Capitolo 37.
Часть 3.

Эммет звонит в три часа дня.
Эдвард садится в свой черный «Мерседес» на парковке «ОКО», я пристегиваю ремень безопасности, а телефон, тем временем, оживает знакомой мелодией. Такая стоит у Каллена-старшего на брата.
- Я обещала набрать ему… - виновато опускаю голову, посматривая на вибрирующий мобильник, - я написала смс…
Эдвард вздыхает, активируя зажигание.
- Ты обратилась в последнюю инстанцию, чтобы не пустить меня на работу.
И, сам себе усмехнувшись, он переключает звонок на громкую связь. Мы трогаемся с места.
По сравнению с такси, что летело и останавливалось за долю секунды, не успев проскочить на светофоре, Эдвард ведет мягко и ровно с самого начала движения. Он расслабленно держит руль, сфокусированным взглядом глядит на дорогу, и выглядит достаточно хорошо, чтобы вести машину. Я за него спокойна. И потому я вслушиваюсь в бас Медвежонка, проникнувший в салон из динамиков.
- Скажи мне только одно: она это сделала?! – с места в карьер, чем-то грохнув об деревянный стол рядом с собой, вопрошает Эммет. В тоне столько яда и ненависти, что я вздрагиваю.
- Константа жива, - спокойно отвечает Ксай, сворачивая к выезду из паркинга, куда еще этим утром так неистово мчался Сергей.
Ответом Аметистовому служит нецензурная брань, выдающая облегчение Танатоса.
- У нас громкая связь, Эммет, - объявляет, смутившись такого потока «красоты», Эдвард, - со мной Белла. Помягче.
В трубке слышится глубокий вдох Эммета, которым тот старается себя сдержать.
- Извини, Белла. Здравствуй.
- Здравствуй… - смущенно здороваюсь я в ответ.
Алексайо через автоматически поднимающиеся ворота, выезжает в город. Над нами сразу возвышаются небоскребы Москвы-сити, а впереди виднеются дома, скрывающие уютную обитель Эдварда, что мы вынуждены были покинуть по взаимной договоренности.
Я поднимаю глаза, глядя на огромное оранжевое здание, уходящее в самое небо, и на пресловутое «ОКО», чуть не ставшее навсегда местом траура и поминовения.
Внизу, как раз под левой стороной здания, где располагается чайная Эдварда, полиция ищет что-то на земле. Мне живо представляется, как она же оцепляет этот участок, вызывая патологоанатомов и констатируя смерть женщины в результате падения с высоты.
Судя по холоду в глазах мужа, он видит то же. Длинные пальцы сильнее сжимают руль.
- Эд, где она?.. – Эммет как ни старается, не может удержать просочившейся в голос угрозы. Его тембр дрожит, а дыхание напоминает свист.
- В безопасности и под присмотром.
- А точнее?
- А точнее не нужно. О ней позаботятся – а это единственное, что меня волнует.
…Эдвард позвонил Сержу около получаса назад, как раз перед тем, как приехало такси к нашему подъезду, чтобы отвезти в «ОКО».
Тот обрисовал ситуацию, оказавшуюся более-менее удовлетворительной для такого случая, психиатра, который будет работать с Конти, перечислил парочку успокоительных, что ей назначили, и заверил, что не отойдет от нее ни на шаг. Теперь он ее личный охранник, сопроводитель и присматривающий. По собственному желанию.
Кажется, вовлеченность водителя в жизни своей бывшей «пэристери» порадовала Эдварда и успокоила его, насколько после всего, что натворила Конти, его, конечно же, можно было успокоить. И теперь при ее имени его голос не дрожит, а лицо не бледнеет. Он знает, что с ней все хорошо. Эта мысль его греет.
- Всадить бы ей хорошо по самые… - рычит, не сдержавшись, Эммет, вырывая меня из мыслей.
- Прекрати, пожалуйста, - муж перестраивается в левую полосу, горько взглянув на меня. Безмолвно извиняется за брата.
Господи, будто бы я пугаюсь или мне интересна эта брань.
Ласково ему улыбнувшись, я накрываю ту руку, что лежит на подлокотнике, пока освобожденная от переключения передач. Уверяю таким образом, что все в порядке.
- Ладно, это дело прошлое, - Танатос, кое-как переборов в себе желание голыми руками придушить кого-нибудь (и я теперь понимаю, почему Ксай не назвал ему адрес больницы), обращается к другой теме. Судя по движению в трубке, перехватывает телефон, - ты лучше скажи мне, что с тобой? Белла написала мне в шесть утра…
Эдвард хмыкает, глянув на меня краем глаза. Его глаза закатываются.
- Плохо спал. Но теперь все в порядке.
Ответом Медвежонок недоволен.
- Белла, смотри за ним, - обращается он уже непосредственно ко мне, говоря громче прежнего, - если что-то заболит, немедленно вызывайте «Скорую».
- Эммет, я еще здесь…
- На тебя надежды мало, - тут же отметает Каллен-младший, - ты как не смотрел за собой, так и не смотришь, Алексайо. Я не собираюсь этого терпеть. Белла, надеюсь, мы поняли друг друга.
Я с улыбкой гляжу на Эдварда, ощутимее погладив его ладонь. Муж отвечает мне приподнявшимся уголком губ слева и усталостью, проскользнувшей в глазах. Но не страшной.
- Я о нем позабочусь, Эммет, не волнуйся.
Сама себе качнув головой, задаю свой вопрос:
- Как Карли?
- Чудесно, - Медвежонок снова вздыхает, но уже расслабленно, облегченно, - не может нарадоваться на ваш греческий подарок. Кот прячется от нее под кроватью от такой любви.
- Она заслужила радость, - убежденно произносит Ксай.
- Еще бы, - мы с Эмметом практически синхронно фыркаем.
- Может быть, приедете, Эд? На ужин? – с надеждой спрашивает Каллен-младший.
- Сегодня точно нет.
- А если завтра? Каролина уже успела соскучиться по вам, - говоря о дочери, тон Медвежонка отдает благоговением и нежностью. Он не колет, не пронзает, не причиняет боль. Он залечивает раны и успокаивает, он теплый и очень, очень добрый. Эммет вернулся. Гризли больше не существует.
- Завтра подойдет, - Эдвард улыбается чуточку шире, но улыбка никак не отражается в глазах, - после работы я заеду за Беллой и мы приедем.
- Отлично, - удовлетворенный ответом, Танатос говорит так восторженно, как ребенок. И мне становится за него очень радостно.
…Братья говорят еще минут пять, может – десять. Я слушаю их краем уха, не слишком заостряя внимание на словах, а глядя в окно. И там, за окном, где природа отходит от суровой зимы, а утро и все его события кажутся выдумкой, вижу приход весны. Долгожданной, нужной и такой теплой.
Наше возвращение из Греции вскрыло многие раны – в том числе Константы. И это истинное благословение для нас, что она передумала. Не представляю, что было бы с Эдвардом, решись спрыгнуть…
Правда, сейчас есть другой вопрос, не мене важный. Красный кабинет. Обещание вскрыть его, вытащить наружу всю правду, показать то неприглядное, то грязное, что так хочется скрывать за семью замками.
История Эдварда, вернее, ее окончательные элементы, ударили меня в самое сердце, оставив в груди и сознании еще больше любви к Уникальному и еще больше жгучей ярости на его судьбу, но так же и ощущение всемогущества, решимость.
На Санторини я обещала себе, что никому более не позволю его обидеть. И слово свое я сдержу. Костьми лягу, но не позволю. Он заслужил лишь любовь и покой. Всего будет в избытке.
Мы откроем ящики, выпотрошим полки, сотрем ромбы… и у нас все будет хорошо. Мы будем созидать собственные судьбы заново, и радоваться жизни.
А еще, я надеюсь, сможем сотворить нечто волшебное и чудесное, что способно окрылить Эдварда лучше, чем сотня моих уверений, прикосновений и поцелуев. Чего бы это ни стоило.
Когда Ксай и Натос заканчивают разговор, мы продолжаем путь молча. Изредка Эдвард говорит мне что-то о пейзаже или определенном месте, не отрываясь от дороги, указывая на него пальцем, а изредка я делюсь какими-то своими мыслями.
Никаких обсуждений, серьезных тем, признаний – ничего.
Между нами все увеличивается повисшее напряжение, пропорциональное приближению поселка, и под конец Эдвард просто поджимает губы, впиваясь руками в руль.
Он следует по узкой асфальтной дороге мимо красивых домиков по сторонам и бескрайних полей, летом наверняка пестреющих травой, и все больше нервничает.
- Не надо накручивать себя, - негромко советую, разглядев то самое дерево, к которому бежала, впервые встретив Медвежонка. Мы проезжаем его быстро, но я узнаю. Дом уже рядом.
Ксай с горькой усмешкой качает головой.
- Так заметно?
- У тебя моя душа – я чувствую, - по-доброму сообщаю, уложив свою ладонь на его, - Эдвард, все в порядке. Я знаю о тебе все. Меня уже не застать врасплох.
- Но испугать можно.
- Ты пугаешь меня далеко не своим прошлым, - отметаю я, - гораздо больше я боюсь настоящего. Ты едешь слишком быстро.
- Ехать осталось всего ничего, - пожимает плечами Эдвард, но, стоит отдать ему должное, притормаживает на повороте. И поворачивает прямиком в тупичок к своему дому. Тормозит на подъездной дорожке, не заезжая в гараж.
Отстегнув ремень, я выхожу на улицу следом за мужем. Здесь чуть-чуть холоднее, чем в самом городе, но все так же терпимо. И, что бы я ни испытывала к этому месту и событиям, с ним связанным, шум пихт над головой подсказывает – я дома. Я дома со своим Ксаем. Никто нас больше не разделит.
Кораллово-розовый особняк не изменился. Разве что растаяли снежные шапки на его крыльце и перилах, погашен фонарь у двери, а сама она затворена на совесть.
Окна в пол, панели, даже гравийная дорожка к входу – все как прежде. В том числе место, где парковался грузовик, забирающий белые ящики с картинами…
Стоп. Не те мысли. Не то.
- Осторожно, - Эдвард, приняв мои неправильные помыслы за нерешительность, сразу же оказывается рядом, придерживая под руку, - ты же знаешь, я не дам тебе упасть, Бельчонок.
- Главное, чтобы не падал ты, - усмехаюсь, целомудренно чмокнув его поджатые губы, сведенные от напряжения, что никак не проходит.
- Ниже падать некуда.
- Ксай…
- Все, пойдем в дом, - мужчина разворачивает нас лицом к крыльцу, подстраиваясь под мои шаги, чтобы не вынуждать идти по грязи быстрее.
Я смотрю на это красивое сооружение, в котором прежде было так уютно, тепло и спокойно, и отмечаю для себя, что не вижу никакого шевеления за окнами, подергивания штор или, на крайний случай, запаха еды.
- Анта и Рада?..
- В Питере, - не замедляя шага, отвечает муж. Таким тоном, будто это непонятное слово все объясняет.
- Где?..
- В Санкт-Петербурге, - называя город его полным именем, что мне, конечно же, известно, Эдвард мгновенно расставляет все по своим местам, - они вернутся в четверг.
- Ты отпустил их?
- К семьям. Они двоюродные сестры, - он останавливается возле крыльца, закрыв от меня маленький, чудом уцелевший кусочек льда, и помогая подняться на первую ступень, - четыре раза в год я их отпускаю. В этот раз вышел внеурочный пятый, раз уж мы с тобой были в Греции.
Я становлюсь на мокрое дерево, с грудью обернувшись на Ксая. С этого ракурса и положения я равна с ним ростом.
- И это время ты живешь здесь один? – содрогнувшись при мысли об одиноком Эдварде в пустом огромном доме, я морщусь.
- Я уезжаю в квартиру, - мужчина поднимается за мной следом, снова возвращая нашу разницу в росте, - в эти дни лучше всего получается поработать.
- Никто не отвлекает, не заставляет вспоминать о еде и сне…
- Верно, - он нервно посмеивается, наскоро поцеловав меня в макушку, - но это сейчас не важно. Давай закончим с кабинетом. Ты не представляешь, как я хочу с ним разделаться.
Ну что же, такие мысли - это как раз то, что нам нужно. Такая решительность.
Да и узнать всю правду, наконец, я хочу не меньше Эдварда. Чтобы он убедился в моей верности еще раз, чтобы окончательно поверил, что я остаюсь, чтобы мысли не допускал, будто не приму его. Чтобы ему стало легче.
Алексайо открывает дверь своим ключом.
Ловко и галантно, впуская нас в пустую и звенящую тишиной прихожую, снимает и вешает мое пальто в шкаф-купе. Наша обувь остается снаружи – просыхать.
Я оглядываю ничуть не изменившуюся обстановку дома, подмечая каждую деталь, что сохранило услужливое подсознание, будь то акварельный натюрморт груш над лестницей, или два пуфика у ее начала. Даже подушечки, такие мягкие и приятные на ощупь, проглядывают через арку гостиной на диване.
И нет ни намека, ни какого-то дуновения присутствия здесь белых ящиков.
Мастера не существует больше. Мой Мастер стал добрым и возлюбленным Ксаем.
Я прогоняю горькие воспоминания о своем побеге из этого дома, стопке водки у Эммета, ночной истерики, мерещущихся портретах ню, и дат рисования полотен.
К черту прошлое. Мы с Эдвардом условились так сразу.
Сам мужчина, извиняющимся взглядом наблюдая за моей реакцией, через две минуты просит:
- Пойдем наверх?
Я обвиваю его руку, отрывисто кивнув в знак согласия.
Внизу слишком, слишком тихо и темно. Без домоправительниц дом пуст и без них он теряет уют, который женщины с такой видимой легкостью создают.
Я впервые ощущаю, будто скучаю по ним.
Мы идем по коридору вдоль кофейных стен, акварелей в рамочках, золотистых плинтусов. И, когда наконец достигаем двери в ромбиках, оба одновременно делаем глубокий вдох.
- Белла, можно я скажу в последний раз? – бровь Эдварда изгибается, опускаясь вниз, а уголок губ дрожит, - я заслуживаю порицания и любого из нелестных слов. Я готов ответить на все твои вопросы и принять все твои упреки, только… не сбегай молча. Ради бога, пожалуйста, не молчи…
Мне совсем не нравится, какие эмоции вызывает у него грядущее откровение. Эдвард выглядит отчаянным, испуганным и очень несчастным. Он режет меня без ножа и этими словами, и этим взглядом с огоньками боли, и просто тем, как нежно держит мои руки.
Разве наши совместные ночи, дни не доказали, что отныне деваться, кроме как друг к другу, нам некуда?
Вместо полноценного ответа, способного бы сравниться с его просьбой, я просто приподнимаюсь на цыпочки и приникаю к его щеке. Правой, обездвиженной. Целую ее.
- Я ко всему готова, мой Уникальный.
…У него даже внешне отлегает от сердца, что не может не радовать. По крайней мере, не давит уже так сильно.
Эдвард, насилу приподняв губы в улыбке, открывает дверь. Совершенно не запертую.
Стол, кресло, шкафы, паркет и стены. Бежевые стены с проскакивающими вставками красного.
Здесь идеально чисто, пахнет каким-то освежителем, окно завешано темной шторой, создавая полумрак.
Алексайо зажигает свет, громко щелкнув выключателем. Я не подскакиваю лишь потому, что держу его за руку, и бояться в такой позе, как знаю, мне нечего.
Становится светлее.
Эдвард, еще нервничающий, что выдает его чересчур прямая спина, ведет меня прямо к своему боссовскому кожаному креслу, удобному, с обтекаемой формой для человеческого тела и широкими подлокотниками.
- Садись, - отпускает мою руку он.
Я исполняю просьбу.
Каллен, помедлив всего секунду, отходит обратно. Он закрывает дверь, будто в пустом доме кто-то может подглядеть за нами, поворачивается к шкафам, раскрывая их дверцы. И кидает на меня последний, предупреждающий, вдохновляющий, боязливый и утешающий взгляд. Виноватый.
А затем, с видом совершенно другого, импульсивного человека, буквально сгребает все с полок и закрытых ниш. На пол. С высоты. С грохотом.
Я все-таки вздрагиваю, подскочив на своем месте, когда какие-то журналы, книги, шкатулки обрушиваются вниз, устилая паркет.
Вены на его руках вздуваются, пульсирует такая же синяя на лбу, глаза застилает злобой и даже лицо краснеет. Растрепанный, он застывает, когда оказывается, что все так долго хранимое вдалеке от меня, выставляется прямо перед глазами.
- Когда Карлайл и Эсми нас усыновили, - начинает муж, склоняясь над довольно-таки приличной горкой своего добра, что-то в ней выискивая, - у нас не было ничего, кроме маминого медальона. Ни одежды, ни вещей. Я тогда еще считал, что обделен по части сувениров памяти… и меня услышали. Они стали появляться буквально каждый год, западая в душу с разных сторон. К чертям ее заполняя.
Ксай морщится, но находит то, что искал. Он выуживает из своих вещей какую-то потрепанную книжечку в красном мягком переплете, а затем еще одну, такую же, но черную – и куда более толстую.
- Белла, Константа устроила мне обыск, и в тот день я понял, что не могу с ней жить, что она не примет мои правила игры. А с тобой я хочу прожить до конца своего существования. И потому я покажу тебе все сам. А решать уже будем позже…
Он достает маленький, перфекционистски-ровно сшитый фотоальбом, в котором все фотографии приклеены клеем, нет ни кусочка скотча или еще чего-нибудь. Этот фотоальбом кладется поверх книг, что Ксай держит в руках.
- Я прятал этот кабинет потому, что он – мое прошлое, Бельчонок, - Эдвард с каменным лицом перебирает залежи из книжных листков, самих книжек, брошюр, каких-то пластмассовых небьющихся фигурок… но не замолкает, - до встречи с тобой, прошлое – это все, что у меня было. Я не смел с ним расстаться. Но, так как сейчас я хочу видеть будущее, я не могу прятать это все дальше.
Он с горечью смотрит на свои пожитки, одни из которые держит в руках, а вторые складирует у своих ног. Аметисты загораются огнем страха и решимости одновременно. Огнем мужества.
Эдвард кладет руку на непрозрачную нишу, судя по звуку, отщелкивая что-то от нее. И держит его крепче, чем все остальное, когда поворачивается ко мне. На вид – плотный лист бумаги А4 в рамке, но не берусь судить, не разглядев как следует.
- Это те вещи, что сделали меня таким, какой я есть, - Алексайо смотрит прямо мне в глаза, не давая отвести взгляд, спрятать его, - ты хотела узнать, правильно я тебя понял? Теперь у тебя есть такая возможность.
И на этом все. Больше он не тянет время, не заливает его слова, не вынуждает меня переспрашивать.
Подступает к столу, выкладывая на его ровную, пустую поверхность прямо передо мной все свое богатство, мерцающими глазами окидывая его взглядом. И медленно, осторожно присаживается с другой стороны, напротив, на самый краешек посетительского белого кресла.
Я растерянно смотрю на вещи, над которыми так в свое время трясся мой Ксай. Из воспоминаний о предпоследнем посещении кабинета – последнем, когда в нем мы были вдвоем – он до смерти перепугался, будто я рылась в полках.
А теперь их содержимое – передо мной. Самое главное, раз им отобрано.
И я вижу, я ощущаю, как подрагивают бледные пальцы и колени Эдварда, прижатые к столу.
Это перегрузка…
- Не волнуйся, пожалуйста, - умоляю его, прекрасно помня, чем чреваты волнения в этот бесконечный ужасный день.
- Я не могу, - он мотает головой, дважды моргнув, - но я обещаю, что постараюсь.
Этот ответ – все, что мне достается. На большее его просто не хватает.
И я понимаю, что тянуть время не стоит и мне. Разбирательство, тем более как можно более скорое, единственный выход.
- Что это? – обращая внимание на повернутую ко мне не лицевой стороной бумагу в пластмассовой рамке со стеклом, я аккуратно касаюсь острых краешков.
Эдвард с силой прикусывает губу.
- Пазлы, - негромко протягивает он.
- Я могу повернуть?
- Конечно.
Я с осторожностью, чтобы ничего не повредить и не разбить, поворачиваю находку на другую сторону. Помощь Эдварда приходится как раз кстати – мои пальцы сковывает холод.
Это… газета. Желтая, старая газета с черными буквами под стеклом. Разорванная, даже больше – разодранная на клочки – она вся состоит из маленьких трещинок – шрамов этих разрывов. Но при всем том она… цельная. И ее можно читать. Приклеенная к бумаге, полностью собранная, эта газета в прямом смысле слова ювелирная работа. В этом способен убедиться даже ребенок.
- Господи, Ксай, - я, не веря, скольжу пальцами по стеклу, - ты собрал ее?..
- Мне нужно было, - он прикрывает глаза, - фотография… я не имел права забывать.
Затаив дыхание, я смотрю туда, куда он указывает. И, хоть из-за времени и разрывов краски не такие яркие, хоть кое-какие подробности и без того нечеткой фотографии стерлись, основная картина ясна как день: знакомый разрез глаз, широкий лоб, скулы… скула. Это Эдвард. Это Эдвард в возрасте двенадцати лет или чуть меньше, и у него на фото только одна половина лица. Вторая, как олицетворение моих самых страшных кошмаров, разбита и размозжена по костям. Темная струйка под глазом наверняка кровь из него. Кошмарное фото…
- Алексайо, хороший мой, - я накрываю рот рукой, не в силах оторвать глаза от фотографии. От самого факта и вида ее существования. Боже мой, здесь же не меньше сотни кусочков бумаги! И не меньше ведра, огромного ведра из аквапарка Вегаса, боли.
Мальчик на снимке без сознания, он не плачет, и без того потрепанное лицо не искажается. Но мальчику этому больно… и будет еще больнее… больнее с каждым днем. Он расплачивается за чьи-то грехи. Его не отпускают.
- То, кем я был – он мрачно кивает на фото, чтобы затем рукой характерным жестом обвести себя, - и то, кем стал, заслуга моих родителей. Они дважды выкидывали это фото, они его и рвали – вырезка из греческой газеты. А я его упрямо собирал.
Тон насыщен, напитан страданием.
Я забываю, как дышать.
- Как же ты смог это?.. Все это?.. И простить их?..
- Зато мое прощение опоздало в другом месте, - стиснув зубы, Ксай привлекает мое внимание к вырезке из газеты, такой же разорванной, в самом низу, подальше от изуродованного ребенка. Там всего пару слов, состоящих из непонятных мне букв, но Эдвард от них дрожит.
- Греческий?..
- Греческий, - он прочищает горло, - «мертвым найден торговец амулетами на острове Родос – труп был обнаружен самими туристами прямо на набережной. По предварительным данным смерть произошла по естественным причинам».
Его перевод, точный, прочувствованный и убитый, эхом стучит у меня в голове.
- Эдвард, - я хватаюсь за его руку, что есть силы сжимая в своей, - я здесь, посмотри, я с тобой. Я хочу знать все о тебе. Все нормально.
- Ты сейчас заплачешь, - внимательные аметисты подмечают соленую влагу в уголках моих глаз.
- Слезы - это хорошо, - убеждаю его, потирая ладонь, - со слезами будет легче. Ты тоже можешь… ты должен поплакать. Не держи это в себе.
Он наклоняет голову, жмурясь. Морщины кружками от камешков, кинутых в воду, бегут по лицу.
- Я накурился, напился… я сделал все, чтобы набраться смелости. Только вот состояние аффекта меня абсолютно не оправдывает, Белла, - дыша часто и неглубоко, бормочет Каллен, - смерть. Смерть по естественным причинам – это я. Я – Смерть.
- Ни в коем случае, - убежденно, так и не отпустив его ладони, глажу черные волосы, - ты – жизнь, защитник, спаситель. Ты – мое все.
- Бельчонок, - он сдавленно выдыхает, целуя мои пальцы. Множество горячих, ласковых и бесконечных раз, - мой маленький, мой чудесный Бельчонок…
Потом он вдыхает глубоко и спокойно. Ловким движением пальца, отваживая от разглядывания записок и фотографии, раскрывает одну из книжечек. Красную. В тесном переплете.
Дневник.
Почерк незнакомый мне, но мелкий и похожий на детский. Чуть наклоненный, то черными, то синими, то розовыми чернилами, он переплывает от страницы к странице, оседая между маленькими рисунками-изображениями и наклейками.
Мой взгляд цепляет за один абзац, сразу же объясняющий, почему Эдвард раскрыл первым этот дневник:
«Сегодня мой Эдвард снова «убедительно» просил называть его «папой». Задумался заделаться мне в отцы, видано ли такое? Отваживает все ухаживания, не дает себя трогать. Он издевается. Но я тоже умею издеваться. Рано или поздно он сдастся. Все мужчины сдаются».
Алексайо, до боли, до крови прикусив губу, следит за тем, как я читаю. Его начинает потряхивать.
- Дневник Анны… - не требуя подтверждения, сострадательно озвучиваю я.
- Долгий, долгий дневник… семнадцать-девятнадцать лет, Белла…
- Ты хранишь его?
- Выбросить его – выбросить ее, - Ксай не удерживается от пары слез, усердно их смахивая подушечками пальцев, - я не могу…
- Ты читал его? Весь? – я крепче сжимаю его пальцы.
- Я знаю его наизусть, - поправляет Каллен, - во-о-от, - его голос срывается, вздрогнув. Пальцы раскрывают передо мной новую страницу. Она начинается с наклейки в виде двух сердец, спаянных железной цепью. А под ней надпись и пару значений в столбик:
Способы соблазнения.
1. Раздевание.
2. Стриптиз.
3. Предложение о петтинге.
4. Минет.
5. Минет в душе (прокрасться) - попробовать.
И дальше – в том же духе. Меня передергивает. Одно не зачеркнуто. Не успела.
- Родитель, да? – Эдвард всхлипывает, нацепив на лицо страшную, убийственную улыбку. – Самое то для ребенка. Минет… петтинг… мать их!
Он запрокидывает голову, будто уговаривая слезы влиться обратно, но потом, смирившись с невозможностью этого, просто вытирает их рукой. Так же небрежно, как Конти этим утром.
- Ее фото, - переворачивает страничку, являя мне на обозрение девушку… девочку, изображенную на другой части бумаги.
С длинными рыжими волосами, что вьются на концах, с зелеными, как лес, глазами, создание с веснушками и вытянутым лицом без стыда смотрит прямо в камеру. И чувственные губы, и детская шея, и взрослость, смешанная с нежными чертами, выглядит жутко. Худенькая и невысокая, она позирует в длинном сиреневом платье. И рука ее нашла приют чуть ниже небольшой груди.
Анна пыталась соблазнить его?.. Такая маленькая?
Господи.
- Мой дневник, - Каллен притрагивается к другой книжечке, черной, раскрывая и ее. Насилу отрывает взгляд от Анны, шумно и с трудом сглатывая. Его трясет сильнее.
Я смотрю на дневник мужа. Такой же старый, как и Аннин, судя по всему. Правда, записей там куда меньше, а почерк куда размашистее. Я узнаю Эдварда. Там в основном какие-то печатные желтоватые бумажки… они шуршат и их очень, очень много.
- Справки, - когда пытаюсь разглядеть, о чем гласят бумаги, приходит на помощь Ксай, - о бесплодии. За каждый раз попыток.
- Ты сохранил их…
- Они – подтверждения моего порока, моей негодности… Белла, шансов нет. Совсем нет. Ты просто не понимаешь… я так боюсь, что ты строишь иллюзии…
- Эдвард, - я перебиваю его, не заостряя на этом внимание, - все. Никаких иллюзий. Я понимаю, почему ты их не выбросил… я же знаю правду, верно? Я приняла ее и тебя. Это не недостаток, Ксай, это просто обстоятельства…
- Когда ты поймешь, будет поздно!
- Это не станет проблемой, клянусь, - глажу вторую его руку, не прерывая нашего зрительного контакта, - все. Все хорошо…
Эдвард проглатывает слезы, удержав всхлип. Морщится от боли.
- Сими, - откинув и свой, и дочери дневники в сторону, дает мне тот самый ровно сшитый фотоальбом, - немного Родоса… и Сими…
Передо мной мелькают фотографии.
Виды острова, прежде незнакомого, много лет назад. Море, волны, песок, домики… и неприглядная грязь и мусор, что сейчас скрыты от туристов.
Барак. Судя по всему, тот самый.
Лодка. Такая хлипенькая, такая ненадежная…
И рыба. Разная рыба, мертвая, выпотрошенная, сваренная… вареная рыба.
- Ксай, - на сей раз не удерживаюсь от слез я, все-таки заглянув вместе с ними мужу в глаза, - любимый мой, хороший, зачем, зачем ты это хранишь? За что ты себя наказываешь?
- Мне хватает причин наказывать себя, - Эдвард говорит серьезно, пусть и несдержанно из-за дрожи в голосе, - поверь…
- Ты не мазохист.
- Я – подонок. Мразь. Тварь, - без труда перечисляет он, ни разу не сбившись, - это заслуженно. Все это.
- Не говори так.
- Правду не перепишешь, как и историю, Белла. Прости… прости, что я тебя заставил… что я обрек тебя, позволил тебе… мне очень жаль.
Я поднимаюсь со своего места, почувствовав, что хватит. Ощутив по своей дрожи, по дрожи Эдварда, по нашим общим слезам, заливающим фото, под вид горы из воспоминаний на полу… неясных, невыдуманных, ужасных и болезненных.
Делаю вывод и принимаю решение.
- Мой Ксай, - обнимаю мужа за талию, теплыми поцелуями прокладывая дорожки по его шее и челюсти, - вдохни и выдохни. Глубоко. Вот так. Иди ко мне. Иди сюда. Я тебя люблю… я только тебя люблю, я твоя. Ты знаешь. Ты все знаешь.
И прижимаю его к себе, что есть мочи, вслушиваясь в прорвавшиеся, выдравшие себе свободу рыдания. Со стонами, хрипами, крепкими объятьями и дрожью – как полагается.
Я даю Эдварду выместить всю накопившуюся боль, ничуть не ограничивая его, даже не собираясь. Я терплю. Все, что внутри себя, терплю. Не время для него.
- Скажи мне, за что ты меня любишь? За что можно любить Сурового?.. – Эдвард держится за меня так, как никогда не держался. Сажает на колени, но лишь для того, чтобы почувствовать еще ближе. Он стесняется, как ни крути, своего заплаканного лица, истерики, несдержанных рук… но позволить себе отдалиться не может.
Нет больше никаких сил.
Я терпеливо утираю слезы с его щек, делая это с таким же добрым выражением на лице, с каким утешала меня Розмари в детстве.
- Нет и не было никогда Сурового, Ксай. Был только мой Уникальный.
Фиолетовые глаза тонут в соленой влаге, захлебываются в ней. И так отчаянно всматриваются в мое лицо, что у самой подкатывает комок к горлу.
- Я люблю тебя за то, - продолжаю, выпрямившись, чтобы лучше его видеть, - что таится в твоей душе. За твою натуру, твою сущность, красоту в тебе. Все то прекрасное, что ты собой представляешь.
- Это ничтожно мало, чтобы тебя пленять, - хрипло шепчет он.
- Мой выбор – быть твоей. И я намерена ему следовать.
Эдвард выуживает на чистую поверхность стола передо мной уже знакомую рамку. Себя, из тысячи кусочков. И почти требует, задыхаясь:
- Посмотри! Как следует, как нужно посмотри!..
- Ксай, - я обрываю его попытки продемонстрировать столь яркую истину, ставшую новым откровением, и крепко обнимаю за шею, - я смотрю, постоянно смотрю, и любуюсь. Своей внешностью ты меня точно не отпугнешь, ну что ты.
- А как же дела?.. – его палец указывает на заметку о деде внизу листа.
Признаться честно, мне страшновато от того, что именно сделал Эдвард в Греции… и, признаться честно, меня это коробит. Но в то же время оно с таким трудом представляется, что не передать никакими словами. И эта трудность как раз помогает не думать лишнего. Просто любить. Принимать и любить.
- И делами тоже, - обещаю я, на сей раз губами пробежавшись по слезным дорожкам, - спасибо, что открылся мне, что все показал…
Господи, этот ли человек говорил недавно, что меня достоин? Эдвард не устает сомневаться в непреложной истине...
- Куча-мала… - Каллен, неровно выдохнув, глядит на скопление вещей за моей спиной.
- Если у тебя будет желание, ты покажешь мне еще что-нибудь позже, - поглаживаю его шею, вынуждая слушать себя, не отвлекаясь. Даже всхлипы становятся чуть тише, - а сейчас мы пойдем пить чай. Как тебе?
Алексайо смотрит на меня устало, затравленно и грустно. У него такой вид, будто не спал несколько ночей подряд, а сейчас рассказал если не главную, то точно одну из главных тайн своей жизни. Дневники, картинка… доказательство его уродства, как считал…
Краткий экскурс, я уверена, не последний, но… впечатляющий. Да. Именно это слово.
Эдвард так переживал, что я не приму это. Что именно? Слова от Анны? Убегу, увидев справки? Или же фото? Или же некролог?
Глупый мой…
- Пойдем, - я призывно поднимаюсь с его колен, держа за руку, - я заварю тебе.
…На кухне, этим серым днем, после стольких событий, мы садимся рядом на соседних стульях, пробуя какой-то новый чай из только что вскрытой упаковки. В белых кружках с гжелевым узором, придающих атмосфере особенной нежности, согреваемся горячим напитком и взаимным теплом.
Постепенно слезы Эдварда сходят на нет, сменяясь успокоенностью. И он, со слабой улыбкой вздохнув, шепчет в мои волосы свое тихое:
- Спасибо…
- Не за что, - трусь носом о его нос, оказавшийся близко, и улыбаюсь в ответ, - я обещаю, что все наладится. Ничего больше не надо прятать, Алексайо.

* * *

Она выходит из красно-серого вагона «Аэроэкспресс», покинув свое синее место с удобным подголовником, на конечной остановке – Павелецком вокзале.
Толпа людей и чемоданов сразу поглощает ее, вовлекая внутрь себя и мешая с неизмеримым количеством случайных прохожих. Она ничем не отличается от десятка других – идет так же уверенно, смотрит спокойно, а выглядит хорошо. С ней приятно иметь дело, и ее спешка, по сути, никого не занимает.
Следуя уговору, женщина надевает бирюзовое пальто, пестрый шейный платок и белые перчатки, одной из которых держит свою небольшую сумку. И неспроста – на улице, не глядя на апрель и солнце, стоит холодина.
Новоприбывшая поспешно спускается в подземный переход, следуя указателям какой-то рекламы на стенах, и выходит к тяжелым стеклянным дверям с яркой буквой «М» на затертой поверхности.
Первый спуск. Основной пассажирский поток. Синие коробки касс.
Как и договаривались…
Она ждет, прижавшись к стене, и вглядываясь в лица прохожих, желая отыскать того, с кем связалась вчерашней ночью.
Ждет минуту, три, пять… а на седьмую уже намеревается достать телефон и позвонить, набрав код один-решетка-звездочка-один, однако он все же появляется рядом. Выходя из-за спины, как фокусник, высокий и с копной черных волос, в длинном черном плаще, мерцающим взглядом глядит на женщину.
- Р.Р., как я понимаю? – больше похожим на утверждение вопросом осведомляется мужчина, приметив облачение незнакомки.
Та решительно кивает.
- Здравствуйте, Рамс.
- Можно просто Деметрий, - Рамс хмыкает, протягивая невысокой женщине со светлыми волосами и добрыми глазами руку для приветствия.
- Мистер Рамс, не обольщайтесь, - она с отвращением глядит на его ладонь, а взгляд наливается сталью, - я не собираюсь водить с вами дружбы. Просто вы владеете информацией, что мне нужна.
- И которую вы готовы купить, ну конечно, Р.Р., - Деметрий вздыхает, с улыбкой качая головой, - девочка – превыше всего, так?
Это замечание ее злит.
- Сколько вы хотите? – женщина понижает голос, сильнее сжав в руках свою сумочку, - за то, что отвезете меня к ней?
Голубые глаза новоприбывшего хитро поблескивают. Он доверительно наклоняется к своей гостье, облизнув губы.
- Вы проделали такой путь… как думаете, заслуживаете скидку?
- Сколько? – не намеренная тянуть время и играть, та гордо вздергивает голову. - Цифрами. И поскорее.
Деметрий тяжело вздыхает.
- За это и не люблю матерей – они все время думают только о ребенке, - он обидчиво щурится, поджав губы, - а как же все остальное?
- Время… - напряженно протягивает женщина в бирюзовом. Хмурит брови.
- Время – деньги, ну конечно, к делу, - Деметрий очаровательно, безвинно улыбается своей новой знакомой, хотя глаза так и полыхают корыстью, - десять тысяч долларов, уважаемая Р.Р., ни больше, ни меньше. И я отвезу вас к Иззе и ее Суровому подонку.

Вот такие дела... как думаете, Роз достигнет цели своего приезда? Удовлетворится ей? А как же Ксай?..
Эта глава - последний аккорд второй части истории РУССКОЙ - "Алексайо". Начинаем третью часть :)
Так же напоминаю, что мы с командой фф с нетерпением ждем вашего мнения на ФОРУМЕ. Туда же помидоры и все остальные овощи. Спасибо за прочтение!

Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-65