Capitolo 18. Часть 1
*Огромнейшее спасибо Alex Tonx за столь быструю и качественную редактуру!
Саундтрек
Это был цветок. Тот самый, бело-голубой, с потрясающими тоненькими тычинками, закругленными на концах и выверенными овальными лепестками. Чтобы создать их, нужно сначала уверенным мазком провести по поверхности, которую раскрашиваешь, а затем, в конце, резко приподнять кисть. Чередовать, как учили меня, мягкие и твердые касания. И обязательно под небольшим наклоном – иначе будет смотреться по-другому.
Это был цветок, но больше цветком он никогда не будет. Я срезала трое из его лепестков неровной трещиной, а листики безбожно разорвала надвое, отломав вместе с ручкой от вазы. Он словно плющ овивался вокруг нее, защищая, а я все испортила. К сожалению, выбор пал именно на этот разукрашенный предмет. Так уж получилось, что на посудной полке ваза стояла первой – ближе ко мне, – за что и поплатилась.
Это был цветок. Зимний цветок, напитавшийся цветами гжели и подстроенный под ее текстуру, правила, цветовую гамму. Растворившийся в ней. Но совсем скоро он, хочет того или нет, прекратит свое ледяное существование в синем и белом цвете. Остатки его лепестков обагрятся алым цветом, а стебелек утонет в темно-бордовом – к тому моменту, как пропажу обнаружит мистер Каллен. И почему-то мне кажется, что керамика осудить меня не посмеет. Не хватит у нее сил, не достанет жестокости. В конце концов, это ведь бесповоротный шаг. Дальше падать некуда.
Это был цветок. Мрачно поглаживая то, что от него осталось, я сижу посередине своей бывшей постели, к черту скинув на пол покрывало, подушки и одеяло. Ноги не поджимаю – сгибаю в коленях и сажусь на стопы. Руки держу вытянутыми, дабы не дать себе шанса передумать. А маленькие острые кусочки от разбитой вазы, которую со всей ненавистью ударила об изножье кровати, высокомерно стряхиваю вниз. Не хочу резаться о них случайно. У нас сегодня только продуманные действия – поэтому дверь и забаррикадирована. Надеюсь, мебель Эдвард покупал на совесть, и комод его нападки выдержит.
Когда-то Джаспер говорил мне, что нет ничего сложного в этом деле. Сидишь ли себе, стоишь ли, а может, лежишь – и отпускаешь мысли. В первую очередь абстрагируешься, затем расслабляешься, а потом уже просто завершаешь начатое – решимости-то полно. Струсить можно в первые пару минут, потом отпускает. Уже становится плевать. Вниз – так вниз. Внутрь – так внутрь.
Другое дело, что эти пару минут, отпущенные под принятие окончательного решения, тянутся слишком долго. Вроде бы сто двадцать секунд, а на деле – сто двадцать часов. В голове переворачивается столько разнообразных идей, размышлений, рассуждений и – о боже! – попыток остановить себя, что даже страшно. Еще бы не сдаться под их гнетом… ну не может человек бесстрашно и безжалостно к своему нынешнему телу отправляться в другое измерение! Самые храбрые, самые решительные, самые неотвратимо-уверенные в себе – все сомневаются! Так уж заложено природой, против нее не пойдешь.
Может быть, поэтому я и скинула все с постели – дабы не дать себе себя же остановить. Простынь свернуть тугой повязкой, одеяло замотать вокруг порезов, использовать в качестве кровоостанавливающего средства подушку – прижать к ранке.
А, возможно, мне просто не хочется оставлять много следов. Потом на этой постели будут спать другие женщины, и, если у них всплывет в кошмарах видение меня в крови, не думаю, что смогут продолжать лежать здесь. А значит, пойдут к Эдварду… а значит, будут на моем месте, у него под боком, уткнувшись в шею… и клубнично-медовый аромат… и парфюм, который мятный и свежий… и его чуть-чуть колющая мою гладкую кожу щетина… все будет у них, все будет в их услужении. А этого допускать ни в коем случае нельзя.
Мне кажется, Деметрий посмеялся бы надо мной и над тем, что делаю. Он всегда считал меня творческой личностью и говорил, что я не Джас, который может, проблеяв «Я никому не нужен», сигануть с моста в темный залив. Моя смерть должна была быть фееричной, изысканной, запоминающейся. Чтобы и сомнений не возникло, будто бы я была готова. Чтобы удивились, изумились моей находчивости и творческому началу от предоставленной картины. Чтобы вошел следователь, дознаватель или как их там – и изогнул бровь, наблюдая сие произведение искусства.
Но вообще Дем говорил, что смерть – это не мое. Смерть для слабаков, нищих, Джаспера, опять же… не для таких, как я. Я высоко летаю, далеко гляжу, вижу то, что многим невидимо… мои деньги – мой билет в райские кущи. И не суть, что тогда они принадлежали Рональду. Я ведь могу на свои миллионы закупить П.А. до остатка жизни. Я ведь могу, профинансировав кое-какие бизнес-идеи Дема, помочь кокаину расширить ареал обитания и заполнить собой все степи Афганистана. А оттуда, вместе с маковыми цветочками, переправить в наши родные Штаты, где Деметрий ими распорядится верно. Я буду в выигрыше, он в доле, а над Хейлом мы вместе посмеемся.
И пусть тогда за подобные размышления я ему залепила звонкую пощечину, сейчас бы правду рассмеялась. После всего-то, что было.
…Наверное, это извращение – в последние минуты своей жизни сидеть и думать о людях, которые не заслуживают чести быть упомянутыми в такой знаменательный момент. По крайней мере, обо мне бы они точно не думали, кончая с мирским существованием.
У каждого из нас есть те, которых вспоминаем под конец. И чьи лица стоят перед глазами.
Только это больно. Это слишком больно, чтобы растягивать такой момент. Поэтому, похоже, все и не стоят на мосту часами, думая, прыгать или нет. Хватает пары минут воспоминаний о тех, ради которых совсем недавно бы испытал если не все муки Ада, то большую их часть, и жить уже в принципе не хочется. Если они тебя предали. Если забросали камнями твою душу. Если отступили, отвергли тебя. А у тебя никого не было, кроме них…
Вижу Розмари. Я сижу на подоконнике, обняв своего маленького мишку-тедди, а она колдует над яблочным пирогом, посыпая его пудрой и разрезая специальным круглым ножом. Совсем скоро дымящиеся яблоки окажутся на моей тарелке, она постелет мне на колени салфеточку и, сев рядом, предостережет: «Еще горячо. Подожди, пока остынут».
Мы с ней вместе подуем на пылающее тесто – до первой ложечки. Чуть-чуть, краешком языка, я попробую ее содержимое, желая все же ощутить знакомый вкус поскорее. Потом уже уверенно, уже ложками, под молоко, стоящее рядом в запотевшем стакане, поем как нужно.
А Розмари будет сидеть на стуле слева от меня и гладить по волосам: «Не торопись, мой Цветочек, он не убежит».
Да-да, именно Цветочек. Она не назовет меня по-другому, потому что знает, как я люблю это прозвище. В крайнем случае будет «моя девочка» или «зайчик», но уж точно не Изза. «Иззой», а уж тем более «Изабеллой», зовет меня Рональд. Она на него не ровнялась – ни разу. Она была собой. Ради меня.
Поужинав, мы пойдем спать. Розмари отодвинет мое покрывало, дождется, пока босиком прошлепаю из ванной до кровати, и, убедившись, что почистила зубы, поможет мне удобно устроиться на мягком матрасе. Она поцелует меня в лоб… черт бы побрал эти слезы… она поцелует меня в лоб, погладит по волосам и шепнет на ушко, что я лучшая малышка на свете. А еще я ее малышка, а значит, она будет оберегать меня. Кошмары не придут, они боятся. А все монстры в ужасе скукожились под кроватью и уж точно не выползут до тех пор, пока я не стану большой-большой, чтобы победить их…
Как жаль, Розмари, как жаль, что ты ошибалась. Я стала большой – посмотри, мне девятнадцать лет и восемь месяцев!
Посмотри, я замужем за мужчиной, который вдвое старше меня и годится мне в отцы!
Посмотри, я на краю земли! Я в ледяном царстве, откуда нет никакого выхода, я в ловушке!
Я большая, да. А монстров так и не победила. Они одержали верх.
Я плачу. Я опять за последние полтора часа плачу, но на сей раз слезы не вытираю. Они мутят зрение, растаскивают по разным углам четкость картинки и истинное положение предметов в спальне, капают на мои руки. Тихо-тихо, без единого шороха. Просто маленькая капелька влаги – как дождь по стеклу. Как тающая на ладони снежинка…
Я не хочу вспоминать Эдварда, но так нельзя. Он вспоминается в любом случае, при желании или без него.
Мистер Каллен был первым человеком, которому я была готова открыть душу. Он убедил меня, что люди не такие уж и плохие, не прогнившие внутри до основания. И что даже посторонний, даже незнакомый тебе прежде человек, по каким-то божественным причинам вдруг принявший решение жениться, способен стать одним из самых близких (если не самым).
Ну вот, опять всхлипы. А я так боюсь этих всхлипов – дрогнет ведь рука. Промахнется и просто буду сидеть, орошая все гребаной кровью. А экономки потом, проклиная меня втихомолку, будут выводить багровые пятна с простыней – не удивлюсь, если в день похорон.
Но раз уж начала, раз уже поздно, можно подумать. Последние мысли, ведь так? Справедливо будет умереть, потешив в голове образ человека, из-за которого все это случилось. Не повернешь назад, не струсишь. Все-таки сделаешь шаг в свою чудесную темную пропасть.
Эдвард… с его темно-медными волосами, которые чуть вьются от дождя, с его губами, которые целуют, с его… его глазами. Этот цвет я заберу с собой в преисподнюю, его ни за что не отпущу. Столько ночей – большее количество за всю мою жизнь – удавалось благодаря их контролю спокойно спать, не встречаясь с молнией, кукурузой и закрывшимися головками цветочков. Можно ли забыть такое? Я сомневаюсь…
Шмыгнув носом, я облизываю ставшие солеными губы и шумно сглатываю, чуть выпрямившись на постели. Оглядываюсь на окно, на полностью раздернутые шторы, предоставившие мне вид на снег и серое небо, и думаю, почему суждено остаться здесь, в России. Почему не там, в Вегасе, или где-нибудь еще?.. Наверное, Роз была права, когда заверяла, что переезд и замужество круто изменят мою жизнь – круче не придумаешь. А мистер Каллен, когда утверждал, будто теперь мне не захочется возвращаться в Америку, оказался прав куда больше, нежели я предполагала. Даже если бы захотелось, я бы не вернулась. Уже не вернусь.
Во всей это канители тревожит всего один вопрос, ответ на который я, скорее всего, никогда уже не получу. Почему?
Почему люди так поступают? Почему те, кем дорожишь, кого хочешь, за кем наблюдаешь и к кому… привязываешься всем сердцем, делают такие вещи? Это изначально задумано – не бывает много счастья и спокойствия, а если бывают, то неизменно кончаются суицидом? Или что?
Эдвард называл меня «своей девочкой» в одну ночь, а в другую – Белоснежкой. Он гладил меня, целовал в лоб, убаюкивал, как ребенка, и даже кормил любимыми брауни. Мне казалось, я нравлюсь ему, не безразлична, как и уверял. Мне казалось – однажды, в самый преступный момент, – все у нас получится, как он и говорил. Я оставлю позади Джаспера и его мафию, смогу отвязаться от П.А. и спиртного – да я и отвязалась! Ради него я это сделала! Чтобы он был мной доволен, чтобы я выросла в его глазах и не была похожа на других женщин… чтобы он гордился мной. И позволял то, что не позволял другим. Чтобы стал ко мне ближе.
На деле же вышло иначе. Я была «голубкой». Я была как Конти, как София и как еще несколько тех, кто был до меня. Мы гордо именовались «проектом по спасению», он щедро платил за брак миллионы нашим отцам, великодушно, изумляя немногочисленную публику, возился с нами, как с детьми… лучшие комнаты, лучшие блюда, лучшее будущее – Роз говорила, при нем две девушки закончили престижный университет.
Но это со стороны. Это там, возле высоких слов, добрых начинаний и широко распахнутой души, готовой принять всех «обездоленных» и сбившихся с истинного пути. А в реальности это была жизнь птичек в клетке. Кормежка, прогулка, новые наряды и свод правил – нерушимых законов. В качестве бонуса, конечно, платиновое колечко и любование мужем, но тоже издалека. Тронешь – сбежит.
И он знал это! Все свои правила, все свои мотивы, все свои цели! Он знал, но позволил мне привязаться, довериться! Остановил бы, дал по мозгам и спросил без уверток, что я, собственно, делаю? У нас ведь фиктивный брак! Он же оставит меня, он же уйдет! Неважно, год пройдет или два, а может, все четыре – он все равно уйдет! Он не будет рядом и не будет страховать меня. Я позвоню ему раз в месяц, на Рождество он пришлет подарок – и разойдемся. Я его потеряю… а как же потом жить?
Наверное, Эдвард прав, что поступил так – правильно, что предательство случилось раньше. Мне меньше мучиться. Разок черкану по руке – и все. Константа мастер в этом деле, а она говорила, что несложно. И все. Закончен путь, погасли свечи.
Нет нужды больше сидеть на постели, как я полчаса назад, тщетно стараясь обнаружить на месте протлевшей кровавой раны в груди свое сердце. Щупаешь, трогаешь, касаешься – а его нет. Сгорело и рассыпалось. В пепел.
Нет смысла сидеть, ждать, думать. Под воздействием импульса решиться-то куда проще. Да и последствий меньше – для себя. Не успеют остановить, даже если будут стараться. А пока рассусоливаешь, еще застанут и вырвут мой драгоценный черепок из пальцев. Этого ли я добивалась?
Даю себе минуту. Последнюю минуту, конечную, ту, после которой наступает точка невозврата. Поворачиваю голову к окну, наблюдая за медленно сползающей по той стороне стекла водяной капелькой. Она бежит вниз, собирая на своем пути другие, попеременно останавливается, будто бы решая прекратить, но затем все же достигает края подоконника и пропадает. Срывается вниз или растворяется в его пластиковой обивке – есть ли дело? Получила свою свободу, взлетела. На взлет, наверное, пора и мне…
Лицо Розмари. Когда-то моей Розмари, а теперь чужой женщины, совершившей такое предательство – и плевать, из каких побуждений. Я ее не прощу – за грозу так точно.
Лицо Эдварда. Да, с морщинками; да, с болезненным выражением губ; да, с потухшими, замутненными глазами – но он сам виноват, я ни при чем. Он же собрал досье – сам же и разорвал все доверие, которое было между нами. Перерезал ножницами красную ленточку. Ниточку. Тоненькую…
Лицо мамы. Моей несчастной, моей любимой, моей потерянной мамы… как она бежит и заставляет бежать меня, как спасает. А потом падает. Потом умирает, чтобы я жила. Честно ли это? Ну конечно же нет. Поэтому я и сижу здесь. Я исправлю несправедливость.
Лицо отца. Им не хочется заканчивать, поэтому я лелею мысль еще разок вспомнить колышущиеся искорки в аметистах. Рональду не даю много времени для прощаний. Просто-напросто вижу, как он говорит, что любит меня и любил всегда. Принимаю сейчас, не отвергаю. Великодушно киваю и смаргиваю слезы. Не верю, хоть режьте, но соглашаюсь. Он заслужил мое согласие.
Ну, вот и глаза… те самые глаза… с ними я проведу стебельком цветка по руке. Они мне придадут уверенности, я знаю. Они – мое вдохновение.
Приятно было познакомиться, мистер Каллен. Сожалею, что у нас ничего не вышло; может, вам еще повезет?..
И все-таки вы нечестный человек… а я с нечестными дела не имею. И предательство ваше, Серые Перчатки, не смогу простить.
Мне жаль.
* * *
Медленным движением кисти вниз, по линии бедер. Округлые, белокожие, с тоненькой складочкой к паху от не совсем естественной позы. И самое главное, что обнаженные. Для него обнаженные. Как следует.
Она лежит, вытянув вперед правую руку, а левую устроив возле груди. Игриво, но очень многообещающе прикрывает набухший темный сосок, спрятав от своего Мастера. Зато второй отдает в полное его распоряжение – видит, что уже развел необходимый оттенок краски.
Ее нога игриво закинута на другую, смяв покрывала и вынуждая потратить капельку времени на их драпировку. Как бы невзначай обернувшись к стене лицом и выгнув свою тоненькую белоснежную шейку, она краешком губ улыбается. Чуть-чуть, совсем каплю, но заметно. Для него все заметно, она знает.
Сам интерьер вокруг, в отличие от того, чем они заняты сейчас и чем займутся позже, определенно нельзя назвать нестандартным. Ровные серые стены, уходящие в потолок, спущенные вниз легкие шторы из тюля, подвешенные к струнному потолочному карнизу, деревянный темный пол. Почти черный, с легким оттенком синевы, но не больше. Посередине роскошная длинная софа – неизменно черная, без подушек. У нее крепкая спинка, которая выдерживает напор его рук, а еще устойчивые ножки, благодаря чему не скользит по комнате. Ее при желании можно перетянуть, но, как правило, желания не возникает. Софа не единственная мебель здесь – есть еще кровать. Широкая до того, что вместит четверых, но без одеял и простыней. С серым скользким кожаным матрасом – порой прилипают руки, холодеет тело.
Но звуки он все же сохраняет – и дополняет – первоклассно. Она сама возбуждается порой, когда двигается. Еще сильнее, чем прежде, – еще ярче ощущения.
Он проводит кистью по ее груди, обрисовывая округлости, и девушка пошловато, но все же изысканно подмигивает ему. Делает более глубокий вдох, расправляя грудную клетку. И чуть подается вперед. Будто бы этой кистью сейчас ее кожи коснется…
Мастер сглатывает, его глаза темнеют, но он все же остается невозмутимым. Делает кисточкой еще один штрих, приводя грудь любовницы в нужную форму. Не приукрашивая, изображая совершенство таким, какое оно есть. Честен.
Сеанс длится уже почти сорок минут, и она устает ждать окончания. Рискнув, все же надеется, что родилась под счастливой звездой. Медленно поднимает руку с простыней, наблюдая за тем, как приостанавливается в своей работе Мастер. Еще медленнее, чем прежде, распрямляет было сжатые пальцы, вытягивает их. А затем крайне эротично, прекрасно зная, чертовка, что делает, подводит их к паху. Скользит по его гладкой коже и даже спускается чуточку ниже… глубже…
- Замри, - звучит повеление. И она, хитро прикусив губу, замирает. Не убирает руки.
Мастер заканчивает с портретом быстрее запланированного. Было лежавшую на простынях руку закрашивает, проводя ладонь теперь к известному месту. И оставляет там пальцы, как и в оригинале. Может, даже чуточку глубже…
Она часто дышит, наблюдая за его рваными, лихорадочными движениями. Кисть взлетает и опускается, холст приобретает свой рисунок, а краски на палитре кончаются. Их всего четыре, он не изменяет себе, а потому ее длинные рыжие волосы и миндалевидные голубые глаза изобразить в истинном свете не может, но вряд ли это кого-то волнует. Ее так точно нет.
Мастер прекрасен. Он так же обнажен, он стоит прямо перед ней, он колдует над мольбертом, и он неотразим. Сильные руки, широкая грудная клетка, выступившие косточки ключицы, темные волосы на груди и внизу живота… а еще глаза. Его невероятные фиолетовые глаза. Они ей нравятся. Она всегда хотела иметь столь уникального любовника.
- Готово, - сам себе сообщает Мастер, выдохнув. Забирает мольберт, без какого-либо труда поднимая его с пола, и несет к постели-матрасу левее из воображаемой студии. Ставит там, поворачивая картиной в нужном направлении. Не таясь, демонстрирует свою фигуру с узкими бедрами и упругими ягодицами. Ее он не таится.
- Закрой глаза, - шепчет любовнице на ухо, возвращаясь. Помогает подняться с софы, галантно подавая руку. Не улыбается, суров. В этой суровости таится нечто звериное, нечто опасное… и ей нравится ощущать это на себе.
Послушно исполнив приказанное, она устраивается на высоких подушках, встав на колени. Грудь приятно упирается в их кожаное нутро, руки находят опору возле изножья, на специально вытянутых столбиках с закругленными концами. Прикусив от нетерпения губу, она чуть откидывает голову, позволяя своим локонам рассыпаться между ними, по спине. Мастер всегда это ценит.
Вот и сейчас он любовно проводит по одному из них руками, садясь рядом с любовницей. Всегда сзади и всегда теплый. Эта теплота воодушевляет, ровно как и аромат. Мятный. Его мятный аромат, его любимый парфюм. То, что нужно.
- Ты готова, Маргарита? – не изменяя традиции, спрашивает он.
Женщина широко улыбается, с трудом удерживая глаза закрытыми. Веки трепещут от нетерпения и любопытства.
- Да, Мастер.
Смешок теплым дыханием отзывается на ее коже. Сразу вслед за поцелуем.
- Тогда открывай глаза.
Маргарите не требуется повторять дважды. Победно хмыкнув, она распахивает глаза, с упоением встречая расположившийся прямо перед собой шедевр. Видит себя, видит свою фигуру, свою грудь, свои бедра, ноги и руки… там. А еще рассыпавшиеся кудри и неприметные, незаметные черты лица. Мастер никогда их не прорисовывает как надо. Оно ему не требуется.
Почти одновременно с первым впечатлением женщина чувствует первый толчок. Резкий, стремительный, напряженный.
Он всегда сзади и всегда, не изменяя себе, начинает неожиданно. Это его характерная черта и условие его разрядки. Непременное.
Девушка вздрагивает, выгнувшись чуть сильнее, но не спуская глаз с портрета. Выполнен он из четырех красок – серой, черной, белой и синей. Пальцы ее белые, тело – серое, а кудри – черные. Зато те места, которые Мастер любит, синие. Внизу живота – да. Внизу спины – да. На груди – да. И на шее – да. Ровными кружками. Идеальными.
Маргарита улыбается, чувствуя по ритмичным движениям своего любовника, что он получает удовольствие. Не чурается грубости, не боится его силы. Без остатка отдается и всецело доверяется. Знает, что планку допустимого он не перейдет. Не посмеет.
- Сильнее… - ослабело шепчет.
И с упоением встречает то, что Эдвард идет навстречу ее просьбе. Крепче впивается пальцами в бедра. Тяжелой ладонью, что опускается на ее затылок, вынуждает наклониться и прогнуться.
- Ты прекрасна… - признается, стиснув зубы и запрокинув голову. - Мастер доволен Маргаритой…
И ведь действительно доволен. Долгожданная разрядка маячит на горизонте, податливая и готовая на все любовница не оставляет ему право играть в одиночку, а ее всхлипы и ясное без слов желание захлестывает с головой. Она его не боится. Она его хочет. Его, вот такого… сама!
- Не так, - вдруг исправляет девушка, безбожно ворвавшись в мысли мужчины. От неожиданности Каллен даже замирает, пропустив свое поступательное движение.
- Не так?..
А потом, опустив голову и открыв помутневшие глаза, всматривается в затылок любовницы. С ужасом понимает, что волосы теперь не рыжие и не вьются. С оцепенением встречает мгновенно уменьшившийся рост и детское, хрупкое телосложение. А апогеем всего служит то, что девушка поворачивает голову. Почти издеваясь, явно желая потешиться произведенным эффектом.
- Изабелла, - поправляет она, нежно прикусив свою пухлую маленькую губку, - неверный расчет, Эдвард…
- Неверный расчет …
Заслышав печально знакомую фразу, эхом наложившуюся на цветную и незабываемую картинку представшей обнаженной и взятой Иззы, Эдвард одним резким движением, едва ли не зубами впившись в подушку, садится на постели. Задохнувшись, схватив руками одеяло, которое едва не увлек за собой, ошарашенно оглядывается по сторонам. Усиленно смаргивает пришедшее в голову видение, тщетно пытается услышать еще что-нибудь, кроме исступленно бьющегося в груди сердца.
По телу проходит дрожь, а сознание оказывается в услужении у страха, крепко стиснувшего его в своих когтях.
Он слишком хорошо все помнит. И фигурку, и рост, и волосы… это определенно была она. Он определенно, черт его подери, в своей студии тронул Изабеллу! Не Маргариту, ни кого бы то ни было еще… Изабеллу! Он посмел прикоснуться к Изабелле!
Волна праведного гнева, слившись с топящей волной смущения, накрывает его с головой. И без того отсутствующий в легких воздух выбивают своим ударом. Вызывают холодный пот, мигом прорезавшийся на лбу, влекут за собой частое дыхание.
А еще подсказывают неутешительную правду покалыванием внизу. Побледнев, Эдвард поспешно опускает подушку на причинное место. Зажмуривается.
Господи…
- Неверный расчет, мой бегемот, неверный расчет, что мы не вместе… неверный расчет, а солнце взойдет… неверный расчет… пой со мной песню!.. – а сумасшествие тем временем продолжается.
Вытаскивая Эдварда на поверхность из его сновидений, возвращает в день сегодняшний и подсказывает, что такого просто не могло быть. Что ни одну из «голубок», не глядя на то, как сильно хочет, никогда в жизни не посмел бы тронуть. Что ни одну девушку, не согласившуюся стать Маргаритой, не нарисовал бы в таком виде… и что не изменял он себе, что все в порядке. Что кончилось то, что было, прошло, забылось. Это было простым сном, глупым и пугающим, но всего лишь сном. Не больше. И это хоть немного, но утешает – просто слишком давно он не навещал студию… отсюда и такая реакция на женское тело.
Объяснение находится и во все еще играющей песенке: ее дарит телефон. Любимая мелодия Каролины, что она поставила в его смартфоне на свой номер – заводная, детская, оптимистичная. И, как ей казалось, очень смешная.
Чувствуя отголоски все еще не унявшейся дрожи, Эдвард сам себе натянуто усмехается, приняв всю «смешливость» положения. Будет удивительным, если не поседели волосы. Такие сны слишком дорого обходятся…
Зато восстанавливается дыхание, ровняясь вместе с сердечным ритмом. Пальцы отпускают одеяло, подушка совершенно спокойно устраивается на коленях своего обладателя, достаточно опускаясь. По ней бродит маленький отблеск уличного света, проникнувшего через щель штор. Унимает тело.
Пригладив свои взъерошенные волосы, Каллен тянется за телефоном. Берет его в руки и принимает вызов. Поражается указанному на часах времени – половине десятого. Это самое позднее его пробуждение – практически рекорд.
- Дядя Эд! – Каролина восторженно приветствует своего крестного на том конце, задорно посмеявшись. Ей неведомо то, что ему приснилось, и то, что прямо сейчас с ним происходит – к счастью. - Ты стал соней, да? Как я!
Ее нежный голосок, обожаемые им нотки в нем, оптимизм, порой не угасающий до того, что он завидует, ласка… Эдварда окончательно отпускает. Кошмар исчезает в небытье.
- Не все же мне вставать вместе с петухами, - тем же тоном, что и она, разве что потише, отзывается Каллен, мотая головой, - надо бы и выспаться разок.
Оглядываться на Изабеллу боится (спит ли, вдруг все видела?..) Тревожится и своей реакции, и готовым заново вспомниться картинкам страшного сновидения, а в случае, если потребует объяснения, и вовсе не знает, что делать.
Но в процессе разговора с племянницей все же переступает через себя, набравшись смелости. Поворачивает голову к другой стороне своей постели – слава богу, с тканевым ортопедическим матрасом и настоящим одеялом. Ее любимым теплым одеялом – Изза никогда не была без него. Это лучшая новость.
Однако к собственному удивлению Эдвард находит, что простыни пусты. Подушка там же, одеяло там же, даже покрывало – и то никуда не делось. А вот миссис Каллен нет и в помине. Зато планшет лежит – на тумбе, как всегда. Словно бы немой свидетель произошедшего – жаль, что правды о том, где четвертая калленовская «голубка», от него не добиться.
- Да, папа говорит, сон продлевает жизнь, - задумчиво рассуждает Каролина, когда Эдвард встает, уверенными качаниями головы прогоняя нехорошие мысли, - к тому же во сне мы растем… ты хочешь вырасти еще, дядя Эд? Ты и так самый высокий и сильный… ну, после папы!
Не кажется, нет. Не мираж. Изабеллы нет в постели.
- До папы мне далеко… - скорее автоматически, нежели осознанно, говорит мужчина. Поспешно направляется к собственной ванной, желая увериться, что Изза там. В душе, в туалете, чистит зубы – что угодно. Только бы за толстой дверью и в безопасности от самой себя. Пока он видел такие сны, она вполне могла наблюдать не лучшие вещи. И стать даже их свидетелем…
- Да ладно тебе! – не унимается девочка, не в силах понять, почему изменился дядин тон. - Ты же не обижаешься, а? Я шучу…
Ванная оказывается пуста – дверь открыта, свет погашен, вода не течет. Изабеллы и здесь нет.
В разрезе приснившегося сна Эдвард напрягается и теряет весь свой было восстановившийся утренний оптимизм. Все его место занимает неизмеримое волнение и страх. Физически ощутимый – до мурашек. Только бы она не… только бы ничего не натворила!
Извращенец – это ведь мягко сказано… она назовет по-другому. Или же вообще убежит… убежала?!
- Солнышко мое, я перезвоню тебе, - быстро принимает решение Аметистовый, покидая свою комнату. Преступно сбиваясь, дыхание снова подводит. А руки подрагивают – он чуть не роняет телефон.
- Дядя Эд!.. – малышка на том конце едва не плачет. -Я не хотела, пожалуйста… ну не надо!
В любое другое время ее увещевания сыграли бы известную роль. Мужчина бы остановился, крепко прижал трубку к уху и голосом, медовым и трепетным, уверил девочку, что любовь его неизменна, обожание к ней сильнее день ото дня, а обиды и вовсе нанести его золото ему не в состоянии. Он бы потратил минуту, или пять, или десять – сколько нужно. Но унял бы ее, успокоил, уверил.
Только сейчас нельзя. Сейчас Карли у себя, рядом с папой и Голди, в тепле, безопасности и уюте. Ей хорошо и спокойно, она бодрая и веселая – как и полагается ребенку.
А вот что с Иззой ему неизвестно… у него просто нет времени на разговоры.
- Пока, Каролина, - шепчет он.
- ДЯДЯ ЭД!.. – только поздно. Слишком поздно. Он уже не слышит. Выключает телефон.
По коридорам, врезаясь в стены и не трудясь бежать по ковру, Эдвард добирается до оконной спальни. Отчаянно распахивает ее дверь, прогоняя самые страшные свои фантазии.
Иззы здесь быть не может – в принципе не может, не говоря уже о неприятном стечении обстоятельств, как сегодня. Она боится этого места, и он знает причину. Только вот делу знание не помогает – проверить все равно следовало.
Зато теперь нет сомнений, где искать девушку. Мест осталось не так уж много.
Так и не отпущенный идеей спальни, Эдвард перво-наперво приходит к мысли проверить ту небольшую комнатку, что она выбрала себе в обмен на оконную хозяйскую спальню. Туда и направляется. Тем же темпом.
Конечно, это выглядит глупо. Конечно, быть может, Изза посмеется над ним, когда узнает про спешку и испуг, всколыхнувший душу. Она будет сидеть на кухне с Антой и пить чай или, устроившись на диване и поджав под себя ноги, пробовать манку, сваренную заботливой Радой – как часто бывало за эту неделю. И знать не знает она о его отвратительных снах - улыбнется – искренне, широко, с радостью, как Карли, когда увидит его. И хочет он того или нет, а улыбка эта в душе отзовется – покалыванием слева и оттенком красного румянца на щеках.
Вот именно сейчас, именно в этот момент Каллену кажется, что он бы много отдал за это ощущение – увидеть девушку здоровой и невредимой и покраснеть. К черту, что неправильно, к черту, что смущая ее. Но успокоение, но бальзам на душу, что она может пролить своим хорошим самочувствием – единственное, что нужно после такого сновидения. Эдвард не сомневается.
Он подходит к порогу нужной комнаты – та же дверь, тот же нарисованный Иззой красный ромб в противовес его правилам, – прислушиваясь к происходящему внутри нее.
Напрасно – закрыто наглухо, похоже, что и не открывали. Ни вздоха, ни скрипа, ни шороха. Молчание.
Эдвард тихонько стучит, стараясь не переборщить со звуком.
- Изабелла?..
Но ответом служит не «войдите», что так привык и полюбил слышать. Даже не удар чего-то о деревянную поверхность, намекнувший, что девушка не в духе…
Угнетающая гробовая тишина – вот что получает Аметистовый. Без права на обжалование.
- Изза! - предпринимает вторую попытку. Было бы самой большой ошибкой сдаться сейчас.
Но не менее упрямая, чем он сам, бывшая мисс Свон хранит молчание. Ни звука, даже самого неприметного, незначительного. Скрип постели, скрип пола, шорох снимаемой или надеваемой одежды, какая-нибудь книжка или бумажка, упавшая на ковер, – он все заметит. Сейчас Эдвард уверен, что не упустит даже мельчайшей детали.
Но напрасно. Деталей нет.
- Изза, ты здесь? – прислонившись к двери, взволнованно зовет он. В голове ютятся недостойных ситуаций картинки. И хорошо бы, если бы просто картинками воображения они и оставались.
Как разговор с самим собой, честное слово. Либо она действительно в гостиной и завтракает, либо дела совсем плохи.
Он пробует войти. Переступает через себя, забывает про принципы и дергает за ручку. Но она плотно закрыта – скорее всего, на замок.
Набрав полную грудь воздуха, Эдвард отступает от двери на один шаг.
- РАДА! – выкрикивает. Не хочет показывать, что ушел, отошел, скрылся даже на пару секунд. Порой это стоит чьей-то жизни…
Что касается экономок, то их появление не выходит беззвучным. Громко стуча туфлями о лестницу, они обе – и Анта, и Рада – мгновенно поднимаются на второй этаж, срываясь на зов хозяина. Появляются перед ним одна в сером, а другая в синем платье. Точно как краски из той проклятой палитры!..
- Где Изза? – не дождавшись, пока добегут до него, вопрошает Эдвард. Его тревога и не лучший вид словно бы в зеркале отражаются на лицах женщинах. Испуг – вот что в их глазах. Волнение – вот что ими правит.
- Изабелла не спускалась, Эдвард… - прикусив губу, ошарашенно докладывает Анта. - Мы думали…
- Она не с тобой? – вступает Рада, нервно поправив волосы. Непонимающе оборачивается назад, глядит вглубь коридора, на открытую дверь хозяйской спальни. Потом переводит взгляд на самого хозяина – взъерошенного, потерянного, побледневшего и уж точно не умиротворенного. Утро мгновенно становится из доброго и выходного одним из самых страшных за все время.
- Нет ее со мной! – восклицает тот, оглядев себя и стиснув зубы. - Ты не видишь?!
Срывается. Впервые срывается за столько месяцев и даже лет. Становится по-настоящему страшно, а в горле пересыхает. Его крик, его лихорадочность, его скачущие идеи и разорванность мышления сейчас ни в коем случае недопустимы. В таких ситуациях исключительно терпение и самоконтроль должны занимать все место. Их срочно необходимо вернуть на прежние позиции.
Жаль, что сказать проще, чем сделать. Эдвард как никогда чувствует себя обессиленным и растерянным.
- Может быть, она гуляет по дому? Мы видели в понедельник… - предполагает Рада.
- Если бы гуляла, Рада, она бы отозвалась, верно? – тихонько противится версии Анта.
- Ох, черт!.. – перед глазами Аметистового как никогда четко встает картинка из морга, где неподвижная ледяная Энн обвиняла его в случившемся с ней укоряющим зеленым взглядом. Она тогда тоже слышала… она и видела, наверное… но кончина ее полностью была на его совести. На Мастере.
- У кого из вас ключи? – нетерпеливо зовет Эдвард, снова дергая ненавистную ручку. - Принесите сейчас же!
- Мы не закрывали, Эдвард! – оправдывается, опустошая карманы, одна из женщин.
- Может быть, она сама закрылась? – Рада находит связку у себя, поспешно протянув хозяину. - Как-то же взламывают замки…
Каллен их не слушает – ни слова. Вставив ключ в замок, крайне быстро дважды поворачивает его в нужную сторону. Но результат остается прежним – потому что дверь не была закрыта. Холостой скрип, и все. Напрасный.
- Открыто…
- Ну конечно же открыто, - Анта кусает губу, энергично закивав, - но как же тогда?..
На вдохе замерев, мужчина берет короткую паузу. Собирается с мыслями, прогоняет из тона спешку и волнение, запирает за семью замками страх и суровое выражение лица. Перестает теребить ручку, не стучит.
- Изза, прости меня… - раскаянно просит, говоря в тоненькую щель между проемом и дверью, - я не знаю, что ты видела и что слышала… но пожалуйста, прости меня. Я готов все объяснить и, если понадобится, загладить вину, Изз. Я не собираюсь ни от чего отнекиваться… мне очень жаль, если я смутил тебя, заставил чувствовать себя неудобно или причинил боль. Поверь, я не собираюсь замалчивать это. Я хочу поговорить. Я знаю, что ты здесь, и я хочу поговорить с тобой прямо сейчас. Не больше, чем пару минут, моя девочка. Я прошу тебя.
Находящиеся в замешательстве экономки молчаливо и терпеливо наблюдают за происходящим. Не делают ни шага вперед или назад. Ждут распоряжений хозяина. И развития событий.
Обе в недоумении от того, что успело случиться за столь короткий срок начавшегося утра. И обе перебирают в голове тысячу вариантов.
В ответ же Каллену снова скалится тишина, ядовитым газом заполняя все доступное пространство. Она разъедает душу и не по-детски треплет и без того истрепанные нервы.
Эдвард хочет верить, что все это очередной сон, продолжение предыдущего кошмара. Но права такого, к огромному сожалению, у него нет. Все подавляюще реально.
- Изза, дай мне тридцать секунд. Всего тридцать секунд, и я уйду. Пожалуйста, открой дверь. Ты же умная девочка и знаешь, что для тебя так будет лучше и правильнее. Я не трону тебя, обещаю. Я никогда больше тебя не трону. Только впусти меня…
Он скребется в ее спальню, как в детстве делал Эммет, нашкодив, в родительскую. Вся разница в том, что Каллену-младшему открывали через две минуты, а Эдварду не открывают уже больше десяти.
На душе слишком тревожно, стерпеть нет уже никаких сил. Недействующие уговоры он бы вынес, продолжив убеждения и ободрения на тот срок, на который понадобилось бы. Но есть кое-что куда хуже… и быстрее.
Если Изза, как и Конти, решилась… и сделала… то ей срочно нужна помощь. Дорога каждая минута.
Эдвард отступает от двери, облизав губы. Пытается принять верное решение. В конце концов, из двух зол нужно выбирать меньшее. Он сдается.
- Анта, звони Леонарду. Скажи, что он нужен мне здесь в самое ближайшее время – это очень срочно, - плохо контролируемым, но еще сохраняющим толику спокойствия голосом велит мужчина. Тихим-тихим. Едва не шепотом.
Мгновенно побледневшая, экономка торопливо ищет в карманах телефон. А затем, когда находит, набирает нужный номер.
- Рада, ты мне поможешь. Нужно выломать дверь.
- Выломать?..
- Именно, - Эдвард переводит дух, последний раз, перестраховавшись, приникнув к двери. – Изза, пожалуйста, если ты меня слышишь, отойди к кровати. Я обещаю, что все будет хорошо. Не бойся. Не бойся и стой подальше от двери, ладно? Я здесь.
И выждав пару секунд, дающие ей время отойти на нужное расстояние, Серые Перчатки первый плечом ударяет деревянную заставу. Побуждает подключиться Раду.
Вдвоем им, с горем пополам, под восклицания Анты, обращающейся к Норскому, удается достичь желаемой цели. Слышен тонкий треск, потом более громкий, явный, а затем и вовсе шорох покачнувшихся с прежнего места петель.
- Еще один удар! - командует Каллен, желая поскорее закончить со всем. Время тикает слишком быстро. Если он не успеет, он себе не простит. Только не в третий раз… пожалуйста, только не в третий раз!
Дверь поддается. Умоляюще скрипнув, все же распахивается, не выдержав напора своих хозяев. Всем своим тяжелым нутром врезается в комод, которым была приперта, ломая его. Страшных размеров трещина проходит по деревянной спинке, безбожно раздирая ее на две части, а вещи засыпая щепками. Комод уже не спасти.
Не тратя времени на то, чтобы оглядеться, Эдвард практически сразу вбегает в комнату. Становится на ее середине, глядя вокруг и ища хоть что-нибудь, что убедит, что Изза жива. Или что еще может быть жива…
Слава богу, ожидаемых страшных картин в комнате не обнаруживается. Ни крови, ни петель, ни бритв. Попытки суицида… не было?
Громко и часто дыша, Каллен сопоставляет факты с реальностью. Пытается совладать с ними.
И только тогда, когда Рада вскрикивает, понимает, что именно упустил, утеряв над собой контроль.
Окно. Раскрытое окно с выломанной ручкой-ограничителем, должной не допустить такого положения дел. Распахнутое практически. И свисает с подоконника какая-то тряпица… длинная, раскачивающаяся… из простыней?!
- Эдвард… - севшим голосом зовет хозяина рыжая экономка, кивая на постель. В ее руках тонкий-тонкий, едва ли не прозрачный, листик бумаги. И грифельным карандашом что-то на нем нарисовано.
Серые Перчатки поспешно забирает находку в свои руки, широко распахнутыми глазами глядя на рисунок.
Это он – его портрет, несомненно, глаза аметистовые – и стоит он, удерживая пальцами прямоугольный предмет. Кнопочки, эмблема, заголовок письма «для Розмари Робинс»… планшет! А сбоку от гаджета поражающая в самое сердце надпись. Черным по белому. Вполне ясная:
«Ты предатель, Каллен. И тебе с этим жить».
Дело далеко не во снах...
* * *
Вперед.
Дует ветер, и, прогибаясь под ним, шумят кроны деревьев, включая тяжелые лапы многометровых пихт. Страшно качаясь и создавая не лучшую звуковую атмосферу, они сами подгоняют меня. Ничуть не хуже, чем собачий холод.
Вперед.
Снег мягкий и податливый, отчего ноги постоянно заплетаются в его густом болоте. Я бегу не по дороге, то и дело спотыкаюсь, находя зарытые под белым покрывалом корни или камешки, но это не останавливает. В конце концов, снег, даже если и холодный, не самое худшее, что может случиться. Я соглашусь изваляться в нем целиком и полностью, если щемящее чувство в груди отпустит. Я хочу дрожать от холода. Я хочу, чтобы мою проблему можно было решить кружкой дымящегося зеленого чая и теплым вязаным пледом.
Вперед.
Тоненькая стежок тропинки уходит вдаль и увлекает меня следом. Я четко вижу дорогу, по которой ориентируюсь, но не подхожу ни к ней, ни к обочине слишком близко. Держусь на достаточном расстоянии, чтобы, в случае чего, если и быть замеченной, быстро скрыться. Я подготовилась сегодня – на мне белая ненавистная шуба. И выбор на нее пал исключительно из-за цвета, каким бы бредовым такое утверждение ни казалось. Он сливается с окружающим пейзажем.
Вперед.
Мои волосы в снежинках от начавшегося внезапно снегопада, моя кожа покраснела от мороза и пощипывает, а во рту сухо – не идет на пользу организму бег в такую погоду. К тому же ни к черту дыхание. Я не сдавала марафоны и не бегала с препятствиями. Вдохи хриплые, а выдохи тяжелые. Однако не стоило даже затевать всю эту канитель, если бы это обстоятельство меня остановило. Просто неуважение к себе получается.
Вперед.
Я больше не плачу, но глаза пекут. Кожа сухая и стянутая от слез, веки тяжелые, ресницы покрылись инеем. Картинка из снежной королевы, ей-богу. И я думаю, что, вероятнее всего, за ледяное сердце, что подарили Каю, я бы отдала сейчас что угодно. Он просто не оценил. Маленький, глупый мальчик. Он не понял, какой дар отдала ему волшебница. Она защитила его, уберегла, сделала спокойным и счастливым… ледяное сердце не разбить. Сил не хватит.
Вперед.
На какое-то мгновенье я оглядываюсь назад, словно бы проверяя, нет ли погони. Не знаю, увидеть хочу Каллена, бегущего за мной вдогонку, или экономок, на ходу поправляющих свои фартуки, но, благо, таких вещей не наблюдается. Только лишь и без того серое небо сереет, заметно затемняя небосвод. Однако, судя по скорости падения снежинок и ветру, еще не усилившемуся, у меня хватит времени. Должно хватить.
Вперед.
Это не тот план, который можно считать удачным, я согласна. Мои планы в принципе нельзя считать удачными, включая последний, едва-едва не воплотившийся в жизнь. Но эти планы имеют место быть и определяют мое существование, поэтому мириться с ними придется. И считаться, конечно же.
По предварительным расчетам – пока на скомканных простынях, стараясь не сломать спину, сползала вниз, к снежным клумбам, было время прикинуть процентное соотношение вероятности и невероятности, – отсюда до нужного мне дома не так уж и далеко. Они живут в одном поселке, да? Я хочу в это верить. То ли слышала, то ли выдумала, но, кажется, это так. Иначе я насмерть здесь замерзну.
Вперед.
Мой спаситель успел за секунду до решающего движения. Как принц на белом коне, коим никогда не являлся, не глядя на то, что обожает белый порошок и ездит на серебристом «Мерседесе» (чего не обеспечат щедрые пожертвования «нуждающихся»), все же не был в моих глазах героем дня и человеком, на которого можно положиться. Всегда играл второстепенную роль, был другом, был развлечением… но не помощником. В постели – может быть, хотя ни разу не позволила ему. А в других делах…
Но сегодня все изменилось. Все окончательно и бесповоротно изменилось, чему я, наверное, рада.
По воле случая, который так вовремя дал о себе знать, в ящиках откопала свою старую маленькую сим-карту. Выкинула калленовскую, не побоявшись перед этим потопить ее в стаканчике с водой.
Напоследок, еще только-только принимая решение, хотела прочесть слова Джаспера еще раз. Мне они были нужны, дабы решиться – я питала из них силы.
Все стихи, беседы, напоминания и подколки, включая последний диалог, оборванный мною, сыграл свою роль. Добил меня.
Отложив телефон, разгромив маленькую вазочку и скинув все с постели, дабы не мешало, я заняла исходную позицию. Я глубоко вздохнула, распахнула глаза и… поднесла осколок к коже, чувствуя свой пульс всем телом.
И как насмешка судьбы, как предотвращение неотвратимого, телефон взвизгнул. Маленькая-маленькая СМС, прежде не привлекшая бы моего внимания, высветилась на дисплее:
«Принцесса еще ждет спасения от своего Дракона?».
И подпись, что без труда удалось расшифровать, – «Д. из О.С.С.»
Деметрий из Обители Солнечного Света не бросал слов на ветер ни разу. Его предложения всегда были высчитанными и серьезными, вел он себя куда деловитее Джаспера и, как теперь мне показалось, был более собранным. Был сильнее.
Я написала ему ради смеха, просто потянула время:
«Мне уже поздно помогать».
А он, не растерявшись, ответил:
«Не бывает поздно, если есть вера. Я спасу тебя, Изабелла».
Вперед!..
Наша переписка остановила меня. Затаив дыхание, я отвечала ему, а он мне писал. Все десять минут писал, отложив свои дела. О том, какая я молодая, сколько могу, сколько мне позволено, как я на самом деле ошибаюсь, принимая скорые решения. У меня впереди вся жизнь. Я впереди жизни. Особенно той, которую не заслуживаю…
И в конце концов парень убедил в том, что правда на его стороне, уверил. По крайней мере Дем меня еще не предавал… чего не скажешь об остальных.
«Что мне делать?»
Ответное СМС через десять секунд:
«Сядь в первый самолет до Штатов. Я встречу тебя».
«Зачем тебе?..»
«Кодекс чести кокаинового самурая. Изабелла, перерезать вены мы всегда успеем».
Меня поразило это в самое сердце – то, что он догадался. И ударило под дых, отчего пальцы сами собой дали ответ. Нужный ответ, правильный. Я вывела черными маленькими буквочками «Я попробую», а потом более мелким, более робким шрифтом, но пропитанным насквозь всколыхнувшейся надеждой: «Спасибо!..»
Когда уже никто не должен был помочь, когда все оказалось напрасным, прописанные слова сделали свое дело. Я не сумела им воспротивиться.
Вперед!
Теперь я в лесу. Мой план, состоящий из трех частей, воплотился ровно на одну треть. Дом Эдварда я покинула, с глаз скрылась. Его ждет записка от меня и зарисовка – последняя, на память, прежде чем пропаду окончательно. Навсегда.
Дальше значится обиталище другого Каллена, куда более нужного мне сейчас. Я ему не верю ни на йоту – но я уже никому не верю. Как-нибудь переживу пару минут, он не откажет мне, я уверена. Он ждал такого предложения с момента нашей с Аметистовым свадьбы.
Вперед.
Вернусь ли я? Нет. Отступать поздно, шаги назад недопустимы. Либо я воплощу спасительную задумку в жизнь, либо замерзну среди этих деревьев. Стоит мне только переступить порог дома, откуда с таким трудом удалось улизнуть, и я закончу начатое. Уже даже сообщения не помогут… никто и ничто не отвлечет.
Может быть, я трусиха. Может быть, идиотка, кто его знает. А может быть, непостоянная и ветреная женщина, неспособная совладать со своими мыслями и идеями, – пусть будет так. Я не порезала свои запястья и надеюсь, что есть еще шанс избежать принятия этого решения.
Деметрий прав: перерезать вены мы всегда успеем – он не остановит меня, если и по другую сторону океана все пойдет не так. Но есть шанс попробовать начать сначала. Я замужем, а это значит, что Рональд активировал и мои кредитки, и мое наследство. Я отчаянна – а значит, не побоюсь ступить за грань и потягаться с собственной судьбой. Я потеряна – для самой себя в первую очередь, а значит, забыла про инстинкт самосохранения. Чего же еще бояться?.. Больше ничего со мной не случится. Самое страшное уже произошло.
Если бы еще так не тянуло в груди… если бы не лежали там камни… было бы лучше. Надеюсь, однажды я смогу совладать с собой и прекратить проигрывать в голове моменты неутешительного узнавания правды.
Вперед.
Вперед и только вперед. Назад меня уже понесут – такую же холодную, как и этот снег.
Я ускоряюсь, не тратя время и силы понапрасну. Переосмысливаю то, что намерена сделать и как намерена говорить со вторым Калленом, желая не растеряться в самый решающий момент. Убедить его.
И, наверное, слишком глубоко погружаюсь в свои мысли, чересчур собранные и затягивающие, не глядя на общее состояние. Не замечаю очевидных вещей.
Слышу шорох, а потом скрип снега. Что-то проворное и невысокое, перемещаясь между деревьями с поразительной моим уставшим ногам скоростью, бежит… следом.
Я оглядываюсь на мгновенье, дабы понять, способна ли потягаться с преследователем. А вижу черное марево.
Внутри, несмотря на то, что там уже все истлело, холодеет. Липкий страх коготками дерет глотку, а сердце подскакивает к горлу. Слушая шум крови в ушах, я все еще бегу, но уже задыхаясь. И ни в коем случае не оборачиваясь.
Преследование.
Судя по росту и движениям, это явно не Эдвард и не кто-то из его свиты. Уж слишком проворен.
Это пробел в плане… у меня никаких средств для самозащиты. В кармане телефон, а в голове разрозненные, скрепленные воедино адреналином, как и остатки самоконтроля, мысли.
Мамочки!..
Пейзаж перед глазами сливается, небо кружится, деревья шумят, а снежинки падают. И режут, кромсают меня. До краев заполняют болезненными иголочками своего льда.
Меня нагоняют. Меня уверенно, неотвратимо нагоняют, не давая и шанса. По-моему, что-то выкрикивают.
Насильник? Убийца?
Похоже, лучше было бы остаться в доме и перерезать вены в тепле и комфорте. Заснула бы на пуховых подушках, уткнулась носом в мягкое одеяло. А так без вести пропаду в лесу. Как и хотела, конечно… но немного в других условия. И живой.
Остановиться? Повернуться к беде лицом, и будь что будет? Я уже живу дольше позволенного, я сама себе продлила жизнь. Будет ли честным вернуться к отправной точке? Может быть, этого от меня и добиваются?..
Хрипло выдыхаю, стиснув зубы. Не хочу останавливаться. Я боюсь.
Хрипло вдыхаю, разжимая зубы. Бегу быстрее. Использую последний шанс.
- Изабелла!..
И этот очередной выкрик, но, правда, ближе ко мне, чем все остальное, сбивает с толку. Дернувшись влево, неверно сориентировавшись, теряю координацию.
…Это дерево вырастает из ниоткуда. А я с легкостью его нахожу.
Задохнувшись от удара, с размаха падаю на снег. Для опоры ухватившись руками за какие-то ветки, сдираю кожу и, похоже, загоняю под нее парочку заноз. Ранки щиплют на морозе, подсказывая, что ссадинами дело не кончилось. У меня болит вверху, на лбу, прямо над правой бровью. Тоненькая струйка крови течет по лицу.
- Изабелла… - второй раз повторяет голос, от которого теперь даже не дергаюсь. Сглотнув и покорившись, неумело прикладываю пальцы со снегом к кровоточащему порезу. Не помешаю взять то, что хочет. Теперь я и ему принадлежу.
Какой-то странный он, мой маньяк-насильник. Подходит медленно, садится медленно, откидывая с лица капюшон... и поражает меня. В самое-самое сердце.
Что?!..
На тоненьком и нежном девичьем лице, где больше всего выделяются напуганные серо-голубые глаза в обрамлении черных греческих ресниц, мелькает выражение страха и сожаления. А сочувствующий взгляд, напитываясь недоумением, бороздит мою фигуру.
- Здравствуйте… - тихо-тихо здоровается ребенок. Выпускает из плена черной куртки свои кудри цвета воронова крыла. Подтверждает мои самые смелые предположения. Вводит в ступор.
- Каролина? – не подняв голос и на полтона, бормочу в ответ. Пальцами стискиваю тающий снег в крохотный комочек, ненароком задев порез. Вздрагиваю и от холода, и от боли. Вместе они сильнее.
Передо мной та самая девочка, нет сомнений. Ее волосы, ее черты, ее взгляд и ее фигурка. Греческая богиня, прекрасное мраморное изваяние, женщина, заставляющая Эдварда улыбаться днем и ночью. Его племянница. «Кэролайн»-не любительница-хот-догов.
Обладательница прекрасных черт утверждающе кивает на мой неполный вопрос и подходит поближе. Не боится ведь, а ребенок… мне бы ее смелость! До сих пор мне кажется, что это просто от удара. Сейчас какая-нибудь пропитая тварь касается моих волос, а я фантазирую…
Не бывает ведь таких совпадения, да? Мне все чудится!
- Вы сильно ударились? – встревоженно зовет мисс Каллен, приседая рядом со мной. Под ее курткой темные штаны и теплый свитер. Есть даже шарфик, но завязан он небрежно. Перчатки отсутствуют. Тоже торопилась?
Хороший вопрос. Я незаметно морщусь.
- Все хорошо. А ты… откуда ты?
По-идиотски звучит, без сомнений. Общаться с видениями то еще большое дело, они ведь плоды воображения, отвечают то, что хочешь услышать.
Вот и девочка ровным голосом сообщает:
- Мне нужно было к дяде Эду. Я его обидела…
Я теряюсь. Сижу на снегу, держу левую ладонь у лба, стараюсь абстрагироваться от медленно текущей и щекочущей кожу струйки крови и выравниваю дыхание. Моргаю, прогоняя видение Каролины. Просто мне запомнилась эта девочка, просто она отпечаталась у меня в памяти, вот и всплывает в такие моменты. Не вовремя.
- Обидела, ну конечно же…
Секунды идут, становясь минутами, а те пусть и замедленно, но движутся так же. Не оставляют ситуацию прежней, не дают подсказок, сон это, галлюцинация или просто начавшийся бред. Я ведь могла и перерезать руку, почему нет? А это просто привет от навсегда замолкающего сознания.
И все же, шанс есть. Призрачный шанс, вполне возможно, что последний, но явно существующий. Его можно ощутить, потрогать, принять… он близко. И я попытаюсь его использовать. Хотя бы как дань всей той жизни, которую прожила до сегодняшнего субботнего утра.
- Каролина, - нерешительно привстаю, рукой придержавшись за чудом не сломавшуюся при моем падении ветку, - мне нужна помощь…
Гречанка озабоченно глядит на меня, ее глаза заметно округляются.
- Если я смогу, то постараюсь… - робко бормочет, не до конца понимая, что делать.
Для меня это знак. Видения обычно прекрасно исполняют задуманное. В них нет ни сомнений, ни робости.
Это меня подбадривает.
- Отведи меня к своему отцу.
Она заметно хмурится, насупив красивые губки.
- Домой?..
- Вы же здесь живете, да? – с надеждой зову я. - Пожалуйста! Мне очень нужно… только он мне… только он сможет мне помочь!
Сон или не сон, быль или не быль, сказка или нет – теперь все равно. Если рядом со мной единственный и стопроцентный проводник в обиталище Медвежонка, я не отступлюсь и не откажусь от задуманного. Девочка ведь пойдет домой, да? К себе домой? А меня… меня возьмет? Она же не бросит меня здесь?..
- Отсюда недалеко… - подумав, докладывает Каролина. - Но, может, нам позвонить ему? Или дяде Эду? На машине будет быстрее.
Она умная, я вижу. И прагматичная.
Только у меня оба этих качества безвозвратно утеряны. Сил хватит, чтобы поговорить с Эмметом и сесть в самолет. Потом – конец. Полное выгорание.
- Можно пешком? Я дойду, обещаю. Помоги мне!..
Ребенок пугается, что не является удивительным для меня фактом. Но отступает куда-то беспокойство и за девочку, и за ее мысли. Я эгоистка, это будет честно признать. И я веду себя подобающе-никчемно. Кто в этом упрекнет, будет прав. В самую точку.
- Друг дяди Эда и мой друг, - серьезно заявляет Каролина, резанув прежде одним из самых дорогих имен по истерзанному в кровь живому, – я помогу вам.
И протягивает мне руку – в подтверждение своих слов. Встает и протягивает, не боится. Похоже, ее вера в дядю даже больше, нежели была моя. Только вот надеюсь, он никогда не разочарует ее и не сломает эту хрупкое сердечко. Он ее пощадит – любит ведь, да? Если он выкорчует душу ангелу, его не примут даже в Чистилище… только в Ад.
- Спасибо… - ошеломленно, но в то же время восхищенно шепчу я. И тоже встаю, опустив руку от пореза. Он не имеет значения.
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1
И снова все по кругу... Доверие легко утратить,удастся ли восстановить?
очень сильно и душещипательно 
. Спасибо, огромное спасибо 