За окном о чем-то плачет вьюга, вьюги любят плакать по ночам... (М.Рябинин)

     Белая пелена вьюги укрывала землю подобно мягкому одеялу из лебяжьего пуха, только пушинки отнюдь не ласкали, скорее они кололи истонченную всем пережитым кожу, причиняя боль, в которую вкрадчиво вмешивалось осознание - я ощущаю боль, я жив.

    Прожив длинную жизнь, я не познал одного — взаимной любви, чувства, которое наполняет человека, оживляя его душу, без любви она спит, пребывая в зыбком забвении.

    Я всегда ошибался, выбрал не ту женщину. Видимо, мое сердце было с самого рождения испорчено, оно требовало не тот ключик к своему замку, но я убеждал его, уговаривал, приказывал - ключ можно подогнать, подпилить, приспособить - обточенное никогда не бывает совершенным.

     За долгие годы я собрал странный букет отношений, состоящий из цветов, которые невозможно собрать в единую группу.

    Единственный цветок в моей жизни, который расцарапал все мое сердце, оставив на нем незаживающие раны, никогда не был моим. Я совершал жалкие попытки заменить его другими, но разве можно подменить горделиво-изысканную магнолию растрепанными хризантемами?

        Если бы мне кто-то сказал, что однажды, я буду бежать за ней, сбивая коленки в кровь, путаясь в замысловатых мощенных брусчаткой уличках старинного города, в котором всё, вплоть до обвивающей когтистой лапой виноградной лозы, будет путать меня - не поверил.

     Тот день, как прогорклое молоко, резким шлепком упал в вечер, всё было против меня, даже маленькие, всегда начищенные до тошнотворного блеска улочки, были окутаны темнотой, словно кто-то, издеваясь надо мной, выключил все фонари.

     Я знал этот город, помнил наизусть каждый поворот, но тогда он стал для меня лабиринтом, в котором я не мой найти дорогу к единственной, желанной для меня женщине. Она вновь упорхнула от меня, не оставив на память даже мягкого, чуть смятого перышка.

      Она никогда ничего не оставляла мне, кроме горечи от осознания, что меня вновь использовали, испили до дна, выбросив за плечо жизни, как надоевшую игрушку.

        Она всегда было жестока ко мне, даже в детстве, когда, казалось бы, все должны быть чистыми, невинными, добрыми. У нее был особый нюх, я стал её добровольной пожизненной жертвой, обреченной до конца дней своих.

       Она была так хороша, что мне хотелось жмуриться. Подобно маленькому пенному облачку, она выплывала в серый каменный мешок ленинградского двора, и вся окружающая меня серость вдруг начинала играть затейливыми оттенками - жемчужный, лиловый с крапинками чернильно-черный, почти белый с вкраплениями лазури, но над всем этим доминировал свет, окружающий её.

        Моя маленькая мечта, девочка, которая горделиво вздергивала маленький чуть курносый носик, всем своим видом выражая чуть брезгливое «фи». Я был мальчишкой, когда она, сама того не ведая забрала навсегда мое сердце, отняв мое настоящее и будущее, прошлого я не помнил.

        Она всегда была умненькой, иначе как объяснить то, что она сразу поняла, что может крутить мной как пожелает. Я пошел бы в пляс, перевернулся через голову, только бы увидеть её улыбку, освещенную искристо-мягкими вспышками в глубине васильковых глаз. Как редко эта улыбка была обращена ко мне.

        Много раз в шутку я просил её руки, она по-девичьи смеялась, уворачивалась, прищуривалась, всматриваясь в меня, словно оценивая, чтобы повторить отточенную фразу:

- Глупый, мы дети, о каком браке ты болтаешь.

- Дуреха, мы вырастим, я стану водителем, а ты учительницей, у нас будет двое детей и колли.

- Нет, ты все же дурачок, я не выйду за водителя, мама говорит, что я достойна самого лучшего, а ты будешь пахнуть соляркой.

Я не стал водителем, она не вышла за меня.

     Только однажды, когда все было безвозвратно потеряно, она улыбнулась именно мне, отдавая все тепло, что раньше растрачивалось на других. Увы, было поздно, слишком поздно что-то менять, я отдал бы свою жизнь взамен её, но кто спрашивает нас?

     Большую часть жизни я разрывался между любовью и ненавистью. С каждым годом осознавая - нет ее вины в нелюбви ко мне. Нельзя заставить себя любить, невозможно разлюбить. Сердце изначально неисправный замок, к которому часто теряются ключи.

    Я пытался любить других, обманывался и обманывал, ждал, что она позовет меня, но с каждым прожитым днем, осознание того, что она не должна меня любить из-за моей прихоти, становилось все сильнее. Она вольна прожить свою жизнь без моей навязчивой тени, отравляющей жизнь. Благослови Господь тот день, когда из отравы я стал лекарством. Она позвала меня, того, которого отвергала с малых лет.

     Большее, на что я мог рассчитывать — дотащить её портфель, проводить до дома, она боялась темноты разгуливающей по узким улочкам дворов Ленинграда, стать кавалером, которого можно представить тетушкам.

     Три старые дамы больше напоминали сборище породистых горделивых кур в курятнике дворянского дома. Они рассматривали меня, расспрашивали, спасибо, что тыкали наманикюренными костлявыми пальцами.

     Я был тем, кто мог выдержать пытку их компанией, правда мне не было до них дела, я отдавался лицезрению той, которая задумчиво рисовала на краешке блокнотного листа. Я никогда не видел ее рисунков, они остались тайной, важнее этого было то как она прикусывала губу, заправляла выбивающийся вздорный локон за маленькое, украшенное жемчужной каплей серьги ушко, как медленно поднималась и опускалась закрытая плотным шелком блузки ее грудь, и крошечный усталый вздох. Спроси, о чем меня пытали её тетки, не отвечу, но я с точностью мог сказать сколько крохотных вздохов вырвались из плена её груди. Я был пленён и очарован, я был безнадёжно разбит.

    Всю свою жизнь я пытался стать достойной её, тень, никогда не вышедшая в свет, место тени позади хозяйки. Она держала меня подле себя, но не подпускала к себе, делилась секретами, не раскрывая тайн. Знала ли она о той власти, которую имела надо мной? Знала. Я не мог, не умел и не хотел скрывать того, как сильно привязан к ней.

     Я пропал в ту минуту, когда увидел её впервые. В моей детской памяти отпечаталось даже то, что её пушистые волосы пахли чем-то необъяснимо сладким, вкусным, как маленькие конфетки-монпансье, которые моя мама тайком прятала в кармане платья, она любила сосать их в моменты волнения.

     Она никогда не была моей, но были моменты, когда мне казалось, что она моя, вернее она давала мне ложные надежды, подкрепленные моими болезненными мечтами.

    Наш почти роман закрутился в тот год, когда весна наступила раньше срока, словно природа ошиблась. Однажды утром я проснулся, подошел к окну, и увидел, что сугробов нет, ослепительное солнце царило надо всем. Даже сквозь стекло я мог почувствовать бурлящий, ни с чем несравнимый аромат надвигающейся весны, обычно она медленно подбиралась к нам, но не в ту весну.

    Все вставало с ног на голову, к 8 марта не было и намека на снег, только угрюмо-черная сырая земля, пахнувшая обещанием скорой нежности первой зелени.

     На сэкономленные деньги я купил огромную охапку мимозы, не той полу засушенной понуро-желтой пакли, а яркой, напоминающей бесшабашное солнце, парящее над нами. Мимоза благоухала дурманом, свежестью, мечтами, надеждами и каким-то тревожно-трогательным предчувствием чего-то необъяснимого, нового.

      Я долго выбирал букет, придирчиво вглядываясь в то, как из пушистых, почти по-цыплячьи нелепых шариков, увенчанных на концах точками нахально-желтой пыльцы, собирается чуть неряшливая в своей своеобразной красоте ветка.

    Она открыла мне дверь, и я впервые увидел на ее лице ту улыбку, о которой мечтал, она хотела видеть меня. Ее глаза сияли, я не знал тогда, как хорошо она умеет играть, я верил в ее искренность.

    Я видел в ее глазах отражение бархатисто-желтых веток мимозы, которые она прижимала к себе, приняв букет с легким благосклонным кивком. Спрятав вздорный носик в глубине букета, она дышала его прохладно-весенним ароматом, и тем, что я вложил в него - мечты и надежды.

     Когда она посмотрела на меня, приподняв голову, я не смог сдержать смеха, на самом кончике её носа появилось маленькое пушистое пятнышко, мимоза оставила свой след на её белой коже, подобно тому, как она отпечаталась в моем сердце. Никогда она не даст мне ответ на то, почему согласилась стать большим, чем просто друзья, но она никогда не стала моей до конца.

     Спустя много лет, когда её уже не было в этом мире, я понял то, что она была моим вторым крылом, без нее я не мог летать. Пусть она не любила, не желала, отдала большую часть жизни другим, но только рядом с ней я ощущал полет, одно её присутствие наполняло все смыслом. Господь видимо пошутил, когда создавал меня, я был как ангел без одного крыла, без нее я не мог летать.

    Короткое время нашего полу романа было прекрасным. Я не задавал вопросов, не надеялся на большее, наслаждаясь тем, что она давала.

    Мы были совсем юными, о близости речи не шло, да и какая близость, если все, что она мне позволяла - легкий, почти невесомый, едва касающийся поцелуй в щеку. Ощущение её атласно-нежной, теплой кожи под моими губами было волшебным, стараясь растянуть момент соприкосновения, я скользил так медленно вдоль изящного изгиба её скулы, как только мог, стараясь насладиться, надышаться ею.

  В первую секунду соприкосновения моих губ с ее кожей, меня обдавало волной жара, растекающегося по всему телу, захватывающего каждый крошечный сосуд, рождая давящую боль где-то глубоко внутри, но это была желанная боль. Я дорого бы отдал, чтобы узнать, чувствовала она хоть оттенок этого жара. Мысленно я умолял свое сердце биться тише, не выдавая всю степень моей зависимости. Я всегда делал осторожный маленький вдох в конце поцелуя, воруя ее аромат.

   Она напоминала маленький, аккуратный куст магнолии, весь укрытый розово-алыми цветами, но хрупкость этих цветов обманчива, они цепко держатся за одеревенелые голые ветки. Мое сердце сохранило много моментов, которые я пересматривал в своих воспоминаниях в часы одиночества.

    Одиночество странная вещь, его невозможно объяснить. Ты можешь быть окружен сотнями людей, любящей семьей, но испытывать гнетущее чувство тоски, словно все находятся за тонкой гранью, за которую тебе не ступить. Ты можешь быть совершенно один посреди голой, испущенной жаром пустыни, но парить над древними песками от осознания того, что ты не один, каждая песчинка поет для тебя, звенит для тебя.

    Помню, как мы сидели на деревянном мостике, перекинутом через речку, она скинула босоножки и её босые ступни касались прохладной воды. Это было завораживающее зрелище — кончиком пальца она выводила круги на мутной глади речной воды, то вытягивая носочек, то пряча ножку, то вновь показывая. Я не понимал, что в ее движениях было море истинно-женского кокетства, я следил за кругами на воде. Все, что она делала, казалось волшебством, даже то, как эти круги рождались на мутной поверхности речной воды.

     Зимой, на этой же речке мы катались на коньках, она часто шлепалась на попу, смеялась, вставала, опираясь на мою руку, чтобы оттолкнуться, покатиться и снова упасть. В том расчерченном льду отражалось все существо наших отношений, в которых я хотел видеть яркую, отчетливую, кропотливо прописанную умелой рукой картину, но, увы, видел лишь размытую акварель, написанную неумелой рукой.

    Я любил провожать её домой, подниматься вверх по крутой витиеватой лестнице старого дома, построенного еще до войны. Когда-то в нем жили большие семьи. Перила были отполированы до зеркального блеска миллионами прикосновений ладоней тех, кто ушел в небытие, эти перила помнили робкие прикосновения умирающих от голода в блокаду, цепкость скрипящих пальцев тех, кто вернулся и не нашел близких, но для меня имело значение то, как её пальцы плыли вверх по деревянной ленте. В темноте все красиво.

    Наш роман закончился также внезапно, как начался. Все завершилось день в день, спустя ровно год. Я несся по длинной витой лестнице к ее квартире, прижимая к груди огромную охапку мимозы.

    Она любила 8 марта и цветы. Дверь долго никто не открывал. Спустя десяток звонков, дверь приоткрылась, я хотел войти, протянуть ей пушистый ароматный букет, коснуться поцелуем бледной, теплой щеки, вдохнуть каплю её сладкого, чуть конфетного аромата, обнять, шепча простые слова поздравления. Она не впустила меня на порог, не приняла букет.

- Я не люблю тебя, не люблю и никогда не любила. Надо прекратить весь этот фарс. Давай будем только друзьями, как раньше, как в детстве.

Никаких объяснений, сухой, выверенный до последнего ударения отказ.

- У тебя есть другой?

- Да, прости, я давно должна была тебе признаться, но он, понимаешь, он не нравился моей семье, а тебя все любят.

- Ты использовала меня как прикрытие?

    Она ничего не ответила, пристыженный кивок сказал все за нее. Я был ширмой, прикрываясь которой она встречалась с другим.

    Дверь тихо закрылась перед моим носом, оставляя меня потрясенным, растерянным, брошенным. Охапка растрепанной, расточающей аромат мимозы упала на затоптанный грязный пол. Взглянув на себя, я увидел, что светлая рубашка была вся покрыта пятнышками желтой пыльцы, насмехающейся надо мной. Мною прикрывались точно так же, как эта пыльца скрывала истинный цвет ткани. Мне хотелось отряхнуться, оттереть пятна, но я только втирал их сильнее в ткань.

    Спустя бесконечно длинный год, я сидел на её свадьбе, не было в моей жизни горше момента. Я не мог не прийти, вся моя семья была приглашена, мама не принимала никаких отговорок.

- Подумаешь, вы когда-то расстались. Надо быть выше этого. Нельзя проявлять неуважение.

    Я сидел в самом темном углу, стараясь не видеть ничего, кроме белой тарелки с золотистым ободком по краю. Лишь один раз я совершил ошибку, подняв глаза, когда звенящий крик «горько» оглушил меня. Я был растерян, почти напуган.

   Облаченная во все белое, как прелестное белоснежное облачко, она целовала счастливчика, которому отдала руку и сердце. Мне хотелось разбить голову о тарелку, кричать от боли, выть от горя, сказать всем как мне горько.

    Я смотрел на счастливчика, который занял мое место, думая - он не знает, что ее волосы пахнут детской сладостью, а кожа нежная, тонкая, полупрозрачная как первые листочки цветков лесной земляники, приглядись, увидишь, что на изгибе скулы проглядывают чуть голубоватые прожилки вен, они немного ярче на веках, оттененных длинными ресницами. Летом ее кожа приобретает розовато-оливковый оттенок, который она не выносит, говоря, что похожа на персик, как она ошибалась!

   Заметит ли ее муж эту красоту, узнает ли, что она не выносит горький шоколад, а от одного вида желе ее бросает в дрожь, она не любит шерстяные вещи, называя их колючими, воротники стойки ее душат. Я знал ее лучше, чем она сама, любил как никто, только меня не любили. Дай мне кто-то слово, я рассказал ему все до последней мелочи, чтобы он любил ее также сильно.

    Никому я не говорил о том, что вся красота мира была связана с ней, все красивое мне хотелось назвать ее именем, словно в этом и был смысл всего. Сквозь гул голосов я слышал ее переливчатый, счастливый смех, я ловил себя на мысли - ее радость должна быть моей радостью, ведь я люблю ее, но каждый звук, слетающий с ее губ, полосовал мое сердце.

    Моя мать что-то говорила мне, подталкивала подойти с поздравлениями к молодым, зло шипела, на мое молчание. Когда шип превратился в полу визг, я вскочил, с громким стуком отодвинул стул и вылетел на морозный воздух. Под моей прежней жизнью была подведена черта, не было прошлого, настоящего. Резкий, жалящий удар ледяного ветра по щеке сказал о том, что есть будущее.

    Я уехал в тот же вечер, побросал в сумку первые, попавшие под руку вещи, нацарапал записку родителям, вскочил в первый попавшийся поезд, увозивший меня от ада, в который превратилась моя жизнь. Я все сделал правильно.

    Моя жизнь впервые закружилась вокруг меня. Работа, много тяжелой, изнурительной работы, учеба по ночам, и снова работа. Я ушел с головой в зарабатывание денег, они сами меня не особо волновали, мне был интересен процесс, который отвлекал от всех воспоминаний, я сбежал от всего, что могло напомнить о ней.

    Я сделал головокружительную карьеру, добившись всего, правду говорят, что полная отдача делу приносит плоды, мне не на кого было переключаться, некого любить, я не хотел любить. В моей жизни были женщины, достаточно женщин, на одной из них я женился, когда понял, что невыносимо приходить в огромную пустую квартиру, мебель, цветы, поставленные в высокую вазу муранского стекла домработницей не заменят живого тепла, ждущего тебя дома человека. К четвертому десятку я хотел семью, детей, чтобы мои простыни пахли одной женщиной, я жаждал постоянства.

    Моя жена была прекрасной женщиной, хранительницей очага, хорошей матерью, другом, опорой, той кто всегда ждал меня, любил, она была слишком хороша для меня. Наш брак был обречен с самого начала, невозможно играть в любовь, одно дело, когда ты живешь с женщиной, не любя никого другого, но когда твое сердце занято, это измена в собственных глазах.

    Откуда она брала силы, чтобы жить со мной? В первые годы нас связывали дети, потом держала привычка, самая банальная привычка, на которой держится большинство семей. Мы привыкаем к человеку, уюту, к тому, что всегда готов завтрак обед и ужин, твоя жена помнит о том, что ты терпеть не можешь кашу, но любишь бульоны - мелочи, бытовуха, но как без нее? Жена бросила меня. Не удивительно, она устала жить с тем, кто не отдает себя всего ей. Привычки оказалось мало, она хотела больше тепла, любви. Денег, нарядов, подарков — мало, ей недоставало внимания, но скорее всего главной причиной развода стало то, что она чувствовала, что нелюбима.

    Невозможно вечно бегать от прошлого, мой брак рассыпался, бывшая жена не стала другом, мы сохранили приличие в отношениях ради общих детей. Мои родители состарились, я стал часто приезжать в родной город, на улицу, сотканную из тех же каменных мешков дворов. Она давно уехала из нашего дома, маленькое пенное облачко унеслось в другие края.

     Я вертелся в высоких кругах, где часто давали приемы, на самом деле этим приемам было далеко до тех, какие помнил величественный город, но для новой элиты они стали местом выгодного представления друг друга.

    Я вновь увидел ее. Она стояла в самом темном углу большой залы, её почти не было видно за роем молоденьких девочек, разодетых в разноцветные шелка. Суетливыми птичками они парили над натертым паркетом, легкие как пёрышки, непостоянные как майский ветер, неуловимые как первый снег. Они очаровывали, кружили головы юношам, которые падали к их ногам, как переспелые налитые янтарным соком ягоды винограда, подбитые морозом.

     Когда-то я был как они. Я никого не видел, кроме женщины, стоящей в углу, облаченной во черное, её кожа сияла в приглушенном свете, словно глубокая мягкость бархатистой ткани оттеняла её зрелую красоту. Она не видела меня, не замечала, цепко следя за дочерью, одной из разноцветных птичек.

     Все годы вдали от нее были забыты, я видел, как она склоняла голову, слегка поводила плечом в такт музыки, отбивала носком замшевой туфли ритм, она всегда любила танцевать. Какая сила подтолкнула меня к ней? Быть может её одиночество в толпе. Чем ближе я подходил к ней, тем сильнее билось мое сердце, с каждым шагом моя жизнь поворачивалась вспять.

- Здравствуй.

    Она подняла на меня свои огромные фиалково-синие глаза, в их глубине я увидел темно-синюю искру, она узнала меня. Калейдоскоп эмоций пронесся волной по её лицу, от смущения до радости граничащей с восторгом. Никогда, никогда ранее она была так счастлива мне.

-Можно?

    Я протянул к ней раскрытую руку, ладонью вверх, приглашая на тур вальса. Её ладонь, затянутая в оковы плотной лайковой перчатки, уверенно скользнула в мою пылающую жаром ладонь.

-Ты вернулся! Тебя не было слишком долго, непростительно долго.

   Удивительное по своей остроте чувство проносилось сквозь мое истосковавшееся по тому непередаваемую ощущению тепла и полноты существования сердцу.

    Её всегда распущенные по плечам волосы, были убраны в сложную прическу, ни один завиток не выбивался на свободу, противореча легкому скольжению её ног, словно она не была взрослой степенной дамой. Она танцевала как юная девочка, поддавшись порыву, я обхватил её талию, приподнимая над паркетом, кружа, прижимая к себе.

    В танце не нужны слова, немые жесты скажут больше всех слов. Над нами плыла пушистым облаком музыка, позволяющая мне кружить, вести, обнимать, обхватывать, дышать и наслаждаться. Она смеялась как девчонка, когда я закружил ее сильнее, чем нужно. Не было ничего прекраснее ее смеха, искрящего звука, который годами жил в моей памяти. Почему она подпустила меня вновь к себе?

     Она была одинока в тот момент, счастливчик, за которого она когда-то вышла замуж, был оставлен в прошлом, с ним ее связывала только общая дочь. Ее жизнь была устроена.

     Я потерял голову как мальчишка, она позволила мне это. Я хотел бросить мир к ее ногам, глупо считая, что тем самым заставлю ее полюбить меня, она отдала мне тело, но не сердце. Моя память, сердце, глаза, руки помнили абрис её фигуры, но не знали её тела в той полноте, что случается во время физической близости. Прикоснуться к ней, прижать, обнять, целовать все от изгиба шеи до кончиков пальцев ног было счастьем. Я знал, что она не любит меня, но она была той, кого я желал почти всю мою сознательную жизнь. С глупой самонадеянностью, непозволительной зрелому мужчине, я решил, что заставлю полюбить себя, забыв, что всю юность пытался сделать тоже самое.

    Она пахла той же сладостью, только к ноткам карамельно-медовой патоки добавилась выдержанная горчинка. Я вдыхал ее новый аромат, пил его с её мягкой кожи, она позволяла мне узнать на вкус всю себя, пустив дальше изгиба скул. Когда-то мне было достаточно касаться их изгиба, кружить по их линиям, но теперь я мог опуститься ниже, упасть к ее ногам, блуждать распахнутыми ладонями, ощупывать, оглаживать, восторгаясь их гладкостью, мягкостью, тем насколько шелковистой была ее ухоженная кожа.

   Возраст почти не был заметен, пожалуй, его выдавала только истонченная кожа внутренней поверхности бедра, прожилки синих вен трогательно проглядывали сквозь нее, я мог поцеловать каждый извитой сосуд, вжаться лицом в ее теплоту, выдыхая в ее естественную наготу слова любви.

    Ее пальцы путались в моих волосах, я слышал урчащие звуки поощрения, следующее за каждым касанием губ к ней, ее запах кружил голову, сводил с ума, обезоруживал, я хотел обхватить ее, перебросить через плечо как варвар, но я ждал слишком долго, чтобы все закончилось быстро.

   Не было желания войти, овладеть, сделать своей в самом примитивном смысле, только всепоглощающая потребность высказать каждым жестом, поцелуем, прикосновением, лаской, нежностью те чувства, что я испытывал к ней.

   Она не была девочкой, она давно стала женщиной. Ее тело было зрелым, налитым, манким, подернутым опытом ее прежних любовных завоеваний. Она знала, как получить желаемое, ее руки направляли, подталкивали, поощряли.

    Ей нравились дразнящие покусывания вокруг пупка, возмущали щекотание боков, приводили восторг посасывание жестких розовато-коричневых сосков, сводили с ума властные ласки ладонью вдоль линии, где бедро встречается с округлостью ягодицы. Ладонь была нахальнее меня, пальцам хватало смелости проникать в ее жар, выводить круги, надавливать, кружить и снова надавливать — тактильный дурман, рождаемый взаимной потребностью.

     Ее тело раскрывалось мне охотнее, чем душа, ее сердце никогда мне не открылось, оставшись запертым на сотни маленьких ключиков. Обладание плотью - все что мне досталось, я был жаден, а она податлива.

     На правой ноге, чуть выше косточки щиколотки у нее была родинка, трогательная точка, которая привлекала к себе внимание, я уделял ей достаточно времени, ровно столько, чтобы хозяйка этой черной мушки начинала ерзать, прося прекратить.

     Она была на чувственном пределе, когда стала моей, мое удовольствие не было первостепенным, я хотел подарить ей блаженство, увидеть как темнеют ее васильковые глаза, как синева перетекает в мглу, становясь похожей на топь, в которую засасывает без остатка, хотел услышать прерывистую мелодию звуков, срывающихся с ее губ, почувствовать как ее кожа покрывается испариной, вдохнуть обостренный аромат разгоряченного тела в тот момент, когда она вознесется, чтобы упасть.

    Ее удовольствие перетекало в мое, мои руки вели ее бедра, мои ладони сжимали, вдавливали, скручивали в тиски, мои пальцы впутывались в ее пушистые волосы, стремясь обхватить голову, чтобы удержать, поймать расфокусированный взгляд. Она подарила мне иллюзию близости, почти любви.

     После всех удовлетворенных вздохов, овеянных спутавшимся в спертом воздухе запертой комнаты запахе, где было сложно узнать, кто где, ее карамельно-сладкий запах впился в мой, став на короткое время солоноватым.

-Почему ты со мной?

-Ты, наверно единственный, кто любит меня. Ты ведь любишь? Мне нужно, чтобы меня любили, никто не любил, а ты любишь. Знаешь, я не девочка, грустно, когда узнаешь, что такое отдать себя тому кто любит, в моем возрасте. Скажи, я еще ничего? Правда, ничего?

    Она вдруг приподнялась надо мной, отбросив простынь, не стесняясь наготы, освещаемая беспощадным солнцем, льющимся в окно. Желтый свет безжалостно подчеркивал все изъяны, но разве они важны, какое дело любящему до того, что на ее животе были небольшие растяжки, а грудь утратила девичью упругость, все это меркло на фоне того, что вся она была мягкой, теплой, пахла мной, моими простынями, она наконец-то пахла мной.

-Ты прекрасна. От и до. Поверь мне.

-Ты необъективен.

-Глупая, хватит болтать, иди сюда.

Я прижал ее к своей груди, в которой мое сердце отбивало

- Я так ждал тебя, так ждал.

    Она заснула, я боялся закрыть глаза, опасаясь, что проснусь один, в ледяном кольце остывших простыней. Будь моя воля, я запер ее в этом номере навсегда, выбросил белый флаг, с надписью «карантин» в окно, как сделал один влюбленный старик в романе великого писателя, чтобы ни одна душа не смогла отобрать ее у меня. Я любил мою Фермину.

    Я увез ее в старый городок у моря, где у меня была квартира, одинокое пустое жилище, в которое я редко наведывался, чаще всего желая отоспаться, отдохнуть, забыв на несколько дней о работе. Впервые со мной была женщина, все изменилось после того, как она вошла в дом, он словно ожил, запел, зажил. Она вдохнула в него жизнь. Я забылся, вернулся в свою молодость.

    Мой сон оказался коротким. Ничего не предвещало беды, она была нежна со мной днем, страстна ночью, словно быть со мной было самым естественным для нее. Мы спутали день и ночь, единственное, она всегда требовала поставить будильник на определенный час, чтобы позвонить дочери.

    Однажды я невольно подслушал ее разговор, она была любящей матерью, ее волновал каждый момент, любая мелочь, она то давала указания, то хвалила, изредка тихо посмеивалась над какими-то фразами, мягко журила, волновалась, расспрашивая буквально обо всем. Она умела любить своего единственного ребенка, ее сердце было создано только для ее девочки, так она была задумана кем-то свыше.

    Я проснулся ночью от ощущения холода, протянул руку, желая притянуть ее к себе, прижав покрепче, прогоняя холод, но наткнулся на пустоту. Ее не было. Она ушла. Первая мысль была — она вышла на кухню, во двор, в ванну, заснула на диване в гостиной. Ее не было. Ее вещей не было. Она ушла ночью, чтобы не говорить слов на прощание. Только маленький лист белой бумаги на кухонной столешнице, ее аккуратным округлым почерком были выведены слова «Прости, я не могла сказать тебе это, я не могу посмотреть тебе в глаза и признаться, что не люблю. Я хотела полюбить, привыкнуть, научиться быть с тобой. Не могу, не получается. Прости».

     Я выбежал на улицу, вцепился ладонями в голову, вокруг меня звенела тишина спящего города, ни один фонарь не освещал улиц, все было против меня. Я вновь остался один. Я не знал, что она тоже осталась одна, ее одиночество было разбавлено дочерью, работой и больным сердцем, о котором никто не знал, она умела ловко скрывать болезнь.

    Маленькая, одетая во всё белое женщина, почти потерявшаяся в глубине кипельных простыней, окутанная удушливым запахом лекарств, чьи крохотные, едва различимые вздохи, осторожно впутывались в музыку, рождаемую медицинскими приборами, была той самой девочкой, пенным облачком среди серости дней, которая вскоре должна была обратиться дым, робко тянула ко мне тонкую руку. Сколько времени она собиралась с силами, сколько вздохов ушло в небытие?

- Прости, слышишь, прости

Ее голос шелестел, подобно последним заблудившимся листьям в степи.

- Я только сейчас понимаю, как много ты для меня значишь, ты был единственным постоянным, тем, кто не предавал, я тебя предала, но как, как же мне было заставить сердце любить тебя.

- Не надо, пожалуйста, не надо. Ты не виновата, ты не виновата, слышишь, не виновата! Я счастлив любить тебя, ты мое маленькое пенное облачко. Я благодарен тебе за все, за все.

    Мы плакали как два разбивших коленки ребенка, с той лишь разницей, что у нее не был сил стереть капли с бледных щек, а я не замечал теплых капель, падающих на наши сплетенные ладони.

    Она храбрилась, пыталась улыбнуться, но не могла. Я смотрел в ее глаза, васильковая синева превратилась в размытую, распыленную белизной лазурь. Мы оба были несчастны, разбиты, разрушены, без надежды, будущего, связанные прошлыми ошибками, болью.

     Я видел ее раскаяние, почти стыд за всю причиненную боль, но ее боль искупила все грехи. Если бы я только мог отдать свою жизнь, обменять на ее, не мог. Я перебирал ее пальчики, гладил, целовал каждый, прося только не уходить, не бросать меня, прижимал наши сплетенные ладони к щеке, бормоча о том, как много она для меня значит, обещал забрать ее отсюда, увезти к морю, где ей станет лучше. Она едва заметно кивала, в ее глазах вспыхивали искорки, мы оба верили в ложь.

     Как бы банально это не звучало, но я был благодарен ей за все, но прежде всего за то, что любил, пусть безответно, но я любил. Обернись время вспять, я прожил бы жизнь точно так же, с той лишь разницей, что не стал мучить ее своей тенью. Надо уметь уйти вовремя.

Любовь не всегда означает счастье, чаще это боль, переживания, страдания, ожидания, неоправданные мечты, надежды, больше всего это чувство напоминает плач вьюги за окном, рождаемый из сумасшедшего кружения совершенных снежинок, гонимых ледяным ветром. Когда ты в тепле дома, то они кажутся чем-то волшебным, но стоит выйти на улицу, как ты ощутишь всю силу их хлесткого удара.

    Ни она, ни я не познали мягкого касания взаимных чувств, наши сердца были сломанными механизмами, только ее отказался работать слишком рано.