У нее были удивительные глаза – миндалевидные, в обрамлении пушистых черных ресниц с чуть выгоревшими кончиками, словно ее глазки еще до рождения поцеловало солнце. Его маленькая девочка. Как долго он мечтал о ребенке, и только сейчас, когда ему за сорок он смог прижать к себе теплый комок, завернутый в стеганое розовое одеяло. Малышка совсем не похожая на него, точная копия ее – Лапки.

Он внимательно вглядывался в подернутое инеем окно. Сквозь кружевную вуаль, сотканную морозом, он видел вихрь белых колючих снежинок, переливы холодного солнца на сверкающем снеге, всю его пустую, по сути, жизнь, никчемную вплоть до момента, когда понял, что время стремительно уносится, ускользает сквозь пальцы, а он одинок, неприкаян, нелюбим, пуст внутри как высохший сосуд.

Девочка в его руках тихо заворочалась, привлекая к себе внимание, ее бледно-розовые губки сложились в маленькую «О», она причмокнула, издав мягкий звук, в его мыслях вновь пронеслось – «Лапка».

 Он нашел ее спустя 11 лет, после того как сбежал с той остановки в промозглый ноябрьский вечер, бросив ее, вышвырнув как использованную вещь, он чувствовал себя подлецом, но убеждал в правильности сделанного шага. Она не та, кто может быть с ним, она уступает ему.

*******************

 Почему всю свою жизнь я не жил, позволяя управлять собой? В самом начале это была мать, я боялся и обожал ее одновременно - странное чувство, необъясненное и теперь. Она внушала мне непререкаемое уважение, я почти боготворил ее и любил так,  как может любить только одинокий нелюбимый ребенок.

У нее никогда не хватало на меня времени, лишь изредка поздним вечером, мать садилась на край моей детской кровати, отворачивала край одеяла, служившего мне убежищем  от внешнего мира, и я чувствовал, как ее мягкие пальцы касаются моей макушки. Она неторопливо перебирала пряди моих волос и тихо спрашивала, как я, чем занимался, соскучился ли? Как я мог не соскучиться, видя ее так редко? Иногда мать казалась мне миражом.  Все, что мне оставалось от нее – шорох шелкового платья, тайком взятого  из гардероба, оно заменяло маму. А она ласково шептала, что я бука, не хочу с ней разговаривать, а я…  я всего лишь ждал материнского объятия. Я безумно хотел, чтобы она любила меня, просто, не за что, но это было абсолютной беспочвенной фантазией наивного ребенка.

 Став старше, я осознал, что ее любовь можно завоевать, она должна мной гордиться. Я приложил все усилия, учился как проклятый, зубрил, становился лучшим, я не мог позволить себе роскошь передохнуть хоть минуту, каждая минута стоила мне ее. Мы часто переезжали из страны в страну, колесили за отцом-дипломатом. Часто я не мог утром понять, в какой стране нахожусь, и только услышав шум голосов за распахнутым окном, понимал, где я.

Всегда первый, лучший во всем. Ей было мало. Отцу было мало. Одна единственная фраза, слетевшая с ее губ, врезалась в мое сознание: «Ты не имеешь права подвести нас, будь добр соответствовать». Как долго я пытался понять каким незримым недосягаемым идеалам  должен соответствовать.

 Мне было почти 20, когда я встретил Марту, она была маленькой, очень тоненькой, как былинка на ветру, при взгляде  на нее в моих мыслях всегда проносились слова старой песни, которую пела моя бабашка:  «Я ее на руки брал, в глазки смотрел голубые, ножки ее целовал, бледные ножки, худые». Она была как воздух в моем правильном, достойном мире, я учился смеяться рядом с ней, искать светлое даже в самом темном. Марта открывала мне новый мир, в котором не было места обязательствам, условностям, тихому шепоту, чтобы, не приведи Господь, кто-то услышал вас. Марта была воплощением своего имени – как первый месяц весны, когда чувствуешь, зима почти ушла, первые лучи солнца робко касаются подтаявшего снега, мягко, но настойчиво заставляя его сдавать позиции. Ее пушистые, словно пуховки вербы волосы, едва ощутимо пахли лавандой, тогда я подумал, как странно, девочка, а запах взрослый, зрелый. Я не понимал, что она как месяц март, может быть обманчиво хрупкой, робкой, но стоит задеть того, кого она любила, она становилась колючей, холодной, растерзывающей на части. Я любил ее.

В те месяцы, что мы были вместе, я начал понимать, есть жизнь за пределами круга родителей, я не обязан быть в нем, мечтая вырваться на свободу, впервые стал бунтовать, требуя, прося, умоляя о поблажках, всецело завися от родителей... В их власти было мое будущее. А я хотел только одного – быть с Мартой.

Мы были вместе почти год, я научился дышать, обладать, отдавать, ослушиваясь мать, она вдруг ушла на второй план, мне стало все-равно любим ли я ею, меня любила Марта, мне было достаточно.

Мы были стеснены в деньгах, я мечтал  положить мир к ее ногам, но довольствовался одним мороженым на двоих. Я наслаждался ее звонким смехом, любовался тем, как она откидывает голову, и пушистые белокурые волосы рассыпаются по точеным плечам, а ее маленькое личико вспыхивает персиковым румянцем. Я был беспечным, молодым, глупым, самонадеянным, полагая, что если жизнь преподнесла мне Марту, подарила этот бесценный дар, она не отнимет ее у меня никогда. Я был глупцом.

Только увидев  хрупкое растерзанное тело под серой простыней в центральном морге, я с ужасом осознал: «Ее нет, не уберег, я один». Я не мог отвести взгляда от рассыпавшихся по железной каталке волос, они были живыми, блестящими, переливаясь  тяжелой рекой в свете галогеновых ламп, я коснулся пальцем упругого завитка, нежно гладя его, словно этим мог вдохнуть в Марту жизнь -  тщетно.

Все, что  у меня осталось – ее вещи, разбросанные по моей комнате, хранящие запах лаванды, стопка писем, которые она усердно писала, не ставя адреса, я часто спрашивал, кому она пишет. Марта лишь улыбалась, уголок ее губ вздрагивал, она закрывала текст ладонью: «Макс, это личное, только мое». Я не мог прочитать эти письма много лет, только встретив Лапку,  понял – пришло время.

 Я никогда не звал ее по имени, словно сохраняя дистанцию между нами, лишь при знакомстве, протягивая ей руку, произнес: «Анна, приятно познакомиться, я Максим».

 Больше ни разу ее имя не слетало с моих губ. Лапка, она на самом деле была воплощением этого детского прозвища – мягкая, немного угловатая в движениях, стеснительная, нетронутая. Ей было 17, когда я вошел не в ту дверь не на том этаже, она стояла у окна, перебираю стопку бумаг, мой взгляд упал на ее тонкие пальцы, касающиеся белых листов, округлые розовые ноготки, никаких колец, только небольшой шрам на указательном пальце – Лапка.

Я не мог упустить ее, меня тянуло к ней, нет, это не было любовью, страстью, желанием, скорее болезненная потребность в тепле. Сейчас я отчетливо понимал, что играю против правил, опытный искушенный игрок против новичка, я видел, как рушились ее стены, запреты, условности, она отметала их все, сдаваясь моему напору. Я поставил себе цель – добиться ее, сделать своей на один короткий год, вновь почувствовать вкус свободы, обладания, юности.

Прекрасно осознавая, что она не та, кого мечтают видеть рядом со мной мои родители, я с особым удовольствием предвкушал их реакцию, крик матери: «Идиот, мой сын идиот!», ворчание отца: «Наиграется вдоволь и ладно, его всегда тянуло к простушкам».

 Я хотел бунта против них и Мары, которую моя мать уже несколько лет усиленно сватала за меня. Весьма выгодная партия, дочь дипломата, прекрасно подкованная во всех вопросах, совершенная спутница на светских раутах, бездушная кукла в холодной постели. Для карьеры – идеально.

В тот год я желал только одного – всецелого обладания Лапкой, сам не понимая, что делаю, лепил из нее желанный образ, не видя ее саму, ломая, перекраивая, меняя в ней все, что только возможно. Глупец! С самого начала наши отношения были отданы четкому регламенту, время и место встреч определялись мной и не подлежали обсуждению, откуда во мне были эти доминирующие элементы? Когда я стал столь циничен?

Я не замечал ее саму, нет, я видел ее – маленькая девушка, почти девочка, с длинными каштановыми волосами, в которых на солнце вспыхивала одна золотистая прядь, словно кто-то специально протянул ленту жидкого золота сквозь тяжелые локоны. Миндалевидные глаза в обрамлении иссиня-черных ресниц всегда были сосредоточены. Я редко вглядывался в их карюю глубину, словно боясь увидеть там свое отражение. Мне льстило то, с каким обожанием Лапка смотрит на меня, впитывая снобистские условности, методично вбиваемые в ее сознание. Зачем я лепил из нее ту, кем она не была? Мне бы схватиться за нее, как за соломинку, стряхнуть весь налет, приобретенный за эти годы, вновь стать тем парнем, который любил Марту. Начать жить, улыбаться, радоваться мелочам.

Нет, я слишком заигрался в достойные игры, забыв о сердце.

Только спустя несколько лет я понял, что лепил из Лапки подобие Марты, давая ей все  те блага, что не были мне доступны в двадцать. Я мечтал кинуть мир к ногам любимой девушки, но не смог. И вот теперь, спустя годы, бросал их к ногам Лапки, даже не задумываясь, нужно ли ей это.

Она пахла удивительно – свежо, как утренняя роса  - едва ощутимо и нежно.  Мечтая забрать ее аромат с собой, унести, запомнить,  я долго искал духи с похожим запахом, такие, что подчеркнут, добавят сложных нот, помню, почувствовав шлейф, остававшийся после ее появление в моей квартире, я блаженно закрывал глаза, наивно думая, что забрал ее частичку себе.

Она не любила сложные мудреные вещи, интуитивно понимая - самое прекрасное скрыто в простоте, я не соглашался с ней из упрямства, заставляя читать странные даже для меня книги, слушать классическую музыку, отыгрываясь за все годы, что сам был вынужден познавать все сложности и хитросплетения того, что принято считать лучшим.

Лапка любила ландыши, жасмин и орхидеи, я выбирал красные розы на длинных ножках, их тугие бутоны трагического оттенка бордо казались мне верхом совершенства, ими я заглаживал свою вину перед единственной девушкой, которая меня любила, не требуя ничего взамен.

Я давал ей все, что можно  купить – цветы, духи, наряды, книги, драгоценности, все, кроме самого себя. Она принимала мои подарки, словно понимая, тем самым ей достается крохотная часть меня. Лапке не нужны были вещи, ей был нужен только я  - успешный во внешнем мире мужчина с пустой душой и высохшим сердцем, сердцем которое забыло, как любить, дышать, стучать в унисон с другим сердцем. Я не помню того бешеного стука, что наполнял мою грудную клетку, когда я любил Марту. Помню лишь чувство эйфории и полета, звенящей пустоты на грани экстаза.

Мое сердце не неслось вскачь, когда я обнимал Лапку, оно лишь четко, уверенно, крайне спокойно отбивало ритм, словно налаженный умелым мастером инструмент. Я не понимал, что мое сердце пело совершенную мелодию, откликаясь на звук сердца Лапки. Она любила за двоих.

Наверно, я пугал ее во многом, беря и не отдавая, без объяснений, обещаний, мне было мало, я желал больше и больше.

Почему я привел ее в свою квартиру, место, о котором никто не знал, мое прибежище, в котором не было телефона, никакой связи с внешним миром? Здесь я мог позволить себе быть собой на короткие промежутки времени, слушать музыку и варить горький кофе, настолько терпкий, что стоило розовому кончику языка Лапки коснуться обода фарфоровой чашки, как на ее еще детском личике появлялась забавная гримаса. Она хмурила брови, прищуривалась, я видел, как в уголках ее темных с серыми крапинками глаз искрились слезинки, она жмурилась, затем быстро облизывала губы, коротко вздыхала и делала маленький глоток. Она ненавидела мой кофе, но терпела, потому что я не мог без него жить. Лапка была жертвой какао, хорошего шоколада, к которому я ее пристрастил, не забывая из очередной поездки привезти коробку перехваченную лентой. Мне нравилось то, как вспыхивали ее глаза, наполняясь особым мягким светом, льющимся из глубины души, я видел, что эти коробки были для нее не просто сладостью, а маленькой надеждой на что-то большее,  я помнил о ее слабостях.

 Я любил баловать ее, словно играя с любимой игрушкой. Лапка была живой, любящей, трепетной, застенчивой и закрытой. Я знал, что могу поведать ей все тайны своей жизни, она унесет их с собой в могилу.

 Я наивно полагал, что у нее кто-то был до меня, а как иначе. Лапка была хороша собой, прекрасно сложена, несмотря на некую мягкость стана, он не был выточен, в силу возраста,  изгибы были крайне женственны, округлы, она была манящей, обещающей.

Я не спросил разрешения, беря  ее в первый раз, будучи уверенным  - это лишь секс, приятное времяпровождение. Я не был деликатен, как должен был быть. Только потом, осознав, что натворил, поняв содеянное, почувствовал острый укол внутри, мысленно ударив себя по лицу. Как я мог загладить вину?

В тот миг, когда ее глаза расширились  от боли, а с губ слетел болезненный стон, я впервые почувствовал что-то к ней, оттенок чувства, испытанного так давно. Внутри меня все спуталось, я хотел только одного – любить, пусть не душой, но телом, отдавать, не беря взамен, я забрал у нее слишком много.

Она была податливой в моих руках, мягкой, теплой, уступчивой, отвечая на каждый порыв наивно, неискушенно, трепетно, нежно. Ее руки были маленьким, я едва мог ощутить прикосновения  тонких пальцев, порхающих по моей груди и дарящих острое сиюминутное наслаждение, каждое касание было пропитано любовью, заполнено ею словно драгоценным нектаром.

Я увидел ее другой – почти нагой, почти любимой, бледная с россыпью мелких бархатисто темных родинок кожа казалась в свете ночников почти прозрачной, я хотел любить каждую отметину, не желая любить ее.

Ее тело было подобно карте, которую я изучал, зная – на левой ягодице есть впадинка, словно кто-то поцеловал ее, на мягком животе в точности над ямкой пупка угольно-черная родинка, а мелкие, словно бисер, были рассыпаны по всему простору ее нежной кожи, столь чувствительной к прикосновениям, что стоило сдавить чуть сильнее, и расцветал сиреневый след, подобный причудливому цветку, со временем меняющему цвет, словно гортензия.

Когда я влюбился? В какой момент  стал с ужасом ждать прихода утра воскресенья, зная, что вечером отвезу ее домой и не увижу до следующей встречи? Я понял, что люблю, только потеряв, но тогда, при расставаниях ощущалась лишь жалость к прошедшим дням.

Холод и боль, подобно брату с сестрой, захватили мое сердце в тот момент, когда я отчетливо понял: «Все, заигрался, пора прекращать двигать пешку по шахматной доске». Глупец - она была королевой, а я видел в ней пешку.

 Я снова поступил как полный кретин, послушав вкрадчивые, обманчиво-ласковые слова матери о том, что давно пора жениться и уехать за границу. Я был обманут той, которая лгала мне всю жизнь. Думаю, мать просто не умела любить, скорее забирала любовь других.

Как я мог поверить женщине, которая за все мое детство обняла меня один единственный раз? Я лежал в горячке, мне было 6 или 7, не помню, было душно, мерзко, горло сковывала боль, кожа зудела от шерстяного шарфа, затянутого няней, я плакал, просил, умолял освободить меня, он кусался, на что слышал: «Ты капризничаешь!» Я не капризничал.

Сегодня я не знаю точно, было ли это объятие, или мне все это причудилось в температурном бреду. Мама сидела на краешке постели, ее ладонь нежно касалась моего лба, скидывая прилипшие спутанные пряди волос: «Он весь горит». Ее руки ловко освободили меня от одеяла, развязали ненавистный шарф, стащили с меня мокрую от пота одежду. Мама переодевала меня как младенца, ее объятие было быстрым, почти не уловимым, необыкновенным, когда я почувствовал себя прижатым к ней так близко, что слышался стук ее сердца и равномерность дыхания, все мое существо замерло, я впитывал, запоминал это ощущение – объятие матери.

В ту ночь она не отходила от меня, растирала ледяные ноги, гладила, убаюкивала -  я не хотел спать, не имел права, пока она была моей.

Странно то, что я не мог вспомнить больше ни одного момента, когда она была бы ласкова со мной, скорее я мог перечислить с дотошностью каждый случай, названный  воспитательным моментом: «Не бегай, не говори громко, не смей заходить в комнату, когда у нас гости, как ты мог зайти на кухню, когда у меня была тетя Зоя, ты что умер бы без воды? Все дети как дети, посмотри на Катю, она всегда спокойно подходит к маме, ты же бежишь ко мне, и в кого только ты такой?»

 После того, как в моей голове поселилась четкая, обведенная в красный круг дата нашего расставания,  я стал обдумывать, как мне обезопасить ее. Я не мог отделаться от навязчивой идеи – с ней случится  тоже, что с Мартой, однажды я увижу ее растерзанное тело в свете галогеновых ламп. Я никогда не понимал, почему она ходила одна домой с учебы, никто не встречал и не провожал ее, даже я не делал этого. Увидев  фигурку, укутанное в детское пальто цвета мокко, я ощутил вину, но быстро заставил ее уйти из сознания. Я решил – обучу ее, натаскаю, обезопашу.

Она была смешной, когда удивлялась моим поступкам, не понимала, зачем  все это, но безропотно училась. Я видел, как на ее тонких пальцах появляются мозоли, потертости, особенно на правой руке, Лапка часто терла набитые места, не жалуясь, но во сне тихо поскуливала от боли, я сгребал ее в охапку и шептал: «Боли нет». Ее пальчики были нежными, с чуть пухлыми подушечками, розовые ноготки, не покрытые лаком, сияли, я любил ее руки.

 Я не подготовил ее к разрыву, не дал объяснений, просто сказал: «Я ухожу». Взгляд ее карих глаз я унесу с собой в могилу, никто никогда не смотрел на меня так – обреченно, смиренно и больно. Она не сопротивлялась, не задавала вопросов, не просила остаться, словно знала - я уйду от нее однажды. Как я не понял, что эта девочка гораздо мудрее меня? Она все чувствовала наперед.

Когда  фигурка, закутанная в зимнее пальто, скользнула в тепло маршрутки, я понял все. В моей голове лихорадочно пронеслись рваные кадры нашего совместного прошлого – тепло ее нагого тела, оплетенного вокруг меня, умение молчать, не задавать вопросов, терпеливо ожидая, когда я сам прерву звенящую тишину, морщинки, появлявшиеся на  лбу  при виде красных роз. Она хмурилась, робко касалась плотных траурных бутонов, обреченно вздыхала, едва слышно шепча «спасибо». Она не любила розы, она любила меня. Я дарил ей розы с шипами.

Она расцветала от малейшей нежности, мимолетной ласки, всего того, на что я был скуп как последний скряга. Не задолго до расставания я лежал, обнимая Лапку в своей постели, притихнув, она сопела носом в мой бок. Я знал, она не спит, во сне ее дыхание было прерывистым, рот чуть приоткрывался, обнажая кайму белых зубов, длинный вздох, короткий выдох, дыхание всегда было затрудненным, словно что-то неуловимое мешало ей вздохнуть полной грудью. Во сне, она оплеталась вокруг моей руки, ее руки перекрещивались, ладони слепливались в замок, она чуть подтягивала колени к груди, сворачиваясь в клубок.  Я ощущал дуновение ее дыхания, слышал стук сердца и считал часы до рассвета. В ту ночь все было по иному, она не была такой, как обычно, казалась потерянной, отвечала невпопад, лишь изредка кивала головой на мои вопросы. Она была совсем ребенком, которого я вот-вот должен был вышвырнуть во взрослую жизнь. Я приучил ее к себе, как приручают подобранного на улице в мороз котенка, его методично отогревают, кормят, растят, иногда ласкают, делая послушным, позже, когда он становится всецело вашим вновь выбрасывают в ледяную стужу, в первые часы он отчаянно бежит за вами, мяукая, потом обреченно останавливается, смиряясь со своей участью,  спустя время вонзается острыми как кинжалы зубами в жизнь, выживая, живя и доказывая самому себе – «я справился». Он больше никогда никому не будет доверять.

Сам того не понимая, я любил ее в ту ночь. Я словно видел ее впервые. Лапка изменилась за тот год, что мы были вместе – стала чуть тоньше, острее, скулы более очерчены, глаза темнее, золотистая прядь стала почти соломенно-белой, под глазами залегли темные тени, она прикусывала губу и хмурила лоб, отчего под косой челкой появилась тоненькая, словно леска, морщинка, незаметная чужому глазу, но видимая мной. Вся она казалась заключенной в невидимый кокон, обманчивый хрустальный кокон. Я справился со своей задачи – вылепил из девочки женщину, она была достойна меня, но я был не достоин ее.

Во сне я слушал ее бормотание, в котором путались между собой волнения ее жизни, нежные словечки, обращенные ко мне, почти неслышные слова любви.

 Все 10 лет без нее были пустыми – брак, развод, страна за страной, все выше и выше по карьерной лестнице, ничего не приносило радости, ничто не разочаровывало – обреченная банальность существования.

Я не любил поезда, предпочитая им самолеты, но в тот день все рейсы были отменены – вьюга, закрытые аэропорты, я спешил, вскочил в последнюю электричку. Было жарко, топили от души, говоря тем самым – «Вы не зря отдали деньги за первый класс». Через несколько минут мне захотелось выпрыгнуть в окно.

Уткнувшись в монитор, я не заметил как ко мне кто-то подсел, прошли часы до того момента, как я, подняв голову, на короткое мгновение подумал, что воображение сыграло со мной шутку – передо мной сидела Лапка.

Она спала, маленькие ручки обнимали крепко прижатую к груди темно-синюю кожаную сумку, из расстегнутой молнии торчали кончики перчаток в тон. Вся она была в облаке духов, столь тонком, неуловимом и прекрасном. Я блаженно вздохнул, вдыхая ее аромат – нежный, цветочный, чуть холодный, как роса прохладным летним утром – запах, подчеркнутый духами, что я нашел когда-то давно. Она сохранила его.

Она спала, ее дыхание было прерывистым, длинный вздох, короткий выдох, преграда не исчезла. Я изучал ее лицо – оно заострилось, ушла вся детскость, не было и намека на округлые, тронутые легким румянцем щечки, кожа была бледной, тонкой, такой, как я помнил. Склонив голову, я искал в каскаде выбившихся из аккуратной прически кудрей ту золотистую прядь, она стала темнее, почти слилась с каштановым облаком, но стоило фонарю за окном осветить купе, как блестящий локон вспыхивал, переливаясь, играя и маня прикоснуться.  Вся она стала тоньше, тело, скрытое темным платьем, было словно выточенным, от нее прежней остались крохотные ручки - лапки.

Я считал каждую секунду, до места назначения, молясь, чтобы она не проснулась, у меня не было сил посмотреть в карие с серыми крапинками глаза. Видя ее перед собой, я понимал всю пустоту прожитой жизни.

Спустя пару лет после расставания, я прочел письма Марты, это были мысли, заметки, подобие дневника, в котором она никогда не упоминала меня, словно нас никогда не было.

Я снова и снова возвращался в тот город, где оставил Лапку, ночевал в своей пустой квартире, я видел сны, странные, темные, напоминающие серый тяжелый туман, но только там, изредка сквозь дрему я ощущал тепло нагого тело обернутого вокруг меня. Я не искал ее, справедливо полагая, что она пошла своей дорогой, я бросил ее, предал, не простил сам себя, так что надеяться на ее прощение я не мог.

Все, что у меня было - 50 минут до нашей станции, за 3000 секунд я запомнил каждую новую черту, появившуюся в ней, заметил блеск бриллиантовых серег, подаренных мною когда-то, в попытке сделать ее благосклонной, она не приняла их тогда, но надела сама тогда, когда подумала, что есть надежда.

Ее тонкие пальцы не были окольцованными, только розовый шрам на правой руке. Она тихо повернулась во сне, сжалась, почти сворачиваясь в клубок. Мне до боли, заскорузлой, не отпускающей боли хотелось прижать ее тело к себе, закрыть глаза и представить, что не было этих десяти лет, я не бросал ее, она была со мной, моей, на ее пальце красовался обод кольца, а на лбу не было нитки морщины. Я не имел права даже мечтать о ней.

Я снова струсил, когда за 180 секунд до прибытия выскочил в тамбур, судорожно глотая морозный воздух, мечтая испариться, ощущая давящую боль в груди. За эти пустые годы я приобрел лишь одно – сбои в работе сердца.

С того дня я сделал все, чтобы найти ее, когда первая волна вины отступила, стал думать, лихорадочно соображая, как мне вернуть единственную женщину, которая любила меня, которую любил я, но по глупости отрицал это.

Я нашел ее тогда, когда отчаяние поглотило все мое существо, я хотел ее больше всего, не было ничего в моем налаженном до совершенства существовании, что перевесило бы мучительную потребность найти, вернуть, обрести.

Держать ее тело в своих объятиях было странно, удивительно. Часто я думал – «это мираж, она вернулась в мою жизнь стремительно, сметая все на своем пути, меняя, перекраивая, теперь я подстраивался под нее, ее ритм, желания, прихоти. Она стала другой, я с трудом узнавал в уверенной в себе до кончиков ногтей женщине ту застенчивую робкую девочку, что была моей когда-то. Я боялся того, что она бросит меня, вышвырнет из своей жизни, полностью осознавая, что заслужил познать горечь отвергнутости.

Мы поменялись местами, она решала, как и когда мы увидимся, я не спорил, она не изменила своих привычек, улыбаясь самому себе, я ловил ее за смакованием какао и бельгийского шоколада, который привозил ей коробками.

Меня страшили ночи, когда она не приходила ко мне, тогда в темноте и полном одиночестве я понимал всю никчемность своей жизни – одинокий мужчина за сорок без семьи, но с состоявшейся карьерой и состоянием, которое некому оставить, без уверенности в том, что любимая женщина позвонит и скажет мягким вкрадчивым голосом:

 – Макс, я приеду, ты не против? Встретишь? Знаешь, я опять забыла ключи от машины, нет, ты только не смейся, но я правда забыла их дома, ты знаешь, я никогда не любила водить.

Я встречал ее, сгребал в охапку, уводил в тепло квартиры, которую переделал от и до, в соответствии с ее желаниями, надеясь, что однажды во сне или наяву она скажет:

 – Я простила тебя.

Ее каштановые волосы были тяжелыми, жесткими, блестящими, я перебирал градуированные пряди, пропускал их сквозь пальцы, говоря с ними. Лапка спала, свернувшись калачиком вокруг моей руки, ее нагое тело было теплым, кожа атласной, я видел, как пульсируют вены под покровом, я надеялся, что с ее губ слетит что-то нежное.

Тщетно. Она не впускала меня в свое сердце. Я прокручивал в голове нашу встречу после разлуки – мы замкнули круг, столкнувшись не на том этаже, не в том здании. Обернувшись, она тихо вскрикнула, прижав ладонь к лицу, пальцы впились в острый подбородок, ее карие глаза казались черными, в них не было крапинок, словно серая дымка ее глаз растворилась в чернилах ночи. Лапка не задавала вопросов, лишь пристально вглядывалась в мое лицо, глаза, ища ответы, ведя диалог.

Никогда мы не говорили о том расставании, словно обходили острый угол.

Ее слова «я беременна», прозвучали гулко, отдались от стен и закрались под кожу.

Беременна, ребенок, мой ребенок, наш.

Я опрометчиво решил, что теперь она, они - мои, куда Лапка денется, нося под сердцем моего ребенка. Я просчитался. Ее лицо было мертвенно-бледным, глаза колючими, губы сжались в тонкую линию, пальцы судорожно обхватили край синей блузки, когда она тихо, но уверено сказала:

 – Я не верю тебе, ты предал однажды, как я могу доверить тебе наши жизни? Ты бросишь меня вновь, я пережила это однажды, на второй раз меня не хватит. Слышишь! Не хватит! Ты не нуждался во мне никогда, ломал, кроил, делал, а я? Ты хоть раз спросил, сказал, поинтересовался?! Нет, Макс, ты всегда жил для себя. Я не нужна тебе и сейчас, тебе захотелось тепла и семьи, но ты не создан для семьи. Ты не любишь меня, не любишь, ты вышвырнешь меня, как только поймешь, что я стою на твоем пути. Я не имею права быть слабой и зависимой от тебя.

Она плакала, кричала, била меня маленькими кулачками в грудь, метнувшись к двери, трясущимися руками пыталась открыть замок, ключи упали, я подхватил их, пряча, закрывая собой дверь, запечатывая ее, не позволяя ей уйти. Она  умоляла выпустить ее:

 – Прошу, пожалуйста, не хочу, пусти, я не могу быть с тобой, ты не любишь меня, не любишь, прошу, отпусти.

Я не мог ее отпустить. Мы вели игру, она искала ключи, хватала их, бросалась к двери, я перехватывал, отбирая, пряча, она скулила, кричала, уговаривала, желая уйти. Когда силы оставили ее, она сползла по стенке, обхватив себя руками, шепча:

 – Я не хочу тебя, боюсь тебя, ты бросишь, вышвырнешь, не любишь.

Я стоял на коленях возле нее, мечтая обнять, прижать к себе, унести в постель и шептать, как сильно я люблю ее.

Лапка отползла от меня, сворачиваясь в трясущийся комочек. Она была невесомой в моих руках, ее тело было ледяным, волосы растрепались, судорожное рваное дыхание пугало меня, я боялся за нее, него, нас.

Она молча отвернулась от меня к стенке, не желая встречаться взглядом, с ее губ слетела одна единственная фраза:

 – Отпусти меня, я не нужна тебе.

Ей почти удалось меня обмануть, она выскользнула и на кончиках пальцев прошла в коридор, я успел за долю секунды до щелчка замка. Она не сопротивлялась, в ее глазах плескалась ярость и боль – убийственный коктейль, разрывающий мое больное сердце.

Я качал ее в своих руках, пока она не затихла, впервые за долгие годы мы говорили, я пытался сказать ей о своей  любви, но ничего не выходило.

 – Лапка, прости, я, знаешь, ты, я, ну почему так сложно. Если ты выйдешь в эту дверь то, то я не смогу жить. Самое страшное, что я даже руки на себя не могу наложить, это преступно, но жить без тебя бессмысленно, я буду медленно подыхать как животное. Лапка, я сдохну без тебя. Нет жизни без тебя. Ты единственная, я люблю тебя.

Она не верила мне, я мог говорить ей сотни слов о любви, но то предательство перекрывало все.

Лапка не ушла, но изменилась. Ее движения стали плавными, походка и жесты осторожными, легкими, она словно парила над землей, расцветая на глазах. Я молился только о том, чтобы она не исчезла как дымка.

Как больно - стон слетевший с ее губ, ударил колокольным звоном в трубку.

 - Больно, Макс.

- Я сейчас, слышишь сейчас! Ты только никуда не выходи, не вставай.

Несясь по заметенному грязным бурым снегом шоссе, я молил только об одном – успеть.

Я впервые был в ее квартире – светло, очень аккуратно, уютно. Лапка свернулась на широкой кровати, по которой было заметно, что она всегда спала одна. Ее лицо было серым, руки обхватывали округлившийся живот, вся она была скована болью.

Несколько месяцев в больнице – капельницы, постельный режим, укоряющий взгляд старой нянечки, брошенный в ответ на вопрос – «А, вы кто будете?» Я не знал, что ответить. Кем я был? Муж, жених? Нет, я не сделал ей предложения, не купил кольцо, считая, что она никогда не даст согласия. Любовник – прозаично, мы не были любовниками. Сожитель – мерзкое слово, мы не сожительствовали. Кем мы были друг другу? Я все сделал неправильно.

Лапка стала совсем маленькой, она выглядела ребенком, единственное, что выдавало возраст – взгляд – сильный, немного резкий, колкий.

Она ждала, надеялась, верила в себя и Бога, но не верила мне. Я делал предложение бесчисленное количество раз, на что получал один ответ – «Ты предашь».

*************************

 София родилась в канун марта – весенняя девочка, первый вестник весны, подобный подснежнику, Макс не верил в то, что она настоящая, живая, невесомая, пахнущая молоком и Лапкой.

 Он стоял у окна, с его губ слетали слова старой песни – «я ее на руки брал». Маленькие худые ладони обхватили его сгорбленную фигуру, он ощутил, как его обволакивает облаком свежести и покоя – Лапка. 

- Давай, попробуем, - она произнесла эти слова четко, уверено. - Давай, я научусь верить тебе, мы справимся, должны, ради нее.