Capitolo 45. Часть 2.

Мадлен Байо-Боннар.
Женщина, покорившая Gucci, Versace, Prada и Dolce&Gabana своей природной красотой, обаятельностью и неустанным, бесконечным желанием сиять. Лучшее воплощение для лучших марок. Сокровище, которому в свое время сам мэтр французской моды, скрывающийся под звучным псевдонимом «Maître» от своих многочисленных поклонников, целовал руки.
«Топ-модель десятилетия», «Наследница Мерлин Монро», «Великолепие Парижа» и даже «Восьмое белокурое чудо света» - в последние дни какими только заголовками не блистали русские и иностранные журналы, оплакивая «безвременную потерю современной моды».
И она счастлива. Мне кажется, что именно этого Мадлен, по завершении своей жизни, и хотела добиться.
Этим утром, в лаковом черном гробу, на шелковых белых простынях, она лежит… умиротворенная, как никогда в жизни. Выбеленное лицо не показывает смерти и единой морщинки, сомкнутые розоватые губы выглядят немного приподнятыми в улыбке. И даже то, что шея, изуродованная синяком удушья, скрыта под массивным золотым ожерельем, не в силах переиначить для меня картинку, возникшую перед глазами.
Мадли. Высокая, худенькая, амбициозная девушка. Роскошные волосы до плеч, пытливые серые глаза, чуть вздернутый нос и губы, которые всегда красила лиловой помадой – своим любимым цветом.
С самого начала и до самого конца она была для меня девочкой. Ею и осталась.
В гробу лежит не Мадлен Байо-Боннар, а всего лишь Мад Байо. Женщина, желавшая так много, получившая еще больше, и ушедшая столь же ярко, как и выходила на свои именные показы.
Attirance[1]. В тот день она назвалась Attirance.

Париж. Двадцатое июля. Жара, быстро тикающее время и один-единственный неуклюжий официант, сумевший волшебным образом подать кофе на мои брюки. До конференции меньше часа, верные Елисейские поля слишком далеко, а брюки окончательно испорчены.
И я иду в один из немногих здесь магазинов одежды, который привлекает своей яркой вывеской.
Говорят, у парижан, как и итальянских граждан, чувство моды – врожденное. Но девушка на кассе, судя по черным, как смоль, волосам и смуглой коже, не совсем француженка, удачно это мнение опровергает. Она предлагает мне темные брюки другого кроя под светлый костюм, к тому же, в полоску. По ее мнению, это "Ça va être sublime!"
Вздохнув, я благодарю ее за помощь и собираюсь уходить. Кажется, на углу был еще один магазин, поменьше.
Но в эту секунду, словно бы предвидящая происходящее, из комнатки у кассы появляется она.
Миловидная молоденькая продавщица с собранными в хвост белокурыми прядями и ресницами, необычайно длинными, в легких мазках черной туши. В ее глазах, сражаясь друг с другом, поселились негодование на свою коллегу и желание угодить мне.
- Bonjour, monsieur. Malheureusement, Catrine ne comprend pas le fond du problème. Est-ce que je pourrais vous aider? [2] - ее ровный, быстрый французский, истинно настоящий и, к тому же, произносимый вежливым, приятным голосом, цепляет слух.
Я смотрю на нее внимательнее, нежели на ту самую Катрин.
- J'ai besoin d'un costume. Mais il ne me reste que quarante minutes.[3]
Понятливо кивнув, девушка отправляет напарницу обратно на кассу. Обещает мне, что сможет подобрать все самое лучшее, что у них есть, уже за полчаса.
Грациозная, в неожиданно хорошо смотрящемся наряде для девятнадцатого округа, она с улыбкой ведет меня к нужному стеллажу.
Продавщица задает три вопроса.
О цвете. О размере. О мероприятии.
У нее уже с ходу три варианта, едва получает нужные ответы.
- Прошу прощения, monsieur, вы не из Америки? – ее лучистые серые глаза выдают немного робости. Очень красивый, такой же чистый, как и французский, ее английский ласкает слух.
- Думаете? – забираю предложенный ею костюм, понимая, что, похоже, уже нашел то, что нужно. - Дело в акценте?
Черт. А у меня лекция для истинных французов через несчастный час.
- Non, monsieur, у вас прекрасный говор, - поспешно отрицает француженка, качнув головой, - просто на вас Timex…
Часы, ну конечно же. Виват США.
Я по-доброму улыбаюсь девушке.
- В какой-то степени.
Она улыбается в ответ. Указывает мне на примерочную.
- У вас хороший вкус, monsieur. Я буду ждать снаружи.
Я прищуриваюсь.
- А вы – француженка?
- В какой-то степени, - мило посмеивается, повторяя мой ответ.
…Совместными силами, как продавщица и обещает, мы подбираем необходимый наряд – строгий серый, но разбавленный, в лучших французских традициях, кусочком яркой краски – платочком в кармане пиджака красного цвета – образ. К тому же, он идеально подходит под мои туфли, поменять которые времени уже нет.
На кассе, когда хмурая Катрин нас рассчитывает, я оборачиваюсь к продавщице еще раз.
- Вы всегда здесь?
Ее лиловых губ касается улыбка.
- Кроме воскресенья.
Дельная информация. Мне начинает нравиться происходящее. Тем более, после ухода Стаса у меня имеется предложение…
- Merci, mademoiselle… - смотрю на ее бейджик, стараясь разобрать имя, - Мад?
- Просто Attirance, - серые глаза лукаво поблескивают, - хорошего вечера, monsieur.

[1] Очарование
[2] Добрый день, сэр. К сожалению, Катрин не совсем понимает суть проблемы. Могу я вам помочь?
[3] Мне нужен костюм. Но у меня осталось только 40 минут.

В церкви немноголюдно. Основная часть поклонников, покровителей и просто людей, небезразличных к той религии моды, которую пропагандировала Мадлен, попрощалась с ней в ритуальном зале.
По сути, кроме нас с Эмметом, здесь еще пятеро пришедших, не считая священников. Все женщины. Все ей поклонялись.
Поклонение было и одной из черт Мадлен. Поклонение своим идеалам, роскоши, идолам того мира, частью которого считала себя от рождения.
И потому Натос позволил одному из ее мечтаний сбыться. Почти девять лет назад, за неделю до родов, Мадлен вдруг заявила, что в Москве хочет быть похоронена лишь на одном кладбище – Ваганьковском – и обязательно на Саврасовской аллее. В «Грачах» известного живописца она видела себя (к слову, эти же «Грачи» воплощены возле гроба цветами: моими темно-фиолетовыми и эмметовскими, под цвет снега, белыми каллами).
В те дни мы волновались за ребенка и такие слова показались полной ересью, Эммет до того вышел из себя, что больше часа бродил по лесному массиву неподалеку, пытаясь справиться с гневом. К сроку родов он захотел свою дочь. Почувствовал и ответственность, и желание заботиться, что укрепилось с появлением девочки на свет, а тогда… просто выгрызало душу, смешиваясь с заявлением Мадли. Натос уверял меня, что она хочет себя убить. И умолял не спускать глаз.
Но это было давно. Каролина родилась здоровой и доношенной, замечательной малышкой.
Чуть приподняв уголок губ, я замечаю, глядя на лицо Мадлен, что сколько бы мы с Эмметом не отрицали правды, она все равно ее копия. Ее и Танатоса, конечно же, но черты Мадли становятся все более заметны с возрастом. И нельзя просто так вырвать мать из жизни. Ту или нет, хорошую или плохую… мне сложно представить, что все так закончилось.
Вчера, глядя в глаза Карли, глядя на ее слезы, на то отчаянье, что плескалось в каждом неровном вздохе, не было большего желания, чем утешить, что все это – шутка. Постановка.
А сегодняшний день, как я признался Белле, поставит окончательную точку. Возможно, это мешало мне побороть трепет перед походом на отпевание?..
Но я здесь. Мы оба здесь.
В ритуальном зале были картины, горы цветов, посмертные записки-признания… и много чего еще. А в церкви лучше, спокойнее, проще. Нет излишеств, только красота. Мадлен в этом платье как невеста… Эммет был прав…
Гроб открыт, скоро будет дозволено прощальное целование, и я… начинаю Мадли жалеть. Я не имел никакого права отказывать ей в помощи. Что бы ни делала, с кем бы ни делала и как. Она – мать девочки, ради которой я продолжал жить больше восьми лет. Это навсегда будет моим крестом. И всегда, первого мая, я буду вздрагивать. Как и Анну, Мадли я не уберег… Мад… всего лишь милую Attirance…

Неприметная, в серых джинсах и светлой майке-тунике, дополненной любимым кожаным поясом, она здесь. Сидит на металлическом стуле, лениво облокотившись на его ледяную спинку и нервно, нетерпеливо постукивает ногой по полу. В такой час в приемной никого нет, а у нее эксклюзивное время. И доктор эксклюзивный. Который не раскроет рта за ту сумму наличности, что совершенно случайно пропала из сейфа Эммета.
Он порывался идти на Мадлен войной, сметая на своем пути города и села, но я попросил дать мне час. И нашел ее там, где и ожидал найти. В одном из лучших гинекологических центров города.
Серые глаза вспыхивают, едва я ступаю на кафель коридора. Все вокруг белое, как в потустороннем мире, а стены пустые. В них не восхваляется беременность и не рассказывается о ее правильном ведении. Ведь большинство пациенток доктора Корнилова, которому принадлежит отдел, приходят как раз для того, чтобы эту «случайность» прервать.
Не медля, я подхожу прямо к ее стулу.
Девушка напрягается, но на лице изображает вполне четкую, ясную гримасу.
- Пошел вон.
Она ничуть не похожа на то миловидное создание, что приехало со мной в Москву четыре месяца назад. В глазах закалилась сталь, кротость давно уже не в главных чертах характера, а стервозность – явление частое. Мадлен перепробовала все доступные ее уму средства, дабы соблазнить меня. Она танцевала, пела, раздевалась, тайком пробиралась в ванную и бассейн, старалась опоить меня… прикладывала максимум усилий. Но чем больше времени проходило, тем яснее становилось, что этот рубеж не взять… а потому ее злость росла в геометрической прогрессии. И сейчас достигла апогея.
- Мадли, надо поговорить, - в белизне и тишине коридора мой голос как минимум звучит неуместно. Здесь из мужчин только Корнилов и его ассистент.
- Я не намерена с тобой говорить, - она демонстративно отворачивается, сложив руки на груди. Скулы заостряются, делая лицо гневным.
- Это важно.
- Важно для тебя, - Мадли отмахивается от меня, подвинувшись на соседний стул, - иди к черту. Иди и дрочи себе сам до конца дней.
Туника задирается, а поза девушки лишь способствует тому, чтобы между тканью джинсов и верхней майки появилась кожа живота. Ровная, светлая, плоская. Пока еще.
Я делаю глубокий вдох, стараясь призвать на помощь все свое спокойствие. Пока бежал сюда, меня трясло почище, чем в героиновой ломке.
- У меня есть предложение.
- Я закончу через час. И с удовольствием выслушаю.
- Предложение действительно, лишь пока ребенок в тебе.
- Какая жалость… значит, предложения не будет? – она нагло усмехается мне, вопросительно выгнувшись навстречу. Решительная. Своенравная. Убежденная.
- Магдалена Анисова, - объявляет из-за моей спины мужской голос, выглянув из кабинета, - доктор ожидает.
Его взгляд останавливается на Мадлен, а ее – на мне. Почти насмехающийся.
Девушка грациозно встает, качнув бедрами, и забирает свою сумочку с белого сиденья.
- Я иду.
- Не идешь! – не удержавшись, шиплю я. И силой вынуждаю ее сесть обратно.
Ассистент врача, нахмурившись, поправляет свои перчатки.
- Проблемы?
- Никаких проблем, - сквозь зубы посылаю его, оглянувшись за спину. Судя по всему, взглядом говорю больше, чем словами. Мужчина умывает руки.
- Если выгонишь меня отсюда – пойду в другую больницу, - Мадлен демонстративно закидывает ногу на ногу, изображая ужасную скуку, - в Москве бесконечное множество абортариев.
- Давай поговорим в машине, - сама атмосфера этого места, как бы ни было глупо такое признавать, на меня давит. Здесь сложнее дышать. И сейчас я благодарен Корнилову, что на стенах нет фотографий беременных и детей. Свихнуться можно…
- Увезешь меня и засадишь за решетку?
- Ты сама решишь поехать.
- Вряд ли, Каллен. Ты – пройденный этап, - она вздергивает голову, горько улыбнувшись, - а к доктору я все же пойду. И сейчас. Я заплатила ему тридцать тысяч, чтобы не открывал рта.
- Чтобы не сказал отцу, - у меня сводит скулы.
- Он не хочет детей, - фыркает Мадлен, - и никогда не станет думать о них. Этим его не удержать, - серые глаза поблескивают, - ты – другое дело. Но чтобы иметь ребенка, надо переспать, Эдвард. Непорочного зачатия не бывает.
Эммет говорил. На балу. На шубе. Всего раз.
Какая же у него фертильность, что с одного раза!..
Не время. Не место. Не те мысли.
Мадлен уже поднимается со стула, намеренная войти в кабинет Корнилова, обходя меня.
- А если бы это был мой ребенок, ты бы оставила его?
Мисс Байо-Боннар останавливается, прищурившись.
- Да, - отвечает честно, - вырежем одного и скроим второго?
Я с трудом сдерживаюсь, дабы не сжать ладони в кулаки. Ей не нужны мои эмоции, ей нужны трезвые, убежденные заверения. Обещания.
- Этот ребенок, тот, что у тебя внутри. Считай, что он мой.
Я не шучу, но Мадли, похоже, не понимает. Она зажмуривается, прикрыв рот ладонью.
- Ты считаешь, у меня так развита фантазия?
У меня нет времени, которое можно бездарно потерять. Я не позволю ей.
Беру недавнюю Attirance за руку, крепко сжав запястье.
- Все будет так, будто ребенок – мой. Родишь его – и я дам тебе все, что захочешь.
Не успевающая скрыть того, что подобная новость ее цепляет, Мадлен ошарашенно моргает.
- Прости?..
- Все. Карьеру, деньги, власть. Ты получишь все, - я уже ни в чем не сомневаюсь, давая свою клятву. Внутри все лихорадит, мешая нормально дышать, при одной лишь мысли, что сейчас свершится детоубийство, - ты выйдешь за Эммета и обеспечишь себе жизнь. А я всегда буду рядом.
Девушка хмурится.
- Считаешь, я поведусь? Я дура, по-твоему?
- Ты умна. И потому выберешь оставить ребенка, ведь вправе просить за него любую награду.
- Перед этим выйти замуж и девять месяцев проходить в подобном состоянии? Каллен, по утрам из меня хлещет, как из шланга, а вечерами я валюсь спать до открытия первого ночного клуба. Мой агент подписывает контракт с Sister’s на этой неделе!
- Ты получишь сразу контракт с Vogue. Через эти девять месяцев.
Ее глаза округляются. Слишком быстро.
- Ты что, Карл Лагерфельд? Или же сам Бог?
- Я всегда исполняю свои обещания, Мадлен. А потому неважно, кто я. Важно, что ты этот контракт получишь. И нового агента в придачу.
Из-за двери опять появляется ассистент. Опять спрашивает, идет ли «Магдалена Анисова» на прием доктора, который благодаря оплате даже зарегистрировал ее под ложным именем.
Но на сей раз Мадли не порывается. Медлит, прикусывая свою лиловую губу.
- Pourquoi as-tu besoin de l'enfant ? Es-tu pédophile?[4]
Я не слушаю последний вопрос. За пятнадцать лет уже можно привыкнуть его не слышать – в том числе, от самого себя.
- Я люблю детей. И я воспитаю его, даже если Эммет не изъявит желание. Ты в любом случае защищена.
- А какие у меня гарантии? Если решишь кинуть?
- Завтра же заключим договор. И пропишем его повтор в свадебном контракте. Эммет сделает тебе предложение в течение этой недели.
- Ты все решил за всех? – она усмехается. Но уже не так смело. Без стервозности. Оценивает шансы и начинает верить.
- Нет, Мадлен. Но я скорее покончу с собой, чем позволю тебе убить этого ребенка. Эммет поймет.

[4] Зачем тебе ребенок? Ты педофил?

Это чувство.
Давление.
Нет, сдавливание.
Нет. Сжимание. В тисках. Довольно крепко.
Оно начинается с жжения, медленно переползающего по нервам, как по лианам, на левую руку и под челюсть. Колется, кусается, не позволяет себя игнорировать. Прокладывает путь, будто выжигая его, и оставляет после себя свежие царапины. На них жжение ощущается сильнее.
Но концентрируется чувство не в мышцах, не в левой руке и даже не на живой половине лица. Его пункт назначения куда ближе и куда, куда важнее. Потому он так всех и беспокоит…
Я поджимаю губы, стараясь сконцентрироваться на происходящем в церкви.
Священнослужители все так же читают молитвы, Эммет все так же стоит рядом со мной, а одна из женщин, вся в черном и даже с черным лаком на ногтях, тихонько плачет в черный носовой платок.
У нее мелкие, незаметные слезы, но дрожит дыхание и подрагивают пальцы. Красивые, длинные пальчики… ладошка почти детская.
На них нет кольца, но мое воображение без труда его дорисовывает – за секунду. Уж слишком руки женщины похожи на моего Бельчонка.
Когда она плачет… как правило, нет носового платка, есть всхлипы, есть вздрагивания и есть запястья. Белле просто не хватает сил для поисков салфеток или ткани, дабы вытирать слезы. Мне радостно, что она доверяет мне с ними справляться, порой для этого перебарывая стеснение и намеренно приходя даже в не самое удобное время.
Она верит мне и меня любит. Чудесная девочка с карими глазами и самым теплым на свете сердцем. В каждом ее движении, взгляде, в каждом сорванном вздохе, когда в ванной под горячими струями или в постели под одеялом дозволяет доставлять себе удовольствие – любовь. Белла подчиняется, в лучшем смысле этого слова, мне. Становится моей.
Я ненавижу наши ссоры больше, чем что бы то ни было. И, наверное, потому не умею обижаться. Не знаю, что такого ей надо сделать, дабы вызвать во мне это жгучее, болезненное чувство.
Да, она говорит о детях. Да, она колет меня этим. Но не со зла, не для боли. Она просто хочет… вдохновить меня, убедить. И то, что сказал ей этим утром, в спальне, вероятнее всего, было глупым решением. Моя Белочка такого не заслужила.
Удивительный факт: всегда точно зная, что, где и с кем говорить, при ней я порой начисто забываю об этом. Я доверяю ей, а потому не прячусь, как и просила. И это приводит не к лучшим результатам.
Но как она переживает! Как пытается помочь… солнце. Солнце, счастье и рассвет. Мое сокровище, что нужно только радовать и залюбливать. Что нуждается в безграничной поддержке, понимании и вере. Сокровище, которому звезду с неба – минимум.
Звезду с неба…
Мадлен, покрытая саванном, в одном из своих лучших платьев, недвижно лежит. Холодная, бледная, она уже не встанет. Рук не поднимет, не снимет нательного крестика, не износит туфли на мягкой подошве, что ей подготовил Эммет. Мадлен использовала все шансы, взяла от жизни все. Она рисковала, она шла по головам, но она… пыталась. И в этом, как бы там ни было, преуспела.
У нее можно учиться.
Звезду…
Больше, чем звезду…
Ребенка.
Чего бы мне это не стоило, я его Белле подарю. За смертью всегда следует жизнь, так ведь? Жизнь должна быть рядом. Сперва для Каролины, которую мы сможем уберечь, а затем и для второй девочки… или мальчика… неважно, кого.
Со следующей недели я начну посещать Центр Планирования Семьи.
Краем губ улыбнувшись своей решимости, я радуюсь отвлечению. Оно нужно.
Но на всякий случай все же расстегиваю верхнюю пуговицу рубашки и чуть распускаю галстук.

Как она уходила, забыть сложно. В черном платье-футляре и длинных сапогах из натуральной кожи на высоком каблуке, замерла в дверном проходе, излучая решительность. В ее клатче был наш договор. И визитка юриста.
Мадлен уже полмесяца разводилась с Эмметом, отказывающимся ставить нужную роспись в опасении, как растить девочку без матери. А Мадли не терпелось приступить к работе в фотосессиях Vogue.
В мой дом Мадлен пришла с четкой установкой: не уходить, пока не заставлю Эммета дать добро на расторжение брака. Ей известно, что это возможно.
- Это окончательное решение? – я наливаю яблочного сока в стакан для виски, который Рада зачем-то принесла в дом.
- Окончательнее не бывает, - девушка отрывисто кивает, - я исполнила все условия, прошла курс восстановления, верой и правдой отслужила этому маленькому чудовищу полтора года! Я два месяца кормила ее грудью, Эдвард. Оттяни себе соски и узнай, каково это.
- Ты ведь понимаешь, что я не женюсь на тебе в любом случае? Даже если разведешься?
- По контракту ты обязан помогать. Мне все равно, с кольцом или без.
- Помощь в продвижении карьеры, Мадлен.
- А если останусь, что, озолотишь? – усмешка режет мой слух. Почему я так удивляюсь?.. Эта женщина никогда не хотела быть матерью.
- Буду рад, - честно выдержав ее взгляд, отвечаю я.
Красивые брови Мадли изгибаются.
- В таком случае, у меня есть предложение: спи со мной. И я останусь.
Господи…
- Нет, Мадлен. Ты это знаешь.
Она делает все, чтобы не выказать своего разочарования.
- Тогда не ставь мне палки в колеса, - огрызается, - выпусти из этого русского Ада. Ты пообещал.
Что остается на такое ответить? Я залпом выпиваю сок.
- Хорошо.
Набираю номер Натоса.
…Ровно через две недели Мадлен получает долгожданный «чистый» паспорт и свою девичью фамилию обратно, правда, чуть усовершенствованную. И уезжает, последнюю ночь проведя как можно дальше от Карли – в целеевском отеле.
Но мне и привидеться не может, с какой целью возвращается обратно через полтора года. И сколько новых попыток соблазнения, прикрываясь интересом жизнью Карли, предпринимает. Более уверенная в себе, обеспеченная, яркая, она раз за разом пытается достигнуть своей самой первой цели. И условий становится все больше и больше. Она теснее общается с Каролиной и та рада… а нам с Эмметом остается смиряться. До некоторых пор мы полагаем, что девочке лучше знать маму. Даже такую.
Мадлен получает свое. Почти все. До одного случая в марте, когда похищает ребенка и оповещает меня, что намерена забрать дочь во Францию…

…Это прекращает быть возможным.
Ровно на том моменте, как Мадлен видится мне в собственной машине и той чертовой шубе, из которой поспешно выпутывалась, говоря о своих планах, стадия жжения переходит в самую настоящую боль. Сперва одной тонкой, но очень острой иглой дотрагивается до живого, а потом… десятком. Сразу.
- Ксай, - Натос, подступив ко мне ближе, выглядит испуганным, - ты белее покойников. Как себя чувствуешь?
Его шепот, сливаясь с непрекращающейся молитвой священников, превращается для меня в какофонию. Начинает кружиться голова.
- Мне нужно подышать, - с трудом сглотнув, кое-как принимаю решение. Чертово чувство, да прости господи за такие слова в церкви, не позволяет как следует вдохнуть. От запаха ладана, тесноты помещения, возможно, пыли или цветов у гроба Мадлен, я не знаю! Но точно знаю, что даже при условии неприличности такого поведения, если сейчас не выйду на воздух, упаду прямо здесь.
Я не зову Натоса с собой, но он идет. Тенью, проигнорировав изумленные взгляды женщин и священнослужителя, прервавшегося на полуслове, направляется следом. Открывает мне дверь.
Ветер. Дождь. Тучи.
- Ну как ты?
Я глубоко вздыхаю, стараясь как можно больше воздуха пустить в легкие, игнорирую невидимый барьер. Он обретает силу с каждой попыткой, какую я применяю, не собираясь сдаваться. Сдавливание перемещается с отметки «легкое» на «бесчеловечное». Я задыхаюсь там, где воздуха, причем чистого, сколько угодно.
Стягиваю с себя галстук.
- Нормально…
Земля, трава… рябят перед глазами. Рубашка, как и галстук, кажутся худшими изобретениями человечества.
То-то Танатос не верит мне, стиснув зубы.
Это все слишком быстро и больно. Такого не было. Даже тогда, после нашего ужина с Мадли, в кустах у трассы… нет. Это другое. Совсем.
Единственная ближайшая скамейка, к которой силой ведет меня Эммет, находится на расстоянии трехсот метров от церкви. Под оградой одной из могил, на ведущей аллее, она блестит от капель дождя, но манит уютом. Лучше уж на мокрое дерево сесть, чем на мокрую землю. Стоять у меня долго не получится.
- Спасибо…
Я с силой жмурюсь, будто это может помочь, стиснув дерево пальцами. Левая сторона лица чувствует и влагу, и прохладу. Так проще. А еще – легче. Как с моей девочкой.
Бельчонок. Ее нежные руки гладят как раз там, где болит. Лечат.
Бельчонок. Мягкая, снисходительная улыбка, обращенная ко мне. Без слез.
Бельчонок. Добрые, любимые глаза. Такие глубокие и теплые, такие… родные. В них я вижу свою душу.
Бельчонок. Мой маленький, мой любимый Бельчонок...
- У тебя сердце, Эдвард? – испуганный, весь в черном, Эммет присаживается на корточки у скамейки, не зная, чем помочь и куда бежать. Серо-голубые водопады заволакивает грозовыми тучами, а кладбище вокруг лишь подливает масла в огонь.
Он заслуживает моего честного ответа. К тому же, насилу вдохнув, я боюсь, что нечестного уже не скажу. Слишком болит. Так не должно быть. Это плохо. Это очень, очень плохо…
- Сердце.
Сейчас откажет.
- Ясно, - получивший ответ Натос поднимается на ноги, - у меня в машине есть нитроглицерин. Или в церкви, возможно, есть. Я спрошу.
- У них отпевание… - мне начинает казаться, что немеет левая часть тела. Концентрация боли в ней превышена.
- К чертям отпевание, - Медвежонок порывается бежать, лишь коротко взглянув на меня напоследок, - потерпи, потерпи, я сейчас…
Я поднимаю голову, глядя на его стремительное, неумолимое удаление. Лекарство. Церковь. Гроб…
Изгибаюсь на скамейке.
Да Господи! Как же больно…
- Натос!
Он слышит. Как, почему и каким образом – знает лишь Бог. Но останавливается. И так же стремительно, глядя на то, как хватаюсь за рубашку слева, готовясь разодрать ее, возвращается обратно.
- К черту нитроглицерин, - подавившись очередным неосуществимым вздохом, я с силой сжимаю зубы, - звони в «Скорую»!
У Эммета все валится из рук. Он кивает, но еще секунды три пытается понять, как пользоваться мобильным. Ошарашенный, бледный, подрагивающий от бессилия и в черном, как насмешка, стоит надо мной дожидаясь ответа оператора. Те медлят, а терпеть становится все сложнее.
Я радуюсь, буквально вознося молитвы, что Беллы здесь нет. Что дома она… не видит… никогда такого не увидит.
Я еложу по скамейке, будто это поможет, стараясь себя отвлечь. Секунды становятся минутами. Все явнее.
Белла. Белла. Белла.
Каролина. Каролина. Каролина.
Эммет. Эммет. Эммет.
Вот те, ради кого нужно терпеть. И я не сдамся.
…Наконец на том конце все же отвечают. Натос, попутно матерясь, выкрикивает им адрес.
- Ваганьковское кладбище! Инфаркт, похоже. Сильные боли в сердце.
Только вот голос его, мне кажется, тонет в чем-то другом. Слишком, слишком громком.
Я поднимаю глаза на храм скорее машинально, чем осознанно, просто потому, что он ближе всего и всего больше.
Но встречаюсь не с тем его видом, какой одну минуту назад существовал, Слышится громкий вскрик, а за ним – тишина, но церковь начинает дымиться. И вспыхнувшее, как на тончайшей бумаге, пламя.
Взрыв.

* * *

Каролина просыпается в одиннадцать часов утра.
В комнате с огромным количеством окон, под теплым одеялом, она кажется слишком маленькой и бледной на такой огромной постели.
Чуть глубже прежнего вздохнув, Каролина морщится, поворачиваясь на бок. Выбеленная кожа, красные ободки глаз и слезные дорожки, высохшие, но не стертые, напоминают о прошедшей ночи. Девочке было слишком больно, чтобы спать.
Сегодня, кажется, ситуация обстоит чуть лучше. Карли не кричит, не изгибается дугой, не рыдает. В серо-голубых озерах плещутся слезы, но пока они под контролем, пока девочка еще не осознает до конца, где она и что случилось.
Я присаживаюсь рядом с малышкой, так осторожно, как могу, коснувшись ее прядей. Сплетенные в толстую косу, они траурно лежат на левом плечике. Теперь весь траур лежит на плечах ребенка. И он слишком, слишком для них тяжел. Моей маленькой больно.
Тяуззи, все это время молчаливым стражем просидев у изголовья, просительно мяукает, подбираясь к хозяйке.
Она шмыгает носом, взглянув на него, но руку поднимает. Дает устроиться у своей груди, зарываясь личиком в мягкую шерстку лучшего друга.
- Не замерзла?
Юная гречанка едва заметно качает головой.
- Жарко, - голосок, охрипший от ночных криков, почти не слышен.
- Раскутаем тебя? – я многозначительно гляжу на кокон из одеял, в котором ее оставил Эммет.
- Тогда Тяуззи замерзнет, - мрачно отвечает девочка. Крепче обнимает кота, смиряясь с тем неудобством, что для его комфорта, как считает, следовало бы вынести.
Я не спорю.
Каролина выглядит как никогда хрупкой и прозрачной, сломленная недавними событиями. Я не знаю, остались в ней слезы, но боль несомненно осталась. Много боли. А как и куда ее выпустить, пока не приложу ума.
- Можно я лягу с тобой? – ненавязчиво интересуюсь, наклонившись к уху Карли.
- Тебе не хочется.
- Мне очень хочется, зайчонок. Я по тебе соскучилась.
Девочка дает себе десять секунд на размышления. Ее ладошка, покинув плен одеяла, перекочевывает на мордочку Когтяузэра.
- Ладно…
С благодарностью приняв ее разрешение, я ложусь на постели, приобняв юную гречанку за талию. Под пухом одеял она почти теряется, но немного еще заметна.
Близость. Розмари всегда лечила меня близостью. Возможно, я и Карли смогу помочь?
- Я тебя люблю, - самые главные слова, которые всегда мечтала слышать, говорю ей. От чистого сердца.
В комнате, пронизанной мраком пейзажа за окнами, Каролинина усмешка выходит слишком, слишком горькой.
- Не надо.
- Надо, - не давая ей и секунды, чтобы усомниться, целую детское плечико, - ты замечательная, моя девочка. Я очень тебя люблю.
Мисс Каллен, тяжело вздохнув, оборачивается в мою сторону. Когтяузэра, которого обнимает как единственно-близкое живое существо, тревожить не намерена.
Возле глаз синеватые круги, ресницы иссиня-черные, темнее ночи, бледность перебегает и на шею, и на ручки, и на все тело, я уверена. Девочка, прежде не славившаяся таким цветом кожи, будто измазала себя белой гуашью. А еще, похоже, не глядя на одеяла, она холодная.
- Если ты меня любишь, и я должна тебя любить, - объясняет свою точку зрения малышка, придав расстроенному, запуганному голосу каплю раздражения, - а я не могу.
Я хмурюсь. Мой маленький, мой бедный котенок.
- Ты никому ничего не должна, Малыш.
- Должна, - упрямо настаивает Карли, смело вздернув голову, - но все, кого я люблю, от меня уходят. И мне… не хочется.
Слезинка, появляющаяся у ее скулы, вот-вот готова покатиться вниз. Но девочка, предупреждая ее действия, быстро трется щекой о подушку. Искореняет влагу.
- Каролина, я говорю тебе честно потому, что знаю это. Я тебя понимаю. И я уверяю, что те, кто любит, не уходят. Никогда тебя не оставляют, а уж тем более, если любишь их ты.
Скуксившись, мисс Каллен с силой поджимает губы. Она неумолимо расстраивается, а сил на новые расстройства у нее просто нет.
- Мне папа говорил, - ее голос дрожит, как и все тельце под теплым одеялом, Тяуззи настораживается, - что когда любят, не делают больно.
- Стараются, мое солнце…
- Но я делаю! – перебивает она, придушенно всхлипнув, - знаешь, как было больно вчера папе, когда я плакала? Ты видела его лицо?!
- Ему было больно за тебя, а не из-за тебя, Карли.
Она тяжело сглатывает, морщась.
- Не правда, - тон, как и эмоции в нем, сменяются, наливаются самобичеванием и бессильной детской злостью на себя саму, - он не был так напуган раньше. В больнице, дома, когда болела… не так!..
- Каролин, это зависит от ситуации, а не от тебя. И я уверена, папа скажет тебе тоже самое. Ты никогда не сделаешь ему больно. И Эдди. И даже Тяуззеру. Любить – значит беречь и заботиться.
- Я не берегу… и не забочусь…
- А вот это уже глупости, - я ласково целую ее висок, затем опускаясь на щечку, - кто, как не ты, заботишься о нас?
- Я о маме не заботилась, - исправляется, сжимаясь в комочек, Каролина. Оглядывается на меня снова, но на этот раз в глазах не столько слезы, сколько страх. Слишком много для ее возраста. – Значит, я ее не любила, Белла?
- Не существует ни одной девочки, Каролин, и ни одного мальчика, который не любил бы свою маму. Такого не бывает.
Я просительно прикасаюсь к талии ребенка, желая как следует ее обнять. И малышка, всхлипнув, все же дозволяет мне. Откидывает часть одеяла.
- То есть она знает, что я ее люблю, да? – дрожь детского тельца куда заметнее, если прикасаться прямо к нему. В своей ночнушке со Снуппи, теплая, но замерзшая, девочка инстинктивно жмется ко мне поближе. Она в прострации. Не знает, плакать или нет, кричать или нет, делать что-то или нет. Ей больно. А боль порой дает самые разные эффекты – от вчерашнего до сегодняшнего. А может, просто все еще действует успокоительное от Норского.
- Она всегда это знала, - заверяю я, отметая все мысли о Мадлен и концентрируясь на том образе, что составился в голове ее дочери, - и всегда будет знать. Моя мама называла это связью сердец.
Карли всхлипывает снова.
- Что это значит?
- Что те, кого мы любим, составляют из частичек себя наши сердца, - я повторяю слова Роз, давным-давно буквально воскресившие меня и подарившие надежду на лучшее, - а без сердца человек жить не может. Мама внутри тебя, Каролина. Ты ее не потеряешь.
- Папа говорит… и Эдди… - сбивается ее дыхание, срывается голос. Каролина, вдруг вздрогнув всем телом, поворачивается ко мне, выпустив кота. Обхватывает ладошками, словно прячась, - что уже все… что она правда умерла…
- Мое солнышко, - я хмурюсь от того, как доверчиво, как испуганно ко мне жмется эта девочка, - зайчонок, я имела в виду, что даже если ты не сможешь поговорить с ней или ее увидеть… это не значит, что у тебя ничего не осталось. Пока ты помнишь о маме – она с тобой.
- Но не придет…
Я сострадательно целую ее выбеленный лобик.
- Моя не пришла, Каролин. Но моя вторая мама, Розмари, часто приходит.
Девочка понимает. Даже при всем своем горе, при ужасе, при кошмарных снах… ей не нужно повторять это дважды. Каролина видит истину неприкрытой и настоящей, а значит, ей должно быть легче. Однажды – обязательно. Важно лишь пережить этот стрессовый, ключевой момент. Преодолеть его.
- Хочешь чая? – предлагаю я, потирая плечико девочки. - Черный или зеленый? Чтобы согреться. Или чего-нибудь покушать? Знаешь, какую Рада с Антой испекли спанакопиту?
Каролина поднимает на меня мокрые, потухшие глаза. Уставшие и словно бы лишенные остатков веры.
Меня прознает холодом. Я ей навредила?..
- Я хочу той водички, что делал папа, Белла, - шепчет юная гречанка, прочистив горло, - я хочу спать…

* * *

Я выхожу от Каролины через десять минут после того, как малышка попросила «Персена». Лекарство быстрое и действует хорошо, хоть и не знаю я, имею ли минимальное право ей его давать. Детская прихоть? Каприз?
Но во сне ей не больно и не страшно, а сейчас, к тому же, нет рядом ни Эдди, ни папочки. Можно сколько угодно сыпать их именами и утешениями, но достаточно успокоит ребенка только само присутствие. Так что я еще лелею небольшую надежду, что поступила верно.
Вероника сидит на кресле в холле второго этажа, этом цветочном, с жесткой тканью, обеспокоенно глядя в сторону «Голубиной» спальни. Она чувствует себя здесь лишней, как всего пару месяцев назад я сама… но в то же время, «просто Ника» мечтает быть полезной. Я понимаю, что Эммет привез ее неспроста. Дочка – его золото. И он, насколько можно верить Ксаю, никогда и ни с кем из своих женщин ее не знакомил… я была исключением. Но его я никогда не была, так что это не в счет.
Даже за недолгий вчерашний разговор с Натосом я осознаю, что Ника особенная. У нее добрые глаза, милая улыбка, она любит детей и то, как смотрит на него самого… это гораздо, гораздо больше интереса. Причем прежде холодные глаза Людоеда сияют так же.
- Как она? – еще до того, как подхожу, своим взволнованным вопросом останавливает меня девушка. Без труда понятно, что ей не все равно, что вопрос не из вежливости – Каролина волнует ее не меньше, чем всех нас, что не может не радовать.
- Спит, - я немного тушуюсь, - ей сейчас это нужно.
Ника согласно кивает, выпрямляясь в кресле.
- У каждого свой болевой порог, а уж дети… - медсестра хмурится, с состраданием взглянув на закрытую дверь, - у нее ведь раньше такого не случалось?
Мне приходится с болью признать правду:
- Нет.
Это первый случай. Первая смерть в жизни маленькой светлой девочки. И каждый шаг, вздох – как по тонкому льду. Никто из нас не знает точно, что делать. И чем помогать.
Но пока Каролина спит, и спать будет как минимум до возвращения отца и дяди, а значит, ничего больше сделать не получится. У нас с Вероникой три свободных часа, которые надо чем-то занять.
- Ника, правильно?.. Не хотите чая?
Зеленые глаза нашей гостьи оживают.
- Было бы неплохо, Изабелла, спасибо.
- Изза, - поправляю ее, протягивая руку, когда встает, - приятно познакомиться.
Немного смущенная девушка пожимает мою ладонь.
- Мне тоже.
На кухне нас уже двое – изначально.
За деревянным круглым столом, с двумя чашками, наполненными горячим черным чаем, под включенной в полдень лампой из-за начавшегося на улице дождя, крайне сильного. Небо окончательно сереет, избавляясь от красок и наполняя мир темнотой, а тяжелые тучи обрушивают всю свою злобу и скорбь на и без того вымокшую землю.
Капли бьют по подоконнику, а я приношу порезанную на кусочки спанакопиту, которую Рада недавно вытащила из духовки. Уговорить на нее Каролину возможным не представляется… остается лишь оценить умение экономки нам. Нам с Вероникой.
Девушка с косой, напоминающей Каролинину, но светлую, сидит напротив меня, с рассеянностью поглядывая на свою чашку. Она переживает, несомненно. И за девочку, и за ее отца.
Домоправительницы сегодня были поражены, не считая происходящего в доме, дважды (и я уверена, большой разговор на эту тему действительно еще состоится) – в первую очередь тем, что на нас с Ксаем обнаружились золотые обручальные кольца, а затем - присутствие рядом с Натосом Ники. Братья за эти две недели изменили свои жизни довольно кардинально, чего прежде за ними не наблюдалось. И, что еще хуже, кончина Мадлен огорошила их до слезной пелены в адрес Каролины. Они знали, как девочка любит маму.
- «Персен» очень вреден? – приметив на столе тарелку, разрисованную гжелью и припомнив, как еще вчерашним утром, не предвещающим беды, мы рисовали с Карли, спрашиваю я. Как и весь сегодняшний день, как и с Каролин - на русском. Мне теперь кажется, что я обязана лишь на нем и говорить.
Медсестра неглубоко вздыхает.
- Как любое лекарство, - у нее добрый, дружелюбный голос, а глаза притом светятся профессионализмом. Мне хочется Веронике доверять. – При одноразовом применении ничего страшного точно не будет.
- Насколько мне известно, Эммет давал дочери его в середине апреля…
Ника настораживается.
- Без «Персена» она не может спать?
- Нет, может.
- Тогда ничего необратимого, - Вероника с чуть преувеличенным интересом возвращается к своей кружке, - я придерживаюсь мнения, что детское горе, тем более такое масштабное, сродни болезни. А болезнь на ногах лучше не переносить.
Мне нравится ее беспокойство о Карли и внимание к состоянию девочки. Для своего золота Эммет априори не мог пожелать и выбрать иной женщины, но в сложившейся ситуации такое положение дел не может не радовать. И не удивлять.
В больнице мы пересекались с Фироновой, насколько я помню, даже немного говорили, поэтому не совсем незнакомые люди… да и Танатос в разговоре описывал ее Ксаю с нежностью. Мне кажется, момент, когда можем стать невестками, не так далек. Если Эммет об этом думал, конечно.
- Вы знаете о смерти ее матери?
- Натос… Эммет мне рассказал, - медсестра немного краснеет, исправив имя, но на продолжении фразы оставляет смущение. Ее голос становится добрым и грустным, - мне очень ее жаль. В таком возрасте у девочек обязательно должна быть мама.
Я припоминаю, как Карли плакала… как она вскрикивала этой ночью, как ей было больно…
- Да, - сострадательным, хмурым тоном поддерживаю девушку, - у девочки – особенно. Какая бы ни была.
Господи, как я надеюсь, что это просто очередной сложный день, который однажды обязательно закончится. Пусть темный, напитанный горькими воспоминаниями, залитый солеными слезами, но имеющий предел. Меня все еще потряхивает от мысли, что Ксай отправился на похороны один, хоть номинально и с братом. Он просил меня присмотреть за Карли и я присматриваю, сейчас малышке чуточку легче, но кто за ним присмотрит?.. Я не соврала Эдварду этим утром, за его сердце – свое сердце – я боюсь до дрожи и панических атак. И не знаю, ослабнет ли когда-нибудь этот страх. Разбитый, едва ли не сломленный там, в спальне, на кровати он… нуждался во мне. И нуждается сейчас, но меня нет рядом. Даже в радиусе десятка миль нет…
- Изабелла?.. – в мои мысли, немного разгоняя их, вливается негромкий вопрос Вероники.
- Для вас Изза, Ника, - повторяю прежнее сокращение я.
- Изза, - покрасневшая от смущения тем, что не запомнила, она берет с тарелки кусочек спанакопиты, потянувшись вперед и, видимо, получает лучший обзор на мое кольцо. На нем блик от лампы, - вы давно женаты?
Я поворачиваю руку ближе к себе, глядя на атрибут верности и любви как впервые. Мой аметистовый камень-сердце в переплетении золотых нитей. Не прошло и трех часов, как Эдвард уехал, а я уже ужасно соскучилась… не хочу, не буду его больше никуда отпускать, пока этот сумасшедший дом не закончится и все не станет на свои места. Греция, наш маленький рай, кажется сейчас даже дальше луны. Неужели когда-то мы там были?..
- Две недели.
Зеленые глаза Ники округляются.
- Правда?.. Я бы никогда не сказала, - ее смятение, вперемешку с интересом, вызывает у меня маленькую улыбку.
- Порой много времени и не требуется.
- Я скорее об отношении… - она прикусывает губу, - увидев вас в больнице у Карли, я подумала, вы же пару лет так точно женаты… вы друг друга… дополняете.
Подобрав верное слово, девушка выдыхает, выдавив улыбку мне в ответ.
- Мы друг друга просто любим, - сама толком не понимая, почему, я тоже краснею, - а это одно из условий брака.
- Но любовь порой требует и смелости…
- Вы о возрасте? Тогда смелость требовалась не столько от меня, сколько от него. Мне девятнадцать.
Ника, осторожно скользящая подушечкой пальца по контуру блюдечка, изумленно останавливается.
- Правда?
- Правда, - я киваю, - и за то время, что мы вместе, с начала марта, у меня еще не было повода ни испугаться, ни пожалеть.
Медсестра, мне кажется, понимает. Ей это близко?
- Ну а вы? – решив, что за парочку откровений можно задать и свой вопрос, я отказываюсь сдержаться. Беру кусочек ароматной спанакопиты с блюдца, помешиваю ложкой чай. С сахаром. – Эммет ведь привез вас сюда, значит…
- Я не знаю, что это значит, - Ника, чуть нахмурившись, выглядит смятенной, - я слышала, что пришел следователь и как Натос… Эммет, - она прикрывает глаза, пунцовея сильнее прежнего, - говорил с ним. По-моему, речь шла о безопасности. Кто-то мог прийти в квартиру…
- Вы живете в его квартире?
- Так безопаснее, - неуверенно отзывается она.
- Безопасность в последнее время на вес золота…
- Я понимаю, - соглашается девушка, порадовавшись, что мы отошли от темы квартир, - но практически ничего не знаю. Эммет не посвящал меня так глубоко.
- Я думаю, этот момент близок.
- Мне неизвестно, - Вероника тушуется, неловко посмотрев мне в глаза, - может, все кончится и по-другому.
- Я очень сомневаюсь, Ника, - ободряю ее, делая еще глоток чая, - вы ему подходите.
И верю в это. Как однажды смогла поверить, что и сама Эдварду подхожу.
Карли нужна мама. Из Ники получится лучшая, настоящая. Я чувствую.
- Вы так считаете?
- У меня есть основания. Вы любите детей, верно? И вы готовы о нем заботиться. Это все, в чем нуждается Натос.
Она опускает глаза, будто уже думала об этом. И не раз.
- После его первой супруги…
- Напротив, - от одной лишь мысли о Мадли, даже при условии, что о мертвых плохого не говорят, меня передергивает. Забрать Каролину, остричь, «нарядить» и почти сломать. Танатос был прав, выслав ее к чертям собачьим во Францию. Не мог же знать, что так выйдет. – Вы гораздо лучше нее, Ника.
- Вы же меня не знаете, Изза, - она прищуривается
- Я вижу, - уверяю ее, не сомневаясь и секунды, - спасибо вам, что вы приехали. Эммету это несомненно важно, а мы будем не так сильно беспокоиться о здоровье Карли.
Лицо Вероники светлеет. Ей приятно.
- Благодарю за гостеприимство, Изабелла. И за ваши слова.
Она указывает на чашки, на спанакопиту, на ложечки. И вообще на кухню, где достаточно уютно, где пахнет чудесной едой, где, не глядя на мрак, лампа разгоняет плохие мысли. Старается.
- Я ничего не приготовила, Ника, но не за что, - смущенно отвечаю ей.
Почему-то смотрю на эту девушку, исключая из поля зрения и ее возраст, и то, что могу ошибаться, и даже наше недолгое знакомство. Я вышла замуж, зная человека всего три месяца. Почему же не могу подружиться (если Ника изъявит желание, конечно), зная ее три недели?
Ксай доказал мне, что не бывает ничего невозможного. А Эммет привез Нику к ребенку, побыв с ней на одной территории три дня.
Скорость – не порок. Порой время не нужно, я понимаю, что права.
…Правда, та же скорость порой чистое проклятье. Я убеждаюсь, когда на кухню, едва подливаю нам с Фироновой еще чая, влетает взъерошенная, побледневшая Анта. В ее руках планшет, открытый на странице Яндекс-новостей за последние пару часов и там, выделенным жирным шрифтом, события на территории России.
- На каком кладбище хоронят Мадлен? – один-единственный вопрос задает она.
Рада, подошедшая из гостиной, хмурится.
- На Ваганьковском, мне кажется.
Ника смотрит на меня округлившимися глазами, пытаясь понять, что происходит, но я и сама не могу. Нервы сдают быстрее, выдавая мое волнение дрожью пальцев, но это лишь «цветочки».
- На нем, я тоже спрашивала, - прикусив губу, бормочу, - да что там такое? Анта!
Женщина скорбно качает головой, поворачивая планшет в мою сторону. Ника выгибается на своем месте, как и Рада, стараясь что-нибудь уловить.
А меня прошибает холодный пот, едва заглядываю в содержание:
«Православный храм был взорван во время отпевания Мадлен Байо-Боннар в Москве. Ваганьковское кладбище. Власти расценили произошедшее как теракт».
- Жертвы?.. – севшим, надломанным голосом бормочу я.
О господи. Господи, господи, господи, только не это, пожалуйста!
- Все, кто находился в храме, - зачитывает из-за спины сестры Рада. Я вижу на ее щеках слезы, - пятеро женщин и пятеро мужчин, включая отпевавших…
Ника ошарашенно выдыхает, быстрее нас всех, впрочем, доставая телефон и набирая номер. Гудок. Гудок. Гудок. Мимо…
Я звоню Ксаю. Я молюсь, когда звоню ему, наблюдая за совершенно белыми лицами домоправительниц и своим, наверняка, тоже.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!..
«…Абонент вне зоны действия сети».
Предчувствие не обмануло…

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-1