Capitolo 15. Часть 1.
От автора: возможно, в этой главе не найдется множества действий и событий, возможно, кому-то она покажется лишней, но в предвкушении грядущего праздника захотелось подарить нашим героям чего-то именно такого, не обессудьте...
С наступившей весной! Приятного прочтения.
Белая. Белая и восковая, будто бы нарисованная. Ненастоящая.
У нее впалые щеки, у нее тонкие почти детские руки, а ее лицо вытянулось, не желая отпускать маску предсмертной агонии.
Она так беззащитно лежит на этом металлическом ледяном столе, что теряется на фоне белоснежной простыни, которой укрыта.
Эдвард не верит в то, что говорит ему спокойный пожилой человек в белом халате, проводя в эту маленькую нордическую комнатку с синей плиткой по стенам, яркой светлой лампой и кафельным полом - с него легче всего стирать кровь.
- Много ввела. Ампул семь, наверное. За раз.
Шумит в ушах. Сознание отказывается принимать новую ненужную информацию. Закрывается от нее как может, отвергает от себя. Эдварду кажется, что у него подгибаются колени - дрожат так точно.
Вслед за доктором он обходит прямоугольный стол, следуя ровно по шву простыни. Свежевыстиранная и тонкая. Слишком тонкая на вид, но достаточно толстая наощупь. Не просвечивает. Обходит и останавливается у изголовья, возле подобия на прожектор, призванного добавить света, если понадобится. Как раз здесь - на одну треть - простыня откинута. Не прячет ее.
- Мне очень жаль, но здесь даже своевременная реанимация оказалась бессильна.
У доктора круглые очки, седые волосы и отутюженный серый пиджак. Почти такой же, как стол. Светло-серый. Он видит такие картины каждый день. Его от них не бросает в холодный пот.
- Когда наступила смерть?
Эдвард пересиливает себя и смотрит прямо на ее лицо, задав жуткий вопрос. Следует от длинных волос, разметавшихся по металлу, вверх. Сначала к тоненькой шее с просвечивающейся сеткой вен, затем к подбородку, заострившемуся как на чертовых детских воспоминаниях, а после, наконец, к глазам. Широко раскрытым, почему-то не сомкнутым. Лесная зеленая река в них смолкла, солнечный луч потух. Лес погрузился во тьму и никогда больше не проснется. В нем, среди листвы, затаился упрек. Ему упрек… и без слов понятное отчаянье. Последнее, что было испытано.
- Шесть часов назад. Мы смогли дозвониться вам только теперь.
Каллен вздергивает подбородок, по возможности ровно вздохнув. Не может оторвать взгляд от ее взгляда. Боковым зрением видит синие губы, очертившиеся темной тенью скулы, рыжеватые локоны, посветлевшие у висков… все видит. И не сомневается, что все запомнит. К сожалению, памятью обладает фотографической.
- Эдвард, мне нужно, чтобы вы заполнили бланки, - вмешиваясь и кое-как вырывая его из плена застывшего взгляда, говорит доктор, - формальности… и можете забрать тело.
- Формальности… - насилу кивнув, соглашается мужчина. Впервые за всю жизнь летом, в августе, чувствует мурашки по телу. Под рубашкой. Под пиджаком, застегнутом на все пуговицы. А галстук со страшной силой жмет - душит.
- Возраст не назовете?
- Девятнадцать лет…
- Полных?
- Полных, - Эдвард прикрывает глаза, дрожащими пальцами пробежавшись по всей длине ее волос. От макушки до талии. И переставшие виться кудряшки болью отзываются где-то в сердце. Такой ощутимой, что оно, кажется, трескается. И расходится по швам.
- Хорошо, - мужчина в халате делает пометку в своем блокноте, - остальное в моем кабинете. Вы узнаете ее, верно?
- Узнаю, - второй раз за последние две минуты Каллен делает глубокий вдох, с ненавистью встретив холодный воздух морга и запах очистительных средств, бьющий по носу. Но задержать дыхание боится. Как никогда велика вероятность рухнуть где-нибудь здесь, на тот самый легко отмываемый кафель.
- Анна Долгая, - чтобы окончательно убедиться, зовет доктор. Не успокаивается.
Мотнув головой, Эдвард делает шаг вперед, останавливаясь в паре сантиметров от тех глаз, которые так и не утеряли обиду на него. Даже после смерти.
- Энн, - тихонько поправляет он. Скорее для себя.
А потом закрывает ей глаза, легоньким движением проведя по синим тоненьким векам. Ресницы сегодня чернее ночи…
«По твоей вине. Только по твоей со мной что-то может случиться».
И огонь у зеленой радужки. И чернильная тьма в расширившихся после «дозы» зрачках.
Вздрогнув, Эдвард открывает глаза. Отгоняет воспоминания, цепляясь за действительность всем, чем только может.
И к своему удивлению, когда пальцы находят темные каштановые волосы, укрывшие его плечо, сжимает их в тисках. Прижимает к себе.
Хотя бы она…
Изабелла.
* * *
Эдвард спит, закинув руку за голову и устроившись на ней лучше, чем на подушке. Одеялом он укрыт ровно наполовину, и возле его солнечного сплетения оно декоративно сбилось, являя на обозрение живописные складки, как на старинных голландских натюрмортах. Синяя кофта выгодно контрастирует с бежевыми простынями, серая полоса на груди оттеняет цвет прикроватных светильников.
Проснувшись, я удивилась, что наблюдаю такую картину. Во-первых, спали мы уже в другой позе, нежели утром - теперь я лежала на спине, а Эдвард, обняв меня, на боку. Во-вторых, его теплое дыхание щекотало кожу у меня на голове, а пальцы в зачищающем жесте прикрывали обе ладони. Он сам, он весь согревал меня. Лучше, чем в любой другой день.
Часы-динозаврики показали половину пятого, когда, отыскав бумагу и простой карандаш в одной из полок, я сделала первый набросок - не смогла удержаться.
Сейчас, если верить им же, половина шестого. И мой портрет практически готов - осталось несколько мелких деталей.
Я сижу, подмяв под себя ноги, возле своей подушки, на своей половине кровати, ближе к изножью. Мой бинт чуть-чуть спутался, но в свете того, что теперь нога практически не болит, это неважно.
Я сижу, немного наклонившись вперед и устроив импровизированный мольберт из толстого русского журнала, на обложке которого самолеты, под белым бумажным листом. Я орудую стиркой, исправляя неточности, и растушевываю грифель, создавая тени. Я хочу добиться максимального сходства. Этот портрет - для меня.
Лицо, потом шея, дальше грудь и сбитые покрывала - как по маслу.
Вот здесь, над бровями, нужно немного подправить. Слева видны пару морщинок, крохотные складочки, но справа их нет. Справа чисто, а у меня прослеживается маленькое движение. Стереть.
Вот здесь, слева, уголки губ обычно приподнимаются, а значит, не должны выглядеть так мрачно. Эдвард не злится на меня сейчас, он спит. И совсем не мрачный он. Ни капли.
А теперь здесь. Вот здесь, вверху, левее, возле глаз. Морщинки возле глаз, по которым я научилась определять, улыбается он или нет до того, как взгляну ниже. Красивые морщинки. Их нельзя упустить.
Улыбаюсь сама себе, тихонько хмыкнув. Подтираю стиркой неровный контур лица, изображая скулы немного объемнее: они у него хорошо очерчены, красиво. Я не стану портить оригинал.
Это удивительно, согласна. Я бы и сама себе не поверила, если бы знала, что, завернувшись в сливовое покрывало и замерев в неподвижной неудобной позе перед зашторенными окнами, буду с такой точностью и ярым желанием вырисовывать для себя портрет фиктивного супруга. Наслаждаться тем, что делаю. Применять все мастерство, какое найду. Ну не бред ли?..
И хотя знаю, что бред, но менять ничего не хочу. Не стану.
Вопросов, как правило, возникает мало, потому что я боюсь разбудить мужчину и испортить свой план, не воплотив его в жизнь, однако кое-что все же очень интересует. Интересует, а не пугает или раздражает, чего хуже. Всего лишь немного тревожит: что с ним случилось? Что является причиной неподвижности одной стороны лица? Это очень необычно - наблюдать такие вещи, когда сталкиваешься с ними впервые. И когда так четко видишь их.
Почему-то мне кажется, что я готова услышать правду, какой бы страшной она ни оказалась. Желание с утра, когда хотела прикоснуться к правой щеке Эдварда, никуда не делось, только окрепло. Сейчас. Вот сейчас особенно.
В нерешительности прикусив губу, я замедляю движения руки с карандашом. Даю ей перерыв, отвлекшись от портрета на своего ни о чем не подозревающего натурщика. Всматриваюсь в его лицо, в его позу… в него самого. Глубже. Куда глубже, чем было позволено.
На миг сознание пронзает мысль: так ведь я могу! Могу притронуться к нему прямо сейчас. Никто мне не помешает, никто не осудит меня, никто не сможет запретить… сейчас Эдвард спит рядом со мной в доверительной, безмятежной позе. Он беззащитен. Он не накричит на меня, он не накажет за своевольство, которое потом могу списать на внезапный порыв… он, надеюсь, меня не накажет.
Раздумываю пару секунд. Оцениваю свои шансы, обстановку и силу желания. Действительно ли готова рискнуть?
Пальцы покалывают. Пальцы побуждают поскорее исполнить задуманное и почувствовать, каково это - его касаться. Там, где только Каролине, судя по моим наблюдениям, позволено.
Уже протягиваю руку вперед, отпустив карандаш. Уже принимаю решение и готова принять последствия от него… но отдергиваю пальцы в последний момент. Резко выдохнув, отдергиваю, потому что приходит осознание: проснется. Проснется от моего касания, заметит его, не пропустит. Все люди чувствуют прикосновения к своему лицу, даже самые легонькие. Я не стану первой, чьи пальцы покажутся нереальными. Я обязательно его потревожу.
Провал.
По-детски нахмурившись, возвращаюсь к своему рисунку. Придирчиво смотрю на него, прогоняя свое недовольство сложившейся ситуацией. И свою беспомощность. Дорисовываю пару волосков щетины на ту самую правую щеку. Хотя бы карандашом ее…
Опять останавливаюсь. Опять с подобием улыбки, когда идея медленно закрадывается в голову.
Повернув лист вправо, устроив горизонтально, как и рисовала, невесомым движением указательного пальца прикасаюсь к тому, что хочу ощутить кожей. На портрете. На девственно-белом, чуть подпорченном серым грифелем листе. И призываю на помощь все свое воображение, включаю фантазию, продумывая все подробности, должные такие касания сопровождать. Рисую, как и прежде. Только теперь у себя в голове. Теперь кистью сознания.
Необычное ощущение. Конечно, его с натяжкой можно назвать потрясающим, но что-то в этом все же есть. Для начала хотя бы так, не правда ли? У меня уже шансов больше, чем у многих. Я умею рисовать.
К сожалению, все мои цветные карандаши в собственной спальне. И, к еще большему сожалению, не глядя на то, что ноге куда лучше, я не могу до них добраться. Мой портрет останется черно-белым на ближайшие двое суток точно. Но один из цветов - пусть и всего их два - все же отражает суть этого рисунка. Белый. Белый, бумажный, как кожа Аметистового. Я не привираю, я изображаю ее по-настоящему, как есть. Может быть, стоит добавить чуть-чуть кремового оттенка, но это скорее придирки. Для грека он необычайно белокож. Возможно, сказалось долгое пребывание среди этих снегов - южная раса превращается в нордическую. Если бы не волосы, если бы не проскальзывающая средиземноморская нотка в чертах, усомнилась бы в правдоподобности полученной информации. Не поверила бы. А так верю. И продолжаю рисовать.
…Заканчиваю с драпировкой покрывал. Подрисовываю последнюю складочку возле безымянного пальца Эдварда, с обручальным кольцом, и, стряхнув остатки стирки, любуюсь на свою работу. Приподнимаю ее, стараясь сильно не шелестеть листом, придирчиво оглядывая бумагу.
Удовлетворяюсь.
Выверенными движениями по специально проложенным заранее линиями складываю свое маленькое оригами, пряча в карман пижамы. Оно плоское, ровное и незаметное. Оно - мое. И моим и останется, укрывшись от любопытных аметистовых глаз в левом кармашке на груди.
Я раздумываю, что делать дальше. Очень не хочу потревожить мужчину, но еще больше не хочу так и сидеть до его пробуждения одна, без покрывала и теплых ладоней на талии.
И лишь поэтому решаюсь, устроив себе рискованное предприятие, вернуть утраченные позиции.
Выверенными, медленными и осторожными движениями пробираюсь на свое место, устраиваясь, как и прежде, между покрывалом и Эдвардом. Подминаю наволочки, отчего они наверняка оставят полосы на коже, а голову кладу на нижний краешек подушки.
Затихаю.
В руках Эдварда мои волосы. Вернее, у него под руками - они остались у его плеча. Рассыпались по нему, но не похоже, чтобы Аметистовый был против. Он так же безмятежен и так же, кажется, умиротворен. Я справилась.
Пару дней назад, как раз за несколько часов до моего решения довести себя до алкогольной интоксикации, мне позвонила Розмари. Она сразу же рассыпалась в извинениях, что не смогла найти времени раньше, но я была так рада слышать ее, что мало что уже имело значение. И хоть сидела на полу, завернувшись в простыню, и рыдала, не выдала ей себя. Не дала забеспокоиться, поднять тревогу и сорвать весь мой план. Он был слишком ценен.
Но не в плане сейчас дело и не в том, когда звонила Роз. Суть в рассказанном. Сначала двумя словами о Рональде и каком-то его новом проекте, потом о том, что на мой счет он перечислил три миллиона к прежним шести, как обещал, а затем, слово за слово, - и об Эдварде.
О его неожиданном прозвище, которое, быть может, и, не желая того, осветила передо мной. Озвучила.
«Суровый», она сказала. В узких кругах Штатов и широких русских, правда, за спиной, но его называют именно так. Давняя история. Что-то там было... но подробности ей известны не были, да и у кого можно было расспросить? Это просто долетевшая до нас сплетня.
Но ее фразу я запомнила дословно и не раз анализировала в своей голове:
«В нем из суровости только взгляд порой, не имею понятия, откуда взялось прозвище, Иззи. Поверь мне, мягче человека еще нужно поискать».
И благодаря этой фразе впервые всерьез задумалась о том, что, помимо порой удушающего понимания и сострадания в душе моего… мужа (и почему я стесняюсь так называть его, это ведь реальное положение вещей), найдется еще и стремление к физической защите, и проблески грубости. Когда Эммет испугал меня этим утром, Эдвард за меня заступился. За меня никто и никогда не заступался, а он сделал это. И не перед кем-то, а перед братом. И вот тогда, в ту секунду, он и правда выглядел сурово. Как и полагается по прозвищу.
Все-таки нераскрытых черт в нем куда больше, чем известных мне. И передать невозможно, какой азарт охватывает, когда открываю даже самую маленькую, самую мизерную, казалось бы, подробность.
Поздно отрицать: этот мужчина меня интересует. Со всех сторон.
- С-с… - внезапно раздается над ухом шипение. Тихое, но довольно пронзительное, проигнорировать никак не возможно. Удивленно изогнув бровь, я не успеваю даже поднять голову, как ладонь Эдварда стискивает мои волосы. Немного тянет вниз, пробуждая ощущения.
- Эй…
В такт моим словам мужчина вздрагивает. Всем телом, достаточно резко. И просыпается. Открывает глаза.
В ту же секунду сжавшие волосы пальцы разжимаются и теплой ладонью накрывают затылок. Они холоднее, чем прежде; я ложилась в теплые объятья.
Успокаиваясь, Каллен аккуратно поглаживает меня, а я не знаю, могу ли двигаться и должна ли сейчас хоть что-нибудь предпринимать. Почему-то кажется, что в его движениях проскальзывает отчаянье.
Поразительно, как быстро все может измениться. И как внезапно. Прежде ровное дыхание Аметистового становится едва ли не прерывистым, а кожа белеет. Я вижу, что белеет. У меня хороший ракурс.
А потому все же решаюсь. В тени побыть еще успею.
- Эй, - второй раз повторяю, но теперь словами не ограничиваюсь. Боязно, однако с проблеском веры в правильность того, что делаю, прикасаюсь к прижавшейся к моей голове ладони, - все в порядке?
Эдвард, похоже, не ожидал, что уже не сплю. Да и разбудить не планировал, это очевидно.
- Извини… - раскаянно бормочет он. Руки не убирает, но волос практически не касается. Едва-едва, чтобы намек на прежнее ощущение себе оставить.
- Дурной сон? - мягко зову, чуть приподняв голову и вернув его пальцы тем самым на прежнюю позицию. Они не причиняют мне боли и не пугают. К тому же, за все, что сделал за эти пару дней, имеет достаточно прав держать меня так, как хочет.
На лице Каллена хмурость, в глазах - сонная темнота. Он выглядит недоуменным, рассеянным и угнетенным. Не то увидел, что хотел. Морфей, видимо, отдал хорошие сновидения мне.
- Сон? Откуда же, Изз?.. - не понимает. Хочет, но не понимает. С лица исчезает вся прежняя благодать, но, благо, обида от утреннего происшествия так же не занимает своего места. Здесь что-то другое. А что - я понять не могу.
- Тише, - в конце концов нахожу наилучшее решение, отвлекаясь от всего ненужного. Прижимаюсь, как и прежде, к груди. Покрепче. - У меня они тоже бывают. Все хорошо.
Эдвард напряжен, но особенно показывать этого не старается. Лишь лежит чересчур неподвижно, что меня и настораживает.
- Конечно, - неслышным эхом отзывается мне.
Краешком губ улыбнувшись, как всегда делает для меня он, смотрю ему в глаза. Пытаюсь расслабить взглядом, придать уверенности. Мне не нравится его растерянность. Мне не нравится такой его вид. Что там приснилось?..
- С тобой все в порядке?
Тех морщинок, что рисовала, становится больше. Только не у глаз, не от улыбки. На лбу, возле бровей. Я еще их подтушевывала. Слева. Слева, которые настоящие. Которые появляются, когда ему грустно.
- Разумеется, - с попыткой успокоить докладывает Эдвард. С некоторой нервозностью облизывает губы, моргает, сгоняя наваждение.
А потом медленно выдыхает, одновременно увереннее держа меня руками. Теперь уже не волосы гладит, теперь спускается к талии, как и утром. Легонько тянет на себя, прикладывая минимальное количество силы.
Старается не напугать меня и не пугает. Только вот как из лежачего положения мы оказываемся в сидячем не замечаю.
- Изза, послушай меня, пожалуйста, - обращается ко мне Эдвард посерьезневшим тоном. Смотрит по-особенному, по-другому. Не знаю, чему обязана такая перемена и как на нее реагировать - хороший она знак или плохой - понятия не имею. Он будто бы видит во мне кого-то… или что-то… другое. Давнее.
Ох, ну пожалуйста, только бы не Константу! Я не хочу и не буду выдерживать сравнения с ней!..
- Я слушаю… - сообщаю очевидное, хотя он и так прекрасно все видит. Взгляда достаточно.
- Хорошо, - благодарно кивает, немного нервничая, - спасибо.
А потом, переведя дух, все же говорит то, что хочет. О чем, похоже, и был сон.
- Изабелла, самые страшные вещи люди делают сознательно. Это та истина, тот столп, который никак не обойти и не сдвинуть. Мы можем сколько угодно убеждать себя в абсурдности такого вывода, но он налицо. И самое ужасное, что порой не хватает сил остановиться даже тогда, когда видишь, что все получается неправильно. Когда идешь не туда.
В темной комнате с зашторенными окнами, с одним лишь тусклым светильником, в обстановке из простыней и подушек, с присутствующим ореолом утренней ссоры братьев Каллен, слова Эдварда звучат… отрезвляюще. И до последней грани доходчиво. Слишком, я бы сказала. Почти пугают.
- Но я же…
- Я знаю, - Серые Перчатки уверенно, утешающе кивает, натянув на сопротивляющиеся губы мимолетную улыбку, - и поверь, Изза, я очень ценю это. Твоя борьба, твое желание - все это замечательно. И все это обязательно поможет тебе добиться того, чего хочешь.
Я полностью отпускаю от себя атмосферу недавней расслабленности. Наверное, это ключевой ход, особенность дома и взаимоотношений людей в нем: переход из одного состояния в другое, от одной грани к иной. И за считанные часы, а может даже и минуты - как сейчас. Я теряюсь.
- Изз, - Эдвард поглаживает мою спину, призывая на себя посмотреть. Так же открыто, как смотрит сам. В аметистах просвечивается самое потаенное, самое глубокое. В такие моменты он не прячется, не закрывается от меня. Впускает внутрь. - Я прошу у тебя одного: не сдавайся. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы освободить тебя, я помогу тебе в любой момент, когда бы это ни потребовалось. И я прикрою тебя, если будет нужно… только не сдавайся. Тебе нельзя. У тебя все получится.
Слишком откровенно… я даже дыхание затаиваю, проникшись его словами и тем, как смотрит во время их озвучивания. Знакомый человек, но далекий. Будто бы кто-то близкий, но вернувшийся из долгого странствия. Вроде бы и знаешь хорошо, но представления не имеешь - много времени прошло, много воды утекло. Очень странное чувство - и все не назовешь его неприятным. Скорее пронизывающим.
- Тебе приснилось, что я сдамся? - спрашиваю, находя один более-менее понятный себе ответ.
Эдвард уверенно качает головой. Без сомнений.
- Нет. Но я подумал, что тебе это важно будет узнать. Прямо сейчас.
- Что у меня все получится?
- Что тебя нельзя сдаваться, - он еще раз подчеркивает третье слово, - что я тебе не дам этого сделать.
Твердо. На удивление твердо. Сурово.
Немного смутившись, опускаю голову, оторвавшись от его взгляда. Губу не кусаю, но близка к этому.
- Я не думала, что мы будем говорить об этом сейчас…
- Мы не говорим, - легонько похлопав меня по плечу, ободряет Эдвард, - это для общей информации. Чтобы не падать духом и не сомневаться.
- Я в тебе и не сомневаюсь…
Пальцы становятся нежнее. Держат меня нежнее, хотя все так же уверенно.
- И в себе не стоит. Тебе девятнадцать, Изза. У тебя впереди потрясающая жизнь. Ни одна дрянь не стоит того, чтобы загубить все это.
Неужели в этом его восьмичасовом отрыве от реальности проскочило воспоминание о моем дебоше? Или об отравлении в Вегасе? О баре?.. Не знаю. Но явно нечто из этого, раз мы затронули такую тему.
Слышу себя быстрее, чем принимаю решение что-то сказать:
- Я постараюсь.
И почти сразу же ощущаю одобрение Каллена. Оно волнами от него исходит.
- Ну конечно же, Изза. У нас с тобой все выйдет как надо.
Он глубоко вздыхает, прогоняя ненужные мысли, и, мне кажется, расслабляется. Сидит удобнее, дышит спокойнее. Пальцами уже не привлекает внимание, скорее создает комфорт. Успокаивает.
В молчании, призванном разогнать прежнюю атмосферу, мы проводим несколько минут. И они прекрасно справляются с отведенной ролью, смягчая все былое. Раскладывая по полочкам.
Эдвард отходит от своего сновидения и неожиданного для меня ликбеза куда быстрее, чем ожидала.
В его голосе уже капелька шутливости, его голос уже бодрее. И нежнее.
- Значит, я все-таки задремал, да? - зовет он.
Пробежавшись пальцами по поверхности одеяла и разгладив его, я подтверждаю эту информацию:
- Мы вместе задремали. На восемь часов.
С не слишком радостной, скорее смущенной полуулыбкой взглянув на часы, Каллен кивает.
- Спишем на субботу.
- Впереди еще и воскресенье…
Он тихонько усмехается.
- Сон - великая вещь, да?
- Он греет, - даю самый простой, но самый честный ответ я. И наглядно демонстрирую то, о чем говорю, приникнув к устроившейся рядом со мной ладони. Той самой, что гладила волосы.
Мне все легче и легче прикасаться к Эдварду, это факт. И факт этот не может не радовать. Я смелею уже до того, что могу погладить его плечу или усилить объятья, а может, даже и изменить позу, в который мы находимся. Я еще робею перед тем, как обвить его ладонь или притронуться к груди, но не думаю, что это станет большой проблемой.
Самое интересное, что в моих прикосновениях к Эдварду нет иного подтекста, кроме практически детского желания почувствовать, каково его трогать. И в особенные моменты, когда только его и хочется, каково…
Никакого секса. Я не настроена на секс. Я не хочу.
Пока я не хочу… у меня выходные, травма и последствия отравления. И неблагоприятная психологическая обстановка, созданная в семь утра Эмметом. Вон сколько уважительных причин.
- Значит, в особенно холодные ночи стоит побыстрее ложиться спать, - шутливо докладывает Эдвард, пытаясь поднять мне настроение. Чуть-чуть выбил из колеи своим неожиданным диалогом на серьезную тему, видит, а потом исправляет положение. Изо всех сил старается, как обещал.
- Можно и в теплые, - заверяю я, уткнувшись подбородком в его плечо. Не могу дождаться, когда разрисую черно-белую кофту на своем портрете достойным того цветом. Поразительно, как легко и быстро можно полюбить какой-то оттенок. И захотеть видеть его как можно чаще…
Ничего не отвечая мне, Эдвард просто поглаживает мои волосы. Снова.
Только пальцы его, мне чудится, опять подрагивают. Куда меньше, это точно, почти незаметно… но я все же вижу. Чувствую.
Правда, прежде чем успеваю что-то спросить, сказать или сделать, Аметистовый перетягивает одеяло на себя. Переводит стрелки, бережно потрепав мои кудри и оставив их в покое.
- Время ужина, - произносит он, взглянув на часы-динозаврики, - как насчет пасты с лососем?
Мне греет душу, что он запомнил. Хоть и не понимаю, как сумел из кучи информации выловить именно эту, самую нужную. Мне бы в такие тонкости и дебри иметь вход…
- Ты не ешь рыбу, - мягко замечаю я. Теперь мы сидим друг напротив друга, уже без объятий. Но не скажу, что оттого чувствую себя хуже. Я хочу касаться Эдварда - везде и постоянно, - но рядом с ним тоже хорошо. Сам факт его присутствия здорово ободряет и вселяет оптимизм.
Я даже не буду пытаться отрицать свою крепнущую зависимость. Налицо она, очевидна… а противостоять ей и вовсе глупое, ненужное занятие. Не желаю.
- Ты ешь.
- Это не повод кому-то оставаться голодным.
- Ты считаешь, у Анты это возможно? У нее в запасе десяток блюд.
- И все-таки… как насчет чего-то… совместного? - я теряюсь и рдеюсь, пока говорю, но на полпути не останавливаюсь. Дохожу до конца фразы и горжусь собой, хоть щеки и пылают.
Эдвард лукаво хмыкает, однако в аметистах теплится признательность в уголках. Он мной доволен.
- Можем попробовать. Что еще ты любишь, Изза?
Я робко вскидываю бровь:
- А ты?
Перехватывая мой взгляд, Серые Перчатки удивляется. Как позволено, осторожно, не перегибая палку. Но все же с вопросом в глазах.
- Желаешь приобщиться к греческой кухне?
- Почту за честь.
Ну вот, смеется. Мои морщинки у глаз, те, что понравились, те, что нарисовала. И уголки губ слева приподнимаются, и кожа уже не такая белая, и выражение лица другое… все в нем другое, все, поддавшись моменту, беспечное. Аметисты не пустые и не темные. В них смешинки. В них пылинками разбросана приятность момента. Его волшебство.
- Ладно, - Эдвард пожимает плечами, согласно кивнув мне головой, - если уж за честь… что насчет мусаки? Это нечто вроде запеканки.
- Я люблю запеканки.
Мужчина по-доброму, как ребенку, усмехается мне. Принимает сказанное.
- Тогда я обрадую Анту.
Он грациозно поднимается, осторожно миновав мою поврежденную ногу и сбитые простыни. Не делает ненужных движений, не двигается резко. С завистью смотрю на него и жалею, что сама так не могу. Уж очень хочется…
Эдвард идет к двери, и я не противлюсь его уходу, сегодня как никогда уверенная, что одну меня не оставит. Что вернется: доказал свою верность и честность данных обещаний.
Однако, когда прикасается к ручке, намереваясь пройти в коридор, у меня вырывается:
- Ты поговоришь со мной? - тихо, но слышно. Не получится списать на «не заметил».
Аметистовый поворачивается ко мне, с интересом глядя прямо в глаза.
- О чем, Изз? - дружелюбно спрашивает он.
Я робею. Мне не нравится, но робею. Это как защитная реакция, ничего не могу с собой поделать.
- О себе, - и все же произношу, решаюсь.
А ведь не так страшно, как казалось.
Эдвард оставляет в покое дверь, поглядывая на меня с налетом удивления. Он не изгибает бровь, не хмурится, не щурится: следит за лицом, не допускает сильных искажений, что напугали меня в Лас-Вегасе. Отвечает и за жесты, и за эмоции, и за действия. А уж тем более за слова.
- Обо мне? - переспрашивает.
- Ну… - неловко гляжу на простыни, будто бы ища там правильные слова. - Ты знаешь обо мне больше, чем я о тебе… и мне бы хотелось наверстать. Узнать тебя получше.
- Я вызываю у тебя любопытство, Изза?
- Ты сказал, я могу спрашивать… - боже мой, он будто бы не верит. Наглец…
Сам себе мотнув головой, Эдвард все же собирается с мыслями для ответа. Не заставляет меня долго ждать.
- Верно, можешь, - успокаивающе подтверждает, заново притрагиваясь к дверной ручке, - и за ужином я обещаю дать тебе такую возможность. Если не перехочешь, конечно же.
Закатываю глаза, тихо фыркнув. Удобнее сажусь на простынях, потягиваясь.
- Не перехочу, - обещаю, расслабленно вздохнув удачному вопросу и не менее приятному ответу. А потом сама себе, дабы Эдвард не услышал, неслышно добавляю: - Не дождешься…
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1
Правильно Белла,путь к сердцу мужчины лежит через его любимые блюда! Да и вообще мужчины любят,когда искренне увлекаются их интересами. 
Спасибо 
