Capitolo 28. Часть 2.
Палата Каролины представляет собой небольшую квадратную комнату, выполненную в зелено-желтом стиле. Здесь есть кровать и все необходимое оборудование, сгрудившееся возле нее, а на стене напротив постельной зоны даже обнаруживается рисунок-иллюстрация какой-то сказки с непонятным пушистым персонажем фиолетового цвета. Судя по сюжету картинки, он упал с луны и подружился с божьей коровкой, но я не берусь обсуждать русские мультики.
К тому же, когда захожу в освещенную теплую комнату, температура в которой поддерживается стабильно немного выше среднего, от потолка и пола отскакивают приглушенные писклявые выкрики «Банана!», по которым без труда можно опознать миньонов. Для многих детей этот мультфильм стал идеалом, курсом практически. Нет сейчас малыша, который не знает, как желтые создания в синих комбинезонах и кожаных очках реагируют на бананы.
Юная мисс Каллен, судя по всему, также относится к «миньонопочитателям». Эммет, чтобы развлечь ее и прогнать недобрые мысли, сделал максимальное, что мог – на столике для пищи малышки виднеется серый макбук, а по ту сторону тонкого экрана, я могу поклясться, желтые шарики разносят дом хмурого мистера Грю.
Я вижу Карли почти сразу же, как переступаю порог палаты, забыв постучать в приоткрытую дверь. Сидя на простынях своей кровати рядом с папой и тесно прижавшись правым боком к нему, а левым – к твердой подушке, она, отодвинув подальше руку с капельницей, с упоением смотрит мультик.
Ее прекрасное личико хоть и вытерто от крови, но совершенно точно не так давно было снова ею омыто. Ссадины выглядят очень впечатляюще и серьезно, хоть доктор и пытался уверить нас, что через две недели от них и шрамов не останется. Они стягивают черты лица малышки и, если быть честным, немного уродуют его, но точно не для тех, кто знает об истинной сущности этого ангелочка. Не для тех, кто любит эту девочку. Не для меня.
Волосы Карли забраны назад и с горем пополам из-за своей длины переплетены в подобие косички. На лицо не спадает ни одной пряди и это совершенно точно к лучшему – даже от улыбки, которая проскальзывает, когда особенной шаловливый миньон разбивает бейсбольную битой дорогущую вазу, Каролине больно. Волосы бы раздражали ранки еще сильнее.
И все же, стоит заметить, что выглядит маленькая гречанка не так уж плохо, если вычесть порезанные ладони со швами и штатив с капельницей. Она ровно сидит, ее глаза горят и светятся, они живые, а кожа не такая уж и белая. По крайней мере, того ужаса, что видела этим утром, больше нет. И я клянусь себе, что никогда больше не будет.
От одной лишь мысли, что из-за Мадлен и Константы Каролина могла погибнуть сегодня, у меня встают дыбом волосы и спертое ледяное дыхание ужаса слышится на затылке.
Первым из присутствующих в комнате меня замечает Эммет. В защищающем жесте обвив дочку правой рукой за талию и придерживая возле себя, он поднимает глаза к двери, заслышав тихонький шорох от соприкосновения моих бахил и пола. Теперь это рефлекс на приближение посторонних.
В отличие от дочери, он не подает мне столь оптимистичных прогнозов своей внешностью: с красными ободками глаз, усталым выражением, морщинами у губ и на лбу, и с поджатыми малость губами вызывает сожаление. И сострадание, конечно же.
Вот кто сегодня прошел самые суровые круги Ада…
Я не собираюсь никого мучить. Я не собираюсь тянуть кота за хвост. Эдвард уехал исполнять то, что затеял уже давно, а мне поручил позаботиться о нашей семье до своего возвращения. Официальная версия – отправился в цех «Мечты» по срочному делу. Эммет не должен проверять эту информацию сегодня. У него не хватит сил, а веры в брата хватить должно уж точно.
Поэтому, отказываясь и дальше подпирать косяк двери, я перешагиваю крохотный порожек в палату. С ободряющей улыбкой для Медвежонка и нежнейшей из возможных для мисс Каллен, которая видит меня лишь теперь.
- Изза!.. – восторженно выдыхает она, едва не подпрыгнув на своем месте.
Миньоны и их проделки мгновенно теряют рейтинг, и на папин компьютер девочка теперь практически не смотрит.
Она следит за мной.
Детский взгляд, в котором бы за минуту мелькало столько эмоций, я не видела никогда прежде. И, наверное, никогда больше не увижу.
В первое мгновенье Каролина пытается улыбнуться, обрадовавшись моему приходу. Серо-голубые водопады горят счастьем и поблескивают уверенностью, что теперь-то уж все точно будет хорошо.
Но в следующее мгновение, уже через секунду, выражение лица малышки меняется. Карли будто понимает что-то, видит истину.
Она как-то разом сникает, сгорбив плечики, и поспешно опускает голову. Смотрит из-под ресниц как загнанный в ловушку олененок, растерявший последнюю надежду выбраться обратно в лес. Ресницы подрагивают, а уголки губ клонятся вниз. Еще чуть-чуть, и на щеках появятся слезы.
И третьим, завершающим мгновеньем, которое длится больше всего, служит фаза испуга. Шумно сглотнув и растеряв всю недавнюю радость от первой реакции и храбрость от второй, она изворачивается на своем месте и поворачивается ко мне спиной. Надежным укрытием служит медвежья рука папы - за ней-то Каролина и скрывается.
Мы с Эмметом синхронно делаем тяжело-удивленный вдох.
- Котенок, - он легонечко, не желая пугать, поглаживает ее спинку. На девочке светлая больничная рубашка в горошек, завязывающаяся на шее, и белые гольфы. К завтрашнему утру, как сообщил мне Эдвард, Голди привезет ее домашнюю одежду, а пока придется походить так. – Смотри, кто пришел! Мы с тобой даже не поздороваемся с Беллой?
Его увлекающий, добрый голос, его отцовский тон и такие же отцовские касания, внутри которых ярким огнем сияет ласка, способны уговорить самых несговорчивых. И уж тем более Карли. Мне ли не знать, как безумно сильно она любит своего папу – порой даже сильнее по детским меркам, чем он сам – ее.
- Привет, Изза, - тихо откликается юная гречанка, даже не повернув ко мне головы. Шмыгает носом.
Я с пониманием гляжу на Эммета. Одними губами спрашиваю, можно ли подойти ближе?
Он разрешает. Ставит мультик на паузу, чтобы не мешал.
- Карли, - обращаюсь к ней, стоя теперь рядом с постелью, - ты не обернешься? Я соскучилась по тебе…
Медвежонок нежнее гладит ее спинку – подкрепляет мои слова тактильным контактом.
Он здесь – в отдалении шага. И то ли мне чудится, то ли это чистая правда, но, когда смотрю на бывшего Людоеда, вижу, что какая-то часть его волос у висков поседела. За сегодня?..
И глядит он на меня так… явно не как на «пэристери». Теперь нет.
- Ты убежишь, - с горечью бормочет Каролина, вернув внимание к себе и прижав ладошки в бинтах к своей подушке, - я теперь красивая только для папы…
Ну конечно же. Ссадины. Из-за них.
Мне стоило догадаться.
Вооружившись немой поддержкой, даже ярым желанием Каллена-младшего, я с осторожностью присаживаюсь на край постели Каролины. Простыни шуршат, но она не обращает на это внимания.
- Малыш, - применяю тяжелую артиллерию, воспользовавшись этим ее прозвищем, как совсем недавно настроила на нужный лад Эдварда, - ты для меня всегда красивая. Я уже тебе говорила.
- Ты не знаешь…
- Карли, - теперь под стать пальцам Эммета и я прикасаюсь к ее спинке. Бархатно и нежно, - ну пожалуйста… «банана!», Карли…
Усмехнувшись моей находчивости, Медвежонок щурится, а девочка, похоже, проникается толикой доверия.
- Ты тоже любишь миньонов? – чуть повернув голову, шепчет она.
- Обожаю. А еще обожаю черноволосых принцесс с серыми глазами, Каролин…
Этого оказывается достаточно. На сегодня – да.
Решительно выдохнув, юная гречанка все же оборачивается ко мне – полностью, глаза в глаза. Лицом.
Из-под черных бровей ее взгляд выглядит особенно пронизывающим, а порезы и ссадины лишь дополняют первое впечатление. Она робкая и смелая. Она серьезная и растерянная. Она уверенная в себе и разбитая. Она отчаянно строит крепость храбрости… но ее глаза серебрятся от слез.
Просит увидеть – раз и навсегда, именно теперь. Все свои недостатки. Все свои травмы. Все ранки.
Неужели не знает, как быстро они пройдут?..
- Ты прелестна, Каролина, - со всей честностью, глядя ребенку прямо в глаза, признаюсь я. У меня нет ни права, ни желания, ни сил ее обманывать. Ни в коем случае.
Все это время просидевший молча, Эммет утвердительно кивает, с любящей улыбкой пробежавшись пальцами от шеи дочери к талии. Соглашается со мной.
Девочка сглатывает, избегая навязчивого желания опустить глаза. Ее ладони немного подрагивают.
- Белла…
Медвежонок успевает перехватить дочку, было кинувшуюся ко мне, за единую секунду до резкого движения. Удерживает Каролину, а следовательно, и ее капельницу, и пострадавшее лицо в относительной безопасности.
- Не так быстро, котенок, - встречаясь с потерянным серым взглядом, шепотом объясняет свои действия. Кивком головы велит мне подвинуться ближе, а сам тем временем вытаскивает из тугой пачки с надписью «стерильно» подобие салфетки – куда более плотную и гибкую, дабы подстроиться под движения кожи, чем обычная. Их две – и оба кладутся на мое плечо.
Прерывисто выдохнувшая Каролина, смущенная необходимостью таких действий, слишком робко ложится на мое плечо. Будто спрашивает разрешения, будто сомневается, что я еще не передумала. Как Эдвард…
Эммет бережно перекладывает ее руку с капельницей на мои колени, а штатив придвигает к самой постели.
Пусть и молча, но он контролирует ситуацию полностью. У меня даже возникает впечатление, что панически боится что-то пропустить, даже мелочь – этот день ни для кого не был легким.
Впрочем, все трудности и условности, все сказанное и сделанное, все вспомненное и забытое – все уходит на второй план. Маленькое, дрожащее от нервозности тело Каролины касается моего, и я убеждаюсь, что семья – это все, что мне нужно. И что эти люди – трое на всей земле, а четверо, включая мою Роз – награда, за которую не жалко пролить и пот, и слезы, и кровь. Особенно свою.
Такое волнующее, такое животрепещущее чувство – Каролина со мной. Каролина в моих руках.
Мой очаровательный, прекрасный, любимый малыш! Почему же ты сомневаешься?..
Я наклоняюсь ближе к ней, на ходу чмокнув волосы, и улыбаюсь. От этого поцелуя девочка перестает жмуриться.
Ее щека лежит на стерильной салфетке, чуточку крови видно на подобной марле поверхности. И влага – соленая, конечно же. Еще бы она не плакала после такого…
- Ты хорошая, Изза…
- Белла, - поправляю, покрепче обняв спинку в больничной шуршащей рубашке, - я теперь Белла, Каролин. И знаешь что? - целую ее висок, самостоятельно прикрыв глаза. Эти слова нужны, важны и драгоценны, но какие же они тяжелые! Неподъемно. – Я люблю тебя. Сильно-сильно-сильно, мой малыш.
Эммет вздергивает голову, услышав мой шепот и его глаза округляются. Голубые водопады, кажется, смолкают. В них неожиданная зима, посередине которой вспыхивает ярко-желтое летнее солнце.
Скажет. Он что-то скажет сейчас!..
Но молчит.
Каролина же на мгновенье замирает, переваривая услышанное, а затем придушенно взвизгивает, крепко обхватив руками мою талию. Жмется как в последний раз. Держится из-за всех сил. Горько и в то же время с облегчением плачет, не трудясь утереть свои слезы.
- Моя Белла… - со стоном срывается с детских губ. – Я тебя тоже!
* * *
Ресторан пятизвездочного люксового отеля «Мэрриот» располагался на верхнем этаже большого здания на Тверской, имея в своем распоряжении террасу, выходящую прямо на крышу. Из-за своего утепления и прозрачных стекол открыта она была даже до наступления настоящей весны. И для встреч, подобных этой, Эдвард всегда выбирал укромный столик за перегородкой на ней. Хорошее обслуживание, эстетическое удовольствие от интерьера, достойная еда и никакого лишнего внимания. Когда передаешь чеки на миллион, это важно.
Правда, один недостаток у этого заведения все-таки был – долгий подъем. При всей любви хозяина к модернизации и новым технологиям, то ли средства, то ли желания не позволили сделать лифт взлетающим на двенадцатый этаж. Он ехал ровно две минуты. И порой этих двух минут хватало с лихвой не только на мысли, но и на действия…
В этом лифте в свое время Эдвард встретил Софию. Она ехала вместе с бойфрендом праздновать, как потом выяснилось, их «помолвку». Отец Соф, как и отцы всех его «голубок», принадлежали к высшему обществу. И потому чувства дочерей их занимали меньше всего, доводя девушек до самого точного определения слова отчаянье.
Тогда он стоял в левом углу, Эдвард точно помнил это. А она стояла в правом, прислонившись к стене и утирая слезы, бегущие по лицу. Ее влагостойкая тушь – и та забила тревогу. Пассажиров в лифте было не так много, и никто особенного внимания не обратил. Но следующим своим поступком она определенно хотела вызвать интерес к своей персоне – как только лифт остановился, что есть силы толкнув бойфренда, выскочила наружу и кинулась к стеклянному ограждению. Ей хватило бы той прыти и решимости, какой обладала, чтобы ускользнуть от встрепенувшейся охраны и завершить свой план, сиганув вниз. Но Эдвард оказался быстрее.
Так и познакомились…
Самое удивительное, что лифт этот – прямо кладезь для наблюдателя. Сколько в него не заходи, сколько не покидай его, картинка движется, меняется и наполняется новыми красками. Яркими.
Сегодня, молчаливо пристроившись у поручня правого бока, Каллен находит глазами новую пару для наблюдений.
У нее светло-русые волосы, забранные назад, и голубые глаза, обрамленные красивыми ресницами. Кожа ровная, чуть смугловатая, на ней макияж – румяна, тушь, тени на веки. Образ взрослой женщины – почти роковой. А ведь ей не больше шестнадцати.
У него такие же русые волосы и такие же голубые глаза, но черты лица куда острее и темнее. Он напряжен и насторожен, рядом с ним охранник в штатском, и второй, менее вычурный – рядом с девушкой. Он хмуро слушает то, что в обвиняющем тоне шепотом выдает ему дочь и изредка качает головой.
Она плачет. С тем выражением лица, какое обычно называют «ожесточение», все-таки плачет. Есть слезы, есть придушенные всхлипы, и дрожь открытых откровенным платьем плеч тоже есть.
Она растет без матери – нет сомнений. Только вот любви отца, похоже, недостаточно, чтобы это компенсировать.
Эдвард прислоняется к стенке, сжав руками поручень за своей спиной так сильно, что белеют пальцы. Эта картина угнетает. Она – прямой отсыл к его «голубкам». И в такие моменты, наблюдая это, он видит, что делает все не зря.
Он с детства проклинал свою эмпатию. Он ненавидел все, что вызывало в нем водоворот чувств, потому что, как правило, это не заканчивалось хорошо. Один раз не удержавшись от искушения… наказать, он поплатился за это бессонными ночами и жесточайшими муками совести.
Второй раз, уже гораздо позже, когда потерял время и повел себя слишком жестко, перечеркнул на корню остаток своего существования. Убил себя. И если бы не Каролина, уже никогда бы не смог воскреснуть.
Этот самый страшный день в году всегда приходится на пятницу – как заколдованный круг, ведьмин заговор. Столь страшное и выматывающее совпадение треплет нервы еще накануне, в четверг. Потому что ход времени не замедлить.
Еще один год без нее.
…Пятнадцатого мая Энн пробралась в его комнату ночью. Ей частенько снились кошмары, и Эдвард никогда не был против, чтобы, если было совсем невмоготу, она приходила к нему. Как правило, когда ей было страшно, она вела себя как обыкновенный ребенок. И порой в ее лексиконе даже проскакивало «папа», если очень старалась это слово произнести.
Но в тот раз не кошмар был причиной прихода. Причиной стало желание превратить дальнейшее существование Эдварда в кошмар.
Он приоткрыл один глаз, зевнув, когда она разбудила его скрипом простыней и села на постель. В белой ночнушке, как привидение, с распущенными рыжими волосами и усталыми, поблекшими зелеными глазами. Худенькие ноги, руки – она была почти прозрачной, и Эдвард всерьез опасался, как бы не дошло до анорексии. Есть Энн была согласна только тогда, когда он сидел рядом.
- Дурной сон? – нежно поинтересовался мужчина, прогнав сонливость, - ложись, зайка. Нечего бояться.
Достаточно низкая для своих семнадцати, Энн насупилась и тряхнула кудрявыми волосами, раздумывая отказаться. Но потом все же кивнула. Устроилась под боком, правда, пониже, чем обычно.
Эдвард поглаживал ее локоны, чувствуя, что после трудного дня сам засыпает быстрее названной дочери, а потому, наверное, не уловил движения рук.
Легонькое, как перышко, прикосновение тронуло область паха – дуновение ветерка.
Невесомое, как туманное облачко, касание оказалось на внутренней стороне бедра. На боксерах. Тогда еще он спал в них, а не в пижамных штанах. И в майке с коротким рукавом.
Ласковое, будто трепетное, прикосновение отыскало чувствительную зону на члене. Знало, где она…
- Анна, что ты?.. – случайность? Пожалуйста!
- Люби меня! – повелела она. И маленькая, еще детская ладошка сжала его достоинство у основания. В крепкий кулак.
От ужаса у Эдварда сбилось дыхание, а глаза чудом не выскочили из орбит. С головой окунувшись в ледяную полынью неожиданности, он с трудом сглотнул. Кошмар?!
И девушка посчитала это добрым знаком. Не отпуская своей новой игрушки, резко потянула ее вперед, а затем вернула назад.
Не составило труда понять, что она делает.
- Я доставлю тебе удовольствие, Я, - приговаривала она, не слушая велений названного отца немедленно убрать руки, - теперь я буду твоей шлюхой, Суровый!
…С тех пор утекло много воды и прошло больше пятнадцати лет, однако воспоминания и чувства, охватившие сердце в тот момент – предательства, боли, яда, ужаса и несравнимого отчаянья, присыпанного разочарованием – не забываются. Они оставили свой след.
Эдвард никогда больше не «развлекал» себя самостоятельно. В ту единую секунду, когда пальцы касались известного места, крепкая хватка Анны чувствовалась прямо под ними. И ни о каком возбуждении речи идти уже не могло.
Ни одна Маргарита не имела права трогать… руками. Все их с Мастером позы проходили без непосредственного контакта любой части ее тела, кроме нужной и приспособленной для этого, с его достоинством. Тогда еще был шанс, что что-то выйдет.
А еще, с тех пор в спальне Эдварду понадобились краски и мольберт. Рисование, которое Энн не любила, как отвлечение, отгораживание от нее. Достаточно времени для прелюдии, достаточно, чтобы не сочли импотентом, достаточно, чтобы уткнуться лицом в чью-то молочную спину и схватить едва ли не зубами ускользающий оргазм. От долгого воздержания мук больше, чем от получасовой феерии. В конце концов, это естественная физиологическая потребность и никуда от нее не деться.
Впрочем, не так давно, похоже, были обрублены последние канаты, удерживающие и так накрененное судно его рассудка на плаву. Вместо Маргариты пару недель назад он видел Беллу. И теперь никто, никто не сможет исправить эту фантазию. Она будто заклеймила тело – без боли, одними лишь прикосновениями и робкими поцелуями, своей заботой, своим искренним беспокойством. И без этих клейм жизнь уже совсем другая. Их не свести. От них перестает болеть сердце...
Бельчонок.
Кто бы мог подумать, что на старость лет он станет таким чувствительным? Давать уменьшительно-ласкательные имена... даже дети, подобные Ромео, так не делают.
И все же у Эдварда против воли влажнеют глаза. Она словно бы… воскресила его, когда сказала, что ей нравится. После всего, что случилось с Каролиной, после жуткого в целом дня, незадолго до предстоящего разговора с Мадлен – вернула спокойствие. Уберегла.
Лифт останавливается – девятый этаж. Выходят отец с дочерью, видимо, проживающие в отеле. Охранники – следом.
Эдвард смотрит на них, удаляющихся по коридору, и с горечью, но вынужден признать, что именно такая будет первая мысль у тех, кто хоть раз увидит – или уже увидел – их с Беллой вместе. Дочка. Нежно любимая, судя по всему. Папино сокровище.
А потом она невзначай поцелует его, приподнявшись на цыпочках и коснувшись губ. Даже на секунду. И тогда уже общее мнение будет иным – старый извращенец. Не папочка. Папик.
Эдвард с горьким вздохом отворачивается от дверей выхода, всматриваясь в зеркало, оказавшееся прямо за собой. В свое лицо. На свои морщины. На парализованную правую сторону.
Неужели ей нравится?..
Лифт закрывается. Едет дальше.
Но бывают ведь и такие – разновозрастные – отношения, верно? Не каждому суждено найти единение с ровесником. Не каждому дано жить вместе сорок, пятьдесят, шестьдесят лет. Даже люди одного поколения, соединившись, порой разлучаются через пять-десять. Это жизнь. Она столь многогранна…
В единую секунду на Каллена наваливается такая тоска, что хочется разбить зеркало. Если бы он был младше… хотя бы лет на десять младше, всего на десять! Или она старше… хоть на пять! У них бы получилось. Это бы не было такой насмешкой и вычурной неправильностью, это бы позволило им так или иначе стареть вместе, это бы спасло… ее дальнейшую жизнь.
Эдвард запрокидывает голову, трижды прокляв тот момент, когда решился пуститься в рассуждения в лифте. Оно того не стоит!
Стоит мыслить рационально и без «розовых очков» - хотя бы наедине с собой.
В самом лучшем случае ему осталось тридцать-тридцать пять лет. И то последние десять из них еще неизвестно, в каком состоянии. Белла останется одна. В сорок-сорок пять лет без мужа, без детей, без радостей и надежд, с раскромсанной жизнью и какими-то ванильными воспоминаниями о белках и манной каше. Она никогда не сможет простить ему того, что сделал с ней и ее юностью, обрекая на такое существование. Ради себя. Ради гребаного эгоистического чувства… ради своего счастья. Она только думает, что оно и ее тоже… она просто не представляет пока…
Эти мысли кислотой разъедают сознание – до боли. И никуда от них не спрятаться.
Из всех русских писателей больше всего Эдвард любил Булгакова, что, наверное, было очевидным фактом для тех, кто знал о Маргаритах. Но все же тем автором, который смог наиболее точно выразить бы его чувства в это мгновенье, был никто иной, как Чехов. Эдвард ужаснулся, когда ему в руки попала эта книжка несколько дней назад – маленький, немного скомканный в конце рассказ – почти горькое воспоминание. Такое ведь уже случалось… и не так давно. Он не первый.
«Голова его уже начинала седеть. И ему показалось странным, что он так постарел за последние годы, так подурнел. Плечи, на которых лежали его руки, были теплы и вздрагивали. Он почувствовал сострадание к этой жизни, еще такой теплой и красивой, но, вероятно, уже близкой к тому, чтобы начать блекнуть и вянуть, как его жизнь. За что она его любит так? Он всегда казался женщинам не тем, кем был, и любили они в нем не его самого, а человека, которого создавало их воображение и которого они в своей жизни жадно искали; и потом, когда замечали свою ошибку, то все-таки любили. И ни одна из них не была с ним счастлива. Время шло, он знакомился, сходился, расставался, но ни разу не любил; было всё что угодно, но только не любовь.
И только теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил, как следует, по-настоящему — первый раз в жизни».
Что же ему теперь делать?..
Это ведь правда. Человек, который был уверен, что никогда на свете не полюбит, человек, который уверил в этом не только себя, но и всех вокруг… раскаялся. Как раз под седину, да, хоть среди его волос пока попадались лишь единичные седые.
Эдвард выдохнул.
Вдохнул.
Его этаж. Пора.
Сначала Мадлен. Остальные мысли – позже.
…Правда, проходя мимо одного ювелирного магазина, что цепочкой выстроились перед входом в ресторан и предоставляли все, что нужно требовательным гостям для шоппинга, Каллен-старший остановился.
На витрине, будто появившись из морской пены его мыслей, был представлен кулон. Небольшая подвеска, размером с верхнюю фалангу мизинца. Но какая же красивая…
Ящерка-хамелеон с большими глазами, овившись, как на веточке, возле красивого камешка, призывно смотрела на потенциального покупателя. Ее хвост был причудливо изогнут, а лапки столь изящны, что не передать словами. Произведение искусства, а не подвеска.
- Могу ли я вам помочь, сэр? – неожиданно, но очень любезно поинтересовались справа от него. Девушка-консультант. Приняла за иностранца.
Эдвард не стал рушить ее иллюзию.
- Вот это, - указал на витрину как раз напротив понравившегося украшения.
- Конечно же, - продавщица улыбчиво кивнула, - хамелеон из белого золота с аметистовым камнем. Уникальный. Прекрасный выбор, сэр.
Если до слова «аметистовый» у Эдварда еще были сомнения, то эта девушка рассеяла их окончательно. Уникальный… частичка уникального. Хамелеон ведь невероятное существо. И теперь любимым цветом у него станет фиолетовый. Цвет его глаз.
(прим.автора -
)
Мужчина и сам до конца не понял, какого черта купил это и что теперь будет с ним делать, если не хватит смелости подарить Изабелле.
Он обнаружил себя стоящим перед метрдотелем и сжимающим в руках фирменный пакет ювелирного магазина. Хамелеон своими лапками будто касался самого сердца.
- Каллен, приват, - рассеяно выдавил он услужливому мужчине. И, достав кулон, спрятал в карман пиджака. Пакет отправился в мусорную корзину.
В конце концов, все мы время от времени совершаем безумства…
* * *
Она никогда не приходила вовремя – это стало почти визитной карточкой Мадлен Боей-Боннар. Достигнув пика популярности, снимаясь для Vogue, Gucci и еще несколько именитых марок едва ли не в один день, она могла позволить себе опоздание. И уж точно не брезговала опоздать на ужин, даже важный для нее, дабы продемонстрировать, что просто проходила мимо. И что ей плевать.
В роскошном зале ресторана видели уже многих женщин – самых разных. И все же стабильно, что является еще одной ее визитной карточкой, Мадлен перетягивает внимание всех лиц мужского пола на себя, как только входит.
Черный футляр с провокационными вырезами на груди и возле ребер, где лоскутки материи изящно переплетаются, создавая иллюзию приличного, хоть и шикарного платья. Под стать наряду выбраны и черные сапоги на высокой шпильке – еще одна попытка сравняться с Эдвардом ростом. На ее запястье браслет от Cartier, а на шее крошечный бриллиантовый кулончик – прекрасная простота, ничего лишнего.
Какая же изысканная и манящая эта женщина снаружи для тех, кто не знает, какова она внутри. И что по ее вине сегодня едва не случилось с родной дочерью…
Метрдотель подводит модель года к его столику и Эдвард, не чураясь приличия, все же встает. До тех пор, пока двери приватной загородки не закрыты, их обоих еще видно основным посетителям зала.
- Пунктуальный Король, - очаровательно улыбнувшись губами в светло-розовой помаде, хлопнув ресницами с килограммом туши, Мадли присаживается на отодвинутый для нее прислугой стул.
- Le temps est très précieux*, - вежливо отвечает мистер Каллен.
Модель с хищным блеском глаз встречает то, что он переходит на ее язык.
- Je ne doute pas . Pas tous vivent pour toujours**, - мягко парирует она. Блондинистые волосы, подвивающиеся на концах, словно бы змеи Медузы Горгоны. Неужели Белла правда способна приревновать его к Мадлен? И вообще – приревновать его?
Эдвард качает головой, сбрасывая наваждение. Пока есть другое очень важное дело.
- Ну да ладно, - мисс Байо-Боннар сама переводит тему, уложив свой черный клатч к себе на колени. Официанта, принесшего шампанское, игнорирует, - я полагаю, ты не просто так позвал меня сюда, Суровый? После твоей выходки в моем номере это, по меньшей мере, должно что-то значить.
Алексайо просит у официанта воды без газа и со льдом. В ровной позе усаживается на своем стуле с деревянной, искусно изрезанной спинкой.
Частная кабинка представляет собой почти что произведение искусства с бордовыми стенами, располагающими к откровенным разговорам, или же сдержанному молчанию одновременно, антикварным столом под скатертью ручной работы – такой же темной, как и стены, и с паркетным полом, ничуть не пострадавшим от каблуков, мытья или же обработки. Возле стола четыре стула. И напротив двух из них висят ранние работы-миниатюры Тициана – по крайней мере, хозяин божится, что это так. Частная коллекция – частные покровители. В место с меньшим размахом Мадлен просто не согласилась бы прийти. Она уже давно считает себя неотъемлемой частью такого баснословно дорогого мира.
- Ты права, у встречи есть причина, - глотнув воды из своего стакана – очищенной серебром, пропущенной через особые фильтры и собранный с талого ледника. В общем, цена за бутылку в районе двадцати долларов. – И я был бы благодарен тебе, если бы мы перешли к ней как можно скорее.
- Торопишься к своей putain***?
Провокацию Эдвард сносит совершенно спокойно.
- В июне авиасалон, Мадлен. У меня много работы.
Хорошее прикрытие, если учесть, что чертеж правого крыла так и не был переделан. Эдвард на мгновенье прикрывает глаза – все из-за этой женщины идет не по плану и выбивается из графика. Даже их жизни.
- Так может, не будем зря терять время? – красавица легонько прикусывает свою губу, прогнувшись вперед, и ее ноготки в розовом лаке проводят линию по ладони своего спутника.
От отвращения Каллену хочется отдернуть руку, но он сдерживается.
– Мой номер здесь 505. Ты сам его выбрал, Король.
- Он был единственным свободным люксом, Мадлен.
Холод в его голосе ничуть не отваживает женщину.
- Сама судьба благоволит нам, - серьезно произносит в ответ она, - ты видел мою кровать? Мы можем устроить марафон любви, Ваше Величество.
- Меню, мадам, - заслышав французский, пытается вспомнить хоть одно слово на нем официант. Появляется из-за загородки очень вовремя, вынуждая Мадлен пусть и с нежеланием, но отстраниться назад. Она как капризная девочка складывает руки на груди, терзая своего собеседника взглядом. На меню даже не смотрит.
- Салат из авокадо и спаржи с соусом из прованских томатов, - сразу же озвучивает женщина. – А на десерт шоколадный фондан с пьяной вишней. Трезвость излишня для нас сегодня.
- Прекрасный выбор, - едва не растерявшийся официант быстро кивает, запоминая заказ, - а для вас, сэр?
- Цезарь с куриной грудкой, - Эдвард возвращает мужчине меню.
- Горячие блюда?
- Нет надобности, - Мадлен отвечает за них обоих, - у нас и так горячо…
Запомнивший то, что ему было нужно, официант удаляется. Тишина от заново вернувшегося уединения идет мисс Байо-Боннар на пользу. Она успокаивается и не отпускает пошлых замечаний-предложений в адрес своего спутника.
- Когда в мой номер позвонили сегодня, мистер Каллен, приглашение прозвучало на романтический ужин. Это было насмешкой?
Эдвард делает еще глоток воды. Скрытые тональным кремом и высоким воротом рубашки отметины на шее не видны Мадлен, однако дискомфорт от них все еще ощутим. И не получится говорить ровно, бодро и как обычно, если не пить воду.
- Мне было необходимо, чтобы ты пришла, Мадлен.
Она хмыкает. Самостоятельно придвигает свой стул поближе к столу.
- Даже так? Я вся во внимании.
Алексайо складывает руки на столе. Им, переодевшимся в черный костюм с белой рубашкой и даже запонками, Мадлен восхищается. Даже неприкрыто. И глаза ее горят ярче.
Разрушить. Разбить. Захватить.
А Белла все это время пытается разгрести завалы и выстроить на руинах что-то новое…
- У меня к тебе деловое предложение, Мадлен, - Каллен жестом велит удалиться официанту, вспомнившему, что так и не предложил элитным гостям винную карту, - и его стоимость, думаю, тебя заинтересует.
- Пятьсот тысяч долларов, да? – она призывно проводит языком по своей нижней губе, заново раскрепощаясь, - твой брат дал мне в прошлый раз шестьсот, Суровый. И как видишь, это вложение не окупилось. Я приехала к вам – а Каролину вы упрятали.
При упоминании своего сокровища этой женщиной, недостойной называться для него никем, у Эдварда сводит скулы, а во рту появляется горький привкус ярости.
Сдержанность. Спокойствие. Уверенность.
Это все, что ему нужно. Вдох.
Правду. Только правду теперь.
- Ты не способна понять ее. Поэтому дочь тебе лучше не видеть.
Глаза женщины округляются. Она хлопает ресницами, взметнув вверх подведенные черным брови, и изображает святое невинное удивление. Даже пальцы вздрагивают, коснувшись бокала с шампанским.
- Лишить девочку матери, Эдвард? И ты называешь себя святым человеком?!
Суровый без труда удерживает на лице маску непоколебимости. Сейчас – да.
- У тебя станет больше свободного времени и меньше хлопот, Мадлен. А также значительно увеличится банковский счет.
Она поджимает губы.
- Миллион евро? – саркастически спрашивает.
- Миллион евро, - не дрогнув, честно отвечает мужчина, - с учетом всего того, что было ранее в тебя вложено, этого должно хватить.
Изумленная женщина на мгновенье застывает на своем месте, подыскивая аргументы. Такого ответа она не ожидала.
- Как низко покупать меня, Король, - качает головой, видимо, отыскав новую дорожку аргументов. Через чувство вины. И через удары по живому. – Я ведь предлагала тебе сделку пару дней назад – быть моим! И за это твоя черноволосая кошка больше бы не интересовала меня и дня! Но нет, прямой дорогой ты не ходишь!
Возвращается официант. Ставит на стол салаты. И, под гневным взглядом Мадлен, уходит, не спросив больше ничего.
Эдвард методично вливает принесенную заправку к салату в свой «Цезарь». Слава богу, она без анчоусов. Прожаренные гренки поблескивают между листьями радиччио оливковым маслом.
- Миллион евро, Мадлен, за то, что ты больше не появишься в жизни Каролины. Если после своего совершеннолетия она захочет найти тебя, ни я, ни Эммет не будем против. Однако до тех пор, пока она еще ребенок, ты и на шаг к ней не приблизишься, не позвонишь и не отправишь даже маленького подарка. – Вздохнув, он разрезает на части кусочек куриной грудки, перед тем, как положить его в рот, - впрочем, если за эти годы в тебе все же проснется материнский инстинкт и, что важнее всего, ты сможешь доказать мне это, ты увидишь Каролину до ее совершеннолетия. Еще раз.
Пораженная до глубины души таким разговором, Мадли забывает, зачем перед ней салат и что с ним, собственно, нужно делать.
Впервые кажущаяся Эдварду такой растерянной, она чем-то напоминает его «голубок». А уж в двадцать, когда была тише воды и ниже травы, когда жила мечтами и делала все, что угодно, для своих целей, ей несложно было свести с ума подвыпившего Эммета. Прекрасной, трогательной и невинной. Хотя девственность Мадлен потеряла в двенадцать лет…
- Ты вроде бы умный мужчина, Суровый, - Мадлен поднимает голову, надевая на лицо стальную маску, а глаза заставляя сиять жестокостью, - строишь самолеты, воспитываешь чужих детей… но неужели ты думаешь, что даже за этот гребаный миллион я отступлюсь? Ты вообще видел мой счет?
Эдвард слегка морщится от сдавливающего кольца на шее у воротника, отставляя салат подальше. Есть невозможно. Пить – куда ни шло.
- Двадцать миллионов – вот твой счет, Мадлен. И я бы не сказал, что лишний миллион был бы некстати.
- Следующий контракт с Vogue подарит мне столько же, Эдвард. А для них нужно будет всего лишь продефилировать в купальнике в течении пяти часов.
Каллен усмехается краешком губ. Жестко.
Видит Бог, он хотел решить все миром. Честно.
- А Vogue не может разорвать с тобой контракт?
Женщина щурится. Она зла.
- Со мной?! Суровый, меня раздирают на части предложениями! И те, кому даю согласие, считают это за счастье! Они роют землю, чтобы я снялась у них!
- Сегодня…
- Да, сегодня, - она взметывает волосами, кинув вилку на тарелку с салатом и вызывав тем самый громкий звон, - и вчера. И завтра. ВСЕГДА!
Эдвард невозмутим. Это выводит Мадли из равновесия. Это ее край – его спокойствие.
- Твоего агента зовут Жак Лоранс, Мадлен. Я прав?
Она останавливает тираду. Настораживается.
- Жал Оливье Лоранс. А какого черта ты?..
- Я его нанял, - Каллен почти наплевательски пожимает плечами, - семь лет назад. А ты даже не потрудилась сменить его. За хорошую работу, верно? За контракты с именитыми домами?
- Хочешь присудить чужую славу себе, засранец? – такое слово из ее рта он слышит впервые, но почему-то не удивлен. Люди в порыве гнева и не на то способны.
Еще глоток воды. И голос громче.
- Мадлен, все твои первые контракты проплатил я. На годы вперед. И все твои знаменитые фото, сам твой образ, хочешь ты того или нет, моя заслуга. Денег даже, не столько меня. Правда, моих, – впервые за последнее время Эдвард действительно чувствует себя Суровым. Неужели такого в нем видела Анна всю свою недолгую жизнь рядом? – И Жак, если я скажу, разорвет эти контракты. Все до одного. И ты вернешься к имиджмейкерству. К своим «темным-темным» годам, Мадли Байо.
Он не шутит, Мадлен видно. И оттого едва не встают дыбом волосы. А уж упоминание одной части фамилии, без приставки придуманного псевдонима для солидности…
Жесткость. Злобность. Суровость. Уверенность. Нещадность.
Эдвард, как и Мадлен в нем, ненавидит в себе эту сторону, проснувшуюся после ночи Светлячков, но сейчас она нужна. Сейчас тот Алексайо, который навсегда покинул Родос и клялся туда не возвращаться, может сослужить добрую службу. Замаливать грехи будет в другое время.
- Ты не посмеешь… - дрожа от злости, выпаливает мать Каролины. Ее лицо краснеет, а черты заостряются. Ноготки готовы убивать. Его, разумеется.
- Я не заинтересован в том, чтобы рушить твой мир, Мадли, - Эдвард успокаивающе качает головой, призывая ее уняться, - но при условии, что ты не станешь рушить мой. Миллион евро, прежнее положение дел в модельном бизнесе и спокойная роскошная жизнь. И цена всего одна – оставь в покое свою дочь.
- Она спросит обо мне!
- Мы найдем, что ответить.
- Ты будешь врать ребенку всю свою жизнь. Ты думаешь, она простит эту ложь тебе, сукин ты сын? Она тебя возненавидит! ТЫ, а не Я, больше никогда ее не увидишь!
Эдвард поджимает губы. У сердца щит – слова не проберутся раньше времени. Но их ошметки на металле останутся. Растворят его. И вот уже тогда атакуют – этой же ночью. Такой вариант стоило бы рассматривать…
- Со мной или без меня, Мадлен, но Каролина будет счастлива, - он поправляет ворот рубашки, - но с тобой ее счастье невозможно в принципе. Надеюсь, мы друг друга поняли.
Мисс Байо-Боннар делает глубокий вдох, а затем выдох. Ее руки подрагивают и потому прячет их под стол. О еде не думает. О себе не думает. Знает только слова. Их и выдает.
- Дорогой мой, - морщится от неприязни, хмыкнув, - самое главное - это помнить, что ты не вечен. И ты, и твой Медведь. И если его, как убогого, судьба, может еще, и пощадит, то тебя нет. Тебя покарают все земные и неземные силы, Эдвард. Ты умрешь скоро, медленно и мучительно. Ты вспомнишь всех, кого замучил. И в Аду тебя будут жарить с особой тщательностью, как эти гренки, - ее насмешливый взгляд, смешиваясь с замогильным, серьезным и проклинающим голосом касается тарелки своего спутника, - твои грехи непростительны. И то, что ты делаешь сейчас – тоже. Будь ты проклят.
А потом она встает. Она, отдернув края своего платья, поднимается, так и не дождавшись десерта. В глазах слезы бессилия, а в руках зажатый до вмятин на крокодильей коже клатч.
- С этого момента любое твое появление возле Каролины, звонок или подарок я буду расценивать как нарушение уговора, Мадлен, - напоминает Эдвард, остановив ее возле двери одним лишь голосом. Он непоколебим. Он каменный. И за это Мадлен ненавидит его со страшной силой. – В двадцать четыре часа ты лишишься всего. В твоих интересах ближайшим рейсом вернуться в Париж. Номер оплачен до полудня.
Женщина широко улыбается. Сострадательно. С предвкушением.
- Fillette****, Суровый, - на чистом французском произносит, покатав это слово на языке, - за все заплатит твоя красивая кареглазая девочка. Я поквитаюсь с суровым монстром… а ей с этой тварью жить.
И за ней раз и навсегда с грохотом захлопывается отделяющая кабинку от основного зала дверь.
Вздрагивают на столе бокалы с шампанским.
Всю жизнь проклинавший свою великолепную память, Эдвард запоминает каждое из слов, сказанных Мадлен за сегодня. И в особенности фразы о проклятьях и Белле. О Белле даже больше – до кошмаров.
Он помнит эту «девочку» по-французски и тогда, когда садится в машину десятью минутами позже и направляется обратно к Целеево, в клинику.
Он помнит фразу о том, что Каролина никогда его не простит за только что содеянное, и видит в этом долю правды. Его мучительно рвет в придорожных кустах, когда едва успевает выбежать из той самой машины, а он обдумывает услышанное. Переваривает его. И ненавидит любимый «Цезарь».
Но что интереснее всего, запоминается не только плохое. И не только то, что сказано Мадлен.
Кое-как усевшись прямо на землю, холодную и мокрую от начинающегося дождя, Эдвард нащупывает в кармане пиджака аметистового хамелеона и что есть силы сжимает его в руке. Проникается магией украшения.
«Не капля, Алексайо. Море. Море прекрасного. Ты и сам знаешь…».
И объятья у дерева в больничном сквере. И мягкие каштановые волосы. И руки на шее – защищающие. Она никогда не боится и не медлит, когда требуется прийти ему на помощь.
«И только теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил, как следует, по-настоящему — первый раз в жизни».
Бельчонок.
Девочка.
Белла…
На небе сияют звезды – весна. Снег тает, уступая место траве – пробуждение. Припаркованную на обочине машину спокойно объезжают по скоростной трассе, не задумываясь, что там, в кустах, кто-то может быть. И ему, возможно, нужна помощь…
Эдвард слабо улыбается сам себе, опираясь спиной на ствол какого-то дерева, даже не пытаясь подняться на ноги, и разглядывает через его крону луну и мерцающие звездочки. В его ладони – аметистовый хамелеон. А его телефон громкой мелодией разрывается где-то в бардачке «Ауди», не смолкая ни на секунду. Это мелодия Изабеллы.
Сердце болит, но терпимо. Рубашка душит, но это пройдет. Все пройдет.
Теперь все будут счастливы, Эдвард уверен. Его улыбка даже не дрожит.
Теперь нечего бояться…
________
*Время очень ценно
**Нет сомнений. Далеко не все живут вечно.
***Путана, проститутка.
****Девочка
В связи с долгим отсутствием, автору будет особенно приятно услышать ваши отзывы! Не пожалейте мнений)))
Спасибо за прочтение!
Так же хочу напомнить, что на форуме идет голосование за лучшее олицетворение Каролины. Подробнее - здесь.
Спасибо за прочтение!
Так же хочу напомнить, что на форуме идет голосование за лучшее олицетворение Каролины. Подробнее - здесь.
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-50
Оптимистичный конец главы! 
Но так ли будет?
