- Ты уйдешь?

- Нет.

- Ты останешься?

- Нет.

- Ты оставляешь меня?

- Нет, я всегда, слышишь, всегда буду с тобой, здесь.

          Она коснулась кончиком пальца точки на его груди, где сильнее всего отбивало ритм взбудораженно-паникующее сердце, стук был на грани агонии, предынфарктное состояние, от срыва в которой его удерживало только то, что он был нужен ей.

- Даже, когда меня не будет рядом, я буду в твоем сердце, вот здесь, стоит тебе прикоснуться ладонью, прижать её чуть покрепче, ты услышишь стук, в каждом звуке будет частичка меня, я не покину тебя, оставшись следом в твоей памяти.

            Она коснулась мягкой, прохладной ладонью его лба, мимолетно погладив дорожки морщинок.

- Не надо, не хмурься, не тоскуй, не плач обо мне, я хочу видеть надежду в твоих глазах, иначе как мне самой поверить в то, что я буду с тобой, если ты будешь тосковать, мое сердце будет разрываться от слез, мы будем потеряны, нельзя этого допустить.

             Однажды я вернусь за тобой, ты только дождись, я приду.

             Она переплела свои пальцы с его, сжав на удивление сильно, почти больно, будто обещая, что не отпустит его, не забудет. Он будет тем, кого она дождется.

             Он уйдет вслед за ней, туда, где нет боли, есть лишь свет, льющийся в вечность.

             У нее были огромные карие глаза, такие темные, что, казалось, нет ночи темнее их, лишь по самому краю бархатистой радужки пробегала шелковистая шоколадно-коричневая ленточка, расцвечивая мягкий сумрак, казалось, она умеет видеть душу.

             Маленькое личико, напоминающее сердечко, тонкие линии скул, чуть заостренный подбородок, вздернутая верхняя губка, эта маленькая особенность делала её лицо интересным, почти красивым, к её губам всегда хотелось прикоснуться, погладить.

            Она никогда не была многословной, все её мысли прятались где-то глубоко, не будучи щедрой на болтовню, она не разбрасывалась, не разменивалась на мелочи, напоминая сосуд с драгоценным содержимым, капли мыслей текли журчащей лесной речкой на бумагу, в витиеватых, немного сложных фразах, умеющий читать между строк, смог бы понять её.

             Прелестная женщина, в которой было так много света, что казалось, она может осветить своим теплом всех, кого касалась.

             Ее личная жизнь не была особо удачной, впрочем, у красивых, талантливых женщин она редко складывается. Найти того, кто не будет чувствовать себя ущемленным рядом с одаренным человеком сложно, внутри каждый хочет быть лидером, принять первенство другого почти невозможно.

           Череда уступок, молчаливых потаканий, компромиссов ничего не решает. В ранней юности родители устроили ее жизнь, выдав замуж за приличного, по их мнению, мужчину. Удивительно дело, два человека решают судьбу третьего, словно они могут знать, кто будет хорош для их ребенка.

           Все эти разговоры, я мать, я лучше знаю, отдают жестоким эгоизмом, есть в этом некий собственнический момент, когда другой решает, с кем будет лучше. Будь она постарше, и смелее, не столь податливой, мягкой, она бы нашла в себе силы, сказать о том, что никто, кроме нее не имеет права решать, с кем ей идти по жизни, кто будет рядом с ней в постели, кому отдавать ласку. Разве родители могут знать, будет ли нежен и ласков с их ребенком тот, кого они выбрали, сможет ли составить счастье, подарив уверенность в завтрашнем дне.

            Брак был устроенным, столь удачным, по мнению родительских сторон, но совершенно безнадежным с точки зрения тех, кто в него вступил. Вступая в брак, оба были совсем молодыми, зелеными, как неокрепшие ивовые ветви, за их спинами стояли родители, обеспечивая всем необходимым.

            Все могло длиться годами, не пойми она однажды ночью, что задыхается от пут этого брака, её тошнит от объятий того, кто тихо сопит рядом, даже это сопение вызывает волну неприятия, с годами она внутренне уговаривала себя — стерпится слюбится, не слюбилось.

             В ту же ночь были собраны нехитрые пожитки, в основном вещи трехлетней девочки, единственно-хорошее, что было в этих отношениях, ребенок даже не проснулся, когда она выскользнула тенью в прохладу южной ночи, уходя из нелюбимого дома, от чужого мужчины.

             К тридцати годам она не знала любви к мужчине, её сердце было переполнено, тело замерло в ожидании того, что вот-вот появится тот, кто раскроет его, распахнет душу, подберется ластящейся кошкой к сердцу, позволив наконец-то плоти восторжествовать над духом. Женщина увядает без любви, словно цветок в горной степи, лепестки сначала немного теряют первозданную свежесть, чуть позже их края подергиваются желтизной, истончаясь, обертывая хрупкость, немного воды, тени и цветок встрепенётся, падая в предагональную волну цветения.

             В одну ночь несколько лет назад она стала самостоятельной, никто не мог подумать, что эта тихая, прелестная, всегда молчаливая женщина сможет ударить кулачком по столу, прошипев:

- Не вам решать, вы уже решили, теперь мой черед, мое время жить.

             Муж отпустил её на удивление легко, помогал растить ребенка, не претендуя ни на что, не прося одуматься, он был слабее своей маленькой жены, не было в нем духа, он не смог первым уйти.

             Все годы брака она выливала все свои мечты, чаяния на бумагу. Её бывший рисовал, правда из рук вон плохо, листы прекрасной, плотной, мягкой акварельной бумаги летели в ведро, рука не поднималась выбросить. На обратной стороне она выводила строчки, в которых была видна искра, свет, о котором она сама даже не догадывалась.

            Проскальзывая в ночь, прижав к себе спящую дочь, она забрала исписанные мелким, острым почерком листы, в голове звенело, не надо никому знать мои мысли.

            Любовь не стучалась в ее окно, не подкрадывалась ласковой кошкой к ногам, не нашептывала вкрадчиво в ухо, прося впустить, она ворвалась лавиной, сметая все на своем пути, напоминая океанскую волну, от которой нет спасения.

           Толстая пачка пожелтевших фотографий, глядя на которые, спустя десятки лет, ее дочь будет видеть тот свет, который освещал взаимную любовь ее матери, чувства, воспетые в стихах, слова ставшие музыкой.

            Первая и единственная любовь взрослой женщины, чувство, которое в любые годы возвращает в юность, неподдающееся объяснению, логике, ослепляющее навсегда, становящееся светом во тьме. Любую темноту рассеивает вера в то, что есть где-то тонкий, дрожащий луч вечно горящего пламени любви.

            Ее дочь была девочкой, ребенком, все, что она запомнила, мать вдруг начала улыбаться, эта улыбка была особенной, словно все ее лицо начинало искриться. Крошечные искорки вспыхивали, играясь, мелькая, подмигивая друг другу. Никогда ранее она не видела подобного, мать словно вытягивалась в тонкую музыкальную струну, обращаясь в слух, предчувствие, её губы чуть сжимались, словно в попытке удержать неминуемую улыбку. Виновник всего был высоким, темноволосым, с волнистыми непослушными кудрями. Мать бросала на него застенчивые взгляды.              Они ничего не позволяли себе при ней, ребенке, но даже тогда она видела, что все их существо тянулось друг к другу, это было столь очевидным, что ей, маленькой, единственно-любимой матерью, хотелось разбежаться, вклиниться, оттолкнуть их друг от друга. Останавливала мягкая, нежная улыбка, обращенная к мужчине, и она, совсем девочка, понимала - нельзя разделять их, это выше всего. Понимать одно, но как противиться детскому эгоизму, желая безраздельного обладания материнским сердцем.

          В то время мать тихо мурлыкала, её губы едва заметно шевелились, она напевала сама себе и ей. Голос был тихим, совсем несильным, скорее приятным, слова, слетающие с её губ, напоминали музыку, тогда она не знала, что музыку писал тот, кого до безумия любила мама.

             Её дочь не могла знать силы чувств, гремящей в груди прелестной женщины, с такой отдачей любят только те, кто влюбляется поздно, навсегда, осознавая - это первое и последнее чувство, его нельзя упустить, отдать, его надо испить до дна, не оставляя даже намека на каплю на дне.

             Она любила его всего - темные, почти черные глаза, обрамленные бархатистыми ресницами, мягкий абрис подбородка, чуть солоноватого на вкус, присущий только ему запах, который она вдыхала, вжимаясь носом в его грудь, музыку, идеально совпадающую с её стихами.

             Она не знала, кого на самом деле любила - мужчину или композитора, в её глазах это было единое совершенство, чудом любившее её.

             Впервые в жизни кто-то слушал её, вслушивался в то, как она произносит слова, декламируя стихи, он воспринимал её. Интерес не был обусловлен тем, что она была прелестной, желанной женщиной, он видел талант, преклонялся перед ним, признавая очевидную уникальность, ее стихи, его музыка создавали то, что будет бесценно веками.

             Они не могли жить вместе, но не могли дышать врозь, его семья не желала принимать разведенную женщину, её дочь противилась его присутствию.

            Будь он решительнее, пойди против всех, будь она тверже, не потакай ребенку, кто знает, быть может, их жизнь сложилась иначе, но это была бы другая реальность. Они не жалели ни о чем, кроме одного, дни отпущенные им были коротки. Их общие мгновения были прекрасны.

           Только он знал, как белый хлопок простыней оттеняет её чуть смугловатую кожу, расцвечивая атласную мягкость в приглушенные оттенки сливочного, прикоснись, погладь, приласкай, она замурчит как разнеженная кошка в солнечный день, с губ сорвутся гортанные, округлые звуки, которые он непременно запомнит, переложит в музыку.

           Вслушайся в её сердцебиение, прижми к своей груди покрепче, и стук сердца перельется из груди в грудь, рождая гармонию.

            Никто никогда за все годы не целовал её губы так нежно, будто мягчайшая кисточка из беличьего ворса наносила едва ощутимые мазки, очерчивая чуть пухлый контур, делая это почти робко, словно спрашивая разрешения, немая мольба о большем.

           Два взрослых человека с прошлым, не познавшие ранее любви, падали в нее со всем отчаянием, на которое были способны. Их время никогда не было длинным, отведенные на встречи часы пролетали слишком быстро, слишком много надо было успеть.

           Ей хотелось прочесть строки, жужжащие в ее мыслях, словно веретено в цепких руках. Он жалел, что рядом нет инструмента, все заканчивалось тем, что он напевал ей на ухо ноту за нотой, проводя кончиком носа вдоль виска, обрамленного темными кудряшками. Они щекотались, их хотелось приручить, иногда сдуть, но чаще целовать, постепенно спускаясь к скуле, находя приют на губах, всегда таких манящих, теплых, ждущих, последние строчки её стихов тонули в его поцелуе.

           Знали ли она, что физическая близость была пустой без чувств, знала. В её браке постель означала пустоту, набор движений, отточенных, выверенных, не наполненных смыслом, некое выполнение заданного свыше плана, набросанного ради продолжения рода человеческого.

            В его руках, качаясь в ладонях мужчины, который не был мужем, но был ВСЕМ, она ощущала себя драгоценной, желанной. Вдруг отошли на задний план все ранее витавшие в воздухе вопросы, стеснение, смущение, начни он отдаляться, она бы упала на колени, моля о том, чтобы он вернулся, уйди, она бы ползла за ним, цепляясь за его коленку. В мольбе нет постыдного, стыдно отпустить того, кто не должен тебя покинуть.

          В те часы, сотни и тысячи минут, они были вместе во всех возможных смыслах, он мурлыкал в посткоитальном удовольствии новую мелодию, уткнувшись носом в пушистую негу женской груди, её подбородок упирался в спутанные темные кудри на его макушке, странные объятия, лучшие из всех возможных.

          Его ладони очерчивающие округлость гладкой кожи бедер, губы, напевающие мелодии, рисующие ладони, и примитивное желание стать ближе в самом прямом смысле перевешивающее все. Пальцы сжимались, почти впиваясь в мягкую плоть, подтягивая, подминая на себя, к себе, под себя, еще немного и их губы встречались, стремясь слиться воедино.

         После, позже, будут торопливые сборы, смех, когда она хватала вместо своей шелковой блузки его сатиновую рубашку. Он всегда забывал носки, в дверях они замирали, чтобы подарить друг другу крошечный поцелуй, тонущий в уголках губ, маленький огонек, который будет греть до следующей встречи.

         Она возвращалась в свою квартиру, где в её объятия падала девочка, болтая обо всем и ни о чем на свете, ребенок заждавшийся маму, жаждущий внимания, любви, получавший все это с лихвой.

         Ночами ей хотелось, чтобы постель не была пустой, иногда позволяла себе нырнуть в мечты, в них, выходя из ванны, она видела, как он ждет ее, простыни согреты его телом, подушки примяты, на тумбочки лежат в творческом беспорядке нотные листы, в воздухе висит облако табачного дыма, в безумных снах он обнимал ее, прижимая к своей спине. Сильная, но нежная рука покоилась на её груди, дразнящие поглаживая в моменты пробуждения, ей хотелось всего с ним — целомудренных поцелуев и бесстыдных ласк, долгих ночных разговоров и незначительных ссор, всего того, что наполняет совместную жизнь.

          Её мечты оставались неисполненными. Иногда, в моменты острой тоски по нему, когда до встречи было далеко, она распахивала окно, вытаскивала из ящика стола пачку сигарет, его любимых, кашляя, раскуривала, дышала дымом. Мутный, навязчивый запах делал его ближе к ней. Закрывая глаза, обнимая себя, кутаясь в старинную турецкую шаль, она считала сколько часов в неделе, сколько минут в дне, сосчитав, тушила сигарету, взмахивала руками, прогоняя дым, закрывала окно, плотнее запахивала шаль, падая на кровать, сворачиваясь калачиком как одичавшая кошка, позволяя тонуть в мечтах о его губах, руках, словах обожания и восхищения, заверений, засыпая, она отчетливо слышала — мое солнышко.

         Он возвращался в родительский дом. Кто-то скажет, маменькин сын, слабак, нет, он не был бесхребетным, он без памяти любил прелестную женщину, но был воспитан в уважении к традициям, не мог пойти против воли матери. Сердце вопило - идиот, разум говорил - подожди, повремени, все получится, мать примет твой выбор, женщины поладят. Наивность это порок.

        Его ждала мать, тетки, отец в кабинете, инструмент в комнате, за которым он проводил десятки часов, перекладывая её стихи на музыку. В его мыслях, напоминающих красочный фильм, она сидела напротив него, отбивая кончиком грифельного карандаша ноты, вторя мелодиям, рождаемым его воображением.

         В его личном кино, она жила в этом доме, деля с ним комнату, их бумаги были перепутаны как нитки в корзине нерадивой рукодельницы, простыни благоухали её ароматом, ловкие ручки с миндалевидными ноготками застилали постель по утрам, смех ее упрямой маленькой девочки оживлял слишком тихие комнаты огромной родительской квартиры - топот ножек, разбросанные игрушки, исписанные красками стены, его мать и его прелестная женщина в этих мечтах ладили, почти дружили.

         Он мог помечтать, сочиняя музыку. Он не мог воплотить мечту в жизнь, полагаясь на время. Закрывая глаза, ясно видел, как они старятся вместе - он гладит непокорные завитки ее темных волос на висках, уговаривая их быть послушными, она со смехом пытается расчесать его спутанные на макушке вихры, руки владеют податливым женским телом, всегда таким мягким, округло-приятным. В этих иллюзиях ему виделось, как с годами меняется её тело, но разве это имеет значение, он бы любил каждую морщинку, складочку, седой волос, прелестная во всем, маленькая талантливая женщина, дарящая крохотный поцелуй в уголок губ.

          Никто и никогда больше не позовет его в темного ласковым, дурашливым именем Патуля, никого он не будет звать Солнышком, его Солнышко погаснет до того, как он поймет, что все упустил.

          Лишь однажды они решились попробовать, пойти против всех и вся, в то утром, он вдруг со всей остротой осознал - невыносимо оставаться в квартире, в которой они проводили редкие совместные часы одному.

          Одиночество преследовало тенью, придушивая изо дня в день. Удавка ослаблялась в дни, когда она переступала порог квартиры, падая в распахнутые, жаждущие, жадные, алчущие её руки, заполняя легкие своим звенящим, почти неосязаемым ароматом, что-то цветочное, воздушно-легкое, как дымка в розовом саду.

           В то утро он прошептал, уткнувшись в пушистые волосы - оставайся, давай не расставаться, я поставлю мать в известность, введу тебя в семью, да, будет непросто, но мы справимся.

          Услышав его слова, она вздернула голову, обхватывая ладонями лицо. Заключая в жесткую рамку, вглядываясь в темные глаза, ища в них подтверждение того, что он говорит серьезно, всемогущий Господь, он был совершенно серьезен. Её большие пальцы ласково погладили его губы, в тот момент, когда с ее собственных губ сорвалось — попробуем!

          Она летела домой, не чувствуя под собой земли, за спиной раскрывались белоснежные крылья, оперение было тонким, трогательно-белым, дунь сильнее холодный ветер, они сорвутся, не выдержав натиска стихии.

         Её и его мечты разбились о слова десятилетней девочки, которая никогда не узнает, что мать поставила крест на своем счастье из-за глупых, капризных, жестоких детских слез.

         Она вошла в дом, из детской доносился горький плач, первой мыслью было влететь, спросить, что случилось, утешить, заговорить, лишь бы не было этих невыносимых, ранящих душу детских слез. Подойдя к двери, она замерла, услышав

- Я не хочу, не хочу, чтобы мама жила с этим музыкантом, он вечно крутится около нее, играет на пианино. Я его не выношу, он противный. Мама постоянно ему звонит, и так глупо улыбается, ей что, меня мало! Я её ребенок, она должна быть только со мной.

          Голос дочери прерывался тихими уговорами бабушки, пытающейся объяснить залюбленному единственному ребенку, что маме нужна любовь, счастье. Тщетные попытки, разбивающиеся о горький, надрывный плач, сквозь который прорывались слова — я его не люблю, он мне не нравится, мама должна любить только меня, почему она ушла от папы, чего ей не хватало, если ей так хочется любви и счастья, жила бы с папой, зачем нам этот волосатый дядя с его брынчанием.

- Маленькая, ты не права. Мама любит тебя больше всех, ты её ребенок, но тот мужчина любит её, разве ты не хочешь, чтобы маму любили. Она ушла от твоего папы, потому что они не могли быть вместе счастливы.

- Не правда, могли, могли! Я не хочу этого дядю в доме, не хочу.

        Девочка рыдала, каждая слеза, каждое тоскливо-протяжное слово, падающее с её губ, скальпелем рассекало сердце матери. В тот момент она поняла, не быть её будущему, не быть семье, она не может противиться ребенку. Она бесконечно любила своего Патулю, но дочь она обожала какой-то необъяснимой, примитивно-первобытной любовью.

        Мечты останутся мечтами, ближе к ночи она наберется сил, позвонит, срывающимся шепотом произнесет:

— Ты только не ненавидь меня, умоляю, не надо меня ненавидеть.

- Почему я должен тебя ненавидеть, ты о чем? Что случилось. Ты поговорила с дочкой? Мои завтра вернутся с отдыха, и я все скажу. Мы сыграем свадьбу, все получится.

- Нет, не получится, я не могу. Моя дочь, она против, она, она…

        Слов больше не было, теперь она рыдала в трубку точно так же, как часами ранее плакала десятилетняя девочка, рыдания стихали, усиливались, переходя в икоту, умирая в хрипящем «прости».

        Это был единственный раз, когда они могли попытаться, не вышло. Расстаться не смогли, это означало бы смерть. Не сговариваясь, вернулись к тому, что было. Словно он не просил, она не давала согласия.

          По его возвращению с гастролей она ждала его в комнате с задернутыми шторами, из столь плотной ткани, что ни один солнечный луч не мог проскользнуть сквозь покров. Она не могла смотреть в его глаза, она бы сорвалась, начав плакать, пряча лицо в ладонях.

          Слишком много слез пролилось в дни его отсутствия. Ночи наполнялись сигаретным дурманом и ледяным ночным воздухом. Днем она делала вид, что все хорошо, её ребенок не должен был ничего заметить. В ней больше не было слез, осталось сердце, рвущееся из груди, дрожь в коленках и страх быть отвергнутой. Оттолкни он ее, она рассыпалась бы как древний папирус. Шагнув в темноту, он все понял. Они стояли, прижавшись, друг к другу во мраке комнаты, оглушительная, сокрушающая в своей силе тишина, разрезаемая женскими всхлипами:

- Ты только не уходи, умоляю, останься.

         Вытянувшись в струну, замерев на долю секунды, она обхватила его лицо руками, заставляя склониться к ней, заглянув в глаза, поняла, он не уходит, он её, с ней. С губ сорвался шелестящий всхлип, утонувший в поцелуе.

        Она отвечала на каждую ласку, покрывая прикосновениями губ его веки, ресницы, изгиб бровей. Руки вторили губам, но уступали им в нежности, ладони требовали большего, снять, избавить от преград, разделаться с препятствиями, чтобы ощутить ожог от соприкосновения нагих тел, слышался треск белья, плач отлетающих от платья пуговиц, глухой стук, отражающийся от стен, и над всей этой вакханалией царили слова:

— Мое солнышко, любимая, если бы только могла знать, я скучал, как сильно я тосковал по тебе.

          Быстро и резко в начале, в доказательство того, что она его, он в ней, над ней, долго и тягуче позже, когда нет смысла что-то доказывать, можно, не торопясь, смаковать вкус сладко-соленой кожи, вдыхать затейливую смесь из ароматов, спрятанных в ее волосах, накручивать непослушные завитки у виска на кончики пальцев, подминать упругое, податливое тело под себя, с болью осознавая насколько же она хрупкая, эта прелестная женщина с глазами черной южной ночи.

       Медовая патока слияния сменялась уютной тишиной, позволяющей шептать в темноту обо всем том, что боязно сказать при свете дня. Тьма спасает нас, позволяя раскрыться, обнажиться, не опасаясь огласки.

       Ей было тепло в его немного причудливых объятиях - его голова на ее груди, горячее дыхание скользит по округой плоти, заставляя непокорных мотыльков, спрятавшихся где-то в глубинах сердца отчаянно бить прозрачно слюдовыми крыльями, ее подбородок, упирающийся в его макушку, неощутимые поцелуи, выдыхаемые в воздух над ними.

       Старые, ворчливо-капризные часы, безжалостно отбивающие их время, надоедливо напоминали, что свет сменит мглу, шесть громких, четких ударов, заставляющие его сжать ее до боли в объятиях, губы сомкнуться на темном ореоле, венчающем грудь, руки пытающиеся обхватить все сразу, впивающиеся в белую кожу ногти, царапающие, подталкивающие взять ее еще раз, стремительный, первобытно-дикий порыв, заставляющий сомкнуть зубы на ее плече, оставляя алую метку, сиюминутный поцелуй - извинение.

        Клубок из двух сплетенных тел, узлы из рук, ног, дисгармония звуков, торопливое обладание друг другом, завершающееся объятием с оттенком горечи, когда нет сил отпустить, когда нажатие пальцем бьет по оголенным нервам, толкая к безграничной нежности, россыпям поцелуев на розоватой коже, нежелание разжать ноги, оттягивая момент расставания. Пока они едины в темноте, реальность над ними не властна.

         Перед уходом в реальность он будет всматриваться в ее силуэт, прорисованный в органзе занавесок, в его мыслях ноты нанизывались на нити подобно бусинам, музыка, вторящая небрежным движения - вот она склонилась, подхватывая сброшенную в порыве страсти блузку, поправила воротничок, встряхнула каскадом черных кудрей, обняла себя руками. От глаз не ускользнуло то, насколько ранимой она казалась в этом момент, никакая сила не могла удержать его в постели, подлетев к ней, прижав к себе, он громко произнес

- Все будет как прежде, ты, я, эта квартира, стоит тебе позвать, я буду здесь.

         Они были слишком наивны, мечтательны, стихи, музыка, их совместное творчество, столь благосклонно встречаемое публикой, гадавшей, почему они не вместе, ведь они так красиво смотрятся, дарило иллюзию, что они успеют, все получится, её дочь вырастет, выпорхнет из гнезда, его семья впустит его любовь, примет разведенную женщину, жизнь гораздо прозаичнее, жестче, ей нет дела до людских ожиданий, часы, отпущенные небесными прядильщицами, иногда обрываются раньше запланированного, пряхи обычные капризные женщины, которые могут взбесившись оборвать нить.

         Её шелковая нить была перерезана рано, мучительно рано. Она успела много, она не успела трагически много. Его жизнь была длиннее, пряхи были благосклоннее к мужчине, ведь пряхи всего лишь женщины.

         Долгие годы он не мог поверить в то, что больше нет той, кто будет ждать его в маленькой мансарде старого дома, ее острый подбородок не упрется в его макушку, с ее губ не будут срываться тихие мурчащие звуки, самые странные, лучшие объятия. Никто не будет дарить ему поцелуи на прощание, напоминающие капельки росы, их не хватит, чтобы напиться, но хватит, чтобы дожить до глотка воды.

         Она ушла быстро, сгорев как восковая свечка, оставив после себя ворох листов, заполненных ровными строчками стихов, которые переживут ее, подарив бессмертие, ребенка, и мужчину, который больше никогда не будет счастлив.

         Он проживет еще два десятка лет, даже попытается завести семью, его жена будет милой, дочь чудесной, но в тот день, когда его час настанет, единственное, о чем он будет думать — ждет ли его где-то в вечности прелестная женщина, протянет ли она к нему руки, ожидая объятия, столь крепкого, до боли, сможет ли он подхватить ее, приподнимая над собой, чтобы ее подбородок уперся в его макушку, а он смог спрятать свое мокрое от слез лицо на ее груди.

Она дождалась его.