Capitolo 31.
Часть 2.

Второй раз за одну ночь я просыпаюсь так же неожиданно, как и первый. И так же, что пугает, вздрагиваю. Опять темная, опять незнакомая обстановка, но, ко всему прочему, еще и холод. Простыни, пахнущие едким порошком, и холод.
Я, не открывая глаз, ищу одеяло, но натыкаюсь на совершенно другую, еще более теплую от человеческого тепла материю – ночнушку Карли. Свернувшись комочком на той половине постели, где должен спать папа, Каролина как в кокон закуталась в одеяло, стянув его и с меня. Моя ладонь по-прежнему на ее талии. И эта же ладонь единственное, чему тепло.
Кошмар. Утешение. Нани-нани. Персен.
Все вспоминается за мгновенье, пока я придумываю, как приникнуть к Карли и тоже получить хоть капельку тепла.
Однако, сбивая мысли и окончательно пробуждая сознание, едва уловимый табачный аромат закрадывается в легкие. Я хмурюсь.
Эммет на балконе, прикрытом почти полностью – маленькая щелочка, чтобы слышать происходящее в спальне, не больше. Она и служит ему недобрую службу, привлекая мое внимание.
Босиком, сложив руки на груди от мелкой дрожи, я вглядываюсь в широкую мужскую фигуру, упирающуюся руками в металлический балкон. На улице хорошо если десять градусов, а Каллен-младший стоит в пижаме и тапках на тонкой подошве. Между пальцами у него сигарета, которой он периодически глубоко затягивается и это, наверное, его греет. Если ему вообще холодно, конечно же…
Я переступаю с ноги на ногу, ощутив порыв ледяного ветерка. Пол поскрипывает.
Замерев и тут же прекратив затяжку, Медвежонок резко оборачивается назад, напугав меня.
- Белла…
Я нерешительно подступаю к порожку балкона. На лбу Эммета морщины, на висках особенно хорошо видны седые волоски, а на руках вздулись вены. И в то же время, при всей этой угнетающей горестной мощи, голос тихий-тихий, стеклянный.
- Здесь холодно, - замечаю я, поежившись.
Эммет понимающе кивает.
- Да. Нечего тебе здесь стоять, а то простудишься, - тлеющий на его сигарете пепел ярче всего заметен среди ночной темноты.
- А ты не можешь простудиться?
Мужчина безрадостно усмехается.
- Навряд ли. Камни не мерзнут.
Я сонно вздыхаю, переступая-таки порог балкона.
- А кто сказал тебе, что ты – камень?
- Да уж, - он закатывает глаза, обернувшись на меня, - айсберг, верно? Огромная гребаная глыба льда.
Я пораженно застываю на своем месте. Откуда в Эммете-то столько самобичевания?
- Эй, - не пугаясь ни холода, ни ветра, становлюсь рядом с ним. Рука сама собой, будто живет собственной жизнь, прикасается к широкому плечу, - что за ерунду ты говоришь? Мы же договаривались, кто есть кто, Медвежонок.
Эммет хмыкает. На сей раз с капелькой смеха. Признательного смеха.
- Затянуться хочешь? – сигарета протягивается в мою сторону.
Я поспешно опускаю голову. Нос жжет от запаха табачного дыма.
- Нет, спасибо.
Медвежонок смотрит на меня странно, но с тлеющими огоньками в глазах. Он будто ожидал такого ответа и рад ему.
А я… я теперь повязана. Каждое действие, которое не одобряется Эдвардом, отзывается во мне дрожью и воспоминанием о его тоне, о его виде, когда нарушаю правила. Отчасти именно поэтому удалось избавиться от многих зависимостей – я не хочу его разочаровывать, даже если его нет рядом.
- Я не могу понять… - в никуда произносит мужчина, вглядевшись в шумящие кроны деревьев.
- Понять что? – я подступаю чуть ближе, все еще ежась, и Эммет почти автоматически приобнимает меня. Несмотря на долгое стояние на улице, он теплый, а это сейчас прекрасная новость. Я не брезгую к нему прижаться.
- Почему один человек может быть таким дамокловым мечом, что висит над головой всю жизнь, как ни старайся отойти в сторону, - он затягивается так глубоко, что я бы давно закашлялась. Сизый дым, который Эммет выпускает наружу, задевает и меня. С трудом удерживаюсь, чтобы не чихнуть.
- Ты о Мадлен?..
Объятья крепчают.
- Именно. Ее что утопи, что сожги, что закопай… все равно выползет. Ее нет рядом больше недели, от нее ни звука больше недели… а Каролине она каждую ночь снится, не глядя на наш разговор.
На его лице ходят желваки, а глаза сатанеют.
- Вы рассказали ей? – я легонько поглаживаю его грудь, скрытую за темной пижамой. Прикосновения к Эммету не вызывают бури внутри меня, от них не становится теплее и сердце не стучит радостнее, да и жить без них можно, они – не наркотик, но все же ему они помогают, утешают, а значит, я не могу себя сдержать. «Охана» значит семья. Я усвоила эту истину.
- Она спросила сама, на второй день после выписки. Я не смог промолчать.
Я прикусываю губу, поморщившись.
- И что?..
- Слезы, - он тяжело вздыхает, выпустив колечки дыма вверх, на небо, затянутое темными тучами, - Ей было ужасно больно. Она весь день и всю ночь… плакала. А я не мог ее утешить.
- Ты так и сказал, что мама не придет?..
- Мне пришлось. А Карли... ей хотелось правды, - Эммет так хмурится, что мне кажется, сейчас заплачет, - она бесконечно спрашивала меня, за что?.. За что Мадлен ее оставила? А я мог на такое что-нибудь ответить?
Я с болью оглядываюсь назад, через свое плечо, в спальню, где, овившись вокруг подушек, укутавшись в одеяло, размеренно дышит маленькое сероглазое сокровище, выстрадавшее за эти дни больше любого адского грешника.
И мне тоже хочется плакать.
- Эммет, ей будет легче, - обещаю я, на сей раз сама крепче обняв Танатоса, - время лечит… у нее есть вы. Вы с Эдвардом ее ужасно любите. Это спасет.
- Тоска не проходит, Белла, - он скорбно, без капли смеха улыбается, - я не помню родной матери, но даже по рассказам Эдварда по ней скучаю. А уж по Эсми…
- Но они вас любили, они заботились о вас!
- А кто убедит Каролину, что Мадлен не любила ее? Я, что ли? – бас Медвежонка дрожит, скулы сводит от напряжения. По его сбитому дыханию ясно, что все куда ближе, чем кажется. В конце концов, он тоже человек. И ему больно за своего ангела.
- Эмм, - использовав сокращение, как однажды назвал его Эдвард, я поворачиваюсь к брату Алексайо лицом. Ладонь, стремясь лишь к одному – утешить – касается его щеки. Мягкой и теплой, правой – живой. – Эмм, все будет хорошо. У вас обязательно. Вы же так друг друга любите… Каролина настолько счастливая с таким папой…
Медвежонок смаргивает слезную пелену, коснувшуюся глаз вместе с моим прикосновением, и подается чуть вперед, навстречу ладони. Как Эдвард…
- Она улыбается куда чаще, с тех пор как познакомилась с тобой, - держа эмоции в узде, но испытывая яростное, почти непреодолимое желание выразить их, шепчет Эммет, - за это я должен Эдварду так много, сколько никогда не смогу отдать…
- Он ничего не попросит.
- И от этого я должен еще больше, - Танатос тяжело вздыхает, мотнув головой, и наклоняется ко мне. Он легонько целует мой висок, поправив спавшие на лицо волосы. Сигарета цветным огоньком летит вниз, за заборчик балкона, а дым уносится к облакам. – А уж сколько должен тебе…
От Эммета пахнет табаком, порошком и грейпфрутом, и эти запахи меня напрягают… но не настолько, чтобы отстраниться. Не сейчас.
- Ты пел Карли очень красивую песню… это колыбельная? - Поспешно замечаю я, стараясь перевести тему, чтобы дело опять не кончилось поцелуем. Эммет не меньше всех Калленов нуждается в любви. И порой мне ужасно жаль, что я не могу подарить ему столько же ее, сколько хочу подарить Эдварду.
- Да, греческая колыбельная, - мужчина нежно проводит длинными пальцами по моим волосам, - Алексайо говорил мне, что мама нам ее пела. Еще до моего рождения.
- Он тебя научил?
- Да. И теперь это любимая песня Каролины.
Неглубоко вздохнув, я приникаю к Эммету, поглаживая его спину. Бедные, несчастные мальчики. Рок будто преследует эту семью, вгрызаясь в самое дорогое и отбирая его. С трудом удалось отбить Каролину… с трудом удалось отвоевать Эдварда (который, упрямец, все равно счел нужным уехать), с трудом удается уберечь искренние чувства любви и счастья… чувства хрупче всего. Они как сердце. Они ведь и живут в сердце.
- Пойдем-ка в комнату, - заметив, что я все еще дрожу, Эммет поспешно открывает балконную дверь, - не хватало, чтобы ты еще заболела.
Он почти переносит меня через порог, не разрывая объятий. И только в спальне, чтобы закрыть балкон, отпускает.
Каролина не замечает нашего отсутствия, что подтверждает мои мысли о снотворном. Но я не отчитываю Эммета. Сегодня это действительно был оправданный шаг.
Мы ложимся друг напротив друга, снова. Эммет прижимает к себе дочь, я кладу ладошку на ее бедро, изредка пробегая туда-обратно к ребрам. От размеренного дыхания, теплоты и спокойствия сероглазой крошки нам обоим хорошо.
- Доброй ночи, Эммет, - бормочу я, прижавшись к подушке и одеялу, теперь укрывшему и меня.
Медвежонок протягивает руку вперед, поправляя его на мне так же, как делал прежде с дочерью.
- Доброй ночи, Белла, - его голос теплый, в нем улыбка. И таким же тоном он произносит что-то еще, связанное со мной. Только греческое. Только… сокровенное. Я не могу понять.
- Ελπίζω ότι θα συμφωνήσετε***…
______________
*Ты сказал ей?
**Нет, это на тебе.
***Я надеюсь, ты согласишься.

* * *

Я не молился в жизни никогда,
Прошу тебя лишь в первый раз.
Слова молитв - как сквозь песок вода,
Но не сейчас, но не сейчас.

Саундтрек

Флоренция встретила Эдварда Каллена блестящими мощеными тротуарами, звоном колоколов Центрального Собора и гулом на Мосту Ювелиров, откуда открывался прекрасный вид на реку Арно.
Главный авиаконструктор проекта «Мечты» заселился в тихий и уютный отель невдалеке от центральной площади, выбрав номер с двумя комнатами и большим окном в потертой деревянной раме.
Уже останавливаясь здесь прежде, Эдвард знал, что хозяин дополняет каждый номер большим и удобным столом, который в его случае был просто необходим. В городе, где творил Леонардо да Винчи, в городе, где все так и дышит искусством и мастерством, мужчине предстояло закончить большую часть планируемого самолета. Он четко и честно следовал собственным принципам и целям – он прилетел ради работы, работой и займется. Может статься так, что у него ничего, кроме этой работы, и не останется, а значит, не лучшая идея махнуть на все рукой.
Впрочем, маленькое послабление режима все же состоялось.
Переодевшись и кинув в карман телефон, Эдвард размеренным шагом, глубоко вдыхая и выдыхая, направился в сторону Флорентийского Дома. Там продавали самое вкусное мороженое в городе и ему непременно хотелось его отведать. В свете последних событий даже тяга к сладкому казалось оправданной.
…Здесь они и встретились – у лотка мороженщика. И Эдвард сразу же, еще толком не успев понять, что произошло, почувствовал знакомое болезненное жжение в груди, от которого третьи сутки искал противоядие.
Девушка. Невысокая кареглазая шатенка с чуть подвивающимися кончиками роскошных волос, с белоснежной кожей и мягкой розовой улыбкой. Она сидела на скамейке напротив мороженщика и смущенно разглядывала темное небо, где местами проглядывали звезды – ей нравилось тут.
Она была… похожа. Не столько чертами лица, сколько мелкими деталями вроде волос, глаз и легкой улыбки, прокрадывающейся на губы. Маленькая и нежная, в ожидании кого-то она неспешно чертила пальцами кружки на дереве скамейки. И с каждым из этих кружков, наблюдающий за ней Эдвард, все больше погружался в мысли о своей Белоснежке. Запретные, неправильные мысли. Нельзя ведь давать человеку шанс, а затем сразу же отбирать его, верно? Это нечестно.
Очередь двинулась – теперь перед Эдвардом стоял лишь один пожилой человек, выбирающий для себя и своей спутницы изысканное сливочное угощение.
Каллен попытался задуматься, какого вкуса хочется ему, взглянув на широкую витрину за толстым стеклом, однако прежде, чем прочитал хоть одно название, в отражении того самого стекла увидел мужчину. Того самого, что позволил очереди двинуться, купив два больших стаканчика мороженого. У него были темные, верно, прежде каштановые волосы, на которых уже виднелась седина, а на тыльной стороне ладони проглядывали синие венки. Был он итальянцем или нет, сложно сказать. Но определенно говорил по-итальянски.
Эдвард следил за ним, сам не понимая, почему это делает. Мужчина шел уверенно и достаточно быстро, лавируя между редковатой толпой людей, расходящихся по местным ресторанам. Он знал свою цель. И он опустился возле нее на скамейку, передав в маленькие ладошки мороженое, с любовной улыбкой.
Шатенка капельку покраснела, заметив возвращение спутника, и с благодарностью погладила его по руке.
Ее губы дрогнули, но ни единого звука Эдвард не услышал. Не было звука.
А вот любитель мороженого, похоже, понял все и без слов. Его глаза заполнились нежностью, а на лице появилось удовлетворенное выражение.
Брат? Отец? Дядя?..
Каллен до последнего не принимал верный вариант. Но вот мужчина наклонился, отодвинув на край скамейки свое мороженое, и тепло поцеловал губы Белоснежки. С истинной любовью.
Ей было едва ли больше двадцати пяти. Ему было едва ли меньше пятидесяти. Но на безымянных пальцах Алексайо разглядел тонкие золотые ободки колец – истину.
- Добрый вечер, сеньор, - вклинился в мысли, отрывая от влюбленных, мороженщик, - чего желаете?
Эдвард как впервые посмотрел на витрину – глаза разбегаются. И вишня, и фисташки, и страчителла, и кокос, и лимон… господи, а он ведь даже не знает, какое мороженое нравится ей!
Мужчина тяжело сглотнул, недоумевая, как допустил такую оплошность. Влюбленные, говорят, знают друг о друге все. Он только что опровергнул эту истину – в корне.
- Сеньор?..
Он так и не вспомнил ни одной подсказки. Даже Розмари Робинс в своем письме не писала подобного.
Но был все же один вкус, что ей нравился. Был аромат, который она почему-то полюбила. И именно эту ягоду, замечая на десертах, всегда выбирала в любимой пиццерии Каролины.
- Клубника, - обратился к мороженщику Эдвард. Едва ли что-то подошло бы больше.
Пока услужливый парень исполнял заказ, Каллен еще раз обернулся на поедающую мороженое парочку, которую никогда бы не приравнял к такому званию. Его изумила не сама ситуация, а то, что она вызывала внутри – то, от чего он так позорно бежал, то, что так пытался изменить, кто-то просто… принял. Как дар? Как надежду? Или как эгоистическое желание самовлюбленного идиота?..
Этот самый идиот, будто прочитав его мысли, обернулся. Такие же карие, как у девушки, глаза, может, даже темнее, пронзили невольного наблюдателя взглядом. Предупреждающим. Защищающим. Опасным.
Он ее любит…
Забрав мороженое, в растрепанных чувствах и с роящимися в голове мыслями, Эдвард поспешил к отелю. Уже там, кинув стаканчик с тающим молоком на стол, он дрожащими пальцами вытащил на деревянную поверхность чистый лист. Краски. Палитру. И… дальше руки жили сами по себе.
Мороженое таяло, превращаясь в вязкую воду, часы тикали, перемещая стрелки по циферблату, за окном постепенно затихала вечерняя музыка и любовники разбредались по закоулкам, где в лучших традициях жанра наслаждались романтическими моментами наедине.
А на листе мужчины, под его пальцами, тем временем, появлялось что-то очень знакомое… что-то столь прекрасное, столь изящное, что захватывало дух.
Эдвард ощущал неимоверную тоску, разглядывая это лицо и укладывая вокруг него роскошные каштановые волосы, подвивающиеся на концах. Карие глаза горели. Черные ресницы придавали шарм. Тонкие брови, чуть выгнувшись, притягивали внимание. И не отпускали. Удерживали сердце без особого труда – только не когтями, не чугунными кочергами, даже не проклятьями – просто собой. Своей уникальностью.
Девочка. Белочка. Ψυχή.
Внутри все так и трепетало. Портрет… ее первый портрет его руками… его последний портрет.
Закончив и отодвинувшись от стола, Эдвард с горьким смешком посмотрел на свое клубничное мороженое, что едва успел попробовать – оно окончательно растаяло. Так же, как и окончательно растаяло его сердце, сдав последнюю крепость.
- Что же мне теперь делать?..
Всю ночь Эдвард вертелся, то и дело поднимаясь с постели, не в состоянии заснуть. Без лавандового запаха рядом, без теплого тела под боком и без маленьких пальчиков на своей талии он… разучился спать. Какая отвратительная насмешка, что до появления Изабеллы, благодаря Энн, он не был в состоянии уснуть как раз когда кто-то есть рядом… а теперь и эту привычку безбожно отобрали.
Подушка казалась твердой. Одеяло – холодным. Вокруг до кашля пахло порошком и каким-то отвратительным мылом, и даже небо за окном выглядело чересчур черным.
Все было не так. Все было неправильно.
И больше уже никогда правильным не будет.
Эдвард дважды брал в руки телефон, собираясь набрать номер, который сохранил во всех возможных местах, включая собственную память. Два раза палец тянулся к зеленой трубочке, обещающей вызов, и два раза Каллен отговаривал себя.
Помимо улыбки Иззы, ее теплых рук и слов, которые говорила, он так же помнил и ту картинку, что увидел сегодня, покидая Целеево. Эммет, стоящий за спинами девочек, и они, обнявшиеся, доверившиеся друг другу, махающие ему вслед.
С ним у Беллы никогда такого не будет. Ни нормальной семьи, ни детей… Эдвард столько думал об этом, что уже даже разница в возрасте не казалась столь отвратительным препятствием, как это гребаное бесплодие. И хоть она сегодня сказала, согрев его душу, что ей плевать… ей не будет плевать через десять лет. А может, в результате общения с Карли, и через все пять… и что тогда?
Поэтому Алексайо отложил телефон, спрятав его в тумбочку. Лег на спину, закрыл глаза, уложив руки по бокам. Пальцы то и дело порывались стиснуть одеяло и, возможно, порвать его, но он как мантру повторял те слова, что должны были и тело, и сознание успокоить. Настроить на верный лад.
- Так ей будет лучше. Так она будет счастлива. Надо дать шанс. Ей нужен шанс.
Он неспроста велел Эммету помочь Белле принять правильное решение. Он покажет ей, каково это – иметь нормального мужа и нормальную семью. Без звонков «голубок», без заморочек, без проблем с постелью и без диагноза. И если когда он вернется через эту неделю, Белла все еще будет смотреть прежними глазами… все еще захочет его, то тогда…
Но в такой вариант Эдвард верил ровно настолько же, насколько верил, что сам сможет хоть с кем-то еще ощутить такой трепет в сердце. Такое единение. Любовь.
Люди выбирают лучшие предложения. Люди всегда хотят лучшего. Белла не глупа, она прекрасная девушка – она выберет чудесную судьбу. Она будет счастлива. И разве же нужно ему что-нибудь другое, кроме ее счастья?
Даже вопреки собственному. Даже помня о том, что самому придется видеть это все – каждый божий день. Видеть и знать… видеть свой возможный вариант…
Эдвард ударяет кулаком по постели. От усталости болит голова.
Нет, невозможный. Никогда невозможный. Неправильный. А неправильное и есть невозможное.
Он все решил верно. Он справится. Ему есть ради чего бороться, есть за кого бороться, а это важнее эгоистических замашек.
Черта с два он так проста сдастся, лишив Беллу шанса. Ради тех, кого любим, можно и умереть…
Впрочем, вместе с этой истиной, не подлежащей сомнениям, вспоминается и другая. Не менее четкая.
В его жизни больше не будет женщин. Ни одна из Маргарит не сможет заменить Беллу, вытеснить ее из мыслей, а представлять Иззу на месте другой женщины – жуткое извращение. Это настолько отвратительно, что язык не поворачивается произнести.
А значит, выход один. И выход этот – лучший.
Сев на постели, Эдвард оглядывается на часы – полночь. Анта как раз заканчивает с уборкой, еще не поздно.
…Звонит.

* * *

- С добрым утром, Уникальный…
Пальцы скользят по его животу, поглаживая мягкую ткань пижамы, а подбородок утыкается в шею, наслаждаясь теплом кожи и непередаваемым клубничным ароматом.
Я хихикаю его недвижности, притянув повыше одеяло, и с нежностью думаю о том, как через пару секунд в мой адрес послышится ласковое «Бельчонок».
Просыпаться в одной постели с Алексайо каждое утро – огромный дар. Я стала любить ночи, прежде бывшие такими страшными, потому что провожу их в его объятьях; я стала радоваться темному раннему утру, потому что, открывая глаза и проверяя, сколько времени, Эдвард неизменно чмокает меня в макушку, давая нам еще час совместного сна. И конечно же, утро прекрасно потому, что его запах ярче после сна. Ровно как и улыбка – шире. Искреннее.
- Соня… - со смешком шепчу я, так и не услышав ни слова в свой адрес. Эдвард не славится долгим сном до десяти утра, однако порой его и вправду не добудиться.
Я сдаюсь. Мотнув головой, осторожно отрываюсь от плеча мужа, приподнимаясь на локтях.
И не верю больше своим глазам, пугаясь вскрывшейся из ниоткуда правды: на кровати я лежу одна. Совсем одна. Даже без намека на чье бы то ни было присутствие.
А вещь, что приняла за теплого Эдварда, вещь, которую обнимала как его и целовала в шею… простая подушка. Белая. С ароматом клубничного мыла, которое я вчера видела на туалетном столике Каролины.
Я вскакиваю, едва ли не вскрикнув, оглядываясь вокруг. Два немых шкафа, две прикроватные тумбы, холодный пол, большая кровать… и балкон. Балкон, завешанный неплотными синими шторками, развевающимися при любом удобном случае. Нет здесь нашей плотной ткани из дома Эдварда, с которой можно спокойно спать.
Это не поместье голубок.
Это дом Медвежонка.
Господи…
Мне становится так горько, что сводит скулы. Тоска, клешнями вцепившись в сердце, мотает его из стороны в сторону, отказываясь щадить.
Нет здесь Эдварда. Он уехал. Он на неделю уехал и неделю его здесь не будет. Мне предстоит еще шесть таких ночей. И еще шесть пробуждений без него…
Хочется без разбегу влезть на стенку – я смаргиваю две слезинки, скатившиеся вниз – «подарок» от расчувствовавшегося сердца.
Оглядываюсь по сторонам – ни Каролины, ни Эммета, хотя, если мне не изменяет память, спали мы здесь все вместе. Малышке приснился кошмар. Она тоже звала дядю. А Эммет на балконе откровенничал со мной… и колыбельная. Нани-нани, что эхом отдается в ушах.
Как же быстро изменились декорации…
Я кутаюсь в теплое одеяло, шмыгнув носом, и кладу руку поверх своего хамелеона. Он никуда не делся, он со мной, а, по словам Эдварда, это означает, что с ним все будет в порядке. Я убеждаю себя, что больше мне и не надо. Здоровье и счастье. Здоровье и любовь. А он на неделю завалил себя беспросветной работой!
Ну почему, почему я только сейчас понимаю, что нужно было поехать с ним? Я бы разве помешала? Я была бы тише воды ниже травы… но он не был бы один. Я ведь обещала Алексайо, что он никогда больше не будет один. И чего стоят мои обещания?..
Я опускаю голову к коленям, с силой стиснув волосы. Хочется их выдрать.
…Впрочем, рви локоны иль нет, ничего не изменить. Самолет сел во Флоренции, Эдвард погрузился в работу над «Мечтой» и встречи со спонсорами, а мне остается лишь быть здесь, заботиться о Каролине и ждать его возвращения. В конце концов, мы живем не в каменном веке – есть телефоны, интернет, сообщения… я могу позвонить и услышать его. Я могу ему написать. И я могу даже увидеть его – по скайпу. Все не так плохо, тем более, неделя – не срок. Выдержу.
Но уж по возвращению точно больше никуда одного не пущу. Не хочу больше просыпаться так, как этим утром.

Я спускаюсь в столовую, переодевшись, в девять утра. Силуэт Голди проглядывает через арку в гостиную, где она смотрит телевизор, а за столом, где стоит огромное блюдо с оладьями, сидят Каллены-младшие. Эммет на стуле, Каролина – на его коленях. Припоминая мою вчерашнюю игру, унявшую смущение девочки, они по очереди кормят друг друга кусочками блинов. И, насколько могу судить по отпечаткам масла на ее тарелке, малышка съедает как минимум три штуки.
- Белла! – победный детский клич, едва она обнаруживает мое присутствие, разносится по комнате. Схватив с папиной вилки очередной кусочек оладушка, малышка соскакивает на пол, направляясь ко мне. Сегодня она в голубом шерстяном платьице и теплых колготках – неизменно с оленями. И это при том, что в доме отопление… Эммет перегибает палку, но разве могу я его в этом обвинять? Он до чертиков испугался за свою девочку.
- Привет, Каролин, - я нагибаюсь, умудрившись вовремя подхватить юную гречанку. Она обожает сидеть на руках и, благодаря своему телосложению и росту, может наслаждаться этим еще как минимум год. К тому же, это потрясающее чувство – обнимать ее. Немного отпускает сжавшее мое сердце тоска по мужу.
- С добрым утром, - Эммет поднимается, отодвигая для для нас с дочкой стул. Он очень внимателен.
- С кленовым сиропом или шоколадом? – Карли с видом шеф-повара придерживает протянутую папой тарелку с блинчиками. - Или с карамелью, Белла?
- Шоколад, - я улыбаюсь, чмокнув ее в лоб. – Ты уже кушала?
Каролина с увлеченным видом обрушивает на тарелку большую ложку Нутеллы.
- Сейчас покушаю еще, - деловито заявляет она, перебираясь с моих колен на папины. Ерзает, устраиваясь поудобнее.
И Эммет, и я с легкой хмуростью встречаем красный островок вскрывшейся ранки у нее на подбородке после вчерашних метаний, но помимо него, слава богу, все уверенными темпами движется к заживлению. Корочки скоро отпадут – врач оказался прав. Не будет шрамов.
Волосы малышки забраны в пушистый хвостик на затылке, а серо-голубые глаза сияют маленькими звездочками. Она в восторге от такого семейного утра. И, глядя на нее, глядя на успокоенное выражение лица Эммета, я понимаю, что и я тоже.
- Приятного аппетита, - желаю им обоим, заметив, что Каллен-младший сидит передо мной в простых хлопковых штанах серого цвета. Вилка в руках вздрагивает от очередного напоминания о том, кого здесь нет.
Но отец с дочерью, кажется, не замечают случившегося. Они хором, широко улыбаясь, отвечают мне тем же:
- Приятного аппетита, Белла.
А потом идут только блинчики, шоколад и терпкий, ароматный черный чай. В этом доме, почему-то, не любят зеленый…

В десять утра к Каролине приходит учитель. Мужчина серьезного вида, в толстых очках, который не обладает яркой внешностью, он шествует с Эмметом наверх, в его кабинет, дабы позаниматься с малышкой до часу. В школу ей предстоит пойти еще не скоро, а эти вспомогательные занятия дадут шанс не отстать от программы. Эммет уверен, что так правильно, тем более, Каролина не стесняется при этом «дяде» своего лица.
Я не спорю.
Я наоборот, стараюсь найти себе дело, пока Медвежонок с учителем обсуждают кое-какие вопросы.
Достав свой телефон, отправляю Эдварду короткое сообщение, устав от терзающей внутри грусти. Едва ли не в каждой мелочи вижу его – а это пугает. Но стоит признать, что мы никогда так надолго не расставались и это меня тяготит, при всем желании Эммета создать максимальный уют и комфорт.
Ответа не приходит, хотя смс получена.
Я окончательно скисаю.
К одиннадцати, когда Эммет собирается на работу, я прошу у него разрешения съездить в дом Алексайо и кое-что забрать.
- Все-таки не хватает одежды, да? – бывший Людоед вздыхает, легонько коснувшись моего плеча и выдавив улыбку, - я могу привезти.
- Не одежды, - качнув головой, я почему-то смущаюсь, - тарелок.
- Тарелок?..
- Белых тарелок. Каролина просила меня еще месяц назад показать, как их разрисовывать. Я пообещала.
Собирая мысли в кучку, Эммет, когда понимает, о чем я, посмеивается.
- Poikile? Ты тоже этим увлекаешься?
Это греческое слово я знаю. Пестрый. Алексайо и сам называл так свою роспись.
- Это отличная смена вида деятельности. Карли должно понравиться. Так я могу забрать тарелки и акрил?
Эммет щурится.
- Ты знаешь, где они лежат?
- Эдвард мне показывал. Я быстро, честно. Если у тебя нет времени, давай позвоним Сержу. Он отвезет меня.
Я опускаю взгляд, избегая внимательных серых водопадов.
На самом деле тарелки, сами собой, меня не интересуют. Как и краски, как и пойкилле. Значение имеет хоть какое-то единение с Аметистовым и хоть минута в его доме. Мне кажется, когда я увижу «Афинскую школу», когда пойму, что все это расставание – лишь временно, мне станет проще. Даже при учете не отвеченной смс-ки.
Но Эммету это все знать необязательно. Он честно исполняет данное и мне, и брату обещание. Он очень хороший.
- Я тебя отвезу, - решает мужчина, приняв мои скрытые рассуждения за смятения, - я ведь говорил, что все твои желания будут исполнены. Одевайся.

Вид дома с его коралловой окраской, деревянными дверями, застекленными широкими окнами гостиной и шторами, проглядывающими за ними, вызывают во мне глобальное потепление. Такое ощущение, что мы уехали оттуда не вчера, а тысячу лет назад.
Я полюбила это место всей душой, нет сомнений. Хозяин его тому причина.
- Прибыли, – Эммет выходит из машины, открывая мою дверь. Его приметливый взгляд проверяет, нет ли вокруг льда, и только потом позволяет и мне выйти из своего белого хаммера, протянув руку. Он галантен как никогда.
- Здесь как-то оживленно – оглядываюсь вокруг, принимая его руку, - что такое?
Возле дома припаркована еще одна машина, нечто вроде небольшого грузовика. На кузове логотип грузовой компании, а с водителем о чем-то негромко переговаривается Рада.
Завидев нас, она изумленно распахивает глаза.
- Что-то привезли, - Эммет следует за мной ко входу, поглядывая на грузчиков, - возможно, опять спутали. Адреса в Целеево очень похожи, а тут каждый раз кто-то обновляет мебель.
- Как в Америке? В кредит?
- Да нет, - Медвежонок открывает передо мной незапертую дверь, - на свои кровные. А куда толстосумам их еще девать?
Анта встречает нас в коридоре. Сегодня она даже без фартука.
- Эммет, Изабелла… - волнуется, к гадалке не ходи. Прежде лежащая волосок к волоску прическа растрепалась, а на губах ни отпечатка помады.
- Мы за тарелками, Анта, привет, - Эммет улыбается, легко пожав ее руку, - Изза знает, где они, сейчас принесет и мы уедем.
- Вы бы позвонили…
- Перестановка? – я с удивлением оглядываю холл, в котором больше нет пуфиков, а их место заняли какие-то белые ящики. Достаточно большие.
- Вывозим мусор, - женщина прикусывает губу, - за тарелками, да?.. Ну хорошо. Мне нужно помочь Раде, вы справитесь сами?
Эммет фыркает, закатив глаза. Его фигура красноречива.
- Еще бы.
Суетливо кивнув, женщина все же убегает. Наскоро накинув на себя пальто, обувшись, спешит ко второй домоправительнице, уже не просто обсуждающей, а спорящей о чем-то с грузчиком.
Мы поднимаемся по лестнице.
- Вывозить мусор без хозяина плохая примета…
Медвежонок идет сзади, будто страхуя меня, а потому я могу только догадываться о выражении его лица, когда говорит:
- Видимо, хозяин сам и приказал.
На последней ступени в его кармане звонит телефон. Людоед останавливается, взглянув на экран, и машет мне рукой.
- Я сейчас, Белла. Бери что нужно.
А потом разворачивается, спускаясь немного ниже.
Меня напрягает такая обстановка и все, что происходит. К чувству тоски прибавляется еще и неуютное неудобство, от того, что не знаю, куда себя деть. Без Эдварда этот дом большой и пустой, в нем холодно. А еще по стенам словно притаились тени бывших «голубок»…
И все же, мое внимание привлекают не они, а белые ящики, которыми уставлено и все наверху. Их череда начинается у лестницы и тянется вперед по коридору, к самому его концу, минуя комнаты домоправительниц. А начинается все… в кабинете. Как раз там, где вчера на полу Эдвард утешал меня, признавшись затем в том, что его так тревожит. И пусть я сказала, пусть я не усомнилась в искренности того, в чем попыталась его уверить, вряд ли он посчитал это правдой. Глаза вспыхнули и погасли. Не поверил.
Я честно берусь за ручку его спальни, предвкушая, как увижу «Афинскую школу», нашу постель, дверь в ванную, где он всегда не так ровно вешает полотенца… но не могу. Останавливаюсь на пороге, поддавшись зову любопытства, что сильнее любых уверений. Меня буквально подбрасывает на месте.
Воровато оглянувшись, не идет ли Эммет следом, я почти бегом направляюсь к кабинету с красным ромбом – его дверь приветственно открыта, словно бы никогда он не считался запретным местом.
Внутри ничего не изменилось, если не считать тех самых ящиков. Полки закрыты, ниши спрятаны за стеклом, а стол и вовсе повернут так, дабы не открыть было его шуфлядки. И все же что-то не так… чего-то больше нет…
Один из белых ящиков приоткрыт. Крышка не до конца захлопнута, просвечивается наружу содержимое. То самое, чего не хватает, то самое, что должны унести.
«Выкидываем мусор».
Что же за мусор можно выкинуть из кабинета, в который вход запрещен? И почему без Эдварда? И почему так много?
Я не удерживаюсь. Я слабая, неправильная, безвольная девушка. Я сдвигаю крышку.
Это… что это?..
Холст. Тканевый холст, плотный и пахнущий краской. Он прикован скрепками к деревянной основе – именно так их ставят на мольберты – а еще сбрызнут лаком, дабы рисунок не потек.
Это картина? Явно картина. Мои пальцы ощущают краски на холсте, а его текстура чуть изогнута от резких, почти варварских движений кисти.
Что же за стиль такой?..
Я переворачиваю неожиданную находку. Кладу ее, для удобства, на тот самый широкий ящик.
Да, это картина. Это плод художественной фантазии семьдесят на семьдесят сантиметров, изображающий… женщину. Нет сомнений. Только уж поза ее чересчур развратна – ноги раздвинуты так, что видна промежность, полная грудь выписана едва ли не с обожанием, а шея приветственно изогнута, будто пальцы художника вот-вот ее коснутся. У женщины нет лица, зато есть обозначенные синим соски и клитор. Серо-красной витиеватой линией обведен и лобок.
Ошарашенная, я забываю, как дышать. Мазки, которыми создано полотно, такие широкие… дерзкие, быстрые, яростные и наполненные… страстью? А краски яркие, хоть их всего три. Краски бьют по глазам.
Я стою, касаюсь руками порно-шедевра неизвестного художника и стараюсь понять, откуда знаю такую технику. Это же не импрессионизм, хотя похоже, это не классицизм, иначе уже давно бы перевернулись великие живописцы в гробу, и это не сюрреализм, хотя пестрота красок отсылает к нему.
Широкий мазок. Быстрое движение. Синий. Синий цвет!
Мое сердце, кажется, пропускает удар.
Гжель. Миниатюры зимнего леса. Дом Эммета и Каролины из акварели – вот откуда я знаю этот стиль. Это техника Эдварда…
Руки сами собой тянутся к другой картине. В каждом ящике их по пять штук, насколько могу судить по наполненности, но в этом четыре – не до конца упакован.
Опять безликая женщина с любовно прорисованными достоинствами синего цвета и широким мазком для белоснежного тела. У нее светлые кудрявые волосы, роскошная шапка которых ниспадает на спину.
Еще одна модель. На сей раз брюнетка, но волосы выше всяких похвал – ниже бедер. Толстая здоровая коса оплелась вокруг груди женщины. Кончик волос игриво спадает к промежности.
Следующая, последняя. Особенно яркая, особенно вычурная, рыжая. У нее прорисованы черты – совсем каплю, но все же есть. И глаза – синие глаза – обозначены наравне с развратной позой «раком».
Часто дыша, я, не в силах остановиться, веду руками по аляповатым мазкам, кое-где краска засохла не очень ровно, не глядя на все усилия.
И то ли потому, что хочу найти еще какую-нибудь деталь, то ли из-за чересчур усилившегося внимания, вижу черным по белому фону подпись римскими цифрами:
«Мастер. V.X.MMIX».
Мастер… у меня внутри что-то обрывается.
Другая картина, а подпись та же. Все тот же «Мастер». Но уже иной год – MMXIV.
А первая… а самая первая?
«Мастер. XXVI.II.MMXV»
Двадцать шестое февраля… этого года. Да.
Двадцать шестого февраля, когда состоялся «День без правил», Эммет увез меня в аквапарк и клуб, где я поняла, кому принадлежу и с кем хочу быть, а Эдвард остался дома… только едва ли дома. Эти женщины… они разные. Неужели они плод его фантазии? Неужели он рисует их, беря из головы? И почему обнаженными?!
У меня только одна версия, которой упрямо стараюсь не верить. Смотрю на картины, дрожу, закусив губу, и перебираю пальцами жесткую текстуру краски. Нельзя так красиво и точно нарисовать по памяти… нужна натура.
Во всех ящиках эти женщины, эти «картины». На каждой дата. На каждой подпись – Мастер. И на каждой – стиль Эдварда.
Он – Мастер, у меня нет сомнений. И Джаспер, похоже, был прав… чудовищно прав…
«Как часто в жизни нашей строгой хотим мы правду точно знать?
Как часто слаженно и много умеем ее ложью покрывать?
Суровость напускная, моя детка. Суровость тут не больше, чем слова.
Ведь не одной девчонки тела коснулась твердая рука.
С твоим кольцом, прошу заметить».
Девчонки коснулась рука. О господи!..
Картина падает из моих рук на ящик, тот вздрагивает, пошатнувшись, но удерживается, чудом не расколовшись надвое и не выдав меня. Вряд ли в таком состоянии я стала бы оправдываться, но это точно не было бы приятным – обнаружить меня здесь. В запретной зоне с запретными картинами.
Теперь понятно, Мастер, почему вы с самого начала запретили сюда заходить… это ваша Галерея. Рисуете вы тоже здесь? А в Италии вы… вы там точно работаете над «Мечтой»? Или с Мечтой?..
На глазах закипают слезы. Я морщусь, сжав ладонь в кулак.
Джаспер – идиот. Я – еще большая дура. А правда – ложь. Но, возможно, все не так жестоко? Ошибка, м-м? Эдвард, фетишист он или нет, купил просто какую-то порно-коллекцию и хочет ее сбавить с рук, узнав о не подлинности? Или она даже для него чересчур? Но как же подпись!
Это можно проверить только одним способом. Выяснить все и все уяснить. Окончательно. Больше мне правды никто не скажет, даже Эммет, если он и в курсе событий.
Дрожа как в лихорадке, я достаю телефон. На спине холодный пот, бегут мурашки, но не даю себе остановится. Не позволяю.
В списке контактов есть один номер, который отпечатался случайно. Звонок был, а я не подняла трубку. Тогда я испугалась.
Но сейчас, кажется, уже ничего не боюсь.
Три долгих гудка. Клацанье моих зубов. И ответ абонента – подозрительно-изумленный.
- Да?
Я смело сглатываю горький комок в горле. Храбрюсь, вздернув голову.
- Константа, это Изабелла. У меня к тебе всего один вопрос…

-------
Напоминаю, что на форуме появились промо-карточки героев и олицетворение "голубок" Кэйафаса. Все это по прямой ссылке - тык-тык.
-------

С огромным нетерпением ждем ваших отзывов на форуме, не стесняйтесь высказывать свое мнение :)
Вскрылась одна из самых неприглядных тайн Алексайо...

Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-56#1456104