Capitolo 12. Часть 1.
От автора: заранее прошу прощения, если эта глава покажется вам немного сумбурной. Но ее наличие в истории все же обязательно именно в таком виде.
Первое, что я вижу, когда открываю глаза, это снег. Белый-белый, ровный-ровный, блестящим покрывалом накрывший землю. В нем утонули кусты, клумбы и стволы деревьев (на четверть). Под ним спрятались тяжелые еловые ветви, грубые сосновые суки и тоненькие веточки маленьких деревьев, высаженных возле дома совсем недавно, судя по виду.
Все это, включая холод, который пробирает до костей, я вижу через окно. Через толстое, через стеклянное, но до жути прозрачное окно. Не спасают даже тонкие пластиковые прямоугольники, разделившие его на равные части. Целостность картинки ничто не нарушит.
И такая радушная встреча после всего, что за этот замечательный день уже случилось, дает сил на последний рывок-сопротивление. Я не хочу здесь оставаться. Что это за комната?!
Уверена, не обладай Эдвард столь хорошей реакцией и не держи меня так, что в принципе даже при огромном желании не смогла бы выскользнуть из рук (чуть выше коленей и чуть ниже плеч, пробравшись под мышки), одной ногой мои повреждения не кончились бы. Рост у Каллена был достаточный, чтобы хрустнуло еще что-нибудь.
Но он успел. Как всегда вовремя и как всегда с необъяснимой легкостью. Предупредил мои действия, крепче прижав к себе.
- Не надо, - предостерег, наклонившись к моему уху и стараясь вразумить, - нечего бояться, Изза.
Голос у него и уставший, и одновременно умиротворенный, почти радостный. Серьезности ему как всегда не занимать, но нет той стали, на которую я так опасалась напороться. Заживо, по крайней мере, он меня не сожрет, чего бы не сказала об Эммете.
- Окна… - на выдохе шепчу, кусая и без того кровоточащие, исколотые губы, - не буду…
- Не будешь, - мне кивают с тем же терпением, с каким общаются с душевнобольными людьми. Доверительным, осторожным голосом. Но в тоже время Эдвард не оставляет ситуацию в прежнем виде, как делают там. Он одними губами велит кому-то исправить проблему, и меньше чем через пару секунд со скрипом деревянных колечек по карнизу свет затухает.
Темные грубые шторы, как у меня в спальне, прячут окно. Нет больше снега. Нет больше прозрачного стекла.
Свет загорается - полукругом возле кровати. Маленькие лампочки прикрыты едва заметными чехлами, которые не позволяют свету выкалывать глаза, если смотреть прямо на него, лежа на простынях. Я так уверенно рассуждаю об этом, потому что в скором времени, минуты через две, самолично ощущаю всю практичность такой задумки. Глаза болят, глаза устали, но свет не причиняет им больших страданий. Он лишь для того, чтобы видеть, что происходит вокруг.
Эдвард укладывает меня на сливовое мягкое покрывало, чьи ворсинки дарят тепло уже после первого касания, и поправляет подушку, устроенную не слишком удобно.
Я не знаю, куда себя деть. Куда деть руки, куда глаза, куда спрятаться от него - румянец нещадно жжет кожу, а это после холодной улицы вызывает подобие легкого головокружения. Еще только черные круги перед взглядом не пляшут. Алкогольное опьянение, включающее в себя замерзшую от снега кожу и саднящее от бесконечных слез горло - худшее из состояний. И то, что при всем этом подвернута нога, ничуть не помогает делу.
- Еще одно одеяло? - тревожный голос, явно не Эдварда, прорезается справа. Я невольно смотрю туда - я не хочу смотреть. Но это скорее инстинкт, чем желание. Я должна знать, кто вокруг.
Анта. Ее светлые волосы и ее домашнее сиреневое платье, прикрытое коротким фартуком. Пуговица не застегнута, отчего вид немного неряшливый, но не похоже, чтобы женщину это занимало. Она даже прическу не поправляет, что прежде лежала волосок к волоску. Только лишь мной заинтересована. И мне хочет быть полезной.
- Да. И вторую подушку, - соглашается мужчина. Снимает пальто, небрежно оставляя его - смятое, без шансов остаться в полагающемся презентабельном виде - на спинке кресла. Оно под цвет простыни - темно-сливовое. На свету, как думаю, немного отливает еще и медью.
- А вода? Чай, может быть? - в такт тому, как уходит первая экономка, подает голос вторая. Я с удивлением, которое не скрыть, смотрю, как брезгливая по отношению ко мне после вчерашнего и не слишком радушная Рада, на лице которой сегодня не намека на макияж, с внимательностью растерянного родителя окидывает меня взглядом. Подмечает все, начиная от шубы и заканчивая вымокшими джинсами. Ей плевать, что на подушке я лежу с мокрыми грязными волосами, а ботинки нещадно портят покрывало.
Неужели и ее я интересую?..
- Чай. Чай с сахаром и лимоном, - отдает указания Эдвард, возвращаясь к кровати и осторожно, чтобы не напугать меня, присаживаясь на ее край, возле тумбочки. Заслоняет собой Раду, лишая меня необходимости смотреть на нее и чувствовать себя не в своей тарелке еще больше прежнего.
- Конечно. Через пару минут, - и уходит. Рыжеволосая бестия, аккуратно прикрыв дверь, уходит. Они обе оставляют нас наедине. И обе вынуждают меня переступить через себя, чтобы заговорить с Аметистовым.
Я слышу запах - его запах, тот, который совсем недавно обещал безопасность, а теперь не сулит ничего, кроме наказаний. Я слышу аромат парфюма - легкий-легкий, едва заметный, простой, от долгого нахождения здесь ставший частью комнаты. И я ощущаю мятный освежитель воздуха, нечто вроде нежных-нежных переливов… одно удовольствие.
Но мне удовольствия это приносит мало. Слепому под силу заметить, что комната, что спальня - не моя. Не моя постель с высокой деревянной спинкой и чем-то наподобие тонких диванных подушек немногим выше изголовья, не моя квадратная, единственная, лишь наполовину набитая подушка, не мое покрывало. Оно не такое теплое, как мое. Оно тоньше и уже.
А самое главное, что все вокруг - все, без исключения, даже лампочки и кресло возле завешанного окна - отсылают к Эдварду. Не запахом, нет. Цветовой гаммой и массивностью на грани с элегантностью. Здесь широкая мебель, но она теплых тонов - кофейно-коричневых, тепло-молочных, со вставками из нежно-красного успокаивающего цвета…
Эта спальня - отражение Эдварда. Всего, что он из себя представляет.
У меня нет сомнений, что она его.
- Изз, - предоставив мне время на маленькую экскурсию-осмотр (много ли чего можно разглядеть с такого ракурса?) Серые Перчатки напоминает, что и сам он по-прежнему здесь. И мое внимание для него так же важно, как для всего прочего. - Давай я помогу тебе раздеться.
Эту бы фразу да на прошлую ночь… у меня вырывается смешок, но такой горький, что саднит в горле. В глазах больше нет слез, они сухие и щиплются, но мне кажется, скоро соленая влага исправит такое положение дел. Мне безумно трудно сдерживать себя рядом с этим человеком. Особенно сейчас.
- Холодно, - шепотом объясняю, надеясь, что хотя бы это отговорит его. Я больше всего на свете хочу, чтобы он сделал вид, что ничего не было. Чтобы я отмотала время назад и вернулась во вчерашнее утро… но только не постоянное напоминание о моих проступках. Это сейчас режет - не меньше, чем грубость Эммета.
- Мы согреем тебя, - ласково обещает Эдвард. Чуть ближе наклоняется ко мне, убирая с лица длинную и тонкую прядь. Темную, почти иссиня-черную от воды. И его дыхание щекочет заледенелую кожу.
Я заставляю себя согласиться. Я напоминаю себе, что должна принять поражение так, как следует, без жалоб. Хотя бы в этом плане прослыть победителем… но задача невыполнимая. Она просто нереальна.
- Хорошо, - с теплотой встречая то, что не противлюсь, Эдвард помогает мне приподняться, со своей фирменной быстротой и аккуратностью расправляясь с пуговицами шубы и ей самой. Левая рука, потом правая - и я свободна.
- Молодец, - хвалит меня, как ребенка. Но насколько же греет сейчас эта похвала… я никогда не думала, что мне настолько приятно будет ее от него услышать.
Не убирая шубу далеко, накрывая меня ей словно бы одеялом, которого еще здесь нет, Эдвард обращается к обуви. Предвидит, что с ней задача предстоит посложнее.
- Какой ногой ты ударилась? - спрашивает, оглянувшись на меня. В аметистовых глазах пляшут маленькие искорки-огонечки, затаившие в себе явно не дружелюбие и удовлетворенность. Там чертята, готовые рвать и метать, хоть и заточенные под семью замками, прикрытые исключительно тревогой. Но он злится на меня за это - за ногу, за побег, за посуду, наверное… он злится - не скроет, даже если очень захочет. Мне очевидно. И очевидность эта не дает ровно дышать.
- Правой…
- Сильно?
- Да…
Заметив мою разбитость и нерешительность, Эдвард смягчается.
- Все пройдет, - и с намеком на улыбку, с незаметным движением уголков губ гладит мою руку. Ту, что ближе к нему, и ту, что до боли хочет сжать в кулак. От безысходности. - Снимем обувь, Изза?
Такое ощущение, что я могу отказаться…
- Да.
- Да, - эхом отзывается он, довольный таким ответом. И доводит запланированное до конца: сначала левую ногу, осторожно, но более решительно - и сапог, и носок, - а затем правую. Трепетно и нежно, со всей возможной аккуратностью, чтобы не сделать больно. Но даже при таком раскладе все равно удается. Я тихонько стону, и он, сожалеюще взглянув в мою сторону, сразу же после того, как второй сапог становится на пол рядом с первым, гладит мои волосы. Как мама когда-то… я пугаюсь такого напоминания. У него до безумия нежные пальцы.
- Извини.
Я усмехаюсь. Я сама себе, тихо и с болью усмехаюсь. И не замечаю того, как усмешка превращается во всхлип, а руки, казалось бы замерзшие до того, что неспособны на самостоятельные действия, перемещаются туда, где им больше всего хочется быть.
Я не контролирую себя - все получатся спонтанно. Очередной инстинкт…
Даже если бы Эдвард захотел что-то сделать, даже с его быстротой и реакцией, даже с его принципами и их безгласным выполнением ничего бы не успел предпринять.
Подавшись вперед, я в поисках чего-то теплого и живого в непосредственной близости так, что можно удержать пальцами, прижимаюсь к его талии, что ближе всего к доступной мне зоне. Утыкаюсь носом в рубашку, пальцами скребу ремень, ища то, за что можно зацепиться, а глаза крепко зажмуриваю. Плачу и дрожу, да. Плачу и хочу, чтобы он меня погладил. Так же, как пару мгновений назад. Только чтобы при этом не было возможности ни у кого заставить меня оторваться от Аметистового.
Это противоречит моим взглядам, я знаю. Это противоречит мне самой, в том числе цели достойно завершить проигранный раунд. Но в груди так болит и так жжет, уже не только от туманного неясного будущего и испуга, пережитого при встрече с Эмметом, но и от признания того факта, что ни к кому я больше не пойду так плакаться. Ни здесь, ни в Штатах.
- Изабелла?.. - Эдвард удивляется и, похоже, немного теряется. Но на мое счастье, не пытается ни отстраниться, ни встать. Касается все-таки пальцами волос, как прежде. Накрывает затылок своей большой теплой ладонью, ощутимо поглаживая. Принимает немую просьбу.
Я ничего не говорю - не благодарю, не извиняюсь, не бормочу какие-то неразборчивые фразы, обвиняя его в том, что натворила все это. Просто принимаю то, что дает. И наслаждаюсь, пока есть такая возможность.
Слышу, что открывается дверь. Прячусь глубже, сильнее приникая к нему. Ни видеть, ни слышать никого не хочу. Мне никто больше не нужен.
- Чай?.. - Рада начинает довольно бодрым, хоть и не лишенным беспокойства голосом, но, завидев меня, очень быстро затихает. Опускается до шепота.
- На тумбочку, пожалуйста, - мужчина явно смотрит на нее да и разговаривает с ней, но пальцев от меня не убирает. Все так же размеренно, ласково гладит.
- А одеяло? - Анта, скорее всего стоящая за спиной подруги, наверняка выглядывает, что происходит в спальне, входя внутрь со своим грузом.
- Туда же, - Эдвард ничем не выдает происходящего. Для него это словно бы в порядке вещей. - И позвоните Леонарду. Я хочу видеть его здесь через двадцать минут.
Я чувствую шевеление и тихонький скрип рядом - Рада забирает с пола мою обувь, пробормотав: «Конечно».
Я чувствую шорох с другой стороны от нас, за моей спиной - Анта укладывает подушку на кровать, а одеяло, свернутое прямоугольником, возле чая.
Они обе оставляют комнату, бесплотными тенями проскользнув к выходу. Но тихонькие высказывания все же присутствуют, пусть и на непонятном мне, зато по тому, как вздрагивают длинные пальцы, понятном Эдварду языке. Русском.
- Бедняжка…
- Могла же насмерть замерзнуть…
- Неужели убежала?..
Дверь закрывается, а в спальне снова, если не считать моих полувсхлипов-полувздохов, тишина. Видимо, даже у Каллена нет слов.
Зато вместе с его молчанием, пусть и подкрепленным прикосновениями, что означает, что ситуация еще не до конца потеряна, способность говорить возвращается ко мне. Напоминает о необходимости открыть рот.
- Что со мной будет? - намереваясь спросить как можно более уверенным, более спокойным тоном, интересуюсь я. Горжусь собой, потому что поставленная задача почти полностью выполняется. Отголосок дрожи можно списать на холод.
- Тебя осмотрит доктор, - отвечает Эдвард, потянувшись немного вперед и достав одеяло. Одной рукой проблематично расправить его, но ему удается. Скинув на пол шубу - как тряпку, не больше, - укрывает меня теплой шерстью, запрятанной в пододеяльник. Бежевый, не белый. А это уже плюс. - Ты попьешь чая, согреешься и поспишь…
- А потом?..
- Что «потом»? - с вниманием к моей озабоченности спрашивает он, подтянув одеяло к подбородку. Не дает холоду даже самого маленького шанса.
- Ты меня накажешь? - резко, будто это облегчит ситуацию, выдаю я. Поднимаю на него глаза, смотрю в его собственные. Пытаюсь даже построить иллюзию, будто глядим друг на друга на равных, а не как я на Эммета снизу-вверх.
Эдвард немного хмурится, аметисты наполняются грустью. Я не ошиблась, он переживал за меня. Он, как бы невероятно такое ни звучало, не хотел, чтобы со мной случилось что-то плохое. Пусть даже и из туманных, неясных собственных убеждений.
- Нет, - обещает. Крепче держит за руку и делает вид, что запаха алкоголя, окутавшего меня с ног до головы, не замечает.
- А правила? Я же нарушила все...
- Это не имеет значения, - предупреждающе погладив по ладони, мужчина медленно и осторожно наклоняется ко мне. Показывает, что намерен сделать. И хоть я понимаю намек, хоть ожидаю... но все равно вздрагиваю, когда легонько целует меня в лоб. Невесомо, незаметно, не больше и не страшно… но тысячей иголочек этот поцелуй устремляется вниз, к сердцу. Оно бьется быстрее.
- Ты покрываешь меня?.. - нерешительно зову, пытаясь выровнять дыхание. Приятно до жути. И так же до жути пугающе.
- Изза, - Каллен вздыхает, утомленным взглядом оглядев мое лицо, - для меня важнее всего, чтобы с тобой все было в порядке. И только это.
О господи… он же неправду говорит, да? Ну зачем, зачем ему это сдалось?
- Ты злишься на меня? - робко спрашиваю я.
Эдвард, убежденный в своей правоте, отрицательно качает головой.
- Нет, Изза.
Нет?! Но мне же не показалось!
- Но я же… я… - стараюсь подобрать хоть какие-то слова, способные выразить хотя бы толику мыслей, роящихся в голове, но это изначально обречено на провал. Я устала, я замерзла, я хочу… его. И все. Без условностей. Без лишних оговорок. Просто рядом. Просто чтобы он меня согрел, а не это одеяло.
- Все хорошо, - успокаивает Эдвард, догадавшись, что аргументов от меня не дождаться, - сейчас это все неважно. Просто постарайся расслабиться и отдохнуть. У нас найдется время, чтобы поговорить.
Опять разговоры…
Я жмурюсь. Я, недовольно качнув головой, бормочу:
- Нет.
И самостоятельно, не зная, хватит ли смелости попросить о таком, пробую обнять его по-настоящему. Как надо.
Эдвард не противится. Догадавшись, чего хочу, помогает с легким отпечатком улыбки на губах. Привлекает к себе, подоткнув края одеяла и погладив по голове. С нежностью.
- Я здесь, - уверяет.
Мне не удается сдержать себя. Просто вырывается:
- Здесь и оставайся, - шепчу. Отказываюсь - всем своим видом - от него отстраняться.
И правда согреваюсь - быстрее, чем под одеялом.
* * *
На вид ему чуть побольше, чем Эдварду. Может, под пятьдесят - в темных волосах видна проседь, чего у Серых Перчаток не дождаться. Глаза у пришедшего темно-зеленые, похожие на те, что у Рады. Нос прямой, скулы правильные, губы средней пухлости. Не красавец, но есть на что посмотреть… Роз, например.
Леонард его зовут. Мистер Норский. А если на их манер, то просто Леонард Норский. Еще и с двойным именем, насколько понимаю: Рада обращается к нему «Леонард Михайлович».
Ну да не суть. Меня совершенно не интересует этот человек, ровно как и все, что он собирается делать. Если он по душе Эдварду, пусть осмотрит мою ногу - хуже не будет.
А у меня в это время появляется возможность самой как следует осмотреться.
Спальня Эдварда просторная - естественно, просторнее моей, но, кажется, равна по размеру той, с миллионом окон по стенам. Здесь окна три - все в нише, образующей полукруг. И все завешаны, чтобы не пугать меня - шторы на удивление хороши. Практически ни одного просвета.
Кровать удобна. Она - шире всего в комнате. На ней запросто могут спать трое, хотя в отличие от моего вороха подушек сюда с трудом перенесли две, пусть и большие.
Напротив кровати, аккурат за спиной доктора, уместился длинный комод. Он невысокий, из темного полированного дерева, с кучей ящичков. Может, это просто такой эффект, но я не представляю, где найти столько вещей, чтобы заполнили собой все внутри. Разве что упаковать туда мою гардеробную?.. У Эдварда нет встроенного шкафа с зеркалом.
Над комодом, в лучших традициях американской квартиры, картина из пазлов. В три раза больше любой, что я прежде видела. Тысяч на пять-шесть, если не ошибаюсь. Роз пробовала собирать нечто подобное, но сдалась уже на первой сотне. Это невозможно… это просто самоубийство, особенно с моей терпеливостью.
Но у Каллена, как знаю, терпения хватает. И сие великолепие наглядное тому подтверждение, причем с отсылкой к уже десятый раз всплывающей теме: Греция. В качестве рисунка, что образуют сантиметровые кусочки, предложена рафаэлевская «Афинская школа». Я всегда поражалась, с какой точностью там прорисованы мельчайшие детали…
За картиной, слева, к окнам - знакомое мне кресло, теперь удерживающее не только пальто Эдварда, но и мою шубу. Оно пурпурно-коричневое, радующего глаз теплого оттенка. И, судя по виду, очень мягкое. Широкое и мягкое - лучшее сочетание. Как и кровать, на которой лежу.
…Глаза начинают слипаться - привет от виски. Голова гудит, и от каждого шороха, что издает доктор, колдуя с моей ногой, становится лишь хуже. С нетерпением жду, когда он закончит. Мечтаю дожить до этого момента.
Леонард достаточно приятный мужчина. По крайней мере, он явно профессионал своего дела и точно знает, зачем и что делает. Неприятных ощущений без надобности он мне не доставляет, что уже плюс.
И даже из соображений тактичности делает вид, что разрисованной гуашью кожи не замечает. Даже на лице. И уж тем более запах спиртного… они все сегодня сговорились не называть меня алкоголичкой.
В итоге, все кончается тем, что доктор констатирует факт:
- Легкое растяжение.
Накладывает мне фиксирующую повязку на ногу, показывая Эдварду, как именно это следует делать:
- Носить три дня.
И вручает ему мазь. На те же три дня: утром и вечером.
Каллен жмет ему руку и благодарит. Тот учтиво кивает, уверяя, что готов приехать в любое время, если будет нужно. Правда, смотрит на меня подозрительно, когда выходит. С заметным неодобрением.
Норского провожает Анта, сменившая на своем посту Раду. Теперь выглядит как положено, нашлось время привести себя в порядок. Но беспокойство в глазах - за меня - никуда не делось. Ей по-настоящему не все равно.
Как, впрочем, далеко не все равно и Эдварду. Он не садится на мою кровать, стоит рядом, но по глазам все ясно, как день. И мне опять становится стыдно.
- Я хотела извиниться… - робко произношу, немного опустив голову. Царство Морфея манит со страшной силой, но я еще пытаюсь бороться с этой тягой.
Аметисты теплеют. Мужчина приседает перед собственной постелью, ставшей теперь моей, и легонько кивает. Принимает извинения, одарив по-настоящему дружелюбной улыбкой. Той, что обещает всю прежнюю безопасность и защиту, которую я, как думала, уже потеряла своими выходками.
- Спасибо, Изза, - искренне благодарит он.
Я выдавливаю в ответ смущенную полуулыбку, глядя на него из-под опущенных ресниц.
- Я остаюсь здесь?
Удивляю вопросом. Мужчина сразу же серьезнеет.
- Я не открою шторы, обещаю.
Где-то в груди, где-то слева - покалывает. Приятно-приятно.
- Я знаю… я про то, что… теперь я сплю здесь?
Эдвард неглубоко вздыхает, стараясь не показать, как удручен видом моей комнаты:
- У тебя следует убрать и проветрить, так что ночи на две - точно.
Я вижу. Я все вижу. И румянец опять жжет щеки, не спрашивая разрешения. Отрезвляет.
- А ты?..
- А я? - переиначивает он вопрос.
- Ты остаешься… со мной?
Догадавшись, о чем именно беспокоюсь, Эдвард чуточку щурится. Едва заметно.
- Если не прогонишь, то да, Изза.
По мне прокатывают волны облегчения. Страшного, удушающего облегчения. Невероятно желаемого.
- Не прогоню, - уверено шепчу ему, вложив в голос, наверное, больше жара, чем нужно. Возле его лба собираются пару морщинок. - Спасибо…
- Не за что, - Серые Перчатки поднимается на ноги, поправив смявшийся край рубашки. По всему заметно, что ему непривычно ходить в таком небрежном виде. - Отдохни как следует.
Мне не нравится эта фраза…
- Я не хочу одна, - заявляю, хотя на самом деле уже просто хочу. Просто хочу спать. Надеюсь хотя бы сном спастись от мигрени.
- Я вернусь через пятнадцать минут, - успокаивая меня, обещает Эдвард, - и когда проснешься, буду здесь. Как тебе?
Я прикрываю глаза, раздумывая, можно ли ему верить.
- Я подожду тебя, - нахожу компромиссный вариант, - пятнадцать минут.
Каллен хмыкает, поразившись моему недоверию. Но все же соглашается.
- Хорошо, Изза, - и гладит. Опять гладит по волосам, чуть наклонившись для этого. Уверяет в собственной честности.
А потом уходит. Мне не нравится смотреть, как уходит, но я сдерживаю себя. Успокаиваю мыслью, что через несколько минут опять будет здесь.
…Не дожидаюсь, засыпая раньше возвращения Аметистового. Но как только слышу скрипнувшую дверь и негромкие шаги в своем направлении, успокаиваюсь окончательно, задышав ровнее.
Он не бросил меня.
Я не одна.
* * *
На лугу затихают голоса птичек. Они смолкают, наверное, думая ложиться спать - уже близко закат.
На лугу, начиная покачиваться от легкого ветерка, шуршит трава. Несильно шуршит, не пугает. Просто так, потому что ей хочется.
На лугу, медленно вытесняя с небосвода солнышко, собираются тучи. Мягкие-мягкие, пушистые. Серые и пушистые - как мои плюшевые зайчики в яркой коробочке, подаренные папой.
На лугу все хорошо, все спокойно.
И еще лучше у меня.
Я, оторвавшись от раскидистого дуба с шершавой корой и обрезанными на две головы выше моего роста ветками, с улыбкой оборачиваюсь назад.
Громко кричу, чтобы она услышала:
- Десять!
И кидаюсь на поиски.
Мамы нигде не видно - она хорошо прячется, - и это добавляет игре азарта. Я счастливо улыбаюсь, захлопав в ладоши, и кидаюсь в густую траву. Моя цель: кукуруза в конце поля (ее еще зовут «дикой», хотя я не понимаю почему, если растет возле нашего дома). Она высокая, и в ее заросли легко пролезть. Мы дважды играли там с Розмари, когда она приводила меня сюда, пока мамочка запиралась в комнате папы. Они так громко говорили, что мне не нравилось слушать их. И Роз понимала это, спасая меня.
Ну, вот и кукуруза… она такая вкусная, когда созреет - зачем мы покупаем ее, если можно сорвать здесь?
Я пробегаю траву, чуть-чуть оцарапав осокой ноги, но не обращаю на это внимание. Знаю, потом мама будет ругать меня, что платье грязное, но насколько весело искать ее, перепрыгивая через грязь и пачкаясь в ней! Никакие резиновые сапоги, никакие плащи-дождевики не дают такого эффекта!
Я врезаюсь в самое нутро посадки, расшвыривая длинные листья руками. Бегу по неровной земле, по которой то и дело пробегают маленькие жучки, наполняясь азартом охотника.
Нутром чувствую, что мама где-то здесь. Мне даже кажется - вон там, за самым длинным стеблем. Она дразнит меня.
…Я слишком глубоко забираюсь в заросли. Я не вижу, как неустанно темнеет небо, я не вижу, что травка гнется к земле ниже, будто бы ища от нее помощи, и я уж точно не обращаю внимания на неяркий и быстрый всполох света, пронзивший окружающее пространство.
Останавливаюсь, часто дыша от нехватки воздуха, лишь тогда, когда слышу звук. Громкий звук, пугающий - железом по стеклу. И, вздрогнув от страха, зову мамочку…
- Я не хочу больше играть… я не хочу… - хнычу, так и не находя рядом ее знакомого желтого платья, - мама, пойдем домой… мама!
Уже плачу. Плачу, потому что звук повторяется. Опять громкий-громкий - у меня болят уши.
Сажусь на землю, не заботясь о платье и не переставая хныкать. Смотрю на то, как маленький жучок ползет возле большого, и завидую ему: он нашел мамочку… мамочка с ним рядом, ему не страшно!
Протяжно зову ее еще раз - теряю последнюю надежду. Прятки уже не веселят. Прятки - плохая игра. Я больше никогда не буду играть в прятки. Я больше не полезу в кукурузу…
- Ма-а-а-мочка!
…И она находит меня. Она, взявшись из ниоткуда, выбежав из-за моей спины, крепко хватает под мышки, унося куда-то. Я широко распахиваю глаза, когда чувствую ее руки на своей спине, и облегченно, сглатывая слезы, выдыхаю.
- Мамочка…
Но мама молчит. Она не утешает меня, она не гладит меня, она даже не смеется. Просто бежит - быстро-быстро. И через пару минут мы оказываемся за пределами поля с кукурузой.
Я крепко держусь за ее плечи, наверное до боли сжимая длинные волосы - такие же, как у меня, цвета седьмой краски в палитре: коричневой, - но больше не плачу. Мама пугает меня. Она бледная, задыхающаяся, со слишком широко раскрытыми глазами, явно боится… моя мама боится?!
Я хмурюсь, проводя пальцами по ее щекам. Я прошу ее посмотреть на меня.
И она почти делает это… замедляется…
Но звук, пытающий мои уши, слышится снова. Громче, ближе прежнего - и мама опять ускоряется. Не оглядывается, не тормозит.
В тот самый момент, когда начинает дуть сильный ветер и накрапывать мелкий дождик, она опускает меня на ноги. Толкает в траву, к цветочкам… к цветочкам с пчелами, которые больно жалятся… не слушает, велит подниматься, велит бежать.
И я бегу.
А небо, тем временем, взрывается огненной яркой вспышкой. Загорается пламенем…
ГРОЗА!
Я просыпаюсь от того, что больно ударяюсь обо что-то ногой. Так больно, что в глазах темнеет. И сразу же распахиваю их, борясь с источником этой боли. Готовясь одолеть его, прогнать… только бы унять ее!
Вокруг темно. Темно, жарко и пусто. Я стискиваю пальцами простыни, сжимаю зубами наволочку подушки. И плачу - громко, протяжно, как тогда, в детстве. Как когда увидела, что она… не двигается. Когда поняла, что ее кожа белая не потому, что устала… и что ее - замерзшую, молчаливую - уже не согреть.
Выгибаюсь на простынях, вскрикивая от того огня, что заживо испепеляет все содержимое грудной клетки. Сердце - на выход. Легкие - на выход. Я начинаю задыхаться, но ничего не могу с этим сделать.
Боль, исходящую от ноги, притупляет другая. Более жестокая - не физическая.
Гроза… гроза!
По губам течет кровь - теплая, но не согревающая. Эта кровь оставляет темные пятнышки на подушке, которые я могу разглядеть из-за привыкшего к темноте взгляда и тоненькой полоски света из-под штор.
Я ловлю их, я смотрю на них, и, мне кажется, вот-вот за толстыми стеклами заблестит молния. И на сей раз жертвой этой молнии стану я.
Отшатываюсь от окон, дернувшись, наверное, слишком резко, не рассчитав силы. Что-то с грохотом валится на пол с тумбочки, и этот шум до ужаса напоминает мне гром. Прямо-таки возрождает в памяти яркое детское воспоминание.
…Кричу как вне себя. Кричу, кляну все вокруг и плачу. Плачу навзрыд, так, что горло саднит и хрипит что-то в груди. До изнеможения довожу себя этим криком.
И только потом вспоминаю, что не одна. Что засыпала не одна. Что ко мне пришли.
С быстротой, на которую, как думала, никогда не способна, кидаюсь к противоположной части кровати. Ногтями деру простыни, выправляю их из матраса, скидываю в пестрый клубок вместе с одеялом… но место пустое. Все место, кроме моего, пустое.
Кричу снова. Но теперь - с полной безнадежностью. Теперь с проклятием, с ненавистью и горьким отчаяньем. Последним, на что способна.
- Эдвард!..
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-20
Рада,что растяжение,а не перелом,но страху все натерпелись за нее. 
Огромное спасибо 
