постель, их было много. Я была для души, те - для возможностей.

  Система, наполненная раствором глюкозы, давила на руку. Я чувствовала, как мои вены вздуваются от переполнения.  Резко дернув, я избавилась от иглы, капля крови выступила на бледной с синеватым отливом коже, капля была прозрачно-алой, жидкой и растекалась нервными линиями.

Ребенка больше не было, как и меня, осталась моя телесная оболочка, в которой билось молодое сильное сердце, способное справиться, разгоняющее жидкую, почти лишенную гемоглобина кровь по венам.

Я одергивала себя, не время тонуть в воспоминаниях, позже переберу по крупицам каждый шаг, вспомню, оценю, но не сейчас, это роскошь. Надо выползать из больничного ада, вычеркнуть, забыть, задрать подбородок так высоко, чтобы не видеть грязи под ногами, и идти, идти, идти, просто двигаться, чтобы жить. Не важно, что говорят за спиной, о чем шипят, шепчутся, со сладостью перебирают в закоулках, надо жить, не замечая мусор, взлетающий от твоих шагов.

 О танцах больше не шло речи, мой живот был исполосован, я потеряла раз и навсегда форму, но не это было главным, во мне было море упорства. Я могла восстановить мышцы, но не могла найти в себе силы вернуться в репетиционный зал, не хотела видеть изнанку театрального мира, не желала слышать жалостливые слова – «ох, он бросил ее, бедная девочка».

Спустя много лет, оборачиваясь на прошлое, я точно знаю одно – мне надо было умереть тогда, от скальпеля хирурга, маленького пузырька воздуха в системе, анафилактического шока, это спасло бы меня от той жизни, что я прожила.

После выписки мне понадобился год, чтобы прийти в себя, свыкнуться с огромным шрамом, тянущимся вдоль всего живота, с его рваными краями. Он был пунцово-синим, почти багряным, цвет был зудящим, придирчиво-настойчивым, ночами мне хотелось вцепиться обкусанными до крови когтями в соединительную ткань, разодрать натянутую как гитарная струна кожу, чтобы увидеть пустоту, высосанный вакуум.

С каждым днем нить шрама становилась тоньше, бледнее, я замыкалась в себе, нет, этого не было заметно окружающим, я оказалась прекрасной актрисой, и никто больше не впускался в мои мысли, не касался чувств, словно их больше не было.

Мужчины. Скинув розовые очки цвета фуксии, я  увидела их сущность, изнанку, то, что обычно прячут, нечто напоминающее штопанную многократно подкладку в хорошем пиджаке, с виду он гладкий, сшитый на заказ, но выверни, встряхни, увидишь застиранные заплатки, прячущие дыры.

Мужчины стали средством, удобством, кем-то согревающим постель, не более.

Когда-то давно, в юности, молодости, до того как я испытала жгучую боль от облезающей кожи, я напоминала бабочку, прекрасное в своей сиюминутной свежести создание, сотканное из весны, тепла. Ее крылья воздушны, бархатисто-шелковы, с радужными отливами, в них есть место каждому цвету. Я была глупой и безрассудной как ночные мотыльки, несущиеся на свет огня, к своей гибели, в одни миг крылья сгорают, лишь тихий треск, напоминающий плач,  возвещает об утрате, незаметной, крохотной утрате мира, подумаешь, сгорела бабочка, но нет, если задуматься, то рассеялась красота.

Сегодня, глядя на себя в зеркало, я вижу жесткие, колкие крылья.

Я вычеркнула раз и навсегда все воспоминания о нем, балетном классе, училище, танцах и театре. Мне не было места в партиях Жизели, Одетты и Кармен, они утратили все свое очарование. Иногда, глубокими, темными как старинный побитыми молью муар ночами я позволяла себе вернуться на короткие минуты в прошлое.

Я видела его, вплывающим в зал, его тело, покрытое тренировочной одеждой, пленяло рассудок. Его руки кружили, подбрасывали, поддерживали, направляли. Голос твердил: «Раз, два, три, прыгай, кружись». И глаза - иссиня-черные, в обрамлении светлых ресниц.

Я хотела его, любила, позволяя все.

Секс был логичным продолжением наших отношений. Он не плел паутину, не завлекал, это было ни к чему, он был проклят от рождения, женщины тянулись к нему, подобно глупеньким новорожденным мотылькам, одно движение длинного пальца увенчанного миндалевидным отполированным ногтем и мы падали к его ногам, теряя свои едва раскрывшиеся крылья.

Меня пленил его талант, он был гениален в танце. Танцевать можно не только на гладких досках сцены, лучшие па мы творим в темноте, под бдительным покровом ночи, скинув путы одеял.

Его тело заставляло меня дрожать, тянуться, призывая очерчивать изгиб мышц, перепутья линий. Твердая, налитая, тренированно-упругая плоть, подернутая загаром, ухоженная до последней капли. До него были те, кто заботился обо мне в постели, с ним - я думала об его наслаждении.

Мне доставляло болезненное удовольствие касаться его кожи, чувствуя пульсирующий ритм крови в венах, видеть, как он размягчается под натиском моих пальцев, отдаваясь во власть призрачной сиюминутной неги.

Я хотела ублажать его, любить, ласкать, нежить. Не знаю, где была грань, была ли она или нет, когда губы скользят шелком по стальной упругости грудных мышц, зубы зажимают камень соска, язык обводит чуть шершавую коричневатую кожу вокруг него, бедра сжимают бедра – граней нет.

Он был солоноватым на вкус, горячим, гладким как выласканная руками умелого гончара глина. Раскинувшись на черных как клякса сатиновых простынях, он получал удовольствие от моих губ, вырисовывающих пируэты на подмостках его кожи, я была гибкой, искусной, ловкой, созданной для него, только он не оценил этого. Иногда, я замирала, вглядывалась во мглу его глаз, ища и не находя, блуждая без надежд, прячась от намеков на безысходность. Я хотела любить, я любила.

Целуя его шею, ямочку на подбородке, поворот скул, наждачную бумагу двухдневной щетины на его щеках, я парила от осознания того, что мужчина моих мечтаний сейчас в моей власти.

Оральный секс позволяет получать на минуты, десятки минут ощущение царствования, в прямом и переносном смысле, ты подчиняешь себе другого человека, он зависит от тебя. Его плотское, практически животное удовольствие застывает на кончике твоих губ, парит на мягкости слегка шершавого горячего языка, укусить или погладить, в твоих силах оттянуть, не позволить, выбросить за грань. Ты можешь не довести до конца, заставив корчиться, практически склоняясь к коленям, ползти к тебе, но лучше позволить почувствовать волны оргазма, дарованного тобой, тем самым приручая, делая зависимым.

Я так хотела его любви, а он не способен был любить никого кроме себя и своего таланта. Все его мысли и мечты витали вокруг ролей, тех, кто мог дать ему роли, протолкнуть. Все чаяния сосредотачивались в мышцах, форме, жестах, партнершах, мне не дано было знать в те дни, что кроме меня его ублажает еще десяток, правда, не в нашей постели, кроватей, лож для соития всегда достаточно. Он был желанным мальчиком. Чистоплотным, аккуратным, падким на стерильный разврат.

Та неудавшаяся беременность, погибший в чреве ребенок, вышвырнул меня из мира каких-либо мечтаний, раз и навсегда я раскрыла глаза и увидела всю жестокость этого мира. В какой-то мере я была благодарна ему за этот пинок.

Удивительно, когда в сердце появляется звенящая, ничем и никем не заполняемая пустота, ты начинаешь жить с чистого неразлинованного листа, в первые дни судорожно ищешь чернила, подбираешь буквы, вспоминаешь слова, чертишь тоненьким наточенным скальпелем грифелем линейки, до тех пор, пока рука сама не начинает выводить жесткие начертания  искореженной судьбы.

Мужчины с той поры оставляли после себя только запахи - кофе, виски, удушливая гортензия, мускат или гвоздики, но  никогда  не было одного – тепла.  Секс без любви подобен хорошей интенсивной тренировке, вы словно марафонцы несетесь к заветной финишной черте, стремясь опередить, переиграть, когда лента порвана, падаете, пытаясь отдышаться, вспомнить, зачем все это, кто опережен.

После забега хочется одного – запереться в душе, включить клубящийся парами кипяток, стоять под очищающими струями воды, сдирающей кожу до костей, смотреть, как стекает в водосток чужой запах с твоего тела.

После хочется сорвать простыни с постели, закинуть их в стиральную машину на режим кипячение, распахнуть окна, забыть, чтобы не было больно.

Шрам, рассекающий мой живот становился с каждым годом бледнее, только фантомная зудящая боль не позволяла забыть.

Я не видела его больше никогда, читала прессу, виртуозно обходя упоминания о его успехах, пассиях, ролях, правда всегда находились те, кто преподносил на блюдечке горячую сплетню – «Знаешь, твой бывший…».

Слыша, я вскидывала руку – не желаю ничего знать.

Женщины - странные существа, мы созданы не из плоти и крови, мы слеплены из противоречий, мы желаем одного – любви, любви мужской, только она делает нас целостными.

Кто-то не согласится, сказав: «Чушь. Самореализация, карьера, дети». Ничто из вышеперечисленного не согревает ночью, не протягивает чашку горячего чая с бергамотом и  долькой лимона, не целует тихонечко в лоб, просто потому что ты маленькая и в его глазах подобна ребенку, которого любят априори, ни за что.

Дети для меня недоступны, они стали мифическими мечтами, недостижимым.

- - - - - - - - -

Что-то шло не так, день не задался с самого начала, словно все начертанное спуталось, окно не поддавалось, простыни были крахмально-свежими. Я не могла вспомнить, когда кто-то дарил мне видимость физической любви, чай остывал не тронутым, горланящая  пустота, чувствуемая как никогда, застывающая клеевой пленкой на пальцах.

Шуршание за натертым до зеркального переливчатого блеска стекла заставило обернуться, подойти, уткнуться кончиком носа, смешно расплющив его. За тонким прозрачным листом стрекотала радужными крыльями бабочка, я видела перетекания цвета в цвет, каждую крохотную ворсинку с маленькими горящими светом гранями на кончиках.

Заворожено вглядываясь в черные непрозрачные бусинки ее глаз, я потянулась к ручке, окно распахнулось, легко, непринужденно, словно полчаса назад оно не заедало, отказываясь подчиниться.

Я слышала птичий треск, сотни разноголосых трелей, доносившихся из раскинувшегося под домом парка. Тихий треск, качнулась ветка под птицей, в моем сердце дрогнуло что-то невидимое, словно оборвался умерший сосуд, позволил крови облегченно устремиться вперед.

Я вдыхала глубоко, всей грудью, не могла надышаться, словно только очнулась от медицинского наркоза, ветер уносил всю боль, впервые моя рука не тянулась к шраму, словно он рассосался, покинув мое многострадальное тело.

Я очнулась, проснулась от той несчастной любви, мне понадобилось много лет, я потеряла их навсегда. От несчастливой любви надо оправляться вовремя, пока ты еще веришь в лучшее, твое сердце открыто для нового чувства. Мой орган, созданный из плотных, сильных мышц, уверенно качающих кровь, был забыт мной самой. Я похоронила его на безымянном кладбище.

Пестрая  красавица бабочка ударилась о мою щеку, опалив многоголосием разноцветных крупинок опадающей пыльцы. Она отчаянно била крыльями, вдыхая в меня жизнь.

В воздухе повис истонченной тюлевой занавеской аромат надвигающегося дождя, колкого, свежего, поющего голосами нежнейшего меццо-сопрано.

В нос ударил запах остывшего чая, нотки бергамота еще ласкали, призывая сделать прохладным чуть сладковатый глоток. Отвлекшись, я потеряла бабочку из вида, ладонь взметнулась к лицу, тонкий припорох пыльцы лег пудрой на щеку, мне не показалось, не почудилось.

Больше не было боли, я открылась для нового. Во вселенной есть странный, ничем не объяснимый закон – ты не можешь начать жить, не отпустив прошлого, пока цепляешься за воспоминания, ненавидишь, жалеешь, тоскуешь, ты обречена на одиночество. Вселенная не терпит пустоты, ее необходимо заполнять, правда, прежде не забыть избавиться от хлама.

В зашторенном паром зеркале ванной я видела молодое лицо, дымка делала изображение благосклонным, заискивающим. Улыбнувшись, я подмигнула своему отражению. В голове пронеслось – чай, обязательно с бергамотом и лимоном, то синее платье, белье в тон, чулки, пожалуй, замшевые лодочки.

Да, так я буду собрана, готова. К чему? Сама не знаю, но я хотела выйти в люди, словно не была среди толпы сотни лет. Я не видела никого годами, все лица стирались сразу после знакомств, забывались, я сознательно прятала их, не выкидывала их памяти, но целенаправленно убирала. Сонм ничего не значащих людей.

Я хотела того, кто останется со мной, не уйдет утром, чей запах я захочу сохранить, утаить, впитать в себя, того, кто будет целовать на ночь в лоб, кончик носа, абрис скулы, кто прошепчет – спокойной ночи, моя родная.

В парке шелестели цветы каштанов, пушистые белоснежные растрепыши с мазком кармина в середине, их аромат висел марлевой занавеской, я дышала, вдыхала, наслаждалась, крадя душистые ноты.

Когда ты не ждешь встречи, кто-то предназначенный тебе находит тебя сам. Он всегда двигался, искал, плутал, и когда ты готова, вы встречаетесь. Насмешка судьбы, продуманный розыгрыш, но я сломала каблук на любимых туфлях, аккурат, у фонтана театра, в котором когда-то работала, не подхвати меня чья-то рука, упала бы, расшибла коленки, порвав чулки.

Ладонь была теплой, мягкой, с ощутимым намеком на твердость, такая рука внушает уважение. Отряхиваясь, извиняясь, кляня себя за неуклюжесть, я забывала взглянуть на того, за кого цеплялась, упорно рассматривая утраченную лодочку.

Его глаза были разноцветными как у породистого сиамского кота, заметив это, мне хотелось взглянуть на его копчик, что я ожидала увидеть - сломанный на кончике хвостик, как признак чистоты? Засмеявшись от собственной глупости, я пробормотала сбивчивое извинение, словно мне было не за тридцать, а все 15. Незнакомец помог мне доползти до ближайшего обувного, вернее практически отбуксировал мое хромающее тело. Почему-то я позволила ему выбрать мне туфли, не делая замечаний о фасоне. У него определенно был вкус. Деньги, это последнее о чем я думала.

Он проводил меня до дома, оставшись, как покажет время, навсегда, изменив всю жизнь. Та пестрокрылая бабочка подарила его.

Мы открывали мир заново, по иронии судьбы Георгий был в прошлом танцовщиком, с известным именем, успешной карьерой балетмейстера, его уважали, ценили, Гера не знал о моем неудавшемся романе, или предпочитал не упоминать досужие сплетни. Я заново окунулась в мир театра, выслушивала часами о постановках, претендентах, учениках, но никогда о пересудах. Он делился всем, я молчала. Улыбалась, прижималась к его щеке, молчала о прошлом, живя в настоящем.

Секс впервые перестал быть набором физико-механических движений, не было ведущего, равенство, зрелое, искушенное, опытное. Абсолютная обоюдная щедрость, желание прислушиваться к знакам, источаемым телом, откликаться любя. Полное ощущение того, что я была незнакома с физической стороной любви до него, нет, сама техника движений была заучена на отлично, но я не знала маленького секрета, превращающего  набор пируэтов в танец.

Открываться вновь в глазах самой себя, будучи зрелой женщиной смущающее, с тебя словно снимают нажитую годами защитную оболочку, которая бережно хранила тебя от ударов.

Стоило губам Геры задержаться на оголенной косточке ключицы, присосавшись к ней, облизнуть языком, выпрашивая разрешения пойти дальше, углубиться в изучение простора тела, я таяла, теряя остатки рассудка. С ним я забывала о том, что моя свежесть потеряна, кожа исполосована, любя, он выталкивал смущение, желание закрыть  шрам. Я хотела распахнуть все окна, оставив закрытым только то, за которым в кованной колыбели под кружевным покровом спал мой нерожденный ребенок. Он был только моим.

Георгий никогда не задавал вопросов, лишь оставлял теплые влажные согревающие душу поцелую вдоль белоснежных неприкрытых линий с изогнутыми от неаккуратных стежков шрамов.

Уткнувшись носом в мой живот, он нашептывал  - ты прекрасна, ты хотя бы знаешь, насколько ты хороша, моя сладкая, вкусная, любимая девочка.

Про себя я усмехалась – какая я девочка? Одергивала – для него – девочка.

Огромные ладони позволяли обхватить меня всю, они ласкали спину, задерживались, закрывая собой огромный лоскут кожи – уютно, кожу покалывало, парная теплота растекалась молочными ручейками к каждому нерву, заставляя его вздрагивать, натягиваться, напевая со смешинками на губах.

Напоминающие мятный холодок капли дыхания заставляли мою плоть пульсировать, он знал, как довести до безумия одними прикосновениями губ, где захватить, где облизнуть, прикусить, погладить.  Он любил все во мне, даже маленькую складку на животе, которую не удалось убрать, ямочку под коленкой и припухлую от давней травмы щиколотку. По карте моих наработанных изъянов он читал мою жизнь.

Кроме мягких толчков в горячей глубине моего тела, было ощущение полного счастья, с каплями слез в уголках глаз. Нашептывания, тихие как шелест только что проклюнувшейся весенней листвы, поцелуи, замершие на губах, его выдох, мой вдох, удар в меня, гармоничный отклик, новый толчок – почти качели, но лучше, совершеннее, на них не укачивает, нет противного подташнивания, есть эйфория от взлета вверх, к синей Гжели небес.

Он никогда не размыкал рук, входя в меня, ладони обхватывали лицо, поглаживая скулы, чуть надавливая на виски, мягко касаясь ресниц, скользили к шее, останавливаясь на долю секунды, обхватывали мягкую еще упругую округлость груди, подхватывали по извилистой дороге бусинки сосков, одарив их должным вниманием. Пальцы находили пристанище на моих бедрах, приподнимая их, делая движения резче, глубже, объемнее, расширяя амплитуду, выискивая новые точки.

Георгий всегда был сверху, понимая, мне необходимо чувствовать себя защищенной его большим телом, знать каждую малейшую мышцу его тела, позволять царапать, цепляться, удерживать.

Позже, гораздо позже, были уютные объятия, мимолетный поцелуй в лоб, долгие полуночные разговоры обо все и ни о чем. Гера советовался со мной, прислушивался к моему мнению, иногда я решала, какая танцовщица исполнит сольную партию, я не была предвзята, зная назубок видео снятые в танцевальном классе. Разговоры после секса иногда бывают весьма содержательны, особенно, если они не касаются вас двоих.

Он знал,  я падка на дорогой ароматный чай с бергамотом, желательно английский, в закупоренных жестяных банках, неразделенные листочки, скрученные в жгутики, раскрывались в глубокой белизне костяных фарфоровых чашек, наполняя спальню дурманом. Мы пили чай посреди распотрошенной ласками кровати, посасывая посыпанную мелким песком дольку лимона одну на двоих, рассыпая вокруг крошки апельсинового бисквита. Маленький пир. Отдушина.

С первыми лучами солнца, проникающего сквозь распахнутые жалюзи, я засыпала, свернувшись калачиком на его груди, зная, его класс только днем, уходя, он поддернет на мне одеяло, оставив записку у кровати рядом со стаканом воды.

Я ценила заботу превыше любви, никто, никогда, ни при каких обстоятельствах не заботился обо мне, после личной драмы, я сама  искала новый путь, мать витала в своих облаках, подруг никогда не было. Я нашла себя, став личностью.

Кто-то скажет, что с годами я не поумнела, встретив Георгия, не задала вопросов, не разговаривая о нашем прошлом, не заглядывая в будущее, решив жить в настоящем. Настоящее превыше всего, только здесь и сейчас надо жить, возвращаясь на годы назад, ты словно блуждаешь в темноте, цепляешься за тонкие травинки воспоминаний, додумываешь то, что безвозвратно забыто, рисуешь то, чего не было, но было желанно. Будущее неизвестно, лишь мечты, желания, предположения, я знаю точно - все это глупости, не зная, что будет через час, ты сидишь и блаженствуешь в облаках того, что возможно не исполнится.

Каждый день, каждая минута достойны полноценного проживания. Время бесценно в своей быстротечности.

Я все решила для себя в тот момент, когда его запах впитался в мои простыни, смешавшись с моим, составив идеальную в своей гармонии гамму. Мне впервые в жизни хотелось задержать момент, не бежать в душ, сохранить в себе, как в древнем сосуде капли того, что родилось, когда его руки впервые обхватили мои плечи, прижимая к себе. Георгий  был родным, теплым, словно я с самого рождения ждала его, но встретила по жестокой своевольности судьбы на закате молодости.

 Я успокаивала себя тем, что встреться мы раньше, он стал бы лишь временным утешением, засечкой на моем теле, но боже, ради всех цветов бабьего лета, пусть он останется со мной до моего последнего часа, его последнего часа.

Я безумно боялась одного – вновь войти в стены театра, из которого не нашла в себе сил уволиться, документы за меня оформила мама. Теперь спустя годы, я должна была сопровождать его на премьеру спектакля, мне необходимо войти в освещенный сотнями искусственных свечей зал, выдержать гул перешептываний за спиной, ведь в театре ничего никогда не забывается, сплетня бережно пеленается, баюкается, передаваясь из одних жадных рук в другие. Я должна была сидеть в первом ряду, рядом с тем, кто когда-то вышвырнул меня из жизни, проследив, чтобы я не взяла что-то из его вещей.

Вечер был упоительно теплым, словно кто-то небрежно пролил топленое молоко, только вынутое из печки на уставшую землю, пенка любовно покрыла все вокруг, вселяя в мою многострадальную душу надежду на благополучный исход мероприятия.

Герин фрак, белоснежная батистовая рубашка, бабочка и запонки напоминали мне – ты обязана держать себя в руках, не имеешь права сорваться, его вечер, триумф, результат года кропотливого труда.

Стоя напротив огромного зеркала в спальне, одетая лишь в подобие белья, я дотошно рассматривала свое тело, безжалостно отмечая изменения. Кончики пальцев обводили извилистые дорожки шрама, надавливание подушечек и легкое царапание наманикюренных лаком цвета алый мак ногтей, жесткий приказ самой себе – не падай в воспоминания, ты вышвырнула его из жизни, оставь его на свалке, в глубине самой отвратительно пахнущей кучи, над которой взлетают мириады навозных мух.

Чулки, тончайший нейлон, бархатное черное как смоль платье, перчатки и туфли на умопомрачительном каблуке, те мамины серьги с рубинами и никем никогда не окольцованные руки.

Из отражения мне улыбалась худенькая, маленькая женщина, с поволокой в зеленых глазах.

Он вошел в спальню одетый с иголочки: «Ненавижу бабочки, помоги».

Спустя час я шла с ним под руку под безжалостным светом сотен искусственных свечей, слыша за своей спиной мягкий, вкрадчивый, жестокий шепот: «Она изменилась, ты помнишь дорогая, ведь она была «Его» пассией, помнится, она сделала аборт, так вроде бы говорили».

Хотелось развернуться, окинуть взглядом, прошипеть: «Ваш обожаемый кумир -  последняя сволочь, недостойная даже намека на уважение».

Я сидела по правую руку от него, даже спустя многие годы он был ослепительно красив, его тело сохранило идеальные пропорции, силу, гибкость, он все так же пах – соблазн, коварство, интриги и впрыскивания бесстыдного лизоблюдства.

Слева от меня сидел Георгий, подаривший мне весь мир, его рука сжимала мою ладонь, словно он чувствовал – мне нужна, болезненно необходима помощь.

Я не видела того, что происходит на сцене, слыша только гулкие, четкие удары пуант. Глупо сидеть в первом ряду, чтобы понять все очарование танца надо подняться повыше, туда, где в твоих ушах будет вспыхивать огоньками увертюра.

Я слышала стук двух сердец – равномерный, тупой звук справа, его обладатель не смотрел на меня, словно не помнил, что делил со мной жизнь и постель. Взбудораженный, немного надорванный стук слева – бесценное сердце Георгия.

На сцене парила Жизель, полупрозрачные юбки, виллисы бледные как тени в беспросветной ночи, тонкие  нити рук, легкие как лебединое перо прыжки. Волшебно, но не настолько, чтобы отвлечь меня от развернувшего на соседних креслах действа.

Мой дорогой сжимал мою вспотевшую ладонь так сильно, что костяшки пальцев ныли, но мне хотелось, чтобы Георгий сжал сильнее. Тот, чужой с каждым взлетом музыки отодвигался все дальше, постыдно вжимаясь в спинку кресла.

Когда гром аплодисментов взорвал зал, Георгий отпустил мою руку, уйдя на сцену, разделить триумф с его труппой, я осталась один на один среди толпы с ним.

Я увидела - время было безжалостно к его лицу, нет, оно было ухоженным, напомаженным, быть может, подправленным умелым пластическим хирургом, но его глаза, изгиб жесткой полуулыбки выдавали того, кто шел по трупам, спал с кем нужно ради карьеры, успеха и одиночества. Заглянув в темные как торфяное зловонное болото глаза, я увидела пустоту, предугадала его одиночество и неспособность любить никого, кроме себя.

- Софи.

Я вскинула голову, Георгий звал меня к краю сцены, протягивая огромный букет белых с кремовым отливом лилий, источающих плывущий, совершенно не дурманящий аромат. Протянув к нему распахнутую ладонь, я позволила обхватить ее, оставив мимолетный, но столь нужный моему сердцу поцелуй на кончиках пальцев.

Вечер, которого я боялась, стал самым счастливым в моей жизни. Я отрезала себя от всех сплетен, пересудов, его, пройдя сквозь свое прошлое с гордо поднятой головой.

Мы возвращались домой пешком, бросив машину у театра, я спотыкалась на высоких каблуках, смешно цеплялась за рукав фрака Георгия, со стороны мы были парочкой сумасшедших – высокий статный мужчина с посеребренными висками и женщина в бархатном платье.

Я прижимала к себе лилии, их лепестки немного помялись, аромат усилился, вливаясь в мою кожу, пропитывая пыльцой пальцы, цветки напоминали ту бабочку, что залетела однажды в мое распахнутое окно, опалив щеку поцелуем надежды.

Ночь была наполнена прикосновениями, бессловесными разговорами тел и душ. Дурачась как дети, мы помогали раздеваться друг другу, стоило Гере стянуть один рукав, как он путался в другом, я была перепачкана пушинками ароматной пыльцы, все мое чудесное платье, падающие под натиском ловких пальцев, благоухало.

Гера не позволял мне ничего, только его губы на моем лбу, висках, шее, ключицах, только его зубы прикусывающие венец груди, слегка оттягивая его, только его руки, вдохновенно гладящие вспыхивающую под ними кожу там, где ладонь встречалась с натянутой канвой кожи, расцветали перламутрово-розовые стежки, они расправлялись, посылая ликующий звон предвкушения к каждой клетке моего тела.

Он любил меня нежно, быстро, долго и страстно, забывая о предосторожностях, но помня о деликатности – никогда, ни при каких обстоятельствах не сделать мне больно.

Мне хотелось упереться взмокшими ладонями в его грудь, надавить, толкнуть в глубину постели, окольцевав длинные бедра ногами, я желала рисовать кончиками ногтей вдоль линий роста колечек волос, покрывающих его грудь, целовать каждый сантиметр, присасываться к чувствительной коже у самой кромки бедра и пархать крыльями бабочки у венца его возбуждения.

У меня не было сил отстоять свои желания, пав под ласковым натиском его страстей. Оставив мокрый, как размытая капля летнего  дождя, поцелуй на горящей коже моей груди, он вошел в мое ноющее от потребности тело, заставляя вцепиться в его спину, призывая перекатить нас на бок, его руки обхватили всю меня, подобно переплетающимся прутам ивового прута. Так сладко, так упоительно-горько, уверенные толчки в сочетании с кругами, что выводили пальцы Геры на вершине моих бедер, заставляя сильнее сжимать ноги, скользнуть рукой к его руке, чтобы кружить в этом этюде вместе.

После, гораздо после, спустя сотни умиротворенных, удовлетворенных, запыхавшихся вздохов, Гера притянул меня к своей влажной, пахнувшей жаром, сексом, любимым мужчиной груди, оставив поцелуй на моем нахмурившемся от смущения лбу, прошептал:

- Софи, я люблю тебя.

Мой шрам вновь зудел, зуд был невыносимым, края из белесых стали розоватыми, соединительная ткань расширялась, мне хотелось разодрать кожу, но я поглаживала его, уговаривая успокоиться.

Мой разрастающийся шрам пел о том, что в моем животе, искалеченном неудачной операцией в молодости, вновь зародилась жизнь.