Capitolo 45. Часть 1
Спасибо огромное Lovely за помощь с французским!
Первое мая – пятница – начинается с дождя.
Серые тучи, тяжелые и горькие, затеняют солнце, прячут небесную голубизну и держатся в шаге от крайней стадии – грозы. Такие низкие, укрывшие лес и небольшой сад у дома, где уже колышется невысокая от холодов трава, они забирают себе все краски. Как в старом кино, не остается ничего… и все блеклое, мрачное, позабытое и заброшенное. Сложно даже дышать от насыщенности темно-серого цвета.
Единственный оттенок, пробивающийся сквозь этот мрак – серебристый. Бледно-серебристый, ближе к серому, но все же не он. Кое-что другое.
Он виден мне на наволочках подушек, на ручках комода, на одежде греков с «Афинской школы»… и в другом, крайне неожиданном месте.
Я замечаю их не сразу, прежде пытаясь присмотреться, сморгнуть наваждение, убедиться. Оторвавшись от косяка двери ванной, возле которого стою, делаю пару шагов вперед, надеясь не напугать мужа. Он, в голубом полотенце на бедрах, стоит перед зеркалом, усталыми ровными движениями избавляясь от прорезавшейся щетины. В пене для бритья, но уже с высохшими после душа волосами, всматривается в зеркало, не желая еще и лечить этим утром порезы. Оно и так «удалось».
Стоит Эдвард очень выгодно для моего обзора, но совершенно невыгодно для его выводов. Глядя в зеркало и одновременно отражаясь в нем, мужчина предстает мне с нескольких ракурсов. В одном из них, самом явном и четком, приметливый взгляд и вылавливает серебристый. Тонкие мазки, как гжель по тарелке, как лепестки волшебного цветка у их кончика.
Седые волосы.
На висках.
У Ксая…
- Ты знаешь, сколько времени? – баритон Уникального, появившийся из тишины ванной, пусть и негромкий, меня пугает. А уж вкупе с только что обнаруженной информацией…
Муж хмурится, завидев, что я вздрагиваю.
Такие же мрачные, как и тучи, аметисты все подмечают. Они видят меня в зеркале практически в полный рост.
- Семь…
- Еще нет семи, - он бреет правую сторону лица, а потому обращается в особое внимание к тому, что делает, стараясь не пропустить нужных участков, - слишком рано.
- Тебе тоже.
- Церемония в одиннадцать. Ехать – полтора часа.
Тон становится жестче, движения – чуть отрывистее. Я стою за спиной Ксая и могу подмечать все, что с ним происходит.
Напряженные, почти сведенные от усталости плечи, глубокие бороздки на лбу, фиолетовые тени у глаз, острые скулы, носогубные складки, ставшие заметнее, и губы. Всегда его выдают губы, даже быстрее глаз. Они, аметистам под цвет, становятся светло-лиловыми…
- Во сколько ты уснул?
Я слышу тяжелый вздох. Основываясь на моем личном счете, пятнадцатый за эту ночь и едва начавшееся утро.
Вчерашним вечером, даже при условии всех родных в доме, Каролина в знак скорби о маме отказалась есть. Она не взяла в рот ничего, что было заказано из ее любимой пиццерии, хоть завтракала больше десяти часов назад. Мало того, два небольших стакана воды, на которые Эммет и Эдвард сумели ее уговорить, были едва ли не подвигом. Девочка все глубже и глубже проваливалась в безысходность и депрессию, а на поверхность выдернуть ее сил ни у дяди, ни у папы не хватало. Даже вместе.
Ника и я пытались в разное время списать все это на первый день, самый сложный, еще и с потерей сознания, еще и с шоком… но правда была очевидна. Каролина, как когда-то и предсказывал Эммет, под стать срезанной в цветнике розе, начала увядать. А стебель обратно к корню уже никак пришить невозможно.
…Ночью она не спала.
«Голубиная» спальня – самая большая и теплая в доме, но еще она – и самая слышимая. Эдвард всегда знал, что происходит со своими пэристери, даже находясь у себя. И это сыграло с нами очень злую шутку.
С одиннадцати, как Эммет увел девочку, и до пяти стабильно, с разницей в полчаса, она просыпалась, плакала, причитала… и то и дело погружалась в громкие рыдания, которые даже подушки не заглушали.
Над потолком проносилось «мамочка», из всех щелей слышалось «нет, жива!», а детские возгласы, такие сорванные и отчаянные, рвали сердце. Мне. Но особенно – Ксаю.
Он ворочался столько же, сколько Карли кричала. Садился, вставал, опять садился… Натос очень просил этой ночью дать Каролине «переболеть» с ним, полагая, что так будет лучше, и Алексайо смирился.
Все кончилось тем, что обвив его и руками, и ногами, без устали бормоча какие-то глупости-утешения, я практически силой вынудила уставшее сознание мужа сдаться. Не раньше пяти так точно, хорошо бы, если не позже. И замечательно, если он правда спал, а не разыгрывал для меня спектакль. Внешний вид мужчины сейчас говорит как раз в пользу второго варианта.
- К утру, - честно, не юля, отвечает он. Но и тоном, и взглядом, и напрягшимся телом подсказывает, что это не имеет никакого значения. Все равно будет так, как он решил.
Такое положение дел и превращает мой ответ в заранее непригодный. Что я могу сказать? Уговорить остаться? Напомнить про здоровье? Провести лекцию об отношении к себе?..
Мы это уже проходили. Оно отбирает нервы, но Ксая не переубеждает. В те редкие случаи, когда так упрям, ему проще позволить то, что хочет. По крайней мере, это сбережет какую-то часть его нервных клеток и не вызовет излишнего напряжения. Порой такой план действий – единственно-верный. А любовь – лучшее лекарство, нежели медикаменты и бессмысленные ссоры.
Потому я не спорю. Не кричу. Не плачу сама, хоть серебристые волосы на висках Серых Перчаток и подначивают это сделать.
Я просто снимаю с крючка ванной комнаты один из махровых халатов, висящих здесь, и подхожу к Ксаю. Настороженные аметисты, подернутые пеленой жуткой усталости, следят за мной без интереса, просто внимательно. Но все же озаряются чем-то светлым и не таким тяжелым, когда теплая ткань касается еще не высохшей кожи.
- Замораживать себя не лучший вариант, - с крохотной улыбкой бормочу, поцеловав его плечо, - ты дрожишь.
Эдвард капельку, но расслабляется. Его плечо под моей ладонью чуть опускается.
- Я не уверен, что это от холода, - откровенно признает он.
Я нахожу его глаза в зеркале. В этом холодном, тонком, стеклянном… и вижу, что они тоже стеклянные. Только битые. Каждой слезинкой Карли, каждым ее всхлипом, каждой нашей ссорой. А еще – предстоящим событием.
- Ксай, - я как следует обнимаю его за талию, притянув к себе. Утыкаюсь лицом в широкую спину, чуть выше, чем между лопаток, стараясь и мысленно, и физически наделить мужа той силой, какую вот уже сколько времени ищу в себе. – Ты со всем справишься, ты знаешь. Тем более это быстро кончится.
Все еще наполовину в пене для бритья, муж невесело усмехается левым уголком губ.
- Бельчонок, ничто не кончается быстро…
Чудесный настрой.
Проглотив неправильные эмоции в голосе и то выражение лица, что не желаю ему показывать, приподнимаюсь на цыпочках, чтобы поцеловать левую, уже выбритую щеку.
- Ты сам так сказал. А ты не ошибаешься.
- Слишком много, моя девочка, к сожалению.
- Это просто завышенные требования. Человек не человек, если не делает ошибок.
- Они делают нас интересными, ты об этом? Жаль лишь, что автор цитаты не приписал в конце, что эти же ошибки рушат порой всю нашу жизнь.
Я делаю глубокий вдох. Под стать мужу.
- Ты жалеешь, что не спас Мадлен?
Эдвард морщится, прикрывает глаза. У него подавленный, мрачный вид. Как никогда.
- Я жалею, что не оградил ее от моды. Что пустил дальше.
- Но ведь это было условием для свободы Каролины, - мягко напоминаю, погладив его волосы, я.
- Каролина получила свободу вчерашним днем. Скажи, ей она нужна? – километровая в ширину река из боли, больше, чем небезызвестная русская Волга, о которой так рассказывала Розмари, заливает его глаза. Топит, не давая и шанса всплыть.
Я крепче обвиваю талию Ксая.
- Никто не мог этого предвидеть. Так произошло.
- Я мог, - не соглашается он, - но я не захотел.
Уткнувшись носом ему в плечо, я оставляю поверх халата на коже несколько поцелуев. В теплой ванной, где совсем недавно был пар от воды, Эдвард пахнет как никогда… собой. Он не использовал шампунь?
- То, что уже случилось, не изменить.
- Выводы. Их надо делать, дабы не повторить…
- Любовь моя, Каролина жива и здорова, мы ей поможем, - твердо заверяю я, сама от такой решимости в голосе поверив на все сто процентов, - она не одна. Она не разуверится в людях, она еще будет любить. И ее будут. Мадлен не сломает ее.
Скорбно ухмыльнувшись моей фразе, с темным скованным лицом, подавшись вперед из моих объятий, Эдвард смывает пену с лица.
- Она ее уже сломала. Я сломал.
- Неправда.
- Чистая правда. Мне жаль, если она непонятна тебе.
- Ксай, - снисходительно к его проклюнувшейся грубости произношу я, - не строй стен. Все равно они меня не возьмут, ты же знаешь.
Эдвард раздраженно откидывает бритву в сторону. Она глухо ударяется о кран.
- В таком случае вернись в постель. Не преследуй меня так откровенно, Изабелла.
Наружу. Все. Злое, болезненное, страшное… даже в таком тоне, форме, словах… сегодня. Сегодня так надо.
Эдвард следит за мной, а я не двигаюсь.
Он поджимает губы, демонстрируя непреклонность, а я стою.
Он вытирает щеки полотенцем, мимолетно взглянув на меня в зеркало...
И, упираясь ладонями в твердую поверхность раковины, пытается дышать ровно.
Мне не нужно подсказок, дабы понять, что происходит. Страшнее то, что Эдвард даже не пробует сбегать или замалчивать происходящее, как всегда делает. Не теперь.
Он вот такой. Какой есть, настоящий – со мной. Он… повержен событиями последней недели. До седины на висках, боли в сердце и бесконечных морщин.
- Ксай мой, - смело подступив вперед, ласково глажу его плечи размеренными, уверенными движениями. Тело отзывается крупной дрожью.
- Тебе следует обидеться.
- Не собираюсь, - уверяю его, легонько погладив волосы, - ты говорил, что сам не умеешь. Откуда же, по-твоему, это умение у меня?
- Справедливость… - в баритоне едва ли не отвращение, сливающееся в следующем слове с раскаяньем, какое сложно вообразить, - прости…
- Я люблю тебя, - просто говорю самое главное, акцентировав на нем внимание. Целую его щеку, уже вот-вот готовую вместо сладковатого аромата пены покрыться соленой влагой. – Пойдем в спальню. Там будет удобнее, Эдвард.
Мой самый упрямый ничего не говорит. Вообще.
То ли выжатый, то ли пристыженный своим поведением, он молчит.
Только поднимает покрасневшие, мокрые глаза, на мгновенье, дабы убедиться, что я серьезно, а затем идет. Разворачивается, сжав руки в кулаки, игнорирует сползший халат, и идет. Как человек выросший и всю жизнь проживший под тяжеленым ярмом рабства.
Ксай не остается стоять у постели, но и не садится на нее как следует. На самый краешек, будто не его, будто здесь на птичьих правах и попросту недостоин, он едва-едва устраивается, где выбрал. И тут же, будто мое присутствие служит катализатором, смаргивает первую слезу.
Я знаю, где мое место.
На корточки между его коленями, чтобы видеть дорогое лицо и знать, что происходит, но иметь возможность как следует приласкать, услышать и понять мужа. Главный минус такой позы… крайне заметная седина висков и то, что произошло с лицом из-за недавних событий. Они и у меня в груди вызывают слезную резь.
Впервые за столько времени Ксай настолько слаб… и я не знаю, как мне сделать его сильным. Все против нас.
- Ты замечательный, - бормочу, перехватив его руки. Они грозят сжаться в страшные кулаки, но, почувствовав мои пальцы, всего лишь сжимают их. Как подтверждение близости, как знак доверия. Мы оба здесь, и мы вместе. Это не одиночество. – Ты готов многим жертвовать и от многого отказаться, дабы сделать родного человека счастливым. Как же ты можешь говорить, что сломал Каролине жизнь?
- Я лишил ее матери.
- Не ты.
- Я, - он морщится, - я выслал Мадлен из страны. Мы торговались ребенком!
- Потому что иначе Карли не была бы счастливой, - терпеливо объясняю я.
- Она и так несчастна. Истерики несколько раз в неделю, - мужа передергивает, а жалость к родной девочке заточенным лезвием кромсает душу. Эти кровавые ошметки летят в глаза. И пытаются найти выход сквозь усилившиеся слезы.
- Это закончилось, мой хороший. Ей больше не придется. К тому же на неделе она улыбалась в десять раз больше.
- Это когда же? – подернутый болью, баритон искажается. - На какой из последних?
- В последние слишком много случилось…
- У нас всю жизнь «много» случается, - Эдвард тяжело сглатывает, и я не узнаю его. В таком отчаяньи муж не пребывал давно, если не сказать, что никогда при мне. Он полностью разобран на части. Но важно, что дозволяет мне это увидеть, не прячется. – Это тянется годами… во всем виновато мое бездействие.
Неожиданный вывод будто подбадривает его, укрепляя какое-то мнение:
- Оно убило Анну, едва не лишило меня тебя, а теперь доводит Карли… и это далеко не конец.
- Эдвард, - снисходительно зову я, ласково утирая его слезы, - ну тебя-то уж точно не обвинить в бездействии…
Его передергивает.
- Поход на похороны – не проявление силы.
- А проявление чего же, по-твоему? - я со вздохом обвиваю своими руками обе его ладони, поочередно поцеловав каждую. - Тебе положено как следует отлежаться, чем и займешься после возвращения, а ты идешь…
Мужчина в ответ пожимает мои руки – не сильно, просто чтобы почувствовать – и говорит:
- Я иду, но боюсь, Белла, - его прерывает всхлип, - боюсь увидеть ее мертвой и понять, что это – все. Конец.
Я с состраданием, стараясь не упустить ни грамма, сконцентрированного внутри, глажу его. Руками, отпустив руки, глазами… словами. Повторяю, как сильно люблю.
- Я тоже, - Алексайо с силой сжимает зубы, затаив дыхание. Перебарывает слезы и дрожь, - мой Бельчонок, я тоже… и эта одна из причин… смерть Мадлен – иллюстрация того, что я в любой момент могу потерять и тебя, и Каролину. А я этого не переживу…
Мне становится непомерно жалко своего Хамелеона.
Безутешный, с расширившимися зрачками, весь как привидение, он говорит чистую правду, свой самый большой страх после разрыва всяческих с нами отношений. Доверяет мне.
Вот истинная причина этого похоронного мандража. Это бесчеловечное испытание.
- Этого не произойдет, - твердо обрываю я, - но и ты, Ксай, попытайся понять, что мы боимся того же. И нам… нужны гарантии.
Его бледные губы трогает такая же мертвецки-бледная улыбка.
- Белла, моя душа и сердце – у вас. А больше у меня ничего нет…
- У нас есть ты, - поправляю я, - ты – целиком. И без тебя ни душа, ни сердце не имеют веса. Мы их не удержим.
- Только вы и держите, - мрачно выдыхает он, - хоть порой и бывают мысли… но у меня есть вы. А значит, не все так плохо.
Я вздрагиваю.
Мой измученный Уникальный, что же ты с собой делаешь?..
Срываюсь. Резко подавшись вперед, встав на ноги, буквально… набрасываюсь на него. Это уже переходит всякие границы. Тучи, холод, май… май и Эдвард, который не спит ночами и у которого «бывают мысли». Да что же это такое?!
Ксай меня ловит. Его большие, теплые ладони накрывают мою спину, а махровый халат пахнет шоколадом, согревая. Я едва не плачу.
У меня ощущение, что я его теряю. Что вот сейчас, вот здесь он – в последний раз. Растворится…
А я без этого мужчины просто не могу.
- На всю жизнь человеку дается лишь одна душа, - придержав всхлип, я тремя быстрыми, горячими поцелуями касаюсь его шеи, - пожалуйста, пожалуйста, Ксай, не отбирай у меня мою…
Эдвард в который раз за эти двое суток тяжело вздыхает, щекой приникнув к моему виску. Прячет его, подавляя собственные слезы. Забывая о них.
- Белла, я ни за что на свете не позволю никому причинить тебе боли. Себе – в особенности. Почему ты думаешь, что я этого хочу?
Баритон тусклый, тихий, но серьезный, вдумчивый. Не до шуток.
- Просто потому, что делая больно себе, ты и мне делаешь, - я с сожалением, как могу, целую его челюсть. Потому что пятница, потому что май, потому что холод и дождь, потому что Эдвард… но не могу. Это уже не входит в мои физиологические возможности.
Я плачу.
Алексайо обоими руками прижимает меня к себе. Вот мы и поменялись местами.
- Ты накручиваешь себя.
- Я волнуюсь. Я очень, очень волнуюсь, Ксай, - прикусываю губу, затаив дыхание, толком не зная, можно ли ему такое говорить, - мне кажется, будет беда… я не хочу беды!
Муж, похоже, приходит к какому-то выводу.
Он осторожно прикасается к моему подбородку, подавшись назад, и просит на себя посмотреть. Чуть-чуть приподнять голову, не разжимая объятий, и увидеть.
Но у меня не получается. Слез слишком много, они покрывают все пеленой, а увидеть среди них фиолетовые проблески – непосильная задача. Слезинки катятся по щекам, по подбородку, падают вниз. Соленые до того, что щипают кожу. И, похоже, сердце Эдварда – тоже.
Тонны хмурости, перемешанные в пеструю массу со страданием, маской накрывают его лицо.
И я заметить не успеваю, как мы оба оказываемся на простынях. Ксай сверху, если зрение меня не обманывает, а я – под ним. И всем своим теплом, всем сочувствием, всей добротой и лаской Каллен снова меня лечит.
- Бельчонок… - на тон тише, на тон – нежнее, с маленьким поцелуем в уголок рта. Несколькими.
Я всхлипываю.
- Не ходи туда, - умоляю, обвивая его руками за шею, притягивая к себе, будто бы смогу удержать, - или хотя бы не ходи один… Эдвард, у меня очень плохое предчувствие. Пожалуйста, хоть раз… хоть раз, послушай меня…
Я знаю, что он не передумает. Я знаю, что он не поверит. И я знаю, что чтобы я ни говорила и как бы ни просила здесь, максимум, что получу, утешение.
«У меня бывают мысли».
Вот где боль…
- Мадлен мертва и ничем ей не поможешь, - кое-как вдохнув, привожу последний довод, - а мы с Каролиной – живы. И если ты уйдешь… счет сравняется.
Моргаю. И смело, как никогда, гляжу на Эдварда.
Но его аметисты, прежде добрые, погружаются в серое море из тоски, несправедливости и просто… злости? Снова.
Я пораженно выдыхаю.
- Ксай…
- Зачем ты это делаешь? – он морщится, не тая от меня выражения лица, что за этим следует. В уголках его глаз видна было подсохшая влага.
- Что делаю? – перепугавшись, ладонями, которыми держу шею, глажу по спине. - Что с тобой? Плохо?
- Очень хорошо, - мотнув головой, с сарказмом отвечает он, - ты используешь ее прием, Белла. Ты угрожаешь мне самоубийством, если уйду? Нож у тебя есть?..
Я сначала не могу понять, о чем он. Изумленно моргаю, с застывшими слезами и таким же дыханием, будто замерзшим. Нож?..
Нож.
Ответ приходит под мерцание взгляда Эдварда. Там, в лесу, когда Конти похитила Карли, она угрожала Ксаю ножом в своей руке. Она вынудила его остаться.
- Не сравнивай нас… - тучи сгущаются, как и темнота. За окном воет ветер, и это и без того ужасную атмосферу рубит на части. – Ты ведь только что сам!
- Я не сравниваю. Ты ведь сама, Белла, - Ксай, зажмурившись, качает головой. Как может, контролируя себя, наклоняется ко мне ниже. Легонько целует лоб, скользя по скуле. – А то, что я сказал, это глупость, я так никогда не поступлю. И ты знаешь, ты прекрасно знаешь, что ради тебя я пойду на что угодно. Но не пойти на похороны – непозволительно, а оставить Карли одну – верх безумства. Она не переживет.
- Ты ставишь все так, будто иного выбора и нет.
- Его и нет! – шипит Эдвард, не отпуская моего взгляда. - Я и Эммет должны пойти. Ты должна остаться с ребенком. Такая ситуация, так повернулась жизнь. Но неужели три часа – столь долго?
- Можно не справиться и за десять минут. Твоему сердцу хватит.
Ксай едва ли не рычит.
- Если ты так уверена, что я быстро умру, зачем ты здесь? Зачем говоришь о ребенке?..
- Я беспокоюсь, - вздрагиваю, чуть повысив тон, - я имею право беспокоиться! Я хочу сделать все, дабы риск был минимальным, дабы ты жил долго и счастливо, со мной! Чтобы ты увидел своего ребенка! А не чтобы мне пришлось посещать вторые похороны за один месяц… ты же…седеешь!
Теперь опять плачет и Эдвард. Только молча, с минимальным количество слез и бледным, как смерть, лицом. Отодвигается от меня, пуская свет из окна и мрачность комнаты ближе. Вырывая из теплого кокона. Седина как никогда видна. Морщины – еще больше.
- Для меня говорить о детях, Белла, - с трудом контролируя голос, бормочет он, - равносильно тому, что ты чувствуешь, когда говорю о грозе. И то же самое касается моего сердца. Я не меньше тебя боюсь в определенный момент не сделать вдоха. И я не хочу оставлять тебя одну, потому что я обещал этого не делать. Но неужели ты думаешь, что подобного рода разговоры, что наши ссоры ситуацию облегчают?
Он стоит на коленях на простыни постели, глядя на меня мокрыми глазами, уголок губ болезненно изогнут, глубокие морщины на лбу и заостренные скулы – чуть ниже. Такой тон он держит из последних сил, я вижу, что Эдварду хочется кричать. Но так же, по стремительно разбивающемуся чувству в глазах, которое без слов понятно, вижу, чего хочется ему больше.
К черту слезы.
Я заново обнимаю мужа, становясь рядом с ним в той же позе. Привлекаю к себе, проигнорировав любые другие вещи, и целую. В щеку, в подбородок, в плечо.
- Ты не один. И ты как никто знаешь, Ксай, что я хочу для тебя только лучшего. Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо.
Я вытираю его слезинку, успев ее перехватить, и глажу серебристые волосы на висках. Выдавливаю улыбку:
- Я тебя люблю.
- Я тебя тоже, - горячим шепотом, резюмируя наш разговор, бормочет Эдвард. Обнимает меня в ответ, - Белла, я обещаю держаться столько, сколько потребуется. Я клянусь тебе, что со мной все будет как надо. Только пожалуйста… давай без этих разговоров… хоть день, хоть ночь… я ценю твое беспокойство и горжусь им. Но легче не становится, хоть убей…
Я краснею.
- Но я тебя за боюсь…
- Не меньше, чем я – за тебя. Только предлагаю не переводить это на катастрофический уровень, не будем строить километровые стены.
Я смотрю на него. Моего. Близкого. Родного. Здесь. В таком виде, с такой решимостью, окруженного ореолом таких событий… смотрю и вижу, смотрю и понимаю, что… что все.
Как и вчера, смирение. Утро ничего не изменило, оно лишь сделало хуже.
А до похорон меньше четырех часов…
Я устаю спорить и сопротивляться, просто как можно крепче цепляюсь за Ксая, без лишних слов. Напитываюсь им и его собой напитываю. Мы одинаковые, мы неразделимы. Он обязательно ко мне вернется живым и невредимым, он обещал.
В ответ, будто прочитав мысли, муж легонько пожимает меня в объятьях.
Верю.
* * *
Анта и Рада, выбрав самый ранний перелет, возвращаются в наш подмосковный дом в девять часов утра. Они обе одеты в синие плащи, обе – в высоких сапогах. И обе выглядят огорченными и виноватыми. На Ксая, когда открывает им дверь, смотрят скорее напуганными, чем дружелюбными глазами.
- Добро пожаловать, Рада, - он добродушно, как и всегда, даже несмотря на этот день, целует женщин в щеки, - здравствуй, Анта.
- Здравствуй, Эдвард, извини нас за такую задержку, мы не думали.. - выдыхает та, прикусив губу. Она с материнским беспокойством пробегается по лицу хозяина, подмечая все то нехорошее, что можно на нем подметить.
- Ничего страшного, - успокаивающий тон Ксая, подпитанный таким же жестом, разряжает обстановку, - скорее наоборот, вы оказали мне услугу.
Анта озадаченно посматривает на Каллена, но пока молчит. Вежливость обязует ее обратиться ко мне, стоящей чуть позади мужа.
- Доброе утро, мисс Свон…
- Изабелла, - шикнув, Рада немного подталкивает сестру. Выдавливает для меня улыбку, - здравствуйте.
Но прежде, чем я успеваю ответить таким же простым приветствием, в разговор встревает Эдвард.
- Миссис Каллен, - исправляет он две неправильных версии, вынудив меня подойти поближе.
Женщины настораживаются, так и не успев раздеться.
- Ну конечно, я просто имела ввиду, что пэристери…
- Эдвард, позволь им пройти в дом, - смущенно прошу его я, вдруг струсив перед необходимостью рассказывать все подробности так быстро, - здравствуйте и добро пожаловать.
Разряженной обстановке конец. Две пары глаз устремляются на нас, желая ответа. И, кажется, где-то предваряя его… но не до такой степени точно.
- Я думаю, это лучше выяснить прежде всего, - не соглашается Алексайо. Он тверд и решителен как никогда, - Рада, Анта, - женщины тушуются от такого официального тона хозяина, - Изабелла отныне и навсегда моя законная жена по всем пунктам, а значит, хозяйка. И я настоятельно прошу никоим образом не обсуждать ни с ней, ни без нее тему «голубок».
Домоправительницы переглядываются. Такого они точно не ожидали.
- Ты женился, Эдвард?..
Ошеломление подобной силы в голосе изобразить и сыграть невозможно. Они были готовы ко многому, но не такому. Словно бы выяснилось, что земля не круглая или между ними, например, нет никакого родства.
- Две недели назад, - спокойно, будто был готов и к разговору, и к вопросам, отвечает Серые Перчатки, принимая реакцию, - мы обвенчались в Греции через пару дней после вашего отъезда.
Глаза Анты округляются до размера наших блюдечек для чайных кружек.
- Обвенчались?
Если существует описание для человека, у которого челюсть вот-вот поздоровается с полом, экономка как раз сейчас его и олицетворяет. Она молчаливо подмечает наши золотые кольца, кивнув на них Раде.
Теперь челюсти на полу две…
- Но как же?.. Когда?..
- Мы еще поговорим обо всем этом, я понимаю, что все выглядит необычным, но не теперь. Самая важная информация на сейчас – Белла теперь со мной. Она этот дом не покинет.
Рада чуть слышно прочищает горло, пока сестра смотрит на нее и с удивлением, и с вопросом. Они больше не выказывают эмоций, но определенно... изумлены. И мы действительно вернемся к данной теме.
Но сейчас я хочу кое-что сказать сама. Надеюсь, это важно.
- Я впредь не стану вам обузой и буду помогать настолько, насколько смогу, - произношу, стараясь быть как можно более искренней, - я вам благодарна за то, что вы делали, делаете, и за заботу о Эдварде все это время.
Рада смущается.
- По-другому и быть не могло, и вам не нужно помогать, Изабелла…
- Мы справимся, - поддерживает Анта, взглянув на нас с некого другого ракурса, будто с иным фильтром, - но спасибо.
Эдвард с улыбкой гордого родителя, но в то же время легким, воздушным предупреждением для своих верных помощниц, наблюдает за нами. И, как только заканчиваем небольшой разговор, целует меня в лоб, окончательно притянув к себе.
- Теперь давайте я помогу вам раздеться, - вернув и дружелюбие, и тепло в голос, он по-хозяйски широко открывает шкаф-купе в прихожей. Уже вооружен вешалками.
…Так проходит возвращение домой женщин, бывших все эти годы неотъемлемой частью жизни Алексайо. Но возвращаются они в девять, а в девять сорок уже заняты домашними делами.
Ксаю же доставляют цветы.
Я узнаю об этом, когда на прозвучавший негромкий звонок открываю дверь, буквально погружаясь в море из тонких лепестков. Вхожу в необыкновенный, сладковато пахнущий сад.
И как только хочу поинтересоваться, что происходит, всегда успевающий вовремя Ксай из-за моей спины велит курьеру заходить.
Притягивает к себе, обвив за талию, освобождая для мужчины проход.
Я стою, прижатая к его груди, наблюдая за тем, как на достаточно широкий столик в прихожей кладутся два пышных и роскошно оформленных букета, оба перевязанные пестрой красной лентой.
Курьер называет сумму, которую муж, не выпуская меня, сразу же отдает. Мне до сих пор сложно ориентироваться в русских ценах и деньгах, потому не могу сказать точно, во сколько обходится это траурное великолепие… но Ксай явно не поскупился. Он не умеет…
- Каллы? – интересуюсь, изогнувшись в руках мужчины, когда доставка уходит.
Эдвард в черном костюме, в рубашке темно-фиолетового, отливающего синевой цвета, и в аспидном пальто, что находит отражение в начищенных до блеска туфлях. Блики света на них меня пугают.
- Белокрыльники, если по-другому, - он кивает, - цветы и свадьбы, и похорон…
Я смотрю на букеты. Один, тот, что дальше от нас, белоснежно-белый, искрящийся этой белизной даже в пасмурный день. У него не самые большие, зато по-настоящему живые цветы. Красная лента служит раной на них, уверением близости смерти… но даже ей не под силу все искоренить.
Второй же букет, тот, что ближе… необыкновенного цвета. Я смотрю на него, стараясь понять, где могла видеть… и понимаю, что все куда проще, чем кажется. Я прижимаюсь к такой палитре красок.
Рубашка Эдварда – прямая отсылка к крупным, ядовитым лепесткам цветов. Черно-фиолетовые, с прожилками синего и бордового, они – будто бы его воплощение. Только смотрятся мертвыми… только их красная лента, наоборот, оживляет.
- Каждому свое, - предварив мой вопрос, муж сразу же дает ответ, - Эммет попытался возродить Мадлен материнством – ему положен белый… я же ее убил – и модой, и деньгами, и словами. Мне до белого далеко.
- Ксай… - нахмурившись, я накрываю его ладони своими, потираю посильнее ту, что с кольцом. Мы опять вернулись к утренней теме, - ты ничью жизнь не сделал мраком…
- Ничью из тех, кто еще жив, - мрачно усмехнувшись, он целует мою макушку. А затем кладет на нее подбородок, потеснее прижав к себе. Ему хочется этих объятий. В спальне, пусть мрачной, пусть темной, но… было легче. Здесь, в прихожей, уже готовому уходить, сложнее. Эдвард не шутил. Он не хочет видеть Мадли в гробу. Но мне радостно хотя бы за то, что смогла его утешить. Близость – это правда лучшее лекарство.
- Все будет хорошо, - напитав голос всей уверенностью, которую могу отыскать, обещаю ему, - через пару часов ты вернешься, отдохнешь и все наладится. Это забудется, любимый.
На сей раз усмешка мужа выходит хоть чуточку, но светлой.
- Моя самая главная в жизни награда, Белла – встреча с тобой. Я никогда не смогу отплатить тебе как следует за то, что выбрала меня…
Мне не нравятся эти слова, тем более теперь. Они похожи на прощание.
Тугой ком предчувствий и слез, не вырвавшихся наружу сразу после пробуждения, давит на сердце.
- Я с самого начала была только твоей, Ксай, - повернув голову, прижимаюсь щекой к его плечу, нежусь, - ты – моя награда. Даже Розмари это заметила.
- Сокровище для сокровища, - нашей старой фразой с Санторини повторяет Алексайо, чмокнув мой висок. Его кожа прохладная, - пусть так и будет.
В ответ я лишь крепче пожимаю его ладонь.
- Уже привезли? – Эммет спускается по лестнице, прерывая наш маленький разговор, пытливо вглядываясь вперед.
Он, суровый и лицом, и нарядом, который отличается от одежды Ксая лишь цветом рубашки – у Медвежонка она синяя – уже в пальто. Видимо, отдавал последние указания Раде и Анте, слезно обещавшим больше так не задерживаться, узнав, что случилось с Карли, или же… расставался с Вероникой? Я не знаю Эммета так хорошо, как мужа, и не знаю об его отношениях с этой медсестрой, их уровне. Но, во-первых, радует то, что он смог найти себе замечательную девушку, а во-вторых, что доверяет ей. В нашем тесном семейном кругу доверие крайне важно, особенно этой весной…
- Пять минут назад, - кивает Эдвард, отпуская меня с поцелуем в затылок напоследок. Как раз ближе всего к пластырю, что совсем скоро можно будет снять.
Натос, из-за своего безразмерного пальто кажущийся совершенно необхватным, подходит к журнальному столику.
- Ты заказал фиолетовые? – хмурый бас подрагивает.
- Для себя, - Алексайо направляется к брату, дабы забрать свой букет, - твои, как и просил, белые.
- Карли белые не любит, - просто объясняет нам обоим свой выбор Медвежонок. И, перехватив цветы, оглядывается назад. Без труда меня находит, - Белла, пожалуйста, позаботься о ней. Мы вернемся как можно скорее.
Ему больно это говорить, ровно как и больно покидать свою девочку. Но он знал Мадлен больше десяти лет, у них дочка, а еще… мне кажется, Эммет, как и Ксай, при всей ненависти к французской кукле считает себя виноватым в ее безвременной кончине. Ему она звонила с просьбой о помощи?..
- Обязательно, Эммет, - сразу же соглашаюсь я, давая обещание, - как она сейчас?
- Спит, - Натос легонько притрагивается к красной ленте, будто проверяя, живая она или нет, - ночью были кошмары… сейчас отдыхает.
Эдвард стискивает зубы, горько кивнув.
- Это не продлится вечность, - сама точно не зная, верю ли в это, пытаюсь ободрить братьев, - боль забывается… каждый день понемногу отпускает…
Две пары глаз – серые и аметистовые – глядят на меня как с мольбой. Измученные от осознания ситуации с малышкой, прогорклые от ее боли, у них нет даже сил блестеть решимостью, гневом. Там имеется место только для слез, которым не позволено выбраться наружу.
- Рада и Анта приготовят кефтедес и спанакопиту на обед. Попытайся ее накормить хоть немного.
- Я боюсь, она не захочет… но хорошо, я попытаюсь.
Эммет устало потирает переносицу.
- Я не знаю, что с ней делать, - обращается он к нам обоим, поджав губы, - и я не знаю, как ей помочь… Эта тварь с самого начала все испортила!
- Теперь это неважно, - Эдвард кладет ладонь брату на плечо, ободряюще похлопав. Он сама собранность и серьезность. Сразу же, как Эммет дает слабину, или я, или Карли, он тут же о себе забывает. Он всегда в боевой готовности, - Мадлен умерла, а Каролине надо жить дальше. В наших силах ей помочь.
- Мать я ей не верну! - в басе Медвежонка прорезается отчаянье, а большая рука с силой сжимает стебли каллов. Точно эту же фразу я слышала от мужа утром. То-то аметисты ненароком касаются меня, полыхнув благодарностью.
- И я тоже, - спокойно, утешено произносит Ксай, - но это не означает конец всему.
Эммет смотрит на брата с надрывом, но постепенно зреющей во взгляде решимостью, сжигающей мосты отчаянья. Цветы сжимает, но не с такой страшной силой. Не с ненавистью.
- Тогда давай покончим с этим побыстрее и вернемся домой, - отдает Ксаю его букет, двигаясь к двери. Не оглядывается назад, на спальню дочери. Просто идет. Боится передумать.
А Эдвард идет за ним. Но у двери, приостановившись, легонько, с крохотной улыбкой, сделавшей его болезненное лицо чуть светлее, трется носом о мой нос.
- До встречи, мой Бельчонок. Береги себя.
- И ты себя, Ксай…
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1
