Capitolo 28. Часть 1.
Голубым фломастером по скользкой молочной бумаге – вниз-вверх, вверх-вниз. Журчащие весенние ручейки бегут по белым склонам холмов, перебрасываются на коричневые стволы сосен, погребают под собой проглядывающую нежно-зеленую траву. Их кривые линии скачут и скачут, а потому им мало места. Останавливаются лишь тогда, когда лист бумаги кончается – расчертив его весь на неравные части.
Каролина зачарованно наблюдает за их танцем, сложив ладошки на груди. Она бредет сквозь эти вырисованные реки, как брела Алиса мимо королевских пиковых садов. Карли не знает, ищет белого кролика или нет – она в поисках выхода.
Однако в единую секунду, засмотревшись то ли на диковинную птичку, то ли на корень какого-то прекрасного цветка, выползшего из-под снега и увенчанного шипами, девочка теряет ориентацию в пространстве.
Ноги сами собой заводят ее в очерченный красным маркером круг посреди ручья, а его края, как в фильме ужасов, с грохотом расходятся.
Каролина вскрикивает от боли – кусочек полупрозрачного льда впивается в запястье. Она дергается, топнув ножкой, и с головой проваливается в полынью. Воздуха больше нет.
Снег, ручейки, сосны, корни, красная линия на снегу – не линия вовсе, а ее собственная кровь – все затухает.
Каролина понимает, что умирает. По ее щеке скатывается последняя слезинка.
- Папочка…
Белый лист для рисования складывается пополам. Искусно преображаясь в несравнимое ни с чем оригами, он с шелестом бумаги и складками на ее боках на месте сгибов, становится… человеком. И нежно-нежно, будто знает Карли давным-давно, гладит ее ладошку чуть выше места, где порезалась об лед секунду назад.
- Это просто капельница, красавица, не бойся.
Голос переливистый и ласковый, ее таким зовет папа, когда она болеет. Но он не папин. Каролина с надеждой вслушивается, попытавшись убедить себя, что это дядя Эд, который решил ее не наказывать, но голос и не его тоже. Не мужской вообще. Это женщина.
- Дай мне посмотреть на тебя, Каролина. Пожалуйста. Открой глаза.
Она знает, как ее зовут…
Мамочка?
Сглотнув, Карли с надеждой, какую не передать, прикусывает губу. Справляясь с уставшими, неподъемными веками, все же старается открыть их. Увидеть. Посмотреть. Если мама пришла…
- Умница! – восхищенно и с одобрением произносит неожиданная гостья, подстроившись под взгляд малышки и призывая ее сфокусироваться на себе.
У женщины светлая кожа, золотисто-каштановые волосы, подвивающиеся на концах, и теплая улыбка. Подкрашенные розовым блеском губы, чуть-чуть румян – и никакого яркого макияжа. Это не мама. Это даже не Изза, хотя волосы отсылают к ней.
Эта медсестра. Дядя Эд показывал ей таких на картинках в книгах, и когда она пару лет назад почувствовала острую боль справа и выла, закутавшись в его пальто, в больнице их тоже встречали такие женщины. Девушки.
Не глядя на то, что Карли уже лежала в стационаре и, даже больше того, на операционном столе, к больнице она так и не смогла привыкнуть. Запах спирта и каких-то горьких лекарств, шорох белых халатов, неудобные кровати и шуршащие тонкие простыни, подушки - твердые как камень, и уколы. Кусочек пластыря на ее запястье не предвещает ничего хорошего – от него и сейчас куда-то вверх стремится прозрачный проводок.
- Каролина, - улыбнувшись краешками губ, разбудившая ее медсестра наклоняется к изголовью кровати. – Ничего не бойся. Капельница нужна для того, чтобы ты быстрее поправилась – и только. Мы совсем скоро ее снимем.
От неожиданно прорезавшегося всхлипа девочка вздрагивает, и маленькая слезинка бежит вниз. На покореженную кожу щек, на вспоротые скулы. Чтобы пробраться сквозь тонкий слой заживляющего препарата, ей требуется четыре секунды. И потом Карли чувствует боль.
- П-папа!.. - задохнувшись, зовет она.
Одним лишь жжением от теплой слезы воскрешается вся боль минувшего дня. Как больно было резаться, как больно держаться, как страшно подниматься и как с ужасом, с треплющим нервы хрустом ломался у кромки лед. По живому. Почти так же было больно, когда уходила мама – и холодно. Только она не вернулась… и если и папочка не придет…
- Сейчас же позову его, - успокаивает все тем же нежным голосом девушка в белом халате, поправив краешек ее одеяла, - твой папа здесь.
Здесь. Уже легче.
Голубые фломастеры расходятся и сходятся. Красное марево становится ярче. Ручейки уже не жужжат, как пчелы, а не бегут. И снег холодный-холодный. Белые простыни становятся снегом.
Одеяло покрывается снежинками.
Девочку подбрасывает на кровати в этом царстве вечной зимы, полное впечатление от которого дополняет капельница.
Слезы застилают глаза, ядовитыми жалами впиваясь в щеки, и потому Каролина смутно видит, как выходит из палаты добрая медсестра, и как, с трудом не выбив дверь, почти вбегает в палату папа…
* * *
Весь разговор между Эмметом и дочерью ведется на русском языке.
C самого рождения дочери Эммет Каллен был твердо убежден в одной-единственной вещи – эту девочку он сможет защитить. Приняв на руки громко плачущего младенца с очаровательными – совершенно особенными – серо-голубыми глазами, Эммет понял, что его вечный комплекс оказаться слишком слабым в ту минуту, когда будет больше всего нужен, остался за кормой.
Он полюбил спортзал пламенной любовью в пятнадцать лет. Каждую ночь или, если повезет, раз в две ночи вспоминая случившееся на Родосе, он на следующий день тягал гантели, утаптывал беговые дорожки и проплывал истинные кроссы в бассейне, чтобы быть достаточно сильным для своей семьи.
И вот тогда, первого июня, прижав к себе крохотный розовый сверток, названный именем Каролина-Эсми в честь лучших людей на свете – их приемных с Алексайо родителей – впервые почувствовал, что все это было не зря. Девочка была невероятно маленькой, а он невероятно большим. В тот день Эммет почувствовал себя настоящим отцом – таким, которого в нем видел и в которого верил Эдвард. Достойным.
Возможно, время от времени, стараясь обезопасить дочку, Эммет и перегибал палку с запретами и всякого рода «прятками». Ситуация осложнилась тогда, когда заявить на ребенка свои права решила Мадлен – Карли исполнилось три года и она, как снег на голову, приехала в Россию, подкараулила у дома и не преминула огорошить дочь новостью, что у нее есть мама.
Это случилось восемнадцатого сентября. Эммет в тот день уверовал, что не всесилен. Даже по части своего сокровища.
Но все уже случившееся, все приезды Мадлен, все ссадины Карли, все ее мелкие пакости от обиды вроде отказа от еды или игнорирования школьных уроков остались далеко позади, по сравнению с днем сегодняшним. Даже аппендицит, приступ которого случился у малышки два года назад за время его отсутствия в стране, не потрепал нервы сильнее этого побега.
Эммет стоял у окошка реанимации сегодня рядом с Беллой и явственно видел, что едва не случилось. И ни его сила, ни его любовь, ни его стремление оградить дочурку от всего – буквально всего – не помогли. Он чуть не потерял смысл своего существования в этой проруби… и навсегда прекратил любить русскую зиму, дарящую миру лед, а также русскую весну, его размягчающую.
Правда, в конце туннеля все же показался свет – совсем недавно русая медсестра со звучным именем Вероника-«а для вас просто Ника», покинула стационарную палату его дочери с мягкой улыбкой.
- Вы отец Каролины?
И Эммету показалось, что его сердце остановилось. Точно так же, по уверению брата, к нему обращалась женщина в морге Анны. Сочувствующе. Сострадательно.
Он вскочил на ноги так резко, что потемнело перед глазами. Руки сжались в кулаки.
- Я…
- Хорошо, - она понимающе кивнула, - Каролина попросила меня вас позвать. Она хочет увидеть папу.
От сердца откатило целое цунами. В нем еще осталось живое место, вспыхнувшее ярким пламенем, едва прозвучала последняя фраза. «Хочет увидеть».
Это было десять секунд назад – все это, хотя и не верится.
Эммет стоит в данную минуту, кое-как накинув на свои необъятные плечи халат и, выискивая кровать своей девочки в светлой одноместной палате, пытается переступить порог. Заставить себя сдвинуться с места.
Каролина недвижно лежит на постели. У нее светлые простыни, с которыми ярко контрастируют иссиня-черные, два дня не мытые волосы, квадратная подушка, позволяющая удобно уложить плечи, и капельница, светящая пластырем на запястье.
Она слишком маленькая. Она никогда не была достаточно рослой для своего возраста, она никогда не славилась достаточным весом. Худенькая, крохотная, сейчас – дрожащая, с выбеленным личиком, на котором жуткие следы ссадин, замазанные какой-то желеобразной массой, похожа на привидение. Эммет бы все отдал, дабы не видеть дочку в таком состоянии. Дабы не допустить его для нее. Неужели ангелы действительно платят за чужие грехи? Неужели за родителей отбывают кару дети?..
- Давай-ка я поправлю капельницу, - тихонько просочившись в палату следом за Эмметом, медсестра подходит к своей маленькой пациентке, - а потом вы с папой поговорите. Доктор придет через полчасика, он тебя осмотрит.
Каролина не слушает ее. Она даже не смотрит на женщину, которая пытается сделать все для ее комфорта.
Практически не моргая и редко, неглубоко дыша, она смотрит на него, на папочку. И с каждой секундой промедления Эммета ее глаза затягиваются слезами.
Медсестра прикасается к ее запястью – Карли морщится. То, как изгибаются ее изрезанные губки, то, как собираются крохотные складочки у глаз, доводит Каллена-младшего едва ли не до помутнения рассудка.
Каролина храбро сдерживает слезы, хотя ее уже начинает потряхивать. Заботливая девушка в белом халате поднимает повыше ее одеяло.
- Мистер Каллен, - она подходит к нему, на секунду оторвав от разглядывания дочери, и говорит громким шепотом, на который малышка вряд ли обратит внимание, - это специальные влажные салфетки, если девочка вдруг захочет вас обнять. Прикладываете к щеке, которой будет прижиматься к вам – и никаких проблем. Рана в стерильной безопасности.
Подрагивающими пальцами Эммет забирает у медсестры упаковку салфеток. Его не хватает даже на банальное «спасибо» - только кивок. Быстрый.
Впрочем, девушка и сама прекрасно понимает ситуацию – работает здесь явно не первый год. Так же неслышно, как вошла, выскальзывает в коридор, прикрывая за собой дверь. Все с той же нежной улыбкой.
Пора.
Медвежонок делает глубокий вдох, шагнув навстречу своему сокровищу. В правой руке крепко зажата та самая пачка салфеток, в левой – пустота. Но кулак внушительнее.
С первым его шагом Каролина приоткрывает губки, вдохнув глубже, со вторым съеживается, а с третьим, особенно широким и потому приблизившим отца вплотную к ней, не удерживается от придушенного всхлипа.
И пусть она делает все, чтобы не показать этого, пусть пытается быть столь отважной, сколько позволяет ее горячее сердечко, все напрасно.
Эммета ударяет по живому то, что он видит в серых водопадах дочери – страх. Для нее он страшный…
Нужно срочно что-то делать.
Кое-как сглотнув, Каллен-младший прогоняет все собственные чувства, концентрируясь на ребенке. Нельзя ее пугать. Ни в коем случае. Он же любит ее больше своей жизни… она же все, что у него в этой жизни есть.
- Котенок… - голос вздрагивает.
По щеке Карли, смешиваясь с мазью, течет одинокая слезинка. Она пробирается на кожу и малышка морщится. Ей больно.
- Котенок, это я, - Эммет присаживается на колени перед постелью девочки, почти равняясь ростом с ней, лежащей на подушке, и выдавливает скупую улыбку, - я пришел, чтобы пожалеть тебя, моя маленькая.
Юная гречанка опускает глаза. Ее роскошные ресницы будто поредели, выцвели. Под стать ее ощущениям.
В палате мрачно и затхло. Окно закрыто, светят над головой яркие лампы, одеяла и простыни с запахом больничного порошка не добавляют уюта. Каролина всегда ненавидела больницы.
- Солнышко, - Эммет придвигается ближе, положив одну руку на простынь рядом с дочкой. Она почти такая же белая, как и бинты на ее ладошках, - как ты себя чувствуешь? Расскажи мне, что у тебя болит?
По палате, эхом отдаваясь от стен, расходится горький всхлип. Не сдержанный.
У мужчины трескается, как хрусталь, душа.
- Каролин, - шепчет, легонечко, почти не касаясь, поцеловав забинтованную ладошку, - я здесь. Никто не обидит тебя больше, никто не сделает тебе больно. Я им не позволю.
Юная гречанка придвигает ту руку, что он поцеловал, поближе к себе. Подальше от папы.
Осмелев достаточно для того, чтобы сделать это, призвав на помощь все свои силы, смотрит прямо ему в глаза. Соприкасаясь, ее зубы стучат друг о друга.
В тишине палаты, среди этой больницы, рядом с ним, у Каролины только один вопрос:
- Когда ты меня накажешь?
Эммет не верит, что слышит именно эту фразу. Он пытается отыскать иное значение для нее, преобразовать понятое в другую ипостась, переосмыслить услышанное и отыскать там подтекст… но слезящиеся глаза дочки и ее болезненное выражение, ее вид подсказывают, что дети говорят прямо. И уж тем более Каролина – сейчас.
- Мне не за что тебя наказывать, малыш, - с лаской коснувшись ее лобика, отчего девочка тут же вздрагивает, уверяет мужчина.
- Я убежала, - ей больно говорить, и это прекрасно видно. Слез теперь больше, а они разъедают ранки.
- Это моя вина, Карли.
- Я порезалась…
- Мы тебя вылечим. Ты даже не заметишь.
Последний всхлип становится ее апогеем – малышка вздрагивает всем телом. Зажмуривается, проигнорировав боль.
- Я больше никогда не буду красивой, - по ее носогубным складкам текут тоненькие кровавые ручейки, - ты не сможешь меня любить… и дядя Эд… и Изза… ты должен за это меня наказать.
Плохо передаваемое чувство отчаянного удушья, когда ничего не можешь сделать, и все, что остается, хвататься за горло и молить Бога о пощаде, набрасывается на Эммета из-за темного угла.
Впивается острыми шипами в сердце, за живое выдирает душу, проходит по внутренностям и ударяет по тому крохотному нерву в организме, что вызывает на спине холодный пот и мурашки. Его глаза распахиваются, а губы изгибаются в болезненном выражении.
Его-то Карли и принимает за молчаливое согласие.
Ее слез больше, крови от поврежденных резкими движениями сосудов больше. И страх ее больше. Он погребает девочку под собой.
- Я буду хорошей, - стуча зубами, клянется она, заставляя себя смотреть на него, не моргая, - я не буду мешать, я не буду обижаться и буду очень послушной. Я отдам все свои игрушки какой-нибудь красивой девочке… и если ты не захочешь меня видеть… - кое-как вздыхает, чтобы договорить. Плачет уже не столько от боли физической, сколько от того, что испытывает внутри, - только п-папочка, за в-все подарки на день рождения, за всех кукол… п-папочка, можно, пока не придет доктор, я буду тебя обнимать?.. Мне без тебя так страшно!..
Аппараты, призванные следить за ее состоянием, возмущенно попискивают. И, кажется, в такт им, попискивает и сердце Эммета. Обливается кровью. Пускается в сбивающий дыхание галоп.
Это выглядит цветным сном, неправдой – все это. И сколько бы он отдал, одному черту известно, чтобы так и было на самом деле.
Она смиренно ждет ответа. Так, будто не его дочь, будто не знает его, будто сомневается. Опустив глаза, глотая слезы, дрожа всем телом – ждет. И верит, что «да» никогда не услышит.
Эммет не отвечает Каролине. На ее лице кровь, страдание и боль, ужас и ожидание отрицания, а это самое худшее, что может там быть. Все эти слова. Все только что сказанное. Ее столь жуткое неверие в его любовь… из-за Мадлен. Да не будет ей покоя ни на земле, ни в Аду!
Молча поднимаясь с колен и усаживаясь на тесную кровать с хрустящими простынями, Эммет выверенным движением, не потревожив капельницы, берет сжавшуюся в комочек дочку на руки.
Унявшимися от дрожи пальцами расправляет на своем халате две салфетки прежде, чем позволяет ей к себе прижаться.
- П-папа…
Перебинтованные ладошки цепляются за пуговицы его рубашки, жмутся к коже под ней. Поврежденная щека, болящая и саднящая, устраивается возле сердца, напитывая салфетку кровью, но не замечая этого.
Каролина задерживает дыхание, стиснув зубы, и будто бы готовится… будто бы через секунду он ее отстранит…
Каллен-младший прижимается губами ко лбу – единственному не пострадавшему месту на теле девочки – так сильно, как только может. Крепко. Чтобы почувствовала. Чтобы поняла.
Прижимает к себе, пряча в колыбельке из рук. Согревает. Уговаривает. Уверяет.
- Каролина, - обращается к ней напрямую, понимая, что это последний шанс. Собственная истерика недалеко ушла от дочкиной, - сейчас послушай меня очень внимательно. Так, как никогда. И запомни все, что я скажу. Каждое мое слово.
Все еще сжавшаяся девочка быстро-быстро кивает. Придушенно стонет от того, как проходится нежная салфетка по поврежденной коже. Мази-желе, спасающей от боли, там уже почти нет…
- Каролина, моя девочка, я люблю тебя, - начинает с самого главного Эммет. Разговор предстоит непростой, и ему совестно, что приходится объяснять это здесь, в клинике. Но, с другой стороны, так он запомнится лучше. У нее не будет повода не верить. – Я люблю тебя, и моя любовь ни в чем не измеряется и не может быть взвешена, потому что она такая большая, что ни одни весы мира ее не выдержат. То, что я чувствую к тебе, не зависит от твоей внешности, хотя ты самая красивая девочка на свете, и не зависит от твоих поступков, пусть порой я и бываю недоволен тем, что ты делаешь. Любой папа любит свою дочку так сильно, как может любить лишь он. Это неразрывная связь, которая появляется с рождения и длится до самой папиной смерти. Ты мое самое большое сокровище, Каролина. Ты – моя жизнь, моя душа. Я всегда буду рядом с тобой и всегда буду оберегать тебя, независимо от того, кто и что тебе про меня рассказал. Я твой главный друг, самый преданный. И нет той силы на свете, что заставит меня от тебя отвернуться. О нет, малыш. Никогда.
Карли закрывает глаза. Ее сжавшаяся поза совсем чуть-чуть, капельку, но расслабляется.
- Ты не накажешь меня?
- Ни в коем случае.
- А Эдди… - она робко смотрит на отца из-под ресниц, - ты дашь меня наказать?
- Эдди скорее себя убьет, чем тебя накажет, Каролин, ты же знаешь, - Эммет еще раз целует ее лоб. Куда нежнее. – Откуда же такие мысли?
- И я по-прежнему… - от боли говорить она всхлипывает громче, не сдержавшись, - и я по-прежнему смогу с тобой жить?
Эммет своим носом легонько трется об ее. Детская игра. Любимая для Каролины с полугода.
А внутри все заходится от боли…
- Ты всегда будешь жить со мной, котенок. Пока не станешь совсем-совсем взрослой. И даже тогда, если захочешь.
Последнее уверение ее успокаивает. Выдохнув, Карли расслабляется, услышав то, что хотела, и немного обмякает в папиных руках. Она больше не плачет, изредка лишь всхлипывая, и дрожи почти нет. Отголоски.
- Тебе холодно? – заточая все то, что теплится внутри и всплывет на поверхность, как только Карли будет достаточно далеко, дабы не увидеть выхода его ярости и болезненной злости на услышанное и того, кто заставил девочку в это поверить, Эммет нежно улыбается, - сейчас поправим одеялко…
Он укрывает ее плечи, талию. Каролина носом зарывается в его грудь, с неудовольствием встречая медицинский запах влажной салфетки, и чуточку морщится.
- А почему папы любят дочек?..
Каллен-младший со вздохом приподнимает голову своего котенка, устроив ближе, у плеча – дабы не повредить проводку капельницы лишними движениями рук девочки.
- Потому что дочки – их часть. Неотъемлемая причем, Каролин.
- И ты не врал мне?.. – в ее голоске столько надежды, а в глазах столько слез, что, наверное, даже Мадлен было бы не под силу сказать неправду. Даже сучке.
- Я никогда тебе не вру, мое сокровище.
Каролина верит. Тирада отца, выслушанная ею пятью минутами ранее, возымела свое действие. Какое-никакое точно. По крайней мере, на ближайшие пару часов.
Эта Мадлен… эта тварь… да будь он неладен, если позволит им с Каролиной еще хоть раз увидеться… малышка только что спрашивала его, причем на полном серьезе, может ли она с ним дальше жить, если она некрасивая?.. И позволит ли он ей его обнять, если она не слушалась?..
Пересыхает в горле. Скребет в груди. Не те мысли. Он уже и так напугал до помутнения рассудка регистратора на стойке у входа, когда расплачивался за интенсивную терапию, палату и лекарства. Привезли мужчину – рыбака со льда – синего. Он не дышал и было видно, что реанимация уже не поможет. Глаза были открыты – и пусты. Температура – двадцать семь градусов.
Эммет кинулся к реанимационной палате дочери, кинув на стойку беспарольную кредитку поверх всех чеков и не мог вдохнуть до тех пор, пока не заметил, что Каролина тоже дышит. Что она жива.
Он не врал Белле. Если бы сегодня Карли… его бы уже не было в живых.
А он едва не смеялся над Эдвардом пятнадцать лет назад, когда тот стенал о кончине Энн… как потом выяснилось, план у него был примерно тот же – только снотворное. У Эдварда всегда были проблемы со сном, а так решились бы, как он уверял…
И Карли спасла их. Их обоих – его тогда, а своего папочку – сегодня. Они в неоплатном долгу перед ней, а сами не смогли ее уберечь – только чудо помогло.
Но больше на чудо полагаться никто не станет. Эммет считал себя пуленепробиваемым для своей семьи – теперь станет железобетонным и огнеупорным одновременно. Никто не прикоснется к его ангелу. Ни за какую цену.
- Давай я расскажу тебе сказку, солнце, – предлагает мужчина, распаковывая салфетки снова.
Карли не противится, тихонько кивнув. И почти не морщится, когда краешком салфетки отец касается ее щеки, стирая кровь.
Он повествует о ее любимой Спящей Красавице. Фраза за фразой, шаг за шагом, заставляя отвлечься от того, что делает, вытирает кровь и раздражающие кожу слезы. Помогает ей прийти в себя и почувствовать себя лучше. А еще сказка успокаивает.
Каролина с блаженной крохотной улыбкой приникает к его плечу, к уже свежей салфетке, без труда распознавая за ней запах папы. На сердце становится легче, что он правда здесь. И всеми своими действиями, всеми своими словами подсказывает – навсегда.
А мама бросила… почему же мамочка ее бросила?!
- Я люблю тебя, - признается малышка, прикоснувшись рукой без капельницы к его плечу. Жесткие бинты скользят по белому посетительскому халату.
Не нужно слышать ничего другого.
Она забывает случившееся. Она закрывает глаза. Приникнув к отцу, почувствовав себя наконец в тепле и безопасности, почти прекращает плакать. Он ее не бросил. Он не бросит ее!
Как же она могла от него сбежать…
- А я тебя больше, малыш, - заверяет, вздохнув, Эммет – теперь ты навсегда это запомнишь, правда?
Карли доверчиво кивает.
- Только не уходи, папа. Пожалуйста.
* * *
- Бронь на восемь часов. Отель «Мэрриот».
Среди тишины всех темных стен клиники, эхом отскакивая от плиточного пола, его голос меня пугает. Двумя руками держа чай в пластиковых стаканчиках, с трудом оставляю их на прежнем месте – пальцы вздрагивают. Не цепляет даже то, что говорит Эдвард по-английски, а не по-русски. Он все чаще игнорирует при мне ставший для него родным язык.
- Приват, да. Если понадобится, до самого закрытия.
Остановившись у раздвижной двери, ведущей в комнату ожидания, я раздумываю, стоит ли мне заходить сейчас. А если не стоит, то надо ли подслушивать. Когда я уходила за чаем, Эдвард дремал. И пусть обещанные пять минут из-за отвратительного пойла, которое предоставляет автомат, превратились в двадцать, помноженные на поиск кафетерия и очередь, вряд ли миры могут перевернуться с ног на голову…
Однако слова про приват и бронь очень красноречивы. Что за?..
- И все документы из синей папки, Антон. Ни одного договора не должно ускользнуть.
Аметистовый, будто чуя, что я рядом, говорит тише. В просвет между дверью и косяком я вижу, что муж стоит у одинокого зарешеченного окна, прислонившись плечом к стене, а свободную от мобильного руку запустив в волосы. Сжимает и разжимает пальцы, сам себя терзая. Спина сгорблена так, будто на плечах тяжелейший груз.
- Мне нужны лазейки. Она ничего не должна заподозрить, пока сам этого не скажу. Пусть думает, что это романтический ужин – иначе не будет эффекта неожиданности.
Мои пальцы вздрагивают во второй раз при слове «романтический».
Сначала вчерашним вечером, затем сегодняшним утром, а потом, как апогей, этим днем, возле палаты Каролины, возле темной стены он… признался мне. Не обрек в те слова, что пропагандируют создатели мелодрам, однако признался. Аметисты сияли, губы были настойчивы, руки обнимали меня, а аура… она светилась. Наэлектризованное пространство было красноречивее всего.
В тот момент мне казалось, что я обезумею от счастья. Цитируя Гуинплена, Эдвард будто бы цитировал себя… эти слова шли от сердца. И эти слова теперь для меня дороже всего.
А сейчас он говорит… что? И с кем?
Болезненное предчувствие тугим комком сворачивается внизу живота. Мне же не приснилось, правда? Это все на самом деле? Я в больнице, черт подери… Каролина в больнице, мой ангел… это не могло быть игрой воображения, верно?
- Все. Это все, да. Цена не имеет значения. Чек на миллион. Хватит.
И Эдвард отключается. С тяжелым вздохом, даже не попрощавшись со своим собеседником, вдавливает красную трубочку в сенсорный экран, прерывая звонок.
Я могу поклясться, что сейчас он жмурится. И что морщины испещрили его лоб и уголки глаз.
Мне тоже пора…
Спиной открыв дверь, я прохожу внутрь с таким выражением лица, будто только что из кафе. Будто бы ничего не слышала.
Эдвард вздрагивает, заслышав мое приближение, и резко оборачивается. Но как только аметисты, подернутые волнением и горьковатым привкусом отчаянья, касаются моего лица, его губы, хотят они того или нет, трогает улыбка.
- Чаю?.. – без должного энтузиазма, утонувшего в этом неожиданном разговоре мужчины, предлагаю я. Призывно поднимаю вверх пластиковый стаканчик.
- С удовольствием, Белла, - негромко соглашается он. И идет ко мне.
…Тоненькая традиционная веточка древесно-коричневого на фоне цвета топленого молока.
Листочки, отходящие от веточки в разные стороны – три внизу, на ее конце, и два вначале, когда только-только выбивается из общей картины невысокого деревца. Их цвет – изумрудный, сложно повторить. Но еще сложнее повторить лаймово-желтый, который украшает их левую, повернутую к солнцу часть. Придает особый шарм.
А между листочками, на той самой веточке, зрелые плоды, известные всей Греции – маслины. Крупные, овальные, чуть вытянутые на конце, как куриное яйцо. Они иссиня-черные с отблеском темной зелени – свежие, наливные, впечатляющие. Живые. Настоящие. И на них, под стать веточкам и листьям, тоже играет щедрое греческое солнце. Недостаточно упрятанные в тени, выползшие из-под живой загородки наружу, они смело смотрят ему прямо в глаза. На меня смотрят отблесками золотого цвета с примесью бордового поверх черного акрила – передают картину и текстуру плодов. Вдохновляют.
Это фарфор. Изделие в форме кувшинчика для сливок или же молока, как кому удобнее. Небольшое, с удобной изогнутой ручкой и ободком того самого древесно-коричневого на горлышке. Маслины сделаны выпуклыми, продавив податливый материал, а снизу он украшен традиционными узорами региона, чем-то напоминающим кирпичную кладку из причудливых символов.
Маленький, но такой прекрасный. Казалось бы, незаметный, но на деле – великолепие. Как аметист – за камнем скрыто сокровище.
Я неспроста вспоминаю этот кувшинчик, из которого по утрам Рада разливала в наши чашки молоко. Я запомнила его сразу же, как увидела, потому что сравнение пришло незамедлительно, а маслинки въелись в память почище любой другой вещи в доме Эдварда, кроме «Афинской школы».
Их чернота и вместе с тем бронзовый отблеск… волосы моего Алексайо, когда на них попадает одинокий и маленький солнечный лучик из этого темного окна за спиной, становятся такими же. Он идет, и я вижу - не черный, но и не бронзовый. Средний между ними. Непередаваемый.
Длинные пальцы мужа обвивают пластмассовый стаканчик. Легонько, будто я сейчас отдерну и откажусь от своего собственного предложения. Эдвард всегда, когда предлагаю ему что-то или делюсь, ведет себя подобным образом.
Откуда такая робость?
- Без сахара, - уточняю, надеясь, что это хоть немного его расслабит.
Удается – розовые губы изгибаются в довольной улыбке от того, что я запомнила. Открытой для меня. Совсем не спрятанной, с нужной асимметрией лица.
- Спасибо, Белла, - искренне благодарит мистер Каллен. И, отпустив робость восвояси, нежно чмокает меня в лоб.
Мы оба проходим к ряду пластиковых стульев, выставленных налево от окна, и садимся на твердую поверхность. Чай далеко не самый лучший, однако мне есть с чем сравнивать, дабы убедиться, что бывает хуже. Эдварду, надеюсь, тоже.
Краем глаза я наблюдаю за тем, как мужчина делает первый глоток.
Волей-неволей его пальцы притрагиваются к вороту пуловера, оттягивая тот немного вниз, оголяя исчерченную синяками шею, а длинная бороздка прорезает лоб.
Больно.
- Они сильно тебя беспокоят? – озабоченно зову я, придвинувшись поближе. С этого ракурса картина выглядит той еще «красотой» - синяки такие же синие, большие, выцветшие до бордового только по краям.
Эдвард простит брата… а Эммет себе такое простит? Я бы не смогла.
До сих пор бегут по спине мурашки, едва представляю сцену из прихожей этим утром, когда Медвежонок пытался задушить Алексайо.
- Они не болят, - в попытке успокоить меня, Эдвард с ласково приподнятым уголком губ проводит пальцами по моим волосам, - просто необычное ощущение, вот и все.
Он до сих пор не говорит громко, хоть уже и не использует только слышный шепот. Самый низкий и тихий из доступных человеку тембров. Сразу после шепота.
- Ком в горле?
- Вроде того. Когда долго плачешь, бывает такое чувство.
Длинные пальцы, пробежавшись по всей длине прядей, прикасаются к моему лицу. Вдоль скулы и обратно.
Он помнит, как я плакала от дурных снов… и не видел еще, как плачу во время настоящей грозы…
А сам он часто плачет?..
- Мне никак не уговорить тебя на врача, да? – поправ собственные предостережения, сажусь совсем рядом и приникаю к его плечу. Чувствовать Эдварда возле себя уже величайшая из наград. Меня убивает мысль о том, чтобы двадцать четыре часа в сутки находиться вдалеке от него…
Муж немного удивлен моей активностью, но не критично. Приняв ситуацию, он просто поднимает руку, позволяя прижаться к себе крепче, и приобнимает за талию. Он теплый.
- Тебе станет спокойнее, если я там побываю?
Я недоверчиво поднимаю на него глаза. Аметисты ждут ответа.
- А ты побываешь?..
Эдвард капельку щурится, щекой коснувшись моей макушки, а затем отвечает:
- Если для тебя это важно, то да. Завтра утром.
Отсрочки пошли… не думала же ты, Белла, что переупрямишь самого упрямого?
- Но мы сейчас в больнице. Почему бы не?..
- Сейчас половина шестого, - Эдвард делает второй глоток чая и на сей раз, как вижу, новые морщины не прорисовываются, а шею он не трогает. Возможно, потому, что я наблюдаю. – А к восьми мне нужно отъехать.
Я против воли опускаю голову. Пластиковый стакан в руках подрагивает практически с полным своим содержимым. Я сделала всего глоток.
- В «Мэрриот», – как данность.
Брови Эдварда удивленно изгибаются, а недоумение пронизывает воздух.
- Верно, Белла.
В его тоне нет укора. Нет недовольства и в его прикосновениях, в его взгляде. Однако я настолько его боюсь – даже капельки – что не могу сдержаться. Это буквально вырывается наружу.
- Я не хотела подслушивать, - сбивчиво докладываю, прикусив губу, - просто когда я подошла, ты говорил, и… - следующее предположение больно ударяет по сердцу, и я стараюсь сделать все, чтобы оно вышло незамеченным, - ты идешь к Константе?
Ну вот и все. Обратного пути нет. Прозвенело в тишине.
Эдвард напрягается, но голос его звучит грустно.
- Ты хочешь, чтобы я к ней пошел?
Такого ответа я точно не ожидаю…
- Нет, - зато честно.
Ладонь мужа снова на моих волосах. Гладит – и утешающе, и с ободрением. Так делает с Каролиной Эммет, когда она расстраивается попусту.
- Я иду к Мадлен, Белла. Мы ужинаем в ресторане «Мэрриота» сегодня в восемь, - откровенно произносит Аметистовый, и тоном, и взглядом, в котором нечто стальное, стараясь уверить меня, что опасаться нечего. Что напрасно все. Не нужно. Только если бы такая правда успокаивала больше, чем предположения…
Я помню в деталях его возвращение после уезда с Мадлен. Я помню, что было с ним ночью и что случилось потом. Я помню каждую слезинку и каждый неровный вдох, который эта женщина заставила его сделать. Озноб. Истерику. Уверенность в полной и абсолютной потере – всего. В том числе своей прежней жизни.
Неужели он собирается повторить?
- Ужинаете?..
Брови Каллена капельку сдвигаются. Он сглатывает.
- Именно. Формальный ужин.
Боюсь даже представить, насколько формальный, Алексайо. Мои губы предательски вздрагивают, а плечи сами собой опускаются. Это как удар наотмашь, хоть прямым текстом еще ничего не сказано. Но у кого не сойдется картинка? Тут даже ребенку понятно.
- Ты передумал из-за Карли?
Эдвард с хмурым удивлением смотрит на меня, стараясь прочитать по лицу, что думаю. Не сомневаюсь, он бы хотел уметь читать мои мысли.
- В каком смысле?
Черт, но он же не потребует от меня это произносить, правда?
Тянет в груди. Эдвард рядом, он здесь, пахнет клубникой с отблеском больничных коридоров, его пальцы мягкие, глаза светлые, губы… нежные. Мои. И сегодня, судя по всему, моими быть навсегда перестанут.
Это был последний поцелуй? Решающий? Вот поэтому он был таким страстным!
- Ты отдашь себя ей за Каролину? – без уловок и замалчиваний задаю-таки этот вопрос. И сама поражаюсь тому, насколько искренне готова услышать ответ. Уже ничего не является слишком страшным или неправильным. В конце концов, мне показалось, этим утром все изменилось. А если я ошиблась, то заблуждения нужно поскорее искоренять. Боль и так неизбежна.
Эдвард, услышавший мою версию, дважды моргает. Его лицо будто стягивают чем-то, а в глазах потихоньку разгорается огонек. Только не счастливый. И даже не страстный.
Я выдерживаю прямой взгляд аметистовых глаз столько, сколько могу – две секунды. А потом перевожу глаза на собственные руки, ожидая ответа. Пальцы дрожат.
- Белла, - баритон звучит секундой раньше, чем Каллен покидает свое место рядом со мной. Мгновенье – и его уже нет на пластиковом стуле. Он на полу. Сидит передо мной на корточках, крепко сжав пальцами мои ладони. Не дает отвлечься.
- Поднимись… - поморщившись, прошу. Ненавижу быть выше его.
- Белла, - качнув головой, повторяет мужчина. Чудом или нет, но наши кольца сходятся. Клюв голубки в углублении его платинового круга. Самом узком. Самом тесном. Самом крепком. – Скажи мне, за что Дея любила Гуинплена?
Я закатываю глаза, нахмурившись.
- Эдвард, только не Гюго… не сейчас…
- Ответь мне, - еще раз просит муж, проигнорировав только что сказанное. Его глаза поблескивают. – Пожалуйста.
И могла ли я когда-то его «пожалуйста» отказать? Он так редко что-то просит, что это жестоко – говорить нет. И потому я не могу промолчать.
- Она любила его за красоту души, Эдвард.
Алексайо подбадривающе улыбается мне, погладив двумя пальцами тыльную сторону ладони. С непередаваемой нежностью.
- А герцогиня, Белла, за что его любила?
Я чувствую на своей щеке крохотную слезинку.
- За уродство.
Мужчина кивает. Принимает ответ. И дает даже мгновенье, чтобы самой увидеть истину, прописанную почти по буквам.
- Так мог ли Гуинплен выбрать ту, которая не верила, что в нем есть даже капля прекрасного, Белоснежка? Остаться с ней?
Он так смотрит на меня… дрожит сердце. Он подавляюще искренен, он честен… и глаза не врут. Его глаза никогда не врут, а сегодня – особенно. Признание в коридоре не было пустыми словами. И пусть вылилось оно через известную книгу, пусть теперь все наши признания – это книга, но оттого они не обесцениваются. Ни капли.
По моей щеке течет уже целая слезная дорожка.
- Поднимись, - прошу я, самостоятельно вставая с чертовых стульев, - ну же, пожалуйста!
Эдвард слушается, снова возвышаясь надо мной. Но уж точно не ожидает, как крепко намерена обнять.
- Не капля, Алексайо. Море. Море прекрасного. Ты и сам знаешь…
Муж наклоняется к моим волосам, прикоснувшись к ним губами. Целует макушку раз, затем другой. И бережно гладит плечи ладонями, разъединив кольца.
Я вижу отметины на них, вижу покрасневшую кожу, смотрю на те полумесяцы, что исчертили его руки… и ненавижу Герцогиню. Всех четырех герцогинь и их предводительницу с сумкой Gucci. Их место в Аду. Там и останутся.
- Я окончательно решу с Мадлен вопрос о Карли сегодня, - признается Эдвард мне, приглушив голос, - события этого дня показали, что больше ей нельзя видеться с матерью. Это может очень плохо кончиться.
- Ты предложишь ей деньги?..
- И это тоже. Но в первую очередь я собираюсь надавить на кое-что другое. Деньги для нее не так важны, как профессиональный успех, Белла.
Я вспоминаю слова Эммета о том, что именно Эдвард помог Мадлен начать карьеру в Париже и прославиться. И теперь вижу связь. Как благодетель дал, так он и… заберет. Если играть будут не по его правилам.
Все-таки суровость порой нелишнее качество. При условии, что с этой маской не надо жить, она даже полезна. Как сейчас.
- Эммет знает об этом? – задумчиво погладив его по плечу, зову я.
- Нет, - Эдвард качает головой и в его тоне вырисовывается серьезность, - и ему не надо знать, пока я все не закончу. Пожалуйста.
Это почти предупреждение.
- Конечно, - утыкаюсь носом в мягкую поверхность теплого пуловера, прикрыв глаза. – Спасибо, что сказал мне.
Эдвард ничего не отвечает. Просто его объятья становятся крепче, а подбородок накрывает мою макушку.
Мы стоим в молчании и уюте прежде отвратительной комнаты несколько минут. Стаканчики с чаем остывают на стульях, за окном постепенно темнеет, а снег поблескивает от скупого света фонарей, зажигающихся на территории клиники. Холодный. Скользкий. Укрывающий лед.
От воспоминания о Карли и ее незаслуженной, должной сто раз быть отведенной участи у меня болит сердце. Ангелочкам слишком больно обрезают крылья…
Эдвард тоже смотрит в окно. И лицо его, в отличие от моего, непроницаемо. Я так вглядываюсь, пытаясь угадать эмоции, что даже не верю сразу, что слышу его голос. Тише прежнего намного.
- Прогуляешься со мной?
Еще взгляд – и вот уже глаза наблюдают. Всматриваются в мои.
- По клинике?..
- По улице, - он безрадостно хмыкает, - у меня есть еще час и я бы хотел прогуляться… Каролина уже проснулась – с ней Эммет. Но, я думаю, им нужно время, чтобы поговорить…
Я покрепче обвиваю его руку. Утешаю.
Который раз замечаю, что когда рядом с Карли Медвежонок, мужчина чувствует себя третьим лишним. Особенно сегодня. И особенно перед тем, как ему предстоит говорить с этой гарпией…
- Да, - просто отвечаю, по-доброму улыбнувшись, - с удовольствием, Эдвард.
Я знаю, что ему это нужно. И я не стану его этого лишать.
Больничный сквер представляет собой четыре засыпанных гравием дорожки между двумя рядами высаженных вручную сосен, уходящих в небо, и с окантовкой из деревянных изящных скамеечек, поставленных скорее как украшение, нежели для того, чтобы на них сидеть. По моим наблюдениям, здесь редко бывает тепло.
Мы с Эдвардом – единственные, кто вышел на улицу из теплой клиники – идем рядом, рука об руку. Атмосфера непринужденная и даже немного таинственная, подстраиваясь под приглушенный свет фонарей, поблескивание сугробов и протоптанные стежки к ограждению сквера.
У нас нет повода переплетать руки, кроме желания, которое оба сдерживаем, до тех пор, пока я не поскальзываюсь на ровном месте. И вот тогда, сославшись на необходимость, Эдвард уже крепко держит мою ладонь в своей.
И чувство безопасности, накрывающее с его рукопожатием, стоит не одной расшибленной конечности, честное слово.
Мы идем в безлюдном освещенном сквере, изредка переговариваясь о чем-то не суть важном. Эта прогулка, призванная стать долгожданным успокоением, справляется со своей задачей. Эдвард расслабляется, улыбаясь чаще, а я просто наслаждаюсь моментом, зная, что все, кого люблю, в безопасности. И все будет хорошо.
За это чувство, на самом деле, можно так же отдать многое. И порой некоторые отдают жизнь.
Внезапно Алексайо останавливается. Присмотревшись вперед, в отблеск фонаря, замирает на своем месте. И буквально вырывает меня из блаженных мыслей, замерев на месте.
- Смотри, - шепотом говорит, указывая пальцем вперед, куда-то к стволу деревьев. Кажется, здесь растут не только сосны.
- Что?.. – я всматриваюсь, но, будто бы назло, ничего не вижу.
- Белки, - дает подсказку Эдвард, пальцем следуя за скользящим по стволу пушистым хвостиком. Оранжево-рыжим, - видишь?
- Ага, - с радостью ухватив взглядом тело маленького зверька, так неожиданно поднявшего мужу настроение, наблюдаю за его перемещениями. Не знаю, почему грызун спустился на землю в такое время, но тем ценнее его факт пребывания рядом. Как маленькое чудо. Рыженькое чудо.
Эдвард усмехается моему детскому восторгу, незаметно покидая свое прежнее место, как и в клинике, в комнате ожидания.
Не успевает зверек пробежать и полуметра, а мистер Каллен уже за моей спиной. И уже держит меня за талию, переплетая обе наших руки там. Привлекая к себе, притягивая. Он наклоняет голову, не переставая улыбаться, и я чувствую на макушке подбородок. Это все так осторожно… как будто украдено. Он сам себя обворовывает, подаваясь на провокацию сделать, обнять меня подобным образом.
И все же поза невероятно доверительная, пусть и не могу видеть его лица.
Теплая…
- Знаешь, как они называются по-русски? – негромко интересуется Аметистовый, снова повернув левую руку так, чтобы соединить наши кольца. Для него это тоже в новинку, я чувствую по некоторой робости, однако в удовольствии себе не отказывает. Больше нет, - зверьки?
Я прикусываю губу, стараясь припомнить. Каролина показывала мне в книжке… есть целая сказка о них и их городе, французская, но на русском. Ей мама подарила…
- Стрелки? – выдаю единственный вариант, который кружится в голове. Он созвучен вроде бы…
Эдвард тепло усмехается, легонько проведя носом по моим волосам. Ощущение его дыхания на коже – горячего – в этой холодине лучшее, что можно придумать. А еще оно демонстрирует доверие, о котором я так пекусь.
- Почти. Белки, Белла.
- «Белки»? – вот вам и игра слов. Я смеюсь, покрепче прижавшись к мужу. Спиной чувствую, что его грудь тоже подрагивает. Моя шуба этого не скрывает, ровно как и не прячет искреннее проявление веселья его пальто. Серое. С серыми перчатками в кармане.
- Есть схожесть, верно?
Я закатываю глаза, широко улыбаясь. Белла – Белка:
- Самая малая, мистер Каллен. Ну как же…
Нас обоих накрывает волной веселья. Оно такое нужное, такое долгожданное!.. На секунду я не верю, что все это происходит со мной. С нами.
Мой мрачный, усталый, отчаявшийся Аметист… как же я счастлива видеть твою улыбку!
- Тебе они нравятся? – спрашивает Эдвард, прервав свой смех. Похоже, даже немного затаив дыхание, снова опускает голову на мою макушку. Наши взгляды, пересекаясь, следят за нюхающим землю грызуном, который, не чувствуя опасности, отказывается уходить.
- Еще бы, - я с интересом смотрю за тем, как зверек опускает черный носик к самому снегу, - они кому-то могут не нравиться?
- Люди бывают разными… - на мгновенье его голос становится тише.
- А тебе самому нравятся белки? – поспешно спрашиваю, пока нежданная мысль не испортила ему настроение.
Получается.
- Маленькие белки, Белла. Бельчата. Они особенно… красивы, - признается он. С проскочившим огонечком боли.
Я уверена, что взгляд Эдварда расфокусируется, а губы вздрагивают, а потому спешу снова выправить ситуацию, пока не стало слишком поздно. За его хорошее настроение, улыбку и смех я на многое готова.
Дети. Дети – вот его боль. Неужели Эдвард… бесплоден?
Но я не успеваю и рта раскрыть, не то, что придумать, что сказать или что спросить, как Алексайо вдруг произносит:
- Ты похожа на бельчонка, Белла.
Все ненужные мысли за секунду вылетают из моей головы. Ухмыляюсь, удивившись интересному комплименту.
- Из-за шубы, Уникальный? – специально использую это имя. Мне ли не знать, каким бальзамом на его душу оно действует? Самое время. Тем более, на мне сегодня как раз кремовая шуба.
На встречу с мегерой Эдвард отправится в прекрасном расположении духа, и она не посмеет пробить его оборону и сделать больно. Каждая улыбка, каждый смешок – это камень в крепостной стене. Он не даст строению рассыпаться даже от самого большого снаряда. Наше общение станет его щитом.
- Из-за шубы, - Эдвард кивает, благодарно отозвавшись на свое прозвище нежным поцелуем на волосах, - и из-за глаз тоже… и из-за красоты, Белла.
А вот это уже серьезно.
Мне становится так хорошо, что, кажется, наружу вырвутся водопады восторга. Потекут по снегу, растопят его, вернут солнце и заставят весну прийти быстрее.
Эдвард только что сказал мне, что я красивая. И не в контексте утешения… в контексте восторга.
- Спасибо...
Я пытаюсь обернуться и посмотреть на него, увидеть то, что в глазах, отблагодарить собственным выражением… но не дает. Удерживает, пусть и не крепко, просто с просьбой. Не готов.
Мне приходится смириться.
- Значит, «Бельчонок», Алексайо? – весело спрашиваю, приняв его правила и постаравшись найти в них хорошее. Комплимент, тон, сокровенность момента и вообще откровение Эдварда, его руки на талии, дыхание на волосах, губы, которые так близко… Я его люблю. Я никого на свете больше не буду так любить. Это однозначно.
- Бельчонок, - он кивает, утешенный тем, что не собираюсь искать любой возможности обернуться. Его теплый голос чуть-чуть дрожит от эмоций, - если тебе нравится.
Самостоятельно, раз уже не дано видеть, а только чувствовать, пожимаю его руки. Подвигаю кольцо ближе – чтобы не разъединилось.
- Мне очень нравится, Эдвард.
И мы стоим – все так же недвижно, вдвоем. Белка скачет по снегу, выискивая свои запасы, шумят кроны деревьев, изредка подрагивает свет фонарей, темнеет небо, и клиника загорается всеми огнями в надвигающихся сумерках. Где-то там поправляется Каролина, обнимая своего папочку. Где-то там утешенный отец, прижав к груди дочь, благодарит Бога. Где-то там, где суета и трепет, появляется на свет новая жизнь… и где-то далеко-далеко, за тысячу километров, с таким же светом улыбается мне Розмари. Мама. Она была права. Первая среди нас всех.
В который раз на земле, прежде мной же проклятой, я чувствую себя такой счастливой, где не буду нигде больше.
Любовь – самое яркое солнце.
Теперь, кажется, мы с Алексайо оба это понимаем…
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1
0
Прогулка вышла романтичной! 
