Capitolo 37.
Часть 2.

Сергей увозит Константу на ее собственной машине, отыскав ключи в кармане ее пальто. Он осторожно укладывает пока еще не пришедшую в себя прежнюю «пэристери» на заднее сиденье автомобиля, убирает с лица ее мокрые волосы, садится за руль.
Первый пункт их назначения – больница, а потом, если все это кажется перенапряжением и навязчивое желание спрыгнуть с крыши не будет терзать Конти, он отвезет ее в Целеево. И Серж, и Конти живут там – в трех таун-хаусах, расположившихся на окраине поселка.
Мы же с Алексайо вынуждены вызвать такси. Он наотрез отказывается пускать меня за руль своего «Мерседеса», приводя в аргумент время суток, погодные условия и в принципе общее состояние, а я так же наотрез не пускаю за руль его. При всем том, что Эдвард покидает башню с облегчением, его руки и его самого трясет, а адреналин, смешавшись с кровью, так и бурлит в крови. У нас обоих.
Так что автомобиль остается на круглосуточной парковке «ОКО», а мы с Калленом усаживаемся в желтую машину, подъехавшую к главному входу.
Мужчина не позволяет мне сидеть и в сантиметре отдаления, даже если бы вдруг этого захотела. Он сразу же прижимает меня к себе, обвив рукой за талию, и гладит по волосам, стараясь успокоить. Как будто мне больше всех нужно успокоение…
Тем временем за окном уже занимается рассвет. Тучи, расступаясь, прогоняют дождь, а холод становится утренним и слабым, а не ночным, собачьим. Тем более, прижавшись к теплому боку Эдварда, в теплом такси, я даже не думаю о погоде снаружи.
Единственное – красиво поднимается солнце. На том участке неба, где теперь видно его лучи, оно, подобно светилу на Санторини, окрашивает все в нежно-розовый. Поддерживает наш оптимистичный настрой по поводу окончания страшной ночи без единой жертвы.
- Не смей никогда больше так делать, - произносит мне на ухо Алексайо, приникнув губами ко лбу.
- Делать как? – я перехватываю его все еще подрагивающую руку, поглаживая пальцы, и сонно смотрю на таксиста, петляющего по улицам. Судя по всему, «дом без детей» Эдварда располагается достаточно близко к «Москва-Сити». Уж точно в три раза ближе, чем Целеево.
- Подвергать себя опасности, - баритон вздрагивает, и его обладатель наверняка морщится, закрыв глаза. Он неровно выдыхает и добавляет уже совсем тихо, так, что похоже на шелест моего пальто от нескольких движений, - я думал, я тебя потеряю… либо Константа сбросит тебя… либо ты с ней...
- Но со мной все хорошо, - заверяю, подняв на него глаза. Уставшие, снова покрывшиеся болью, они смотрят на меня с горьким страданием, - она не собиралась мне вредить.
- Почему ты не позвала меня? – шепотом, но болезненным вопрошает Ксай, - ты же пообещала, если увидишь свет, меня позвать…
- Она попросила.
- Константа?..
- Да. Сказала, что тебе не нужно этого видеть. Я с ней согласилась.
- …И позволила запереть дверь.
- Я ее слушала и не успела помешать… прости…
Эдвард самостоятельно наклоняет голову, вглядываясь в мои глаза. Он поворачивается чуть левее, в мою сторону, и гладит волосы уже обеими руками, перебирая прядки.
- Душа моя…
Водитель на мгновенье отвлекается от дороги, чуть прищурившись, но когда я касаюсь зеркала взглядом, он все так же размеренно ведет автомобиль. Вот уже и знакомая арка, окрашенная розовым светом раннего солнца. Дом близок.
- Что она тебе сказала?
Я приникаю к Эдварду, устроившись на его плече.
- Что ей больно смотреть на наши кольца. Но она не хочет причинять боли тебе.
- Она собиралась прыгнуть… - его лицо, искажаясь, принимает такой вид, будто Эдвард сейчас расплачется, - в моей чайной, через это узкое окно…
- Она не желала, чтобы ты это видел. Поэтому не говорила тебе и не хотела пускать, когда услышала, - я ласково прикасаюсь к его лицу, притрагиваясь к уголкам губ, - Ксай, Конти отпустила тебя. Она хочет видеть тебя счастливым.
Ну и ну. Не думала, что когда-то я буду защищать Конти и стоять на ее стороне. Сегодняшняя ночь действительное многое перевернула.
Я гляжу на Алексайо и вижу, какое колоссальное, спасительное облегчение доставила ему новость о том, что мисс Пирс не прыгнула вниз.
Я наблюдала за тем, как он встретил ее… и как обнял… и как целовал… и поняла, раз и навсегда поняла, что он действительно совершенно не воспринимает ее как женщину. Дочка и точка. Девочка…
Ну конечно. А я ревновала. Он – мой.
И кольца, это подтверждающие, и то, как Ксай целует меня прямо сейчас в скулы, а потом чуть ниже, вдохновляют. Это рассвет новой жизни. С еще одной преодоленной ступенькой.
- Как тебе удалось ее отговорить? - Эдвард, неглубоко вздохнув, кладет руку на мой затылок. Прячет в своих объятьях в этом прокуренном такси с темным задним сиденьем, на которое нам все равно. Мне сейчас иного ничего не надо – только Алексайо рядом.
- Твоими словами. Твоей любовью, - я выгибаюсь и целую его губы целомудренным, легоньким поцелуем, - тобой, Ксай…
- Причина, чтобы умереть – как причина, чтобы жить?
- Почти, - мотнув головой, я просто обнимаю его, прижавшись к вороту пальто, - только эта причина абсолютно себя не бережет. Тебе не холодно в одной майке?
- Нет, - Эдвард усмехается, накрывая подбородком мою макушку, - с тобой мне всегда тепло.
Такси поворачивает влево, а затем – вправо, паркуясь прямо на перекрестке, пусть и пустом сейчас. Москва только-только просыпается… и никого нигде нет.
- Почему она поставила камин, как ты думаешь? – увидев рекламный щит, как раз предлагающий услуги каменщиков, зову я. На улице холодно, и мысль о камине согревает не хуже, чем он сам… до той поры, пока не вспоминаю, что на нем вывела Конти.
- Эммет и я много времени проводили возле него, греясь, в детстве. Однажды я рассказал ей это.
Объяснение соответствует нашей суровой действительности.
- Она снова хотела быть ближе к тебе…
- К моему ужасу, - Ксай обреченно опускает голову, целуя мою макушку, - прости меня…
- Она сказала, что только так могла тебя отпустить.
- Бросившись с башни?.. – Эдвард разом стареет на десяток лет.
- Да. Но потом пришли другие мысли, правильные, - я успокаиваю его, тесно прижавшись к груди, - и она передумала.
- Передумала… - эхом отзывается Алексайо, не утаивая скромной радости. А потом оглядывается на пейзаж за окнами. – Приехали.
Расплатившись с водителем, мы выходим из машины. Свежий воздух треплет волосы и покалывает горячие после теплого салона и недавних событий лица.
- Пойдем домой, - Ксай увлекает меня за собой, вводя код подъезда. Его пальто, распахнутое, развевается от ветра.
Ощущающая странную усталость, я молча иду следом. Лесенка до лифта, с которой успела совсем недавно упасть, выглядит смешным препятствием. Однако на белой стене есть незаметная красная линия из моей крови. Было.
Эдвард, как всегда приметливый, не упускает ее. Придерживает меня за талию, особенное внимание уделив как раз на этом пролете.
В лифте нас обоих вдруг накрывает чувство… дежавю. И возвращается адреналин, было начавший затихать, и глухо бьется сердце, и воздух слишком холодный, и лицо горит. И везде, везде пахнет парковочной краской. До сведения рецепторов.
Я морщусь, крепче держа руку мужа, а он тяжело приникает к металлической стенке.
- Хорошо, что все хорошо кончается, - стараясь как-то разрядить обстановку, произношу я.
Эдвард не отвечает.
Он уставшими глазами смотрит, как сменяются цифры на табло, сжимает мою руку, трогая кольцо, облизывает сухие, все еще бледные губы. И будто бы переживает заново, будто бы прямо сейчас видит перед собой наши действия в «ОКО». Все, что там случилось.
На лбу проглядывает синеватая венка.
- Ксай, - мне не нравится то, как мрачнеет его лицо с каждым новым воспоминанием и как волна дрожи пробегает по телу, - мы дома, все. Все кончилось. Тише.
…А у самой трясутся, как у Конти, колени. И потеют ладони.
Я не удивляюсь на этот раз, что Аметистовый снова молчит. Едва лифт останавливается на нашем этаже, он галантно выпускает меня наружу первой, следуя сзади немой тенью – и в этом тоже ничего удивительного.
Но вот тогда, когда не дойдя до двери буквально пару шагов, Ксай вдруг прижимает меня к стене, заслоняя неяркие лампы над головой, ошеломления не избежать.
Его руки пробираются мне подмышки, тело вжимает в стену, а губы следуют ото лба к подбородку, оканчивая свой путь у моего рта. Жаркими, обжигающими, невероятными по силе поцелуями, Эдвард терзает мои губы. Отчаянно как никогда.
- Бельчонок… - стонет Эдвард, намеренный отнять у меня возможность дышать своим напором, - моя… девочка моя…
И руки, словно бы впервые, по моему телу. От спины к бедрам и обратно, сжимая кожу. Я запрокидываю голову, когда Алексайо решает дать мне отдышаться и перекидывается на шею.
От неожиданности даже не знаю, что и делать. Неловко отвечаю ему, прикасаясь руками к плечам, затылку, поглаживая волосы… и не могу понять, что происходит.
Кое-как выдохнув и вдохнув, Ксай отстраняется. Он дрожит.
- Сейчас…
Ключи, вставленные в замок, поворачиваются дважды – и дверь распахивается, пуская нас в полумрак квартиры, в которой разбросана одежда и сломан крючок для пальто в прихожей.
Каллен защелкивает дверь, кинув ключи на коврик у входа, и, не разуваясь, возвращается ко мне.
Поцелуй.
Поднимает на руки, с силой прижав к себе.
Поцелуй.
Обхватывает талию, обещая, что не уронит.
Поцелуй.
Одаривает сотней касаний чуть поврежденную кожу ладоней, унимая незаметную боль.
Поцелуй.
Несет в спальню, минуя горочку из журналов на полу и собственные пижамные штаны, сброшенные в процессе утренних сборов.
Поцелуй.
Стягивает с меня пальто, усадив на постель. Дозволяет мне снять с себя собственное. К верхней одежде отправляются и сапоги, брошенные у изножья постели.
- Я люблю тебя, так тебя люблю, люблю, - задыхаясь, бормочет он, лаская руками мое тело. В своей светлой футболке, пахнущей нашими простынями, клубникой и совсем немного – потом, вжимает меня в матрас, впервые нависая сверху, - никто, никогда, нигде сильнее не любил… Белла, ты – золото…
Нетерпеливые губы крадут поцелуй за поцелуем, принимая неуверенные ответы.
- И я люблю, - хрипло отвечаю, ерзая под ним, стремясь прижаться посильнее, - Ксай, ты сокровище, ты знаешь? Ты бесценен… ты прекрасен… ты – мой.
Его идея полного единения сейчас, когда нам обоим это так нужно, захватывает меня с головой. Пусть не сразу из-за времени суток, пусть не сразу из-за неожиданной силы желания Эдварда, но я принимаю правила игры. И я играю.
Весь наш страх, недоумение, боль и адреналин, оставшиеся в наследство от пяти двадцати утра в башне «ОКО», мы направляем в нужное русло.
И мне хочется рассмеяться сейчас в лицо тем, кто заявляет, что мой любовник стар.
- Я тебя никому не отдам, - рычит Алексайо, почти по животному нетерпеливо задирая мой пуловер в поисках голой кожи, - я ждал тебя всю свою жизнь… я тебя достоин…
Мне греют душу такие слова, на миг поселяя в ней вместо безудержной страсти совсем иное чувство – благоговение. Выгнувшись, чтобы облегчить Ксаю задачу, я любовно ему улыбаюсь.
- Всегда достоин, мое солнце.
Мерцающие аметисты проникают в меня, ответно пуская и к себе, за грань недозволенного. Держат, пленяя. Только уж очень сладким пленом.
Я скольжу руками по материи майки Эдварда, мечтая увидеть и его тело как следует, и Каллен тут же исполняет мое желание. Приостановившись, снимает ее, оставаясь лишь в джинсах. Как и перед сном, в душе, дозволяет целовать себя ниже шеи, до самого пояса.
- Мой… - повторяю я нашу свадебную клятву, восхищенно поглаживая его торс пальцами. Эдвард теплый и ему тепло, но он все же дрожит от нетерпения и силы своего желания. Передает по невидимому проводу эту дрожь и мне, заставляя предвкушать, как совсем скоро докажет и свои слова:
- Моя…
Он сминает простыни возле нас, передвигая меня ближе к подушкам. Дабы не раздавить, балансирует на локтях, но как следует умудряется и прижиматься ко мне, давая себя почувствовать. А еще, поцелуй за поцелуем, Эдвард постанывает, пробуждая мои было уснувшие ожидания.
Такой красивый, близкий и сексуальный. Мой.
- Я хочу тебя, - откровенно и с улыбкой обожания признаюсь мужчине я. Поднимаю руки, призывая его стащить-таки с меня этот пуловер, и уже предвкушаю собственные ощущения от нашего полного обнаженного единения. Я никогда и нигде не спала так уютно и хорошо, как на его груди без одежды.
Эдвард принимает эстафету, продолжая меня целовать. Он упирается коленом промежду моих ног, притрагиваясь ко шву свитера… и вдруг вздрагивает, едва удержавшись на весу.
Дорогое мне лицо внезапно сменяет искаженность страстью на совсем другое чувство, больше похожее на боль, и эхом ударяется в аметистовые глаза.
Толкнувшись об матрас, Ксай поворачивается на спину, оставляя меня. Его рука накрывает левую сторону груди.
- Что такое? – испуганная, я поднимаюсь следом, одернув пуловер вниз, - плохо? Сердце?
Растерявший все свое желание, Алексайо с трудом вдыхает.
- Сейчас, белочка, сейчас… - и его пальцы потирают то самое место на коже, под которым есть чему болеть.
Я прикусываю губу.
- Где твои таблетки? – растерянность – не лучший союзник, но вытурив желание с занятых позиций, она проникает в самую глубь моего сознания. – Или сразу в «Скорую»?..
Боже мой, что я делаю! Какого черта я позволяю ему так себя вести, когда только-только пыталась сигануть с башни «ОКО» Константа, ударив его по самому больному? Я виновата. Я и спровоцировала.
- Тише-тише, - Эдвард со слабой усмешкой пытается уложить меня обратно, - сейчас само пройдет…
- Мы не будем ждать, пока пройдет. Скажи мне, где таблетки?
Эдвард морщится, отводя от меня глаза.
- На кухне, в первом ящике от входа.
Я вскакиваю с постели, на ходу поправляя свою одежду. Темная кухня отзывается негромким щелчком выключателя, когда потрошу тот самый ящик в поисках лекарства. Здесь три картонных одинаковых упаковки, прикрытых авиационным журналом. Никаких иных таблеток нет, не ошибиться.
Теперь сердце болит и у меня. За то, что позволила всему этому произойти, зайти так далеко.
Какая из меня защитница…
- Держи, - я возвращаюсь к Эдварду с таблеткой и стаканом воды. Аккуратно, дабы не задеть его, присаживаюсь на простынях рядом, осторожно поддерживая спину, когда он медленно, сжав зубы, поднимается.
- Белл, это ерунда…
- Конечно, - не спорю, делая вид, что не замечаю боли на его лице, - по тебе видно. Выпей, пожалуйста. Нужно одну таблетку?
- Одну, - Ксай смущенно и в то же время с горечью забирает лекарство из моих рук, не затягивая с его приемом. Левая его ладонь, с кольцом, все еще у сердца. Незаметно потирает кожу.
- Хорошо, - я забираю стакан, осушенный им наполовину, и ставлю его на деревянную тумбочку у кровати, - сейчас будет легче. Ложись-ка.
Я торопливо поправляю подушку, откинутую нами к самому краю, возвращая ее на свое законное место. Эдвард все еще в джинсах, но ни меня, ни его это не волнует.
- Бельчонок, не бойся, - Серые Перчатки так грустно смотрит на меня, будто это мне больно, - я не буду умирать.
Со сдавленным смешком я подаюсь вперед, невесомо целуя его щеку.
- Еще чего, конечно же нет, - фыркаю, стараясь поддержать его шутку, - лежи, а я приоткрою форточку. Сейчас.
Поднимаюсь, постаравшись снова его не задеть, и иду к окну. По ту сторону стекла уже видно солнце, поднявшееся выше. Оно окрашивает изножье постели и ноги Эдварда в красный цвет, несколькими лучами перебегая на его грудь. Слева.
…Свежий утренний воздух струится через образовавшуюся брешь. Я поправляю шторы, затемняя яркое солнце.
Нахмуренный, Эдвард ждет меня на постели. Его рука теперь лежит на подушке, как и лицо, а глаза наливаются презрением. К себе.
- Прости меня, - когда пробираюсь к нему, устраиваясь рядом, искренне просит муж. Белое лицо практически вернулось к тому же, что было в башне небоскреба, ресницы потемнели, волосы траурно спадают на лоб.
- За что мне тебя прощать? – я ласково глажу его плечо, оглядываясь в поисках одеяла, - ничего-ничего, сейчас ты поспишь… и все пройдет.
Нахожу то, что ищу, подтягивая вперед. Эдвард наполовину обнажен, а значит, ему холодно, свидетелем чего являются и мурашки на коже. Просто мне Ксай никогда не признается.
- За то, что все испортил, - мужчина невесело улыбается, прикрыв глаза, - я подумал, тебе понравится спонтанность… прости…
- Мне все нравится, что предлагаешь ты, - я приподнимаюсь на локте, опираясь о свою подушку, и придвигаюсь к нему ближе. Нежно скольжу кончиками пальцев по чуть-чуть прорезавшейся щетине на щеке. – Все в порядке. Мы с тобой еще обязательно все закончим.
- Я не хочу тебя разочаровывать, - Каллен морщится, глянув мне в глаза и чуть повернув голову ближе к моей ладони.
Он выглядит таким несчастным, что у меня внутри что-то обрывается.
- Ксай, все, - наклоняюсь, чмокнув его лоб, а потом потеревшись об него носом, - ты меня ни разу не разочаровал за все наше время вместе, даже не думай. Но говорить мы будем позже. Пока лучше поспать. Мы оба устали.
- До будильника полчаса…
- Нам сегодня не нужен будильник, - отметаю я, приметив взглядом телефон мужа на тумбочке, - внеплановый выходной, что тоже очень здорово.
Алексайо отрицательно качает головой, поджав губы. Под его глазами поселяются круги, а аметисты наполняются сонливостью.
- Мой самолет…
- Твой самолет, - вторю, устраиваясь удобнее возле него и поглаживая теперь уже обе щеки, - все будет с ним чудесно. Не думай об этом. Вообще ни о чем не думай. Расслабься и постарайся заснуть. Пожалуйста, ради меня…
И я бережно, напитывая каждое касание нежностью и принятием, скольжу пальцами по его щекам. Обвожу скулы, притрагиваюсь к бровям, перебегаю на лоб, где разглаживаю морщинки… и делаю все, что от меня зависит, дабы его усыпить.
- Мне не нравится не видеть тебя, - из последних сил сражаясь с тяжелеющими веками, Ксай, вернувший свою мягкость и робость, недавно смененные жаждой близости, недовольно вздыхает.
- Но ты же можешь меня чувствовать, - с улыбкой заверяю, целуя его лоб справа, слева и по центру.
- Могу, - левый уголок его губ вздрагивает в полуулыбке, - и поэтому я живу.
Его дыхание постепенно становится размеренным, выравниваясь. Уходят с лица болезненные морщинки. Отпускает.
- Я люблю тебя, Белла, - проникшись моими прикосновениями и повернувшись к ним ближе, как к солнцу на Санторини, он все же соглашается полностью закрыть глаза, - больше всех на свете. В тебе моя жизнь.
- А моя – в тебе, - отзываюсь, щекой приникнув к его лбу, - все, Ксай, засыпай… я здесь. И у нас все хорошо.
Он незаметно кивает, приобнимая меня, и все же сдается Морфею. Под теплым одеялом, с прикосновениями, с близостью идет мне на уступки. Не порывается никуда бежать и прекращает оправдываться и извиняться.
Я терпеливо жду, пока он расслабится, вслушиваясь в дыхание. Не меняю своей позы до тех пор, пока полностью не убеждаюсь в том, что Эдвард заснул.
И лишь затем, выпутавшись из объятий для того, чтобы выключить будильник на его телефоне, присаживаюсь обратно на край постели.
Мое короткое смс Эммету с мобильного его брата состоит всего лишь из шести слов:
«Эдварду нехорошо, пусть побудет дома. Белла».
Но затем, подумав, дописываю кое-что еще:
«Я позвоню ближе к обеду и все расскажу. Не буди его».
И вот только затем, закончив со своей миссией, возвращаюсь на теплое место под боком Ксая. Он, успокоенный моим присутствием и тем, что таблетка сняла боль, мерно дышит.
Ситуация с Константой несомненно оставила в нем след, как бы ни разрешилась, и это особенно заметно по тому, что на лбу остается несколько бороздок даже во сне.
Я ложусь рядом с мужем, обнимая его за талию, и подтягивая себе чуть-чуть одеяла, основной частью укрыв его.
Я обещала Эдварду, что буду заботиться о нем, и намерена держать свое слово. Спонтанность спонтанностью, но мне следует думать головой, прежде чем отвечать на такие его действия после утомительной ночи.
Слава богу, в этот раз ошибка стоила недорого. Приступа нет. Он в порядке.
- Мы все исправим, Ксай, - едва слышно обещаю ему, прижавшись к груди, - спокойной ночи…
…А на востоке, тем временем, все ярче разгорается весеннее солнце нового дня. Даже шторы уже не спасают.
Утро наступило.

* * *

- Ради меня…
Болезненный, тихий голос, похожий на скрип, заполняет собой комнату. Стонущий, молящий, он вытягивает меня из сна, повелевая прислушаться и открыть глаза.
- Пожалуйста…
Горький, доверху залитый ужасом, он не умолкает. Бормотания, перерастающие в мольбу и наоборот, бьющие по ушам.
Я сонно щурюсь, пытаясь понять, где нахожусь, и откуда раздается звук.
Свет. Много света.
Штора. Дрожит.
И кровать. Сбитые, стянутые простыни и покрывала. Одеяло никто не видел.
- Не надо… - откровенно скатившись в слезы, заклинает голос. Хрипит.
Остатки простыней, на которых лежу, убегают из-под моих рук. С характерным звуком рвущейся ткани, столь отвратительным и безжалостным к слуху, они исчезают из-под пальцев. И я чувствую ровную материю матраса.
Тогда наконец и просыпаюсь.
Как следует открываю глаза, приподнявшись на локтях, оглядываюсь.
Наша спальня в московской квартире-студии. Оливки на стенах, приоткрытая дверь в гостиную, окно, ветерок из которого колышет ту самую штору, деревянный пол, являющийся стартом для солнечных лучей. Это они, весенние, яркие, создают сумасшедший свет. Апрель вступил в свои права.
Эти солнечные лучи, пробегая и по матрасу, открывают и вторую загадку моего пробуждения: слова.
Я поворачиваю голову вправо, к прикроватной тумбочке и оставшейся в тени северной стене, и вижу Эдварда. Это он стягивает простыни.
В неестественной позе, катаясь по постели, он хныкает, кусая губу, на которой уже есть капелька крови. Лицо ровно разделено на две части, одна из которых выражает весь спектр расчленяющих человеческих страданий, а вторая, неподвижная, почти насмешка над чувствами своего обладателя.
Эдварду что-то снится, и его руки со вздувшимися венами дают выход эмоциям через простыни. Кажется, Каллен их немного даже рвет.
Он несдержанно, обреченно стонет, выгибаясь. В лучах света я вижу на щеках слезы.
И мое сердце обрывается, даже при условии, что сознание толком не проснулось.
- Ксай, - мгновенно оказываюсь рядом, накрывая его собой. Как и перед нашим сном пристраиваюсь у бока, укладывая обе ладони на дорогое лицо, красное от слез, - мой хороший, милый мой, проснись… просыпайся… все нормально, ты что?..
Он жмурится, начиная дрожать. Кровь с губы течет к тому уголку, что страдающе опущен вниз, и смешивается с соленой влагой.
- Не надо…
Я окончательно скидываю покрывало сна.
- Алексайо, - зову громче, требовательно цепляясь за его плечи, - Эдвард, открой глаза, проснись!
Несильно, но по нарастающей требовательнее трясу мужа, когда он не реагирует на прикосновения. С каждым моим поглаживанием щеки почему-то плачет явнее, а длинные пальцы дерут ни в чем не повинные простыни.
Этого зрелища я не выдерживаю уже через полминуты. Осознав тщетность своих попыток и то, что их Каллен принимает за развитие сюжета кошмара, пересаживаюсь на его талию.
- ЭДВАРД! – вскрикиваю, стараясь не превысить громкости настолько, чтобы перепугать его, но сделать ее достаточной, дабы разбудить, - КСАЙ. МОЙ КСАЙ!
И руки по его плечам, груди, талии. И поцелуи подбородку, щекам, векам.
Я приникаю своим лбом к его, в ставшем избранном для нас жесте, и ощутимо ласкаю левую сторону лица, игнорируя его бормотания.
- Мой, мой, мой… только мой!
…Просыпается.
Вздрогнув всем телом, подскочив подо мной, но не в состоянии приподняться из-за моего веса, он распахивает глаза. Там – океаны соли.
- Ш-ш-ш, - успокаивающе уговариваю его я, продолжая череду поцелуев, когда чувствую, как откровенно он пытается меня скинуть, - Эдвард, это я. Я с тобой. Белла. Что приснилось?
Он часто, сбито и поверхностно дышит, запрокидывая голову.
Зато руки, сжавшись в кулаки последний раз, все же разжимаются.
- Бельчонок?.. - не своим голосом, безжизненным, зовет муж.
- Твой Бельчонок, - поправляю его, ласково целуя обе щеки, - все хорошо, любимый. Ты дома. Ты со мной. Нет никаких кошмаров. Тебе приснилось.
Эдвард замирает подо мной, больше не брыкаясь, а лишь всматриваясь в глаза. У него они мутные, вряд ли видит очень много… но очень хочет меня отыскать.
Я облегчаю ему задачу, возвращаясь на свое место и приподнимаясь над его лицом. С любовью смотрю в аметисты, стирая слезы, которые все из них текут, и выдавливаю улыбку. Прошу себе поверить.
Боже мой, что же это такое? Что за день? Сначала Конти, потом сердце, теперь это… сколько можно проверять его на прочность?
Я ощущаю жгучую несправедливость в груди, которая доводит до белого каления. Я хочу, но не могу ничего сделать. Это от меня не зависит.
- Бросилась… - кусая и без того искусанную губу, муж морщится, - да? ДА?!
- Я тебя не бросила, ну что ты, - толком не понимая, что он говорит, уверяю я. Прокладываю дорожку из поцелуев по вспотевшему солоноватому лбу, искренне мотая головой, - я люблю тебя, Ксай. Я здесь.
- Бросилась… - упрямо повторяет он, распахнув глаза, - скажи мне: да? Давно?! Когда?!
- Бросилась?..
Мой вопрос, желающий уточнений, Каллен принимает за простой ответ. Утвердительный.
Закрыв глаза, упрятав аметисты, он внезапно начинает рыдать в голос.
И если раньше я слышала, но сомневалась, что мужские рыдания самая страшная вещь на свете, то теперь эта истина подтверждается раз и навсегда.
- ПОЧЕМУ?! – что есть мочи рявкает мужчина, задыхаясь, - ПОЧЕМУ ОНА ТАК СО МНОЙ?! ОНА ЖЕ ЗНАЛА! ОНА ЖЕ ЧУВСТВОВАЛА!..
Я понимаю, о чем он. О ком. Картинка сходится, если учитывать все сказанное и все случившееся за этот еще не закончившийся день.
На часах час.
Солнце в зените.
Я наклоняюсь к уху Эдварда, поглаживая кожу у виска и привлекая к себе внимание. Не кричу, не восклицаю, не дергаю его и не зацеловываю… просто прошу послушать. Всего секунду.
И когда, проникшись моими странными действиями, он растерянно замолкает на какое-то мгновенье, говорю самую главную фразу на этот момент:
- Константа жива, Ксай.
Вторая капелька крови присоединяется к первой в уголке его губ. Я осторожно их стираю.
- Жива?..
- Жива и здорова, - заверяю, порадовавшись его вниманию. Прикасаюсь осторожнее, нежнее, побуждая концентрироваться, - она не прыгала с «ОКО», мой хороший. Она в порядке.
Эдвард делает неровный, умирающий вздох. Его губы дрожат, мокрые ресницы усиленно моргают, а руки оставляют простыни. Рассеянно, неловко касаются меня.
- Ради всего святого, Белл, - исстрадавшиеся аметисты замирают на моем лице, - пожалуйста, не ври…
- Я не вру, - убеждаю его, придвинувшись ближе и теперь прижимаясь к его телу. Для верности правую ногу закидываю на пояс мужа, окончательно подтверждая свое присутствие и свои слова, - мы с тобой были в башне, помнишь? Ты сам ее видел.
У Алексайо такой беспомощный и убитый вид, что мне кажется, будто я все еще сплю. Он никогда так на меня не смотрел.
В глазах столь непередаваемое количество боли и скорби, что не хватает ни слов, ни касаний, дабы их искоренить. Я перестаю в себя верить.
- Сон?..
- Не сон. Сон у тебя был сейчас. Она жива, Эдвард.
Потрясенный, он замолкает, стараясь все осознать. Слезы еще есть, но их меньше, а в глаза на смену боли приходит растерянность.
- Пожалуйста, не бросай меня…
- Я никогда тебя не брошу, - заверяю его, прижав к себе.
- Этим утром, там, в «ОКО», - Эдвард захлебывается в своем горе, сильнее сжав меня в своих руках, - я так боялся, что потеряю тебя… я так боялся, что она причинит тебе вред…
- Мне никто не причинит вред, Ксай, - я нежно целую его в лоб, а затем возле век, - я под твоей защитой, даже когда тебя нет рядом.
На такое Эдварду нечего сказать, кроме как ответить объятьями с большей силой, а мне нечем его утешить, потому что он сейчас не слышит ничего, кроме своих мыслей. И наверняка видит, представляет, что бы было, прими решение Константа сбросить и меня с высоты.
Подрагивая от всхлипов, он смотрит прямо перед собой.
От такого у меня только одно лекарство.
- Я тебя люблю, - опять же на ухо говорю ему, легонько поцеловав мочку, - и все хорошо.
А потом устраиваюсь на широком плече, так и не ощутившем на себе футболки для сна, обхватывая ногами его бедра, а руками – грудь. Окружаю собой.
Еще на Санторини удалось выяснить, что утешения такого рода – простая близость – помогают больше всего. Я лежу, осторожно время от времени целуя его кожу на шее или у ключицы, и молчаливо подтверждаю, что никуда не денусь. Что все готова сполна испытать с ним.
Проходит минута.
Вторая.
Третья.
…Десятая.
Алексайо постепенно успокаивается. Выравнивается его дыхание, высыхают слезы и приходит вера, что я говорю правду. Вспоминается это утро, беготня, Конти… вспоминается то, как увез ее Серж, обещавший позаботиться лучше, чем о себе. Все нужное.
Ему легче.
- Я сделаю тебе чая, - отстраняюсь, ласково погладив его плечо, на котором лежала, - и приду через минуту. Хорошо?
Эдвард смятенно кивает, не проронив ни слова. Оглядывается на искаженный вид постели, что нечаянно организовал, на капельку своей крови от губы на подушке, на левую руку с кольцом, теплым. И опускает голову.
Я знаю, что ему нужна минутка. И эту минутку вполне могу дать.
На кухне уже давным-давно светло, оптимистично отражается на белом солнце, оставшиеся на диване подушки, сброшенные абы как, компьютер Ксая на столе, авиационные журналы и зарисовки… все как прежде. Все, будто ничего не было. Будто действительно приснилось.
Я ставлю чайник, залив в него воды, и опираюсь руками о подоконник.
Внизу видны люди, спешащие по своим делам, парковка, наполовину опустевшая, клумбы, что скоро начнут зацветать. Жизнь. И слава богу, передумав, Константа не отобрала эту жизнь у Эдварда.
Его кошмар мог стать реальностью меньше восьми часов назад. Еще все слишком живо.
…Вскипает чайник.
Я вожусь с заваркой, когда за спиной слышатся шаги.
Алексайо, прислонившись к косяку двери, с бледным лицом, на котором выделяются красные веки и медленно потухающие аметисты между них, смотрит на меня. Кровь с губ вытерта, слез нет, хотя кожа еще влажная. И майка все так же покоится где-то на полу спальни.
- Ты бы полежал, - мягко замечаю я, - а я бы принесла чай…
Контролируя и лицо, и движения, Эдвард молча направляется ко мне. Он босиком, в одних лишь брюках, в которых вынужден был лечь после неожиданного укола боли, но душой, кажется, обнажен полностью. До самой глубины.
- Прости меня за это… за все…
Я отставляю заварник в сторону.
- Ксай, не начинай. Не за что тут извиняться.
Он останавливается прямо передо мной. Он пахнет собой, окутывая меня этим запахом, и глазами просит не отрывать взгляда.
- Изабелла, - шелестом выдыхает муж, с осторожностью, как хрустальные, обхватывая мои ладони. Поднимает их вверх, к своим губам, по очереди целуя.
А затем опускает и, пугая меня, опускается вслед за ними сам. На колени.
- Эдвард… - пробую воспротивиться я.
Но мужчина, не слушая никаких восклицаний, делает, что хотел – обнимает меня за талию. Его голова как раз у моего солнечного сплетения. Черные волосы золотятся на солнце, а тепло обнаженной кожи сразу же окутывает уютным коконом.
- Я эгоист, фетишист и тварь, Белла, - честным, ничего не утаивающим тоном докладывает мужчина, полностью контролируя звучание голоса, не давая ему перейти границы.
Эдвард говорит тихо, но слышно. Его голос притягивает внимание, не отпуская.
- Потрясающая характеристика, Ксай, - мрачно отзываюсь я, кладя руки ему на плечи и поглаживая затылок.
Каллен сглатывает.
- Она правдивая. Из-за меня бросаются с крыш, из-за меня плачут ангелы, из-за меня у тебя не может быть детей и из-за меня ты обречена слушать постоянные истерики. Я приношу несчастье. Я сделал тебя рабой своих проблем и идиотских предубеждений, когда надел кольцо на твой палец. Меня нельзя простить, Белла. Меня принимать – грешно.
Он на полном серьезе. Каждое слово проникнуто мыслями. Каждое слово – доказательство. И в каждом – непоколебимость.
Я хмурюсь.
- Ксай, давай-ка выпьем чая, - предлагаю, ощущая вдруг непосильную слабость от необходимости выслушивать такие вещи и видеть мужа на коленях, - кошмар - это не приговор. Тебе ли мне рассказывать о принятии?..
- Ксай, - вылавливая лишь первое слово, кивает Аметист. Поднимает голову, оторвав ее от моей талии, и заглядывает в глаза, обдавая их серым туманом странной уверенности, - ты называешь меня этим именем, но не знаешь, кто последним меня так называл. Ты просто недооцениваешь степень моего падения, Белла.
- Предлагаю тебе встать на ноги и тогда говорить о степени падений, - я несильно похлопываю его по плечам, желая увидеть стоящим. Ненавижу быть выше его. С самой первой нашей встречи ненавидела. И недоумевала Мадлен, которая делала все, что угодно, дабы сравняться с Эдвардом ростом.
- Первым о ночи светлячков тебе сказал Деметрий, - будто бы не слыша меня, монотонно продолжает муж, - наверняка ему рассказала Константа, но это не суть важно. Главное, что ты услышала. А вторым был Эммет в прошлый понедельник, когда я вернулся к тебе.
- Светлячки?..
- Ночь Светлячков, - поправляет Каллен, - я – это Светлячок. Ксай – Светлячок. В старой-старой маминой песне он спасал тех, кто попал в беду, своим светом. И им же убивал.
Дед. Эммет говорил о деде в контексте светлячков. Убийства. Убийство. То самое.
Мои пальцы перебираются на темные густые волосы Алексайо, массируя кожу головы.
- Ты расскажешь мне, что случилось?
- Даже если ты этого не хочешь, - подтверждает Серые Перчатки, - тебе надо знать. Ты моя жена, Белла. Я хочу выложить всю правду. Сегодня.
Я поглаживаю его волосы ощутимее.
- Я хочу знать.
Эдвард безрадостно хмыкает.
- Его звали Диаболос Карпос – отца нашей с Эмметом матери, нашего деда, - произносит он, - он был грубым, решительным и самодостаточным, не привыкший полагаться на кого-то, кроме себя. Ангелина, как единственная дочь, была для него самым настоящим сокровищем, хоть и нисколько не умел он с ним обращаться. И потому он не смог полюбить нас – мы забрали ее. Я, как порождение порочного ее союза с Тэрапоном Эйшилосом, нашим отцом, а Эммет – как ее убийца. После родов у матери начались большие проблемы со здоровьем, и она не смогла оправиться.
Мне становится больно. Снова перед глазами картинка обездоленных мальчиков, снова их глаза в слезах, кровь на набережной, барак от лошадей и вареная рыба… мой бедный, мой драгоценный Аметист. Я так не могу.
- Ксай, пожалуйста, встань, - шепотом прошу его, закусив губу, - мне так не нравится, когда ты на коленях…
- Потерпи, - качнув головой, велит Эдвард, - я хочу так. Ты заслуживаешь так. Это не будет долгим.
Мне остается что-то, кроме смирения?
Алексайо нежный, добрый и понимающий человек, он может сколько угодно идти на уступки даже в убыток себе. Однако когда он упрямится, его не переупрямить. И не заставить послушать.
- Мы сбежали с Сими в восемьдесят первом году. Стащили у деда платиновый портсигар, за который он с легкостью бы убил нас, поймав, и отдали его лодочнику, переправившему нас на Родос, где нас нашли, а затем и усыновили Карлайл и Эсми. Но как они усыновляли… - Эдвард прикрывает глаза, и глубокая морщина прорезает его лоб слева. В аметистах мрак, темень и боль. Много боли. Страшной боли, непрошедшей. Застарелой и кровавой. – К их удивлению, нашим опекуном был записан не дед, а хозяин одной рыбацкой лавки. Он забирал к себе беспризорников, обещая им золотые горы, чтобы те работали на него шестнадцать часов в сутки – в лавке и в море. Он… перекупал детей. Буквально. Он выкупил нас.
Я вздрагиваю, подавившись воздухом, а Алексайо прижимается лицом к моей груди, жмурясь.
- Выкупил?..
- Дед нас продал, - Ксай тяжело сглатывает, - я узнал об этом гораздо позже, уже в Америке, через восемь лет. Он продал нас, зная, какая будет светить жизнь и что работа у Уайкасса, так его звали – рабство. Этому же Уайкассу он продал все вещи матери, оставшиеся с давних времен. Я дрался за тот кулон, а он!.. Он хотел забыть о боли, избавиться от нее – мы были напоминанием. Мы и были вещами.
Он затравленно выдыхает, со скрытой ненавистью стрельнув взглядом куда-то вправо. Пытается меня от своей злости, так не вовремя пробудившейся, отгородить.
- Ксай… - я очерчиваю контур его лица, тронув пальцами кожу от щеки до подбородка, и хмурюсь, ожидая собственной слезной пелены. История становится все хуже. И мне так, так больно за него, что не передать словами. Ну почему? Почему все, что может испытать человек в принципе, обрушивается на одного мужчину? Смерть родителей, предательство деда, горькие слова брата. Бесплодие, попытка самоубийства из-за него, переживания за самое дорогое создание – свою Карли – когда та проваливается под лед и раздирает лицо… чего он еще не испытал? Что еще ему уготовано? ЧТО ЕЩЕ?!
- Когда узнал это, Белла, я не смог этого простить, я не удержался, - муж вздергивает голову, с поджатыми губами и искаженным от горечи лицом глядя на меня, - это из-за меня в сорок у Эсми было больше морщин, чем у Карлайла в пятьдесят. Это из-за меня отец едва не схлопотал инсульт, это из-за меня Эммет верил, что не нужен никому – в своем переходном возрасте он натолкнулся на повышенное внимание родителей в мою, а не свою сторону… в двадцать я сорвался с цепи и снова поехал в Грецию.
Он шумно сглатывает, прежде чем сказать. Резко и быстро. Твердо:
- Я задушил его, Белла, в ночь светлячков – ночь, когда уезжал на Родос, чтобы продать самодельные медальоны в форме светляков туристам.
Меня чуточку потряхивает.
- Он узнал тебя?..
- Узнал, - Алексайо тяжело вздыхает, а серый туман боли заволакивает его глаза, - он сказал «Ксай, теперь ты светлячок» - и это было последним, что он произнес в жизни.
Он замолкает, переводя дух, а я не знаю, что на такое сказать. Во мне так много всего, а объяснить, выразить не получается.
- Светлячок ведет светом к жизни, - шепчу, подушечками пальцев лаская скулы мужа, - ты сам так сказал… я… я понимаю тебя, Эдвард. Я не убегу.
Он горько кивает.
- Они потом мне часто мерещились, - собственноручно укладывая руки на мою спину, он некрепко сжимает пуловер, в котором я уснула, - я не мог спокойно жить из-за принятого самостоятельно решения, Белла. И ты как никто должна понимать меня – кокаин, конечно, слабее, но галлюцинации – неотъемлемая часть процесса. Они помогают сбежать от реальности. Они защищают.
- Наркотики?! – ошарашенно восклицаю я. В голове не укладывается. Невозможно.
Но удушающе-спокойное, неизменное лицо Эдварда и его руки, остановившиеся у моих бедер, красноречивы.
- Героин, - четко выдают розоватые губы, - четыре дня в неделю. И я верил, что это не зависимость.
Ну все. Картинка в моей голове разбивается на осколки, которые никому не под силу собрать.
Эдвард, ярый борец против наркоты, человек, жертвующий баснословные суммы на лечение наркозависимых, имеющий свой фонд в этом направлении, переключивший внимание на меня из-за жгучего желания спасти… принимал героин?
Я сама не замечаю, как склоняюсь над мужем, стараясь покрепче обхватить его, прижать к себе.
- Господи…
Ксай и сам не ожидает. Он изумленно всматривается в мое лицо, глаза и, похоже, недоумевает, почему вдруг начинаю целовать его. Лоб, щеки, губы… с отметиной, с запекшейся кровью.
Вот и ответ, что еще испытал… вот и ответ, что еще стряслось… вот и наказание.
- Мне некого винить в своем бесплодии, кроме себя, - Эдвард закрывает глаза, пряча от меня их выражение, - я его вызвал. Я сам себе перечеркнул жизнь. Много, много раз. И все, что я делаю… все, что я пытался сделать… это ничто. Оно не обелило меня.
На его губах, лице, в его тоне и взметывании рук, усмешке – огонь из боли. С тысячей искр.
- Это вся правда. Все, что можно обо мне знать, помимо того, что ты уже знаешь. Она – объяснение всему, что происходит, и еще будет происходить. Ты видела, до чего я довожу, - он морщится, сглотнув комок слез, вставший в горле. Под глазами синяки видны куда явнее, - и знаешь, тебе еще не поздно отказаться. Любовь – прекрасное чувство, но даже его побеждает страх. И если ты боишься… я смогу… я смогу тебя отпустить.
Я тихонько всхлипываю, откинув с лица волосы. С жаром, как и он сегодня, целую теплый лоб.
- Ты с ума сошел…
Эдвард сильнее обнимает меня, обвив за талию. Прижимает к себе, будто уже убегаю.
- Сошел, - отрывисто кивает он, - разве не видно? Смотри, что я устраиваю тебе по ночам…
- Это мне говорит человек, перед которым я… обмочилась, - всхлипываю громче, самостоятельно цепляясь за него, - прекрати. Ты же знаешь правду. Ты же знаешь, что я твоя. Ты же знаешь, что я никого не смогу тебе предпочесть. Чтобы ни случилось.
Алексайо серьезно, внимательно слушает, подмечая каждое слово. Он гладит меня, вжавшись в пуловер, и словно бы обдумывает… делает вывод.
- Поехали в Целеево.
- Что? – шмыгнув носом, я не сразу понимаю, о чем он говорит.
Ксай поднимает голову, а затем поднимается сам, исполняя мою старую просьбу. Во весь рост. И смотрит на меня сверху вниз мерцающими фиолетовыми глазами, где есть нетерпение, огонек страха и много, чересчур много решимости.
- Поехали в Целеево прямо сейчас, - конкретизирует муж, - я вскрою кабинет. Я покажу тебе все. Все, что у меня есть.
Глаза распахиваются сами собой.
Красный кабинет… кабинет с ромбом… запретная комната…
О господи!
- У тебя сердце болит, - хныкаю я, легонечко проведя защитную линию по его левой стороне груди, - и тебе холодно, какого черта ты без майки? Давай попьем чай, а потом вернемся в постель. Тебе нужно отдохнуть.
- Я не отдохну, - Эдвард, игнорируя мурашки на коже, прижимает меня к кухонной тумбе, - Белла, дай мне показать тебе, пожалуйста. Я потом не решусь. Я изведусь… я тронусь умом… пожалуйста. Давай закончим с этим сейчас.
Он напряжен, как натянутая струна. Его подбрасывает на месте, пальцы вздрагивают, а на лице мольба, снова, как и во время недавнего кошмара. Он так хочет открыться мне полностью, так хочет стать для меня настоящим, что бросает в дрожь. Это утро в «ОКО» круто его изменило.
Мое сострадание зашкаливает.
- Но потом ты поспишь, - выставляю единственное условие, кладя руки на его плечи, - со мной, как и полагается. И никаких чертежей.
- Я остался сегодня дома для тебя, - Эдвард перехватывает мою руку, с обожанием за согласие ее целуя, - я не буду работать. Обещаю.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-65