Глава 30. Часть 1.
Светло-серая теплая материя, чуть отдающая стиральным порошком. Она ровная – сшита для удобной носки – и практически не мнется, как ни странно.
На ощупь ткань мягкая, дарящая лучшие тактильные ощущения. И, хоть смотреть из такого положения телевизор неудобно, эту материю – лучшую из подушек – я отказываюсь покидать.
На жидкокристаллическом экране, расположенном как раз напротив дивана с мягчайшими сиденьями, идет какая-то ерунда. То ли программа о том, как правильно готовить равиоли, то ли о том, как они появились, кто их ел и почему целый эфирный час посвящен их персоне. Я не вслушиваюсь и не всматриваюсь. Меня мало волнует телевизор. Сегодня да.
Я лежу на коленях у Эдварда, прижавшись к его домашним штанам и, время от времени чертя линии по коленной чашечке, наслаждаюсь моментом. Так тепло и уютно мне не было еще никогда.
Алексайо, насколько я могу судить, тоже не видит в происходящем чего-то вопиющего. Он сам и предложил мне устроиться именно так, а сейчас перебирает волосы, поглаживая кожу. Он очень нежный.
Мы оба молчим. В создавшейся идиллии слова излишни, телевизор работает как фон, а самое главное – ощущения. Чтобы впитать их до конца, нужно расслабиться, а нам, благодаря отсутствию Рады, Анты и Сержа, отправившихся за продуктами в саму Москву, это прекрасно удается. Присутствие Эдварда вообще, стоит признать, всегда здорово меня расслабляло. А сейчас он здесь, не глядя на все то, что было вчера. И он в порядке, за что я не устаю благодарить Бога.
Давным-давно, в детстве, читая мамины стихи, рукописный сборник которых мне удалось обнаружить в своей комнате, я узнала о существовании «невозможного единения» и «взаимопонимания без лишних жестов», не то что слов. Это было откровением, но на грани фантастики. Что тогда, наблюдая за Рональдом и мысленно подмечая, мог ли он любить маму так сильно, что затем, познав собственный опыт с Джаспером и одурманенность им, я не поверила, будто эти стихи рассказывают правду.
Люди разные. Люди – противоположности, особенно мужчины и женщины. И любовь… она, наверное, понятие эфемерное. Она измеряется в необходимости и материальных средствах. Кто сколько может предложить…
Но сейчас, встретив Эдварда, выйдя замуж, мне наконец удалось прочувствовать все то, что вкладывала Изабелла-старшая в свои произведения. С Алексайо я ощутила то самое «невозможное единение» и «взаимопонимание без лишних жестов», потому что ни мне, ни ему никогда не нужно было много слов. Взгляд, прикосновение, всхлип, шелест… это похоже на магию. И теперь я знаю, что эта магия называется любовью.
- Ты не передумала?
Моргнув, я вырываюсь из своих философских рассуждений. Слышать бархатный баритон после почти получаса тишины и ленивых касаний – неожиданно.
Впрочем, я прекрасно знаю, о чем он. И готова согласиться с Эмметом, который столько раз называл Эдварда ужасно упрямым человеком.
- Мы ведь договорились, разве нет? – с улыбкой отзываюсь, протянув руку и погладив Эдварда чуть выше бедра. Штаны плавно переходят в свободную синеватую рубашку, чьи пуговицы так нелегко застегнуть. – Тебе нужно отдохнуть.
Мистер Каллен глубоко вздыхает.
- В больнице я бы отдохнул лучше.
Его пальцы осторожно, чуть замедляясь, скользят по всей длине моих прядей. Который раз за этот день мне хочется замурлыкать в такт этим движениям.
- Несомненно, Алексайо, - я закатываю глаза. - Можно вопрос? Почему ты так себя не бережешь?
Я игнорирую телевизор и ведущего, что уже собирается варить равиоли, поворачивая голову назад. Аметисты, пронзительно глядящие сверху, сами меня находят. Они очень грустные.
- Я ее знаю… она уже уверила себя, что я не приду. Ей больно.
Теперь я поворачиваюсь к нему всем телом. Ложусь прямо, чтобы быть в состоянии коснуться руками полумертвого лица. Благодаря нашему совместному утреннему сну белила с кожи Аметистового немного смылись, но не до конца, а синева у глаз и вовсе осталась. По уверениям, он чувствовал себя гораздо лучше, даже хорошо, а по виду явно не смотрелся больше столь хрупким, как бумажное оригами, но мне все равно неспокойно. Как и Эммет Каролину, я до одури боюсь этого мужчину потерять.
- И я, и ее папочка убедили Карли, что вы совсем скоро встретитесь. Она тебе верит, - успокаиваю мужа, потерев его запястье. Пластыря там уже нет, но липкий след от него остался. Напоминание.
- Белла…
- Ага.
- Бельчонок, - Серые Перчатки привлекает тяжелую артиллерию, вспомнив о моем прозвище. Его глаза мерцают, а это то зрелище, которое нельзя игнорировать, - пожалуйста, поехали в клинику.
Просьба. Четвертая за два месяца моего присутствия в России. Одна из тех, на которую отказать – святотатство…
Но не сегодня. Ведь потерять можно гораздо больше, чем обрести.
Кажется, Эдвард видит ответ в моих глазах. Он отводит взгляд, нахмурившись, и слепо следит за приготовлением новой порции равиоли шеф-поваром.
Он мог бы с легкостью скинуть меня с колен, оттолкнуть и пойти туда, куда считает нужным, но он не делает так. Он меня уважает и даже прислушивается… он хочет поехать к Каролине со мной…
Я ненавижу ту секунду, когда черты лица мужа слева заостряются. Несильно, с отблеском горечи, что означает не злость, а мрачность. Он не недоволен, а расстроен окончанием нашей беседы.
- Эдвард, - я покидаю любимую серую материю его штанов, усаживаясь на нашей общей диванной подушке. Повернувшись влево, поймав глазами его глаза, заглядываю в самую глубь драгоценных камней, которые столь прекрасны. Для пущей уверенности даже кладу ладони на плечи в синей рубашке, поглаживая ее ткань, - послушай, ты ведь понимаешь, что это не из-за моего упрямства? Никто из нас не хочет, чтобы вчерашнее повторилось, правильно? А для этого сегодняшний день нужно провести в спокойствии и комфорте, не растрачиваясь на волнения и тревоги.
Эдвард настроен скептически.
- От того, что я здесь, а не там, я не волнуюсь меньше, Белла.
Присев рядышком, но не пытаясь уместиться на коленях, одной из рук обнимаю Каллена за талию.
- Я обещаю тебе, что с Малышом все будет хорошо. Она семимильными шагами идет на поправку, это правда. Можешь спросить у Эммета, если не веришь мне.
Эдвард не разрывает нашего зрительного контакта, и взгляд его становится сокровеннее. Теплая ладонь пробирается мне под спину, придерживая в не слишком удобной позе, а губы чмокают в лоб.
- Я боюсь, что она просто не захочет меня видеть позже, - признается, прогнав робость, Алексайо. Искренне. Мне. – Я и так упустил слишком много времени, Бельчонок.
Левой ладонью я прикасаюсь к левой стороне его лица. По вылепленному подбородку, по пробившейся чуть-чуть щетине, по немного впавшей щеке и заострившейся скуле, к глазам. Невероятным.
- Но это не так, - мягко заверяю. Второй рукой проделываю тот же маршрут, но на сей раз накрываю правую сторону его лица. Как маской.
Дыхание Эдварда на секунду сбивается.
- Каролина всегда слишком сильно переживает… она не поверит…
На его сумбурное бормотание находится мой, все такой же спокойный, ответ:
- Она отдаст за тебя все на свете, Эдвард. Ты не хуже меня это знаешь. И единственное, что ее пугает, это не то, когда ты придешь, а что ты не придешь. Мы решим эту проблему завтра.
Мужчина прикрывает глаза. Его губы, могу поклясться, вздрагивают, чудом не исказившись в болезненной гримасе.
- Карли знает, что я люблю ее, правда?..
Я привстаю на своем месте и нежно, стараясь вложить всю свою уверенность в это действие, целую его щеку.
- Конечно же. Она никогда этого не забывала.
Алексайо не сопротивляется. Он привлекает меня к себе, как следует обняв, и позволяет устроить голову на своем плече. По-детски неуклюже примостившись у его бока, я, тем не менее, чувствую себя очень комфортно. И на губах от близости мужчины, от того, что он верит мне, играет улыбка.
- В больнице – волнение. А чертежи?..
Я посмеиваюсь, услышав вторую попытку. Еще более абсурдную, но все же ожидаемую. Эдвард ненавидит сидеть без дела даже после скачка в опасной близости от предынфарктного состояния. Он неисправим.
- Чертежи – переутомление. Я помню двадцать первое марта, Эдвард.
Он фыркает. Я впервые это слышу.
- А если я соглашусь на еще один массаж?.. – совершенно спокойно. Кэйафаса больше совсем не пугают мои прикосновения.
Я с улыбкой приглаживаю волосы на его затылке.
- Для этого необязательно что-то чертить. Я и так тебе его сделаю, если хочешь.
- В августе авиасалон, - так просто он не сдается.
- Я это уже слышала, - мягко посмеиваюсь, запуская пальцы глубже в волосы. Что у Каролины, что у Эдварда они безумно приятны на ощупь и очень густы. Греческие корни дают о себе знать. – Ты все успеешь сделать в срок, я даже не сомневаюсь.
- Крыло нуждается в переработке уже больше недели…
- А ты в отдыхе больше двух месяцев. Одна я чего стоила…
Алексайо останавливается в поиске аргументов, с интересом вслушиваясь в последнюю фразу, а я чувствую, как щеки заливает румянец. Все то, что я делала, непростительно. А еще – грубо. А еще – некрасиво. Уж точно недостойно того, кто одним из первых за всю жизнь раскрыл мне свое сердце – дважды.
- Теперь ты даришь мне отдых, - ласково произносит муж, завидев мое смятение. Его пальцы, обнимавшие мою спину, теперь на лице. Убирают со лба прядки, гладят скулы, подводят черту губ. В нежности Эдварду нет равных.
- Баланс природы…
- Нет, - он улыбается, не скрывая своей улыбки, и касается неподвижной щекой моей макушки, - это ты необыкновенная, Белла.
А потом совсем тихо, неслышно, добавляет:
- Спасибо, что заботишься обо мне.
В ответ я крепко обнимаю его, постаравшись прижаться так сильно ко всему телу, как только могу. Прикусываю губу, как следует вдохнув клубничного аромата.
- За это нельзя благодарить… неправильно, - мотнув головой, с болью встречаю россыпь синяков на его шее, - так будет всегда, Уникальный.
Аметисты почти тлеют. Я никогда прежде не видела в них столько рвущихся наружу, невыраженных, необдуманных чувств. Где-то между ними затерялись невысказанные слова, но для них пока рано… слова – пустое, если нет любви. Он не признался мне. Я ему не призналась. Но мы где-то рядом с гранью…
Эдвард отвечает мне поцелуем. Сладким, бархатным – в губы. Шелковисто, легонько, с придыханием… и со вздохом облегчения, когда блаженное чувство единения, сродни невесомости, накрывает с головой. С каждым разом все больше.
- Мы проведем чудесный день, - оторвавшись от Каллена, я, тщетно восстанавливая дыхание, пытаюсь сказать то, что еще не забыла, - и я обещаю, что сделаю все, чтобы он не был напрасным…
Тоже еще не успевший прийти в себя Алексайо улыбается мне, насилу кивнув.
И возвращает, не собираясь ждать, поцелуй. Ярче.
* * *
Кажется, с тех пор, как мы вместе рисовали, прошло тысячу лет.
Устроившись между коленей Эдварда на его постели, призвав на помощь все умения и поймав за хвост вдохновение, порывавшееся сбежать, мы в четыре руки покрываем белую тарелку гжелевым узором, одновременно и сосредотачиваясь на своем занятии, и игнорируя его.
Аметистовый потрясающий партнер для росписи. Он точен, выверен, его мазок – то широкий, то завивающийся тоненькой нитью – устраивается на тарелке ровным слоем, и мне остается только наблюдать за тем, как чудесно ему все это удается.
Я учусь. И я очень надеюсь научиться.
- Потечет, - он подлавливает мою руку, дернувшуюся вниз при почти полном соприкосновении с его линией, и выправляет рисунок. Спасает маленькую птичку, притаившуюся в густой листве неизвестного дерева.
- Ты слишком быстрый, - кое-как перехватив кисть, бормочу я.
Эдвард ласково посмеивается, прижав меня к себе ближе. Такое ощущение, что вчерашней ночью не только я, но и он боялись друг друга потерять. По крайней мере, за сегодняшний день муж прикасается ко мне больше, чем когда-либо.
- У меня было много времени для тренировок, - он задумчиво проводит носом по моим волосам, -и знаешь, тебе удается куда лучше.
- Ох уж эта лесть… - я немного пунцовею, заканчивая завиток для веточки многострадальной птицы.
- Это правда, - не соглашается Эдвард. Приостановив работу, своей кисточкой, не касаясь тарелки, прокладывает в воздухе мой путь, - ты всегда ведешь тонко. У меня никогда так не получалось.
- А это разве не твоя работа? – скептически мотнув головой, указываю ему мизинцем, свободным от рисования, на тончайшее переплетение серебряно-прозрачных синих нитей, формирующих доисторический цветок.
Аметистовый несогласно демонстрирует мне текстуру мазка, сославшись на лепестки, от которых отходит переплетенный стебель.
- Сверху широко, снизу – узко. Не будь у цветка лепестков, такого бы не получилось.
- А у меня никогда не получались широкие мазки…
Эдвард ничего не отвечает, но через пару секунд я чувствую на своей руке его руку. Кисть Каллена опускается, оставляя на палитре синюю капельку, а вот моя оживает. Он помогает мне, выводя уже тысячу раз знакомый штрих, по которому я научилась распознавать его стиль.
- Сначала сильно, потом – послабее, - наставляет, повторяя слова из далекого прошлого, когда мне даже в страшном сне не могло присниться, что я посмею влюбиться в этого человека… и что буду думать о том, есть ли у нас будущее.
- Сильно, потом слабее, - эхом отзываюсь, вторую попытку уже предпринимая самостоятельно, лишь с подстраховкой Уникального.
Получается.
- Умница, - одобрительно говорит мне муж, предоставляя третий, решающий мазок сделать самой. Доказать, что научилась.
У цветка появляется новый, ровный лепесток. Дополняет прекрасную картинку.
- А ты говорила, не умеешь, - журит Каллен, легонько чмокнув меня в макушку.
- У меня, как всегда, лучший учитель, - весело отвечаю, подавшись чуть назад и прижавшись к нему крепче, - спасибо большое, Эдвард.
Так, нашими общими стараниями, доисторическое растение получает еще четыре лепестка, пушистых и роскошных, приобретая нужный вид.
И вот тогда, когда настает время очертить его фактуру тоненькими паутинками синего по уже задуманному сценарию, на помощь Аметистовому прихожу я.
Это очень необычное, но крайне приятное чувство - ощущать под пальцами его алебастровую кожу, мягкую и твердую одновременно, чуть жестковатую, с волосками на запястье. Я с точностью повторяю положение его ладони, обхватив пальцы и зажав в них кисточку. На сей раз его.
- Не дави на нее, - предупреждаю, ослабляя напор. Эдвард сглатывает, когда крепче держу его руку, направляя движения, - с нежностью и вниз… а потом налево.
- С нежностью…
Ровный угол паутинки прочерчивается по поверхности тарелки, не дернувшись ни влево, ни вправо. Идеальный.
Но стоит Эдварду чуть сильнее нажать… и он расплывается широкой полосой, едва не перечеркнув наши недавние общие старания.
- Тонкую линию нельзя провести напряженной рукой, - я потираю его костяшки, убрав кисть подальше от цветка, - расслабься и доверься пальцам… осторожнее…
Во второй раз он уже не налегает на свой инструмент так сильно. Оставляя в прошлом широкие мазки, дабы научиться тем, которые получаются у меня, Эдвард сдерживает желание напрячь пальцы, протаскивая синюю краску по тарелке.
Получается. Тоже.
- Потрясающе, - вдохновленно улыбаюсь я, погладив его руку, - давай еще разок… вниз, а потом направо, до конца.
Прямо на наших глазах, подчиняясь желанию Эдварда все сделать правильно и моему – его научить, паутина оживает, переливаясь блестящей влажностью акрила. Белая тарелка ничуть не прячет обосновавшуюся на ней красоту, а мы оба с благоговением наблюдаем за работой пальцев Алексайо.
Это магия, волшебство – то, как общими усилиями у нас получается нечто столь прекрасное.
Третий из цветов, последний, мы рисуем вместе от начала и до конца. Эдвард ведет мои пальцы на лепестках, а я его – на тонких ниточках. Если бы такое растение существовало на самом деле, за него бы дрались все оранжереи мира…
- Новое слово в гжелевой росписи, - с восторгом отмечаю я, любовно обрисовав кружком поле нашей деятельности, - очень красиво.
Эдвард, прежде держащий тарелку практически на весу, опускает ее полностью на мои колени. Освобождает руку, чтобы обнять меня за талию. Будто убегу…
- Ты права, Бельчонок.
Хочется танцевать. И петь. И улыбаться. Без конца, без края улыбаться до того, чтобы заболели, завибрировали губы. Это восхитительно. Это потрясающе – чувствовать такое, когда он произносит мое новое имя. И слышать теплое дыхание на затылке, и ощущать радость от прикосновений, и понимать, что он здесь. Сегодня, завтра, и, надеюсь, всегда.
Я не буду торопить Эдварда. Но я сделаю все, если он и дальше будет не против, чтобы нашего развода не случилось.
Я люблю…
Сначала я, а затем Аметистовый выводим в углу тарелки свои витиеватые подписи. Уже ставший традицией «Изз», и его «Эдди», которую вижу впервые. Она так ярко выделяется синей краской на нашей белой модели, что я не могу не спросить.
- Тебя так называла миссис Каллен?
- Ты очень догадлива, - он с капельку грустной ухмылкой откладывает кисточку в сторону, следя за тем, как на прикроватную тумбочку отправляется подсыхать и наша тарелка. Теперь перед глазами ничего нет, только стена и «Афинская школа», а мы все так же сидим, крепко укутавшись в объятья друг друга.
- Эсми всегда хотела назвать своего сына Эдвардом, - тем временем продолжает муж, легонько потирая мои плечи, - но у нее не могло быть детей, так что эта мечта была неосуществима… до встречи со мной.
Его приемная мать была бесплодной?..
Черт. Если бы не текущее положение вещей, если бы не вчерашняя канитель отвратительных и губительных событий, я бы поговорила с Эдвардом о его семье… на те темы, что позволит мне затронуть. Но сегодня, боюсь, это лишь сделает хуже. Мы не должны пускаться так глубоко.
- Она привила тебе любовь к синему? – тщетно стараясь подобрать хоть что-нибудь, что можно вплести в диалог и увести в другое, более спокойное русло, спрашиваю.
Напряжение мужа, было прорезавшееся, немного теряется.
- В Греции все синее, - мечтательно произносит он, словно бы рассказывая мне старую сказку, - море, крыши домов, кухни, как правило, и ставенки… говорят, греки не могут не любить синий.
Я не поворачиваю головы, боясь его спугнуть. Вопрос так и рвется с губ и, даже если пожалею, я не успеваю его удержать:
- Ты хорошо помнишь вашу жизнь там, верно?
Рассказы Эммета. Рыба. Лошади. Дед. Мамочка…
Я ухожу не в ту степь – снова, хотя уже вынесла себе предупреждение.
- Помню, - впрочем, Эдвард почему-то не удивлен так сильно, как мне думалось, - но это не слишком радужные воспоминания.
- Вареная рыба…
Могу поклясться, он изгибает бровь.
- Ужасная вещь. Никогда не пробуй.
Он обнимает меня сильнее, почти инстинктивно подтягивая ближе покрывало. Хочет укрыть, защитив от холода, пробирающегося в комнату вместе со свежим воздухом из окна. Или от чего-то еще?
- Почему ты не сказал, что тебе противен даже запах? Я бы не посмела есть пасту с лососем…
Муж хмыкает.
- Ты не обязана от чего-то отказываться из-за меня.
- Но я бы не думая отказалась, - честно заверяю, прикусив губу, - больше никакой рыбы.
Эдвард наверняка жмурится. Я чувствую дрожь его ресниц кожей затылка.
- Не поверишь, но есть рыба, которую я ем.
- Правда? – меня разбирает любопытство. Эммет же обрисовал ситуацию и все те воспоминания, что связаны с морепродуктами. Их дед был чудовищем, нет сомнений. А Эдвард всю жизнь с чудовищами боролся, стремясь вернуть в людях на первое место все то светлое, что заложено в них природой.
- Ага, - Эдвард пожимает плечами, - но я не помню, как она называется. Мы… ели ее с родителями.
- Ты и Эммет?
- Нет, только я, - поправляет он, - мы с мамой садились на берегу бухты, папа разводил костер, а затем мы все вместе жарили конвертики из виноградных листьев с рыбным филе, мандаринами и оливковым маслом. Это было безумно вкусно.
От теплых воспоминаний, пусть и пронизанных синей паутинкой грусти по тому, что уже не вернется, Эдвард расслабляется. Говорит достаточно спокойно.
- Сколько тебе было?
- Когда мы первый раз пришли туда, три года. А последний – почти шесть. За пару месяцев до рождения Эммета.
- А после его рождения… что случилось? – не выдерживаю. Очень хочу сдержаться, промолчать, но не могу. Если тема начата, если уже затронута… последний вопрос. Пожалуйста, пусть это не расстроит его так сильно!
Я поворачиваю голову, не встретив сопротивления мужчины, чтобы видеть его. Чтобы успеть что-нибудь сказать или перевести разговор, чтобы предотвратить боль. Я не хочу этого.
Эдвард задумчиво смотрит вперед, облизнув губы. Его взгляд очень тяжелый, ресницы чернее ночи.
- Отец утонул, - без лишних эмоций в голосе, основываясь четко на фактах, говорит он, - то ли сам, то ли помогли… это стало поворотным моментом, точкой невозврата. Я плохо помню подробности.
- Помогли?..
- Был один человек…
«Наша мать вышла замуж не за того, кого он выбрал. За бедного».
Дед. Неужели он?..
- Ты любил отца… - горько протягиваю я, обнаружив ряд морщин у него на лбу и складочки возле глаз.
- Я больше любил Карлайла, - отметает Серые Перчатки, - и Эммет тоже. Поэтому Каролина – это Каролина-Эсми Каллен, Белла.
- Кэролайн… - ничего себе, посвящение… эти люди действительно святые, у меня нет и малейшего сомнения.
- Кэролайн, - вторя мне, Каллен катает имя малышки на языке. И вместе с тем вспоминает, насколько понимаю, о том, что не дала ему вернуться в больницу к ней этим утром. Удержала.
- Знаешь, - я изворачиваюсь в его руках, снова, как пару часов назад, погладив его по щеке. Прохладной, а не теплой, что мне очень не нравится, - вы были счастливы. И вы счастливы. Ваши родители наверняка больше всего на свете хотели этого.
Эдвард слабо мне улыбается, как всегда откликаясь на жест заботы чуть опущенной головой. Он одновременно и прячет взгляд, и ближе приникает к моей руке.
- Я надеюсь, - шепчет он.
А потом спрашивает, удивив меня:
- А ты что-нибудь помнишь?
- О чем? – нежнее касаюсь его кожи. Не могу уговорить себя не касаться ее. Это почти жизненная необходимость, как и близость этого человека. Я все еще побаиваюсь, что мои чувства окажутся невзаимными, я все еще думаю об этом… но уже легче. С каждым поцелуем Эдварда, с каждым поглаживанием – легче. Ему не плевать на меня. Никогда не было.
- О своей матери, - аккуратно уточняет Алексайо.
По моей спине пробегают мурашки, которые он не может не заметить. Настораживается.
- Если слишком тяжело…
- Я мало помню, - с горечью, но стараясь не скатываться в область истерики, шепчу, пока еще хватает смелости. Он был откровенен, и я буду. Он заслужил, а я перетерплю. – Я помню, что она пекла смородиновый пирог, помню какие-то книжки, которые мне читала, помню, что у нее были мягкие руки и она пахла ванилью… а еще помню, как она укладывала меня спать. Тогда я еще могла спать… одна.
Откровение. Чистое, достаточно размеренное, почти без дрожи. Я не начинаю сразу же плакать и у меня не сбивается дыхание. Возможно, тому причиной то, что я здесь не одна. И что руки Эдварда прекрасно ощутимы на моем теле – согревают вплоть до сердца.
Мужчина сострадательно приглаживает мои волосы. Как ребенку.
- Это очень добрые воспоминания, - подбадривает он.
- Если бы… - я сглатываю, мгновение думая, говорить или нет, но слова почему-то выливаются теплой волной наружу сами. Не успокаиваются, не унимаются. Не могу остаться внутри, - я помню ту грозу. Ярче всего на свете помню… и ее… мертвой.
Тут уж от одной-единственной слезинки не удержаться. Я неровно выдыхаю, выпустив ее из плена, и почти сразу же, не давая даже шанса на побег, пальцы мужа ее перехватывают. Стирают.
- Не надо, - одними губами просит он, наклонившись и крепко, но нежно поцеловав мой лоб, - такого никогда больше не повторится. Ты знаешь.
- От этого не легче…
- Ты же понимаешь, что не виновата? – с надеждой вопрошает Каллен, пристроив меня будто в колыбельке из рук, дав прижаться к груди. Он выглядит невероятно встревоженным, и меня это пугает. Только не повторение…
- Пожалуйста, не волнуйся, - сквозь зубы, кое-как сдерживая всхлип, молю я, - я не должна была этого начинать… я не смела…
- Все в порядке, все, - Эдвард укачивает меня, пробежавшись пальцами по спине, и-таки накрывает одеялом, - тише.
- Я виновата… я вывела ее играть, я привела нас к дубу, я бежала спереди, а должна была сзади… я должна была быть сзади. Это меня должно было убить.
Мой шепот, перемешанный с дрожью голоса от слез, с теми самыми слезами, тихонько соскальзывающими вниз, отнюдь не располагает к расслаблению, я понимаю. Но ничего не могу с собой поделать.
Одна лишь мысль – и конец. Боль неизмерима.
- Неправда, Белла, - Алексайо уверенно качает головой, еще раз поцеловав меня. Теперь – в соленую щеку, - так просто случилось. Это ужасно и больно, я понимаю тебя, но так случилось. Так случилось с нашими биологическими родителями, с нашей приемной матерью Эсми… случилось и все. Мы ничего не смогли сделать…
- Она меня любила, - поскуливаю, уткнувшись, чтобы не давать себе повода разрыдаться окончательно, в его рубашку, - она, Роз… больше никто.
- Все кончилось, - Эдвард качает головой, убрав мокрые волосы с моего лица, - вокруг тебя теперь столько людей, которым ты далеко не безразлична, Бельчонок. Каролина, Эммет, я… мы не дадим тебя в обиду.
От его признания у меня щемит сердце. Сглотнув всхлип, поднимаю на аметисты собственные глаза. Почти чувствую, как с хамелеоном в яремной впадинке, тает в груди сердце. Расползается золотой лужицей.
Не безразлична…
Далеко не безразлична…
- Вот так, - увидев, что мои слезы иссякли, Эдвард мне улыбается. Без сокрытия и масок, так же, как Каролине, - моя умница.
И пусть выглядит он изможденнее, чем все предыдущие разы таких улыбок в любой другой день, это не имеет значения. Он не даст меня в обиду, а я не дам его. Никому и никогда.
- Давай я заварю чая, м-м? – стремясь успокоить меня, предлагает муж. В доме мы по-прежнему одни, экономки вернутся только вечером, и это достаточно сильно окрыляет. Дом выглядит не декорацией для проекта «голубок». Дом выглядит нашим.
И потому, наверное, я соглашаюсь.
- Спасибо большое, Алексайо, - благодарю, нерешительно чмокнув его в щеку, - за все…
Господи, если ты есть, я умоляю, не отбирай его у меня… только не его!..
* * *
Только бы она не проснулась.
Одинокий светильник на прикроватной тумбочке мигает в такт тому, как Эдвард закрывает дверь. В чернильной темноте комнаты с задернутыми шторами он – единственный источник света. И горит он с его стороны кровати, отбрасывая отблеск на многострадальную «Афинскую школу», высвечивая каждый из тысяч пазлов.
В комнате тепло, уютно и, что важнее всего, удивительно спокойно. Все последние годы жизни стараясь отыскать хоть один уголок, где царит покой, Эдвард воспринимает эту особенность своей спальни как благодать. Только вот не он создает этот покой…
Только бы она не проснулась.
Мужчина медленными, неслышными шагами проходит вперед. Стены встречают хозяина тишиной, балкон – приоткрытой дверью, а кровать – приветственно откинутым одеялом. Каллен неслышно усмехается, но внутри что-то щемит. Его здесь ждали.
Мягкая подушка и не менее мягкая наволочка. Осторожно, потихоньку, чтобы лишний раз ничего не задеть. Чтобы никого не потревожить. Изабелла весь день сегодня провела так, чтобы лишний раз не сказать, не сделать или не показать того, что заставило бы его встревожиться. Любимый десерт на обед, терпкий зеленый чай с медом, разговоры на отвлеченные темы, откровения, чтобы облегчить душу, и сон. Эдвард никогда и ни с кем так спокойно не спал, как с этой девушкой.
Только бы она не проснулась.
Эдвард устраивается на своей стороне постели, на своей подушке, под своим кусочком одеяла. Он молчит, дышит ровно и спокойно, а его пальцы не предпринимают варварских попыток перекинуться на волосы безмятежной «пэристери», дремлющей рядом. Однако в ту же секунду как замирает в более-менее удобной позе, Белла словно бы получает сигнал к действиям. Все еще не просыпаясь, не открывая глаз, она поворачивается на другой бок, в сторону Каллена и, неостановимая из-за его промедления, прижимается к мужчине. Ее нога у его ноги, ее руки на его талии, а ее голова на его предплечье. Прекрасные локоны волнами рассыпались в зоне досягаемости. Эдвард ничего не может с собой поделать.
Только бы она не проснулась.
Алексайо касается волос девушки первый раз совсем робко – едва-едва. Но даже этого хватает, чтобы наполнить комнату чем-то большим, нежели светом лампы или теплом.
Аромат. От Изабеллы всегда пахнет лавандой и ничему, даже той давно забытой прогулке по лесу в алкогольном опьянении, не под силу было это изменить. Ночью ее запах всегда одинаковый – нежный, переливистый и легкий. И запах этот очень действенен, когда пробирается в легкие. Проспав с Беллой столько дней и ночей, Эдвард слишком сильно проникся к нему. О нем он думал вчера, на больничной койке, сжимая в руке хамелеона.
Только бы она не проснулась.
Длинные пальцы движутся вниз, к кончикам, останавливаясь возле подушки. Роскошные, густые, темные волосы. Здоровые и прекрасные, чуть вьющиеся, если намокнут. Если бы только Белла знала, как сильно они ему нравятся… наверное, в лучшем случае посчитала бы сумасшедшим. Или постриглась.
Постригла. Мадлен отобрала у Каролины ее сокровище неделю назад не потому, что хотела досадить девочке или же Эммету… они любили ее кудри, но не до фанатизма. Истинной причиной такого надругательства над Карли был он. Он заставил бывшую невестку пойти на такое, так как было предельно ясно, что подобная «стрижка» в первую очередь не оставит равнодушным его. Как было прописано в одной из распечаток смс с телефона Беллы, «гребаного фетишиста». И даже если по каким-то причинам донимающему ее из Лас-Вегаса Джасперу девушка не поверила, факт все равно оставался фактом. Извращенец.
Эдвард как от огня отдергивает от каштановых волос свои пальцы. Не место им там. Не среди лаванды. Нельзя. Удел этих пальцев – одиночество. За то, что произошло с Анной, за то, что вытворяла Константа, за то, что сейчас Каролина в больнице, ни к чему прекрасному им больше не прикоснуться.
Только бы она не проснулась.
Эдвард наклоняет голову, касаясь щекой макушки Беллы. Правой щекой. Пытается почувствовать хоть что-то, хоть капельку теплоты или шелка волос ощутить. Однако парализованная сторона все так же безучастна, а это подтверждает мысли, было отошедшие в сторону: претендовать на Иззу он не имеет права.
Возможно, минус лет десять, минус поражение лицевого нерва, минус бесплодие, минус тяга к обнаженным натурам, минус смерти, что записаны на его совести и тогда, возможно… возможно, однажды… когда-нибудь еще можно было бы о чем-то говорить.
Она такая… красивая. Молодая, прекрасная, добрая, сострадательная, умная… в лифте он не ошибся, он правильно рассудил. Как же можно такое сокровище… как можно обрекать?
Он ее любит. Это уже не оправдание и не предположение, это громкий и пугающий крик души, а выхода ему нет.
Хамелеон, подаренный Белле утром, это не простой кулон и вовсе не банальная безделушка. Эдвард видел его в свете больничных ламп и понял, что собирался передать «голубке» через Конти – себя. Аметист, который маленькая ящерка овила пальцами, был его сердцем…
И сердце это теперь Изабелла носит, не снимая, на себе. Как гарант его целостности, пока не выкинула в мусорную урну так же, как в свое время сделали остальные.
Эдвард немного выгибается и гасит прикроватный светильник. Темнота - это как раз то явление, которое он предпочитает. Все ненужное спрятано, все хорошее выходит наружу. В темноте нельзя его испугаться, в темноте он по-настоящему красив. А еще в темноте не видно слез.
Мужчина отпускает золотую цепочку лампы, собираясь вернуть руку на постель, как Изабелла реагирует на его ненужные движения. Чуточку нахмурившись, подбирается ближе и, покинув предплечье, с комфортом устраивается на груди. Ее ладонь теперь на плече Каллена, возле шеи, а те самые каштановые волосы согревают область изболевшегося сердца. Упрямица, как и всегда, она будто бы читает мысли мужа и делает все, дабы их опровергнуть.
Только бы она не проснулась.
Мужчина ласково приобнимает Иззу за плечи, прижимая к себе и согревая.
И что она в нем нашла? Что могло ей захотеться от такого человека? Новый опыт?.. Он ведь ничего, ничего, кроме себя, не в состоянии ей дать.
А может, ей этого достаточно?
Тупик.
- Είστε η ψυχή μου*, - улыбаясь краешком губ, Алексайо нежно целует лоб своего сокровища, а затем добавляет совсем тихо, - ты мечта Кэйафаса, Белла, а не его голубки… всегда…
Девушка не остается равнодушна к такому признанию, хоть толком и не понимает его от смешения двух языков.
- Не пущу! – твердо и смело, но все же обреченно хныкает она. Дернувшись вперед, обхватывает его плечи, уцепившись за ткань рубашки.
У Эдварда теплеет на сердце – нуждается.
Как же он ждал ту, которая будет нуждаться в нем… и не потому, что больна, и не потому, что хочет секса… потому что он нужен. Даже евнухом.
Мужчина бережно поглаживает ее спину, поправив задравшуюся ткань пижамной кофты:
- Ну что ты, моя белочка…
Его тон добрый и нежный, ему хочется верить, однако Белла не верит. Даже не пытается.
Громко и горестно всхлипнув, она всем телом вздрагивает, закусив губу, и начинает плакать.
- НЕ ПУЩУ!.. – эхом отдается стон от стен.
Белла подскакивает на своем месте, руками оттолкнувшись от простыней, и вздергивает голову, испуганно оглядываясь вокруг.
- Изз, - Серые Перчатки протягивает руку к ее лицу, вторую по-прежнему оставляя на спине. Привлекает к себе внимание, - не бойся, ничего не бойся. Я здесь.
Ошарашенные, залитые ужасом карие глаза находят его. Всматриваются, будто не поверив цвету аметистов… а потом затягиваются, как июльское небо, нескончаемой серой влагой. По щекам неостановимыми дорожками текут слезы.
- Не пущу… - болезненно бормочет она, сильнее сжав ткань рубашки, - не тебя… никогда… не пущу!
Как же хорошо, что он вернулся раньше! Как же хорошо, что не посчитал нужным заваривать чай, а ограничился кружкой воды. Если бы опоздал, а она увидела, что кровать пуста… страшно представить. Ее кошмары – это всегда что-то с чем-то. И с ними определенно нужно работать, пока это не кончилось умопомешательством. Один страх грозы чего стоит… а на дворе конец марта.
- Ну конечно же нет, Белла, - утешающе уверяет Аметистовый, прижав жену к себе. Такая маленькая, замерзшая под теплым одеялом, но неизменно лавандовая. Хамелеон ей подошел. Эдвард – это хамелеон. – Я никуда не пойду, я остаюсь здесь.
Кусая губы, моргая и то и дело качая головой, Белла плачет, но уже тише. Уже начинает верить.
- Ш-ш-ш, - вдохновившись облегчением для своей «голубки», Каллен любовно проводит дорожку поцелуев по ее макушке. Стерпеть в этом мире можно все слезы, кроме двоих – Иззы и Карли – они ножом по сердцу. – Все, все хорошо.
- Будь здесь, пожалуйста, - заклинает миссис Каллен, как можно сильнее овившись вокруг мужа. Ее нога на бедрах, руки – на груди. Дрожащими пальцами гладят левую сторону его лица.
- Обязательно, - заверяет Эдвард. И замолкает, давая ей возможность прийти в себя. Самое главное – не в словах. Белла сама ему это доказала и не дала шанса опровергнуть.
Ей требуется десять минут поглаживаний, прикосновений к волосам и поцелуев в лоб, макушку или щеки (под конец), чтобы окончательно вырваться из пут кошмара. Уняться.
- Мне приснилось… - кольцо-голубка цепляется за петельку на рукаве его рубашки, чему девушка, кажется, рада, - оно…
- Что приснилось, Белла?
- Страшное…
- О маме? – мужчина сочувствующе потирает ее плечи.
Она жмурится.
- О тебе… - парочка новых слезинок. И всхлип. – Что ты… что тебя… нет. Нигде. Никогда.
- Но со мной все в полном порядке, - Эдвард пробует улыбнуться, продемонстрировав истину, но Изза ей не верит. Ни капли. Лжи верит, а правде нет.
- Алексайо, - она будто приходит к какому-то своему выводу, о котором размышляла уже долгое время. Ее еще немного потряхивает, но мурашек на коже уже нет, а щеки более-менее сухие, хоть и красные. Изабелла делает все, дабы голос не дрожал, а этого дорогого ей стоит – стискивает в кулаки пальцы, - Алексайо, я хочу, чтобы ты знал, что я… я не стану никогда тебя заставлять… я не буду…
Эдвард немного теряется.
- Заставлять?.. – глядя на ее бледное лицо с алыми ободками глаз, переспрашивает он. От взгляда, что дарят аметисты, Белла едва не вскрикивает от боли.
- Заставлять, - как храбрый маленький портняжка, все же продолжает, - если однажды ты решишь, что я тебе не нужна, ты… можешь просто мне сказать. Я не Константа и не… - втягивает воздух, чтобы произнести запретное имя, от которого внутри Эдварда все холодеет, - и не Анна… я ни за что не стану заставлять тебя остаться против твоей воли.
Слезы возвращают себе утраченные позиции на ее лице. Буквально заволакивают его.
- Я не доведу тебя до инфаркта. Я тебя отпущу, если такова цена. Я слишком боюсь, что тебя не станет…
Эдвард слушает ее, но не может поверить в то, что слышит. Это очередной цветной сон? Вылившиеся из сегодняшнего дня переживания? Не Белла ли утешала его всего лишь шесть часов назад по части Каролины?
Она мудра не по годам, но она ребенок. Несчастный, запуганный, потерянный ребенок. Как же сильно ей нужен тот, кто будет ее просто любить.
Кто уже ее любит.
Он?..
- Белла, - Аметистовый привлекает внимание своей «пэристери», тронув пальцами кулончик у нее на шее, - ты знаешь, что это?
- Подарок… - ее рука тут же дергается к украшению, будто он намерен его сорвать, - ты хочешь, чтобы я отдала?
Эдвард отрицательно качает головой, наклонившись ближе к девушке. Почти приникнув своим лбом к ее.
- Нет, Бельчонок. Это теперь мой оберег. И пока он у тебя… со мной ничего не случится, я клянусь тебе, - возможно, говорить такие слова – святотатство. Возможно, он пожалеет о них через минуту, когда позволит ей поверить, что у них есть будущее. И куда большее, нежели год-два по плану «метакиниси». Возможно, он самовлюбленный эгоистичный идиот, который не считается с чувствами других и не планирует свою жизнь. Но не сказать это сейчас, когда она так нуждается в правде, тем более, когда правда и есть правда на самом деле… вот где истинное святотатство.
Белла смаргивает слезы, выгнувшись и, вобрав в себя все мужество, посмотрев ему прямо в глаза. Не моргая.
- Я никогда не причиню тебе боли, Эдвард, - обещает, четко и ясно проговаривая каждое слово, - и никому не позволю этого сделать.
Ее взгляд касается страшных отметин на его шее, которые, слава богу, уже сходят и не так мозолят глаза, а вслед за взглядом обращаются к нужному месту и пальцы.
Эдвард против воли вздрагивает, когда она первый раз так ощутимо гладит его холодными руками, стараясь уверить, что не лжет. От робости и нежности этих касаний взрывные электрические волны идут по всему организму. И больно, и приятно. Хорошо…
- Я верю тебе, - сдавленным шепотом произносит он, на мгновенье прикрыв глаза. В них печет от соленой влаги.
Белла энергично, благодарно кивает, опуская голову и укладываясь на его груди практически всей верхней половиной тела. Прячет сердце.
- Ты не пожалеешь…
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1
Эдвард боится ненароком вспугнуть Беллу своим пристрастием к волосам? Наверно зря,ей самой нравится.
