Квартира Эдварда в самой Москве представляет собой стандартную студию с совершенно нестандартным дизайном и высотой потолков.
Просторная и в меру светлая, не глядя на ограниченное пространство, она очень уютная. И совершенно незаметно, что здесь постоянно никто не живет.
Небольшая каштаново-бежевая кухонька из пяти тумб, посудомоечной машины, электроплиты и холодильника плавно переходит в столовую зону с круглым столом на четверых человек и изящными деревянными стульями. Через гипсокартонную дизайнерскую перегородку следует гостиная, оформленная в сливово-топленых тонах со вставками древесно-коричневого. Большой и мягкий, в лучших традициях вкусов Алексайо, диван с россыпью подушек, журнальный столик, телевизор на треть стены над электрическим камином с цветным пламенем. Удобное кресло-качалка из антикварного магазина пристроилось рядом, упокоив на себе несколько авиационных журналов, а своеобразное расположение ламп создавало достаточно света, но не слепило глаза. По крайней мере, мне не больно смотреть вокруг после темноты спальни.
И особенно смотреть на картину, которая украшает нишу между гостиной и столовой зоной.
Выполненная в пастели, шириной полтора метра на метр, она приобщает зрителя к Греции, судя по всему, островной. Знакомые мне синие ставенки, белые оштукатуренные стены домов и покатые крыши, на которых виднеются металлические балкончики. Природа, голубое небо и синее море вдалеке с серебристыми барашками очень красноречивы – хочется захвалить автора и мгновенно переместиться туда. Возможно, в тепле, с нежным бризом, белым песком и мягким морем все выглядит совершенно иным – и жить хочется. Всегда.
Эдвард сказал, мы будем в квартире сутки. И он уверил меня, что никогда здесь не рисовал…
Расположившись друг напротив друга за круглым столом переговоров, заняв свободную деревянную поверхность двумя тарелками феттучини с грибами и стаканами с гранатовым соком моей любимой марки, каждый из нас рассматривает друг друга – как в первый раз.
И никакого стеснения, никакой зажатости… вместе с темнотой ушло единение и нежность, это так, ушло желание все исправить за секунду и раз и навсегда забыть… но главное – желание попытаться вернуть все на свои места – еще существует. За него мы оба держимся.
Расстояние в метр кажется неоправданно большим после крепких и запретных объятий там, в спальне, но это вынужденная мера. Иначе не получится разговора – я точно не смогу говорить.
Эдвард сидит передо мной в застегнутой на все пуговицы (кроме последней) рубашке и с сосредоточенным выражением лица, что неустанно пытается расслабить.
Как вести себя мне, я не знаю. Пытаюсь удобно устроиться на стуле, но выходит скверно. Моя спина слишком прямая, руки неестественно вытянуты, пальцы отказываются принимать естественное положение. На мне темно-голубая блузка и черные джинсы, которые чем-то напоминают эдвардовские… правда, они пожестче.
Волосы я убираю назад, отыскав в кармане черную резинку. Когда-то мне шли конские хвосты.
Эдвард наблюдает за мной – за каждым словом, за каждым жестом, за каждой эмоцией. Примечательный, он видит все. И все, могу поклясться, подмечает. Мое пробуждение полчаса назад и такое непосредственное, из-за сонливости, общение с ним дали свои плоды – расслабили Алексайо. Ему явно куда лучше физически и куда проще начать говорить.
Сегодня он ведет…
- Давай ты немного поешь, а затем мы поговорим? – предлагает Эдвард, собираясь подать мне правильный пример и сам взяв вилку, хотя по его взгляду прекрасно видно, что есть – последнее, чего ему хочется, - это ведь твоя любимая паста, правильно?
Я с хмуростью смотрю на свою тарелку, где ужасно аппетитные для прежней Иззы макароны находятся в сливочном соусе с кусочками грибов. Прежде на этот запах я летела в любой ресторан, а сегодня, когда могу наслаждаться им благодаря заботливому мужу, меня подташнивает.
- Любимая…
- Вот и отлично, - Эдвард с улыбкой, пусть и слегка натянутой, придвигается к столу. Побуждает меня попробовать. – Я надеюсь, тебе понравится.
Вздохнув, я качаю головой.
- Спасибо, но я не буду. Я бы хотела сначала поговорить, а потом поесть… если захочется.
Алексайо с тревогой оглядывает меня, задержавшись на чуть провисших рукавах блузки. Он недоволен имеющейся картиной после своего возвращения. Но будто бы я довольна им… и тем, что он сделал.
- Разговор может затянуться…
О да, как раз на это я и рассчитываю. Откровения предполагают долгое время общения, Эдвард. Тебе ли не знать.
- Значит, вместо ужина будет завтрак, - я с серьезным видом отодвигаю от себя порцию. Я не в состоянии сегодня ее дегустировать, даже если Эдвард сам приготовил все это.
Возможно, он догадывался, что так будет? Поэтому на столе только паста, сок и греческий салат в прозрачной мисочке? Ужин – предлог для разговора. Не более.
Моя решительность Аметистового немного задевает.
Он выглядит по-особенному сейчас. Такой близкий и такой далекий одновременно, как мираж, приятное сновидение. Сидит напротив, пронизывающе смотрит и намеревается ответить на все мои вопросы, как сам и уверил. Больше нет никаких ограничений.
- Хорошо, - Уникальный согласно кивает, так же, как и я, отодвинув свою тарелку. Теперь перед нами только сок в длинных прозрачных стаканах.
- Почему ты не отвечал на мобильный телефон? – взглянув на то, как лежит телефон Эдварда на кухонной тумбе, спрашиваю я. – Эммет звонил тебе…
Каллен вздыхает.
- Тебе нужен был шанс.
- Это повод нас игнорировать? – уголок моих губ предательски ползет вниз.
- Изза, нет… но если бы я услышал тебя, - на секунду на его лице поселяется мученический вид, - я бы не был в Италии так долго.
Я зажмуриваюсь.
Для храбрости делаю один большой глоток терпкого гранатового сока.
После грозы, после водки, в которой искупалась и порезалась, от спиртного меня воротит – еще одно сходство с Аметистовым.
- Белла, прежде, чем мы начнем, и ты спросишь меня, - Эдвард смотрит мне прямо в глаза, практически не моргая, - я бы хотел извиниться перед тобой с надеждой, что ты примешь хотя бы какую-то часть моих извинений.
Я знала, что разговор будет нелегким…
Но я только теперь начинаю догадываться, насколько. После этой фразы.
- Изабелла, - мужчина встает со своего стула, выверенными шагами, давая понять, что делает, подходя ко мне. Его ладони перехватывают мои, несильно сжав, а аметисты не дают отвести взгляд, - я хочу попросить у тебя прощения за то, что в ту ночь, когда обещал быть здесь, рядом, позорно оставался далеко за горизонтом. Эммет рассказал мне, что в субботу у вас была гроза… и я даже выразить не могу, как мне жаль, Белоснежка, что тебе пришлось пережить это в одиночестве.
На глаза наворачиваются слезы, а дыхание сбивается. Я опускаю голову, не зная, в состоянии ли смотреть на мужа. То, что он вспоминает о грозе, то, что делает это сейчас, когда я меньше всего готова, крошит и без того перетертую в пыль душу. Это верх сострадания и любви, я понимаю, попросить прощения… но это и напоминание. Очень яркое.
Я вижу, как загорается небо.
Я вижу, как огромная молния чертит его пополам.
Я вижу, как бегу, ударяясь об стол, падая на пол, накрывая собой осколки.
И я вижу, вижу, вижу, как набрасываюсь на Эммета, хватаясь за его достоинство. Как моля, заклинаю себя взять. Унять смертельную, испепеляющую все внутри боль.
- Я звала тебя, - против воли срывается с губ. Я почти физически чувствую, как лицо бледнеет.
Это запретные слова, но они произносятся. Ровно как и запретными были измены… хотя, наверное я просто ужасно много требую, ну конечно.
Смело вздернув голову, я тут же жалею о сказанном. Отстраняюсь назад, к спинке стула, попытавшись вырвать и руки. Однако Эдвард предусматривает это, переплетая наши пальцы.
- Белла, - на его лице невыдуманное страдание, - мне ужасно жаль… нет слов, нет никаких фраз, дабы выразить это сожаление. Но я могу заверить тебя, могу поклясться и собственной жизнью, и просто собой, что ни одной грозы без меня ты больше не проведешь, если останешься. Ни одной черной ночи…
Меня потряхивает.
- Говорят, где-то в России есть белые…
Его губы трогает отголосок улыбки.
- Есть, Бельчонок. Значит, и ни одной белой. Ни одной ночи в принципе.
Я-таки вырываю руку, проехавшись косточками по костяшкам мужа. Сделав больно и ему, и себе.
- Я не стану извиняться за то, что была в твоем кабинете…
- Я не прошу извинений.
- А я бы все равно не стала… даже если бы попросил, - смело гляжу на него, поморгав подольше, чтобы выгнать слезы, - он был открыт… и он наполнен этими… тем, что ты пытался скрыть. Выбросить из памяти.
- Белла, - мужчина с сострадательной улыбкой целует мое запястье, - я хотел выбросить картины не потому, что желал упрятать их, а потому что мне больше не нужен никто, кроме тебя.
- Тебя это прежде не смущало! – обвиняю я. Громко.
- Я всегда все понимал слишком поздно, да? – на удивление терпеливо, даже с черным неудовлетворительным юмором к себе, докладывает Серые Перчатки. Но потом серьезнеет. – Белла, это особенная история… отдельная…
Я запрокидываю голову, что есть мочи моргая. Уговариваю слезы влиться обратно, пропасть. Не хочу иметь с ними дела.
- Если особенная, расскажи мне! – почти велю, в защитной позе обхватив себя руками, - сядь, как мы договорились, на свое место, и расскажи! Оставь уже мои руки…
- Конечно, - Эдвард подчиняется.
С некоторой грустью выпустив мои ладони, он поднимается и возвращается на прежнее место, присаживаясь на свой стул. Лицо такое же, как и прежде, но в выражении глаз незримо что-то изменилось. Я чувствую маленький укол вины, но он быстро проходит.
Все место, все эмоции занимает жар. От злости? От непонимания? От боли?..
Я ничего не могу с собой поделать, кидаясь из крайности в крайность. Я хочу обнять его, но в то же время пытаюсь спрятаться и скрыться так далеко, как только могу. Я хочу чувствовать его каждой клеточкой, быть рядом, но понимаю, что если это будет так… не имею права обижаться. Иначе если Эдвард откажет мне, если оставит… в чем будет смысл дальнейшей жизни? Это отдаление держит нас на плаву. Нас обоих.
- Раз уж мы договорились на полное откровение, Белла, я буду полностью откровенен, - со всей серьезностью говорит Алексайо, сложив руки в замок на столе. Его пальцы белее, чем прежде, и жмут друг друга слишком сильно, но я пытаюсь не обращать на это внимание. Сама сижу без понятия, что делать с руками. Если Эдварду так проще, это его выбор.
- Мне не нужны подробности соития, - вздрогнув, шепчу я.
На лбу, возле левого глаза Аметистового собираются морщинки. Он сильно хмурится.
- Никаких подробностей, - обещает. – Я лишь о том, что, чтобы понять, откуда взялись Маргариты, ты должна знать об Анне… если захочешь.
Я в нерешительности поджимаю губы.
Это очень личная, сокровенная информация. Мне никогда не говорил о ней Эммет, избегал этих тем. И Розмари темнила… что-то знала, но темнила. А уж что делалось с лицом Эдварда, когда вспоминали эту девушку…
- Ты действительно расскажешь мне? – севшим голосом зову я.
На какое-то мгновенье аметистовый взгляд теряет осмысленность, но потом, напитавшись какой-то неизвестной мне силой, наполнившись ей, вспыхивает решимостью.
- Да, я расскажу. Это относится к списку твоих вопросов?
Мне до ужаса непривычно так разговаривать и так смотреть на него… но выбора не оставили.
- Да, Эдвард.
Сколько раз за последние часы наедине я назвала его «Алексайо» вслух? Это тоже защитная реакция? До командировки я забыла о существовании американского имени Серых Перчаток…
Мужчина делает глубокий, собранный вдох. Его пальцы впиваются друг в друга с убийственной силой.
- Ты уже знаешь, что Анна была моей приемной дочерью по той простой причине, что я не могу иметь собственных детей, - баритон звучит особенно твердо, но не вымученно. Эмоций в нем ноль, присутствует незаметный отголосок дрожи, но не более. Я завидую. – Мы встретились, когда ей было тринадцать. Январь, мороз, ужасный холод… она сидела, завернувшись в тонкое одеяло возле мусорных баков – сбежала из приюта. Я не смог пройти мимо.
На секунду его голос срывается. Я вздрагиваю, уловив это, и вздрагивает сам Эдвард. Однако выправляет ситуацию в ту же секунду. Лицо беспристрастно, тон почти умиротворенный.
Но я прикусываю губу до крови и не жалею об этом, когда представляю, что кроется за этой маской терпения… я вообще имею право на такое? Заставлять его?..
Но прежде, чем успевает проснуться моя совесть, прежде, чем я дозволяю ей это, Алексайо продолжает. Довольно быстро, а потому мне приходится слушать крайне внимательно, чтобы понять:
- Белла, она была достойным, нормальным ребенком. Рыженькая, худенькая, с зелеными глазами. Она жила со мной, ей часто снились кошмары и порой мы спали в одной постели… мы имели на это право, мы были теперь родственниками, и я утешал ее… я правда считал ее ребенком.
Я напрягаюсь, насторожившись. Руки сами собой спускаются с плеч, укладываясь на колени, а эти самые колени подрагивают. От чересчур прямой позы у меня болит спина, но предположение, проскочившее в голове о том, что намерен сказать Эдвард, компенсирует эту боль.
Он становится белым – слишком, слишком белым. Я пугаюсь.
- Она не видела во мне отца, - горько признает он, - не глядя на все старания и правила, не видела. И в один день она просто… - замок из его пальцев негромко ударяет по столу, - захотела меня. Как мужчину.
Мои глаза распахиваются, но никакой больше реакции вырваться наружу я не позволяю. Смотрю на Каллена, немо ожидая продолжения, и пытаюсь осмыслить то, что слышу. Плохо выходит.
Дочь его… захотела?
Дочь захотела секса? Анна была нацелена на инцест?
- Я не педофил, - Эдвард поднимает голову, цепляясь за мои глаза так, будто никогда на него больше не взгляну, - Белла, ты можешь считать меня извращенцем из-за этих картин, по сути, я, наверное, и есть извращенец… но я не педофил… я никогда бы не… я никогда ее не тронул. Я не дал ей повода.
Я сама протягиваю ладони на середину стола под изумленный взгляд мужа. Выпрямляю и без того выпрямленные пальцы.
- Дай мне руку, - одними губами прошу, попытавшись доказать всем своим видом и особенно глазами, что стали нашими негласными проводниками истинных чувств и эмоций, что мне можно доверять. Что сейчас я не ударю его в спину.
Его широкая ладонь касается моей. Кожа – как лед. Я поспешно перехватываю ее обеими своими руками. Тут нет места обидам.
- Я верю тебе, - наклонившись и произнося четко, ясно, без сокрытий, - конечно же ты ее не тронул. Я не сомневаюсь.
Влага в аметистах не оставляет места для маневра. Я забываю все глупости и недовольства – сейчас да.
- Не педофил… - беззвучно повторяет Эдвард, как можно глубже стараясь спрятать боль, что так не вовремя всплывает, буквально прорываясь на поверхность.
- Нет-нет, - отрицаю, выдавив утешающую улыбку, - я видела тебя с Каролиной… из тебя бы получился… из тебя уже, для Анны, получился прекрасный отец. Я уверена.
Алексайо подавляет несвоевременный всхлип, отрывисто мне кивнув. Отвлекая от слез, что стирает за мгновенье, Эдвард наклоняется и целует мои ладони. Его губы синеватые, едва теплые, а вот дыхание ужасно горячее. И жгущаяся маленькая-маленькая капелька соленой влаги остается на костяшке моего указательного пальца.
Муж садится так же ровно, держа себя в руках. На его лице скорбь и только. Никакой истерики, в которую я бы давно окунулась.
Я смотрю на него, так сильно старающегося собрать себя из кусочков и удержать в целом виде, что бьется где-то в горле сердце.
Именно в эту минуту, в это мгновенье, я ничего не помню и не хочу вспоминать. Я хочу любить его по-настоящему, утешать его по-настоящему, стать той, которой он может довериться всегда и везде… Да, он был с этой Маргаритой. Да, он был двадцать шестого, он нарушил правило… но разве же теперь это имеет значение? Когда ему так больно?..
- Эдвард, - я не выдерживаю, придвинувшись на своем стуле ближе. Крепче держу его руку, - послушай…
- Белла, - перебивает он, качнув головой, - она попыталась соблазнить меня одной ночью, но я ей не позволил. Однако с тех пор… я не могу, как все. Я болен или я сошел с ума… я не знаю. Но этого уже не изменить, что очевидно больше пятнадцати лет… пятнадцать лет прошло с тех пор, как Анна умерла, Белла.
- Как все?..
Эдварда, против его воли, передергивает.
- Как все, в плане… секса, - видимо, решив, что прятать уже нечего, он называет вещи своими именами. Глубоко вздыхает, прогоняя слезы, - я не могу через три минуты после поцелуев… и даже через десять. Мне нужно рисовать.
Картины…
Я сглатываю.
- Рисовать… любовниц?
- Маргарит, - Эдвард брезгливо морщится, виновато подняв на меня глаза. Но в аметистах сталь. Истинная сталь. – Первая из них появилась у меня вначале двухтысячного. Разумеется, их не зовут Маргаритами… по крайней мере, не всех, но это общеприменимое имя.
- Серая толпа?
Поражаюсь себе, что так спокойно обсуждаю эту тему. И пусть по спине мурашки, пусть коленки трясутся, но я не замолкаю. Я не смогу без правды спокойно спать.
- Безликость, - Эдвард впервые при мне так откровенно прикусывает губу, - мне не нужны лица, не нужны имена. Все, что мне нужно… ты видела.
Я мужественно киваю.
- И что же, ты каждый раз… рисуешь?
- Каждый раз, - соглашается он, - поэтому картин было так много… их привезли из студии, дабы выбросить вместе с домашними.
- Студии?.. – мои пальцы, что держат ладонь Эдварда, дрожат. Разумеется, от него это не укрывается.
- Переделанная квартира на окраине. Там есть все необходимое, - на удивление ровно, без толики ненужных эмоций, докладывает он.
Мне хочется удивиться, но я не удивляюсь. Я уже мало чему могу удивиться.
- Ты часто там бываешь?
Эдвард морщится. Аметисты, вдруг полыхнувшие несусветной усталостью, останавливаются на мне. Не моргают.
- Как правило, раз в неделю.
Мои руки быстрее, чем успевает сообразить и построить для них план мозг, дергаются из пальцев мужчины. Отскакивают, отталкивают их, будто обжегшись. Пытаются забыть, каково чувствовать их силу и теплоту.
- Раз в неделю?.. – мои губы так дрожат, что с трудом получается произносить слова. Слезы занимают тон, выгоняют из него все так бережно лелеемое, всю решимость.
Мамочки, это что же, после двадцать шестого раз в неделю?.. Это что же, не один, а… шесть раз? Семь?.. «Как правило». А может, все десять?..
Задохнувшись от собственных рассуждений, я возвращаю руки на исходную позицию, обхватив себя. После переезда в Россию это один из немногих дней, когда постоянно, будто смогу что-то сделать, хватаюсь за саму себя. Не даю башне из кубиков, расшатавшейся от ветра горечи, рухнуть. Очень боюсь рассыпаться… разрыдаться…
- Я не был у Маргариты с февраля, после ночей с тобой мне… - как сквозь слой ваты, доносится до меня голос Аметистового, - Изза, я не мог спать ни с кем в одной постели из-за Энн, кроме Карли… и все из девушек, и даже Конти, они смирились… а ты – нет.
Я вспоминаю тот момент, когда впервые забралась в постель к Алексайо, и от сердца немного отлегает. Вернее, он сам забрался ко мне в постель, проникнувшись задумкой. Теплый, нежный, оберегающий, он успокоил меня и позволил заснуть в чужом незнакомом доме. Он стал моим личным оберегом, моим вдохновителем… он тогда впервые вызвал во мне особенные чувства. Неужели и я у него тоже?!
- Это чудесно, но правила про верность? – удержав всхлип, зову я. – Они на тебя не распространялись? Только для нас?
- Белла, ты, наверное, не совсем понимаешь, что для меня значат «голубки», - сострадательно, горько улыбнувшись улыбкой, в которой ни капли смеха, которая искажает его лицо, Эдвард вздыхает, - я занялся ими после смерти Энн. Ей было девятнадцать и ее сгубили наркотики. Она отказывалась лечиться, а я отказывался с ней спать. В конце концов, она узнала, что у меня есть женщина… и покончила с собой.
Он вдыхает так глубоко, как позволяют человеческие легкие. Довольно громко и откровенно, не прячась от меня. Пальцы, так и лежащие на столе, вздрагивают, но у меня нет сил протянуть им руку. Теперь – нет…
Неужели у нас с этой рыжеволосой Анной действительно столько общего? Обе хотели Эдварда. Обе его не получили. Обе собирались совершить… и кое-кто совершил.
- «Голубки» - мои дочери, Белла, как Анна, как дети, - торопливо, постаравшись замять ситуацию с немой просьбой вернуть мою руку, объясняет муж. – я не могу хотеть их, не могу любить, не могу с ними всю жизнь прожить… все девушки были проблемными, и все балансировали на грани жизни и смерти. Позволить и им упасть я не мог.
- И ты что же, пока был женат, всем им?.. – у меня сосет под ложечкой.
Дочери. Защита. Проблемные…
Это было его искуплением? Эти девушки были его искуплением за смерть Анны? Он что же, сам себя наказал за это?..
Кивок мужчины исчерпывает всю надежду. И подтверждает вышеупомянутые мысли.
- И они не знали?
- Константа узнала, - он оглядывается вокруг, снова прогоняя из глаз ненужную соленую влагу, то и дело расфокусируя взгляд, - она без спроса оказалась в кабинете и вытряхнула многие вещи из полок…
- Поэтому вы развелись, - резюмирую я, чувствуя, что дрожу.
Эдвард краток:
- Поэтому.
Один из его пальцев быстро вытирает левую скулу.
- Через четыре года она так и не поняла, что происходит. И по-прежнему верила в «нас». Так не могло больше продолжаться.
Интересно, а сейчас она верит? Вот как я?
Я верю в «нас»?..
Мы оба берем тайм-аут, который длится полторы минуты и пять секунд. Я трачу его на два больших глотка сока, Эдвард уносит тарелки с остывшей пастой и наливает себе воды. Его пальцы, держащие стакан, ужасно сильно дрожат, но я делаю вид, что не вижу. Стакан подается в мойку, а я имитирую заинтересованность брынзой в салате. Он так усиленно пытается это все спрятать… я не буду мешать. К тому же, мои пальцы тоже далеко не спокойны. Меня саму всю подбрасывает на своем месте.
Нельзя больше мешкать… свихнусь.
- Почему ты поехал к Маргарите двадцать шестого февраля? – с места в карьер, пожалев тех сил, что остались, задаю решающий вопрос я.
Тот, из-за которого пролито столько слез.
Тот, который выбил почву из-под ног.
Тот, на который ответ мечтаю узнать уже неимоверное количество дней.
Хмурый Эдвард убирает руки под стол, придвинувшись ближе. Его черные волосы отливают золотом, светло-сиреневые веки подчеркивают цвет горящих глаз.
- Это было днем без правил, - монотонно, стараясь держать себя в узде на достаточном уровне, сообщает он, - я был уверен, что Эммет соблазнит тебя, раз уж я не в состоянии… раз уж я так себя веду.
- Ты отдал меня ему… - с убитым видом делаю вывод я. Ресницы тяжелые, глаза мокрые, телу холодно, а вокруг вместо уютной квартиры теперь ледовое лежбище. И ужасно некрасивый, твердый, страшный стол с гранатовым соком. – Ты и в этот раз ему меня отдал?
Подняв глаза, впиваюсь ими в Серые Перчатки. Заклинаю сказать правду и предостерегаю ото лжи. Все равно узнаю. Все равно поверю. А мы вели разговоры об откровенности на сегодня…
- Мне нужно было дать тебе шанс. И я боялся твоего суицида, - без утайки признается мужчина, - чтобы ты осталась жива, я был готов сделать все, что угодно.
О господи…
- И даже твой брат?.. То, что я с ним?..
- Ты ему нравилась, - припомнив сцену в доме Эммета, Эдвард морщится. Мы договаривались не говорить на эту тему. - После встречи в Вегасе он миллион раз вспоминал тебя и здесь, уже в Целеево… мне показалось это разумным, хотя сейчас, конечно, это ужасающая глупость и ошибка. Я не имел права так поступать по отношению к тебе.
- К черту ухаживания Эммета, - я закусываю губу, всхлипнув, - Алексайо, я понимаю, что тогда ты ничего не обещал мне, но ведь было правило о верности… как же ты двадцать шестого его… попрал?
- Белла, это нужное правило, честное по отношению к вам, - он сочувствующе смотрит на меня, - я не знаю, насколько затянется наше совместное проживание, жить полностью без женщин очень сложно, а позволять вам иметь любовника… я не смогу узнать его, вас контролировать и защищать. Не вас, то есть, а их… «голубок»… - он путается, помотав головой и отказывается от своих слов, - ты не «голубка». Я понял это, кажется, еще тогда, в Лас-Вегасе. Ты… ты просто мое все, Белла. Я не могу этого объяснить.
Глаза на мокром месте. В груди саднит, в горле сухо.
Слишком резкая смена тем…
- Двадцать шестого я отказала Эммету, потому что влюбилась в тебя… - выдаю, всхлипывая громче и накрывая рот руками, чтобы заглушить звук, - а когда я увидела эти картины в кабинете… Эдвард, мне показалось, я сейчас умру…
Откровение в чистом виде. Вот такое, да. Искреннее. Правдивое.
Он ведь о нем просил?
О нем и я просила…
- Белла, ты позволишь мне тебе обнять? – наклонившись вперед, отодвинув стаканы с соком, Эдвард с ожиданием смотрит мне в глаза, - на пару минут. Пока я скажу и все, Бельчонок.
Я запрокидываю голову, стирая слезы. Плачу, но киваю. Я не могу ему не кивнуть. Не теперь.
Он правда меня хочет… он хочет меня, не глядя на то, что было. Он любит меня…
Эдвард появляется из ниоткуда, как всегда. Наклоняется ко мне, и я, думая, что хочет обнять, как и говорил, протягиваю руки. А вместо этого сама оказываюсь на руках. У него.
Мягкий диван в отдалении трех шагов встречает нас распростертыми объятьями.
Муж сажает меня к себе на колени, нежно прикоснувшись к лицу – первой из многих слезной дорожке.
- Прости меня, Бельчонок, я уже не смогу исправить этот ужас, - трепетно просит он, горячими губами поцеловав мой лоб. Клубничный, участливый и безумно добрый, он не отпускает меня и пытается искренне утешить, - но поверь, пожалуйста, поверь мне, что с тех самых пор ты стала единственной женщиной в моей жизни. Ты стала моей душой, Белла. Ты повсюду мне мерещилась. Ты заменила Маргарит, даже не зная о них… их всех… только у тебя получилось разбавить темноту моей ночи… я должен тебе столько, сколько никогда не смогу отдать, Белла!
Непритворное, нескрываемое по своей силе чувство накрывает нас обоих с головой. Призвав его на помощь, вспомнив о нем, Эдвард произносит слово за словом, привлекая меня все ближе, а я перестаю сопротивляться. Затихаю, слушая его, вслушиваясь, подмечая… и даже плачу тише… беззвучно плачу…
- Я слишком сильно тебя люблю, - глотая слезы, хнычу, - если завтра утром ты передумаешь, а я поверю, что же мне делать, Алексайо?.. Или послезавтра?.. Или через месяц, когда ты поймешь, что я так и буду шарахаться от грозы, кричать, увидев молнии, и не захочу, не смогу уйти от тебя?..
- Мое золото, ну что ты, - Эдвард подается вперед, целуя мой лоб, а затем мелкой чередой поцелуев спускаясь по скулам к щекам, подбородку и шее. И обратно. – Сокровище, Душа, Дея… Бельчонок… я же не могу без тебя жить… я только и мечтаю, что ты захочешь остаться. Что забудешь о лице, о бесплодии, обо всей той дряни… что будешь просто любить меня…
Он не плачет, нет, слез не видно… но он подрагивает, его спина подрагивает, и голос дрожит. Сухие слезы – типично по-эдвардовски. Он ужасно скован по части эмоций и их выражению.
Но его слова… господи, я умираю и возрождаюсь с каждым словом. Я без этих слов уже не могу.
- Тебя же все любят, - скулю я, обвивая его шею, прижимаясь к телу, - все без исключения, каждый день, каждый чай… а ты никак не можешь поверить, что это возможно.
Эдвард смаргивает первую слезинку. Первую и последнюю.
- Они любят Эдварда. Ты любишь Алексайо…
- Алексайо так же прекрасен, - заверяю я.
- Алексайо… - Серые Перчатки сглатывает, будто решаясь что-то сказать. Его губы бледнеют, глаза наливаются недосказанностью, граничащей со страхом, а черты лица заостряются. Однако он, похоже, принимает решение говорить лишь правду. И договаривать. – Изабелла, Алексайо убил человека… Ксай – так его звала мама – вернулся в Грецию, на Родос в возрасте двадцати лет… и убил… задушил подушкой их с Натосом мучителя… их деда… ему было восемьдесят шесть… не было вскрытия – естественная смерть…
Эдвард говорит и захлебывается словами, неотрывно глядя мне в глаза. Я плачу, они слезятся, а он не отворачивается, не отводит взгляд. Ему жизненно нужно это высказать.
- Дед замучил Ксая, - бормочу я, плюнув на все сдерживающие оковы и положив обе ладони на лицо мужа, - такого доброго, красивого, нежного мальчика… мальчика, которого все-все должны любить… который не любит рыбу… замучил…
Эдвард, так и не дав договорить, игнорируя близость рук, притягивает меня к себе. И снова череда поцелуев от лба до подбородка. И снова губы, которые утирают слезы. Которые утешают меня.
- Ксай не виноват, - шепчу я, ответно чмокая Алексайо в лоб и ниже, в скулы. И замерзшую, и живую, я больше их не отличаю, - я понимаю… я вижу… я знаю…
Эдвард жмурится, не выпуская меня из объятий. Он никогда так крепко не обнимал меня. Он держит меня так, словно потерял, а потом обрел то, что всю жизнь мечтал обрести. И его потряхивает от силы чувств данного момента.
- Мое солнце, дай мне три дня, - просит он, прижавшись своим лбом к моему, - через три дня, если ты примешь решение уйти, так тому и быть. Не говори не подумав, не отвечай сейчас… три дня… дай мне доказать, что я люблю тебя… дай мне показать, насколько сильно я хочу быть твоим настоящим мужем.
Я громко всхлипываю, собственными руками стирая череду слезинок. Это уже нестерпимо.
- Я очень хочу, Эдвард, правда… но я боюсь, что не смогу заново…
- Три дня, - перебивает он. Пальцы на моих волосах. – Через три дня я приму любое твое решение.

…Через час, уже лежа в постели, я честно стараюсь заснуть на своей стороне. Обвиваю подушку, накрываюсь одеялом, дышу как можно ровнее и мирюсь… мирюсь с тем, что теплее не становится.
Эдвард тоже не может заснуть. Он то и дело посматривает на меня, сострадательно выискивая на лице хотя бы намек на грядущий сон, а затем тяжело вздыхает.
- Иди ко мне… - в тишине просьба звучит дозволительно и интимно. Темнота стирает ненужные границы.
Я молча переползаю на другую сторону кровати.
Прижимаюсь к Эдварду, с неровным вздохом встретив его близость, всем телом. Слишком быстро, да, слишком отчаянно… но я физически не в состоянии спать без него, зная, что он неподалеку… это просто убивает.
- Я чуть-чуть, - бормочу, стараясь оправдаться, - извини… извини, я знаю, что слишком рано… что потом должна буду…
- Ты ничего и никому не должна, - прерывает меня муж, пододвинувшись ближе и закрыв собой от окна, - радость моя, просто засыпай. Я здесь.
На нашей общей подушке остается одна моя соленая капелька. Это словно бы источник энергии, оазис – спать возле него, с ним, в одной постели. Я уже и забыла, каково это.
- Спасибо тебе…
Я не устаю благодарить. А он, кажется, уже устает принимать благодарности.
Гладит мои волосы, согревает своим телом. Родной, близкий, невозможно-знакомый… ну конечно же он мой! Ну конечно же я люблю его! Ну конечно же я не смогу отказаться от него – незачем себя пытать. Это очевидно!
И оттого больнее – кончики волос щекочут кожу шеи.
- Я отращу, - шепчу в тьму ночи, поджав губы, - самые-самые длинные…
Эдвард с обожанием проводит пятерней по моей голове. От макушки к шее, затронув уже печально известные шрамы.
- Это не имеет значения, это просто волосы, Белла. Я принимаю все в тебе.
Я чувствую, что задыхаюсь. Слезы, требующие, практически рвущиеся наружу, дерут горло.
- А я – в тебе…
И только потом, по покрепчавшим объятьям Эдварда, по его особенно жаркому поцелую в щеку, понимаю, что сказала.
Но не думаю исправляться.
 

Поезд из воспоминаний, чьи вагоны представляют собой набор теплых и лучистых картинок цвета карамели, где изображены лучшие фрагменты детства, юности и жизни в России, несется вперед. В окошках мелькают то «Афинская школа», то разукрашенные гжелевые тарелки, то жар от плиты, на которой варятся мои макароны в сливочном соусе, то влюбленное «Бельчонок» с покачиваниями из стороны в сторону…
Это огромный, просто несоизмеримый поезд, который едет все быстрее и быстрее. Рельсы вздрагивают, накаляясь, колеса вздрагивают, попискивая, а машинист бьет тревогу.
…Состав сходит с рельс.
Воспоминания рассыпаются, сразу же уносясь в темное ледяное небо, снежные хлопья обхватывают их и кромсают на мелкие кусочки перед моими глазами, а самые ценные частички памяти безбожно втаптываются раскаленным железом в грязную мокрую землю.
Калейдоскоп, ураган из воспоминаний… и в какой-то момент он просто, сконцентрировавшись вдруг в одну толстую и большую струю, с невероятной силой ударяет в небо. Подбрасывает к небу меня, чтобы лучше разглядела открывшуюся глазам картинку: поделенные на две части – лево и право – облака. И заплаканные, выцветшие звезды.
Молния.
С самого начала я не понимаю, почему кричу. Это получается само собой, нечто вроде рефлекса. Я просто запрокидываю голову и даю слезам волю, а крик каким-то образом оказывается тонким проводком соединен с ними.
Глаза открываю уже значительно позже, когда первая порция ужаса выплескивается наружу, прекратив истязать изнутри.
Потолок. Кровать. Окно.
От ветра штора сдвинулась, оголяя стекло, а створка, чуточку приоткрытая, полностью распахнулась. И там, внутри, будто в обрамлении великолепной рамки, горит свет. Озаряет собой пейзаж, облака и косые струи дождя, бегущие с крыши.
Холод заставляет тело закостенеть.
Я выгибаюсь, тщетно стараясь вернуть себе контроль над ними, я кричу громче, словно бы надеясь криком вынудить руки и ноги послушаться… я плачу. Но это за последние дни уже не новость.
Гром сотрясает спальню, заставив шторы серым парусом взвиться к потолку. Дверь, так и не закрытая до конца, хлопает, ударяя о стену.
- Эдвард… - сорванным голосом умоляю, хватаясь пальцами за подушку слева от себя, - Эдвард, Эдвард, пожалуйста!..
Мне не хочется верить, что все случившееся за этот день – очередной кошмарный сон. Откровения мужа, признание Эммету, слезы Каролины и неожиданное возвращение на место души, которая теперь снова безбожно выдирается. Меня подкидывает на месте так, будто кто-то сверху вытягивает за нити содержимое груди – облившееся кровью сердце.
- Эдвард, пожалуйста… - хриплю, жмурясь и мотая чугунной головой из стороны в сторону.
Но молния все так же светит.
Но гром все так же бьет.
Но никто не приходит.
Приснилось. Совершенно точно приснилось.
А кровать… а шторы… я в Лас-Вегасе? Я в спальне Роз? Рональда? Я просто сошла с ума, верно? Он отдал меня в клинику и никогда, никогда больше не заберет.
Нет Изабеллы Свон. Нет Беллы. Нет…
- Бельчонок, - громкий шепот, мгновенно сменившийся частым дыханием, накрывает меня откуда-то слева.
Хлопает, закрываясь, окно.
Дергаются, звякнув деревянными кольцами карниза, шторы.
Невидящими глазами я не оглядываюсь по сторонам, задыхаясь, я просто протягиваю руки – не знаю, кому, не знаю, куда, не знаю, захочет ли кто-нибудь прикоснуться ко мне.
- Эдвард… - как мантру, как заклинание, сипло повторяю.
- Сейчас, моя девочка, - кровать прогибается, одеяло откидывается в сторону, а подушка возле меня прекращает быть холодной и пустой.
Алексайо перехватывает мои ладони, прижав к себе, и подползает ближе. От него тоже веет прохладой, не теплом, однако присутствие уже бесценно.
- Вот так, - поцелуй защищающей печатью устраивается на моем лбу, - вот так, Бельчонок… тише…
- Гроза, - кое-как сориентировавшись в темноте, опираясь на тактильные ощущения рук, я вжимаюсь в грудь мужа так сильно, как только могу, - гроза, Алексайо… молния!..
- Она уже заканчивается, - руки Эдварда оказываются у меня подмышками, проникая к спине, и помогают почувствовать ту силу объятий, какая требуется, - это два последних отголоска, Белла. Не бойся.
Я стискиваю зубы, чуть запрокинув голову. Слез слишком много, из-за них не могу по-человечески дышать.
- Когда же этому придет конец, Уникальный?.. Когда уже будет все?..
Мужчина сострадательно, с всевозможной нежностью, помноженной на близость, целует мои волосы. Мои обрезанные, некрасивые, попытавшиеся отвадить его волосы. Принимает их.
- Все, - уверяет, - уже все… уже и дождь не идет, Белла, уже ничего не сверкает, не бойся…
Меня передергивает, а по губам течет кровь. Я не уверена, смогут ли они когда-нибудь полностью залечиться.
Колени, что содрала в прошлый раз, не так давно покрылись защитной коркой, а уж синяки и подавно не сошли… у меня никогда так не болела спина, как в дни отсутствия Эдварда. У меня никогда и ничего так не болело, как когда он уехал. И от этого понимание, что будет, если пропадет снова, лишь крепнет. Оцепляет меня, мешает сердцу биться. Уговаривает молнию-таки ударить и убить. Невозможно всю жизнь прожить, поддаваясь страшной пытке.
- Я не могу это больше терпеть, - скулю, заливая слезами тонкую пижамную кофту Каллена, - у меня нет сил, я не хочу… Я НЕ БУДУ!
Подавшись порыву, прочувствовав его, дергаюсь назад, однако напрасно. Хватка у Эдварда потрясающая, а уж удержать меня, ослабевшую от крика, на месте, ему и вовсе не составляет труда.
Вспыхивает еще раз молния. Озаряет картины на стене и темные углы у кровати.
Но за мгновенье на смену железной позе рук, в которую заточил меня, на смену решительному удержанию, приходит всеобъемлющая любовь. С поцелуями, прикосновениями и согревающим дыханием.
Почему-то я только сейчас понимаю, как замерзла. И жмусь к Эдварду сильнее, оставив попытку вырваться, ощутив его тепло. Это я так горю?.. Это поэтому он показался мне холодным?..
- Осталось совсем немножко, моя девочка, - сладко увещевает Каллен, потирая мою кожу, открытую майкой с коротким рукавом, - будет утро, будет день… не будет грозы.
- Тебя не было, - рыдаю я.
- Белла, - Алексайо немного привстает на подушке, заслоняя от меня окно и пряча за собой, как за самой защищенной и уютной загородкой, - я здесь, видишь?
- Тебя не было, когда я проснулась, - обвиняющим тоном хнычу, кое-как встроившись между всхлипами.
- Я был в гостиной, когда услышал, - он наклоняется и крепко целует мой лоб, - я пришел сразу же, как ты позвала. Гроза почти закончилась к тому моменту, как ты проснулась.
- Она светила… и светит... и окно, - я придушенно вскрикиваю, зарывшись в простыни и подушки, спрятавшись у его плеча, где оно плавно переходит в шею, - господи, зачем же вам эти окна?..
- Тебе не нужно их бояться, - Эдвард мягко трется своим носом о мой, - Белла, молния почти никогда не попадает в людей, особенно в городе. Это сейчас редкость. Она ничего тебе не сделает.
- Она всю жизнь хочет меня… - цепляюсь пальцами за его кофту, ногами обвиваю ногу, с блаженным успокоением встречаю, что за все это время не слышала грома, - она всю жизнь будет ходить за мной по пятам… будет пытаться меня убить…
Алексайо вздыхает, потирая мои плечи руками.
- Нет, моя девочка. Ты же знаешь, что нет. К тому же, я всегда буду рядом.
Я плачу в голос, пугая его.
- Не говори этого!!!
Эдвард с живым состраданием на лице вглядывается в мои глаза. Его руки держат мое тело крепче.
- Что не говорить?
- Что будешь рядом… однажды я поверила… я чуть не сошла с ума…
Все обвинение, вся грубость, вся боль обрушивается на мужчину по моему указу. Не скрытые эмоции, чувства, невысказанные мысли и слова, по каким-то причинам сдержанные, вырываются наружу. Я не могу, не хочу и не собираюсь их останавливать.
Я считаю себя смелой. Я даже смотрю в аметистовые глаза, чей контур просвечивает среди темноты и полоски света от двери, так и не закрытой.
- Ты меня бросил!
Я дышу, хотя не помню, как это делается. И я не позволяю себе кричать от горя.
…Однако вся смелость и надуманная решительность заставить Эдварда почувствовать свою вину растворяется как сахар в теплой воде, едва мужчина собирается подняться.
- НЕТ! – саму себя испугав, вскрикиваю я. Цепляюсь за его кожу, кофту, штаны, даже простыни, на которых лежит, - не надо… не надо, стой!.. Я не это… я не за это… ПОЖАЛУЙСТА, НЕ УХОДИ!
И все. Никаких больше сдерживающих оков. Только взлетевший на две октавы голос, мгновенно вспыхнувшее перед глазами пламя ужаса и дрожь, от которой тело не в состоянии защититься.
Крови от губ больше – я кусаю их со страшной силой, игнорируя боль.
Эдвард приостанавливается, ошеломленно на меня оглянувшись.
Я вдохновляюсь.
- Ударь меня!.. Бери меня… предай меня!.. ТОЛЬКО НЕ БРОСАЙ МЕНЯ! – захлебываясь и слезами, и словами, вымаливаю я. Руки не в состоянии удержать его, хотя пытаюсь, тремор пальцев переходит всяческие границы, а в груди все стягивает в толстый комок. Мне плохо.
И конечно же, в лучших традициях жанра, освещая передо мной растерянное лицо Эдварда, за окном все же вспыхивает в последний раз. Неярко, угасающе, но видно. Молния не дает о себе забыть, а я и не пытаюсь… только вот простыни подо мной, эти светлые и красивые… влажнеют.
В нос ударяет запах аммиака.
О господи…
- Белла? – уловив перемену на моем лице, Алексайо наклоняется ближе.
Я отшатываюсь от него как от огня. Я вижу, что он понимает… и внутри меня что-то рушится, едва это понимание подмечаю.
Теперь точной уйдет… теперь не останется.
Как-то чересчур горько, почти умирающе всхлипнув, я отпускаю Эдварда, убрав от него дрожащие руки. Мгновенно окунувшись в холод комнаты, почувствовав ледяное мокрое пятно под собой, отползаю по простыням. Клубочком, в который сворачиваюсь, пытаюсь прикрыть свой позор… не хочу, чтобы он его видел…
Если бы в этот момент мне суждено было загадать желание, я бы выбрала смерть. Или, на крайний случай, потерю сознания, хотя это и означает продление мучений.
Просто ситуация уже настолько невыносима, что я не могу… я хочу, а не могу… а уж если Эдвард сейчас уйдет… а он уйдет! Он увидит, что я даже не могу контролировать такие вещи, он увидит, как я безнадежна, и пожалеет… любой бы пожалел – однажды, когда такое случилось рядом с Джаспером, он выставил меня за дверь посреди ночи. И не пускал к себе трое суток – до тех пор, пока счет не пополнился на десять тысяч…
- Иди сюда, - раздается в ночной тишине, где только-только умолк дождь. Призывно.
Прикусив собственные пальцы зубами, чтобы не закричать, я мотаю головой. Сильнее сжимаюсь на простынях, прячась. Будто бы сольюсь с ними.
- Белла, не надо так, - Алексайо говорит тише, без прежнего трепета. Скорее с болью. Его руки протягиваются в мою сторону, касаясь талии.
- Не трогай… - неразборчиво выдыхаю, съеживаясь.
- Позволь мне тебе помочь, - Эдвард настойчив. Мягок, но настойчив. Его руки теперь и на моих плечах. – Ничего ужасного, ничего страшного… я здесь. Я остаюсь.
- Ты не хочешь…
- Я очень хочу, - он наклоняется, игнорируя и запах, и влагу, и все-таки исполняет задуманное, поднимая меня на руки.
Задрожав, я всхлипываю – это все, на что остаются силы. Ожидание наказания, помноженное на ужас от грядущего ухода и грозы – чересчур. Мне нечего больше предложить ему для борьбы. Я бесполезна.
Держа крепко и одновременно целуя в макушку, Эдвард выносит меня из спальни.
В гостиной-столовой горит свет, на столе светится голубым цветом компьютер, чей экран заполнен бесконечными цифрами-расчетами, а целый заварник зеленого чая пристроился возле отодвинутого стула. Видимо, здесь мужчина и находился, пока я не начала кричать.
Впрочем, мимо всего этого чересчур яркого великолепия муж проносит меня, не моргнув и глазом – направляется к ванной.
…Включается вода из блестящего серебристого крана.
…Мочится край желтого махрового полотенца, пристроенного на сушилке.
…Холод бортика смешивается с холодом остывшей мочи, вынуждая меня зажмуриться.
…Пижамные штаны пропадают, оставляя на коже влажный саднящий след.
Не открывая глаз, я пережидаю, не в силах принять, понять и перетерпеть, не прячась, пока Алексайо… вытирает меня. По коже, совершенно не чураясь ее и того, что случилось, игнорируя обнаженность, на которую ему плевать.
Он делает это так, будто бы оно в порядке вещей, как и в день красочного побега и первого совместного душа, а на моих щеках самым ярким из цветов – алым – рдеет смущение. Красная краска пошла и по шее, и по груди. Она жжется.
Будто бы он не должен выставить меня за дверь за столь не налаженные отношения с собственным организмом.
Я решаюсь посмотреть на мужа только через десять минут, когда обтирание закончено и он приподнимает меня, помогая надеть свежую пижаму.
- Я могу спать здесь… - нерешительно предлагаю, встречая сосредоточенное выражение его лица, похолодевшие, застывшие аметисты и то, как уверенно руки делают свое дело, затягивая два шнурка на моих штанах.
- Не говори глупостей, - отрезает, помогая мне подняться к умывальнику. Снова вода, снова ароматное клубничное мыло и снова Эдвард сзади… сейчас он по-настоящему теплый.
- Я понимаю, как это отвратительно… - с трудом, но заставляя себя посмотреть в зеркале на него без сокрытий, шепчу я. За шумом воды плохо слышно, но я не сомневаюсь, что Алексайо поймет. – Иногда мне очень страшно… иногда я не могу…
- Белла, - Серые Перчатки осторожно приникает щекой к моему виску, пряча его, - ничего столь ужасного не случилось. Пожалуйста, не думай об этом. Просто не думай. Не сейчас.
Он выключает воду, доставая новое, свежее полотенце и вытирая ладони вместе со мной. Он не отходит ни на шаг, словно я упаду сразу же, как это сделает – почти правда.
- Мне очень жаль…
- Тише, - муж качает головой. Снова, не давая мне самостоятельно идти, берет на руки. Но на сей раз вместо холодного бортика ванной опускает на согретые подушки дивана. В гостиной, где светло, в гостиной, где не страшно. В гостиной, где ужасно толстые шторы и никакая молния не достанет.
Эдвард садится возле угла, где наиболее высокая спинка, устраивая меня на своих коленях.
Не противлюсь, потому что не могу. Потому что он сейчас – все, что мне нужно.
Приникаю к калленовской груди, абстрагируясь от случившегося так, как он и просил. Вслушиваюсь в ритм биения сердца, проникаюсь тем, как его руки медленно разглаживают мою кофту, будто стирая, скидывая весь страх с тела.
- Мое золото, - нашептывает Алексайо, не преминув подтверждать слова поцелуями, - дыши со мной. Ты устала, ты испугалась, ты расстроилась… дыши со мной и попытайся отдохнуть. У нас будет время поговорить утром.
На мои плечи, помимо рук Эдварда, ложится покрывало с дивана. Даже плед, а не покрывало. Только не кусачий, хоть и выглядит шерстяным. Мягкий.
- Извини меня…
- Не за что извиняться, - муж качает головой, накрывая своим подбородком мою макушку и давая прижаться к себе максимально крепко, чувствуя каждым уголком тела. – Давай – вдох-выдох…
Я послушно вдыхаю, перебарывая оставшиеся островки всхлипов, царапающие горло.
- Эдвард, пожалуйста, не уходи сегодня…
- Никуда не уйду, - обещает он, - вдох, Белла…
Я снова вдыхаю.
- Я не допущу, чтобы снова… пожалуйста, поверь мне.
Тон мужа наполнен пониманием. Он мне вторит:
- Я верю тебе. Вдох.
…Всхлипы искореняются, колющее ощущение в груди тоже – мне легче. Румянец, слава богу, тоже спадает.
Я кладу голову на плечо Эдварда, возле его ключицы, и честно закрываю глаза. Он помогает мне и не отказывается, не уходит. Это ли не максимум, что можно пожелать? Я счастливица.
И даже казус не омрачит сейчас моего тихого счастья, что Алексайо не плод моего воображения, что он здесь. Это первая гроза с ним, и она – другая. Хотя бы потому, что в данный момент я в его объятьях, а не по ту сторону двери, как было с Джасом. И без криков, как было с Эмметом… в усыпляющей, в блаженной тишине.
С запахом зеленого чая я засыпаю.