Посвящается Latiko...
Мой потрясающий вдохновитель, эта история такая благодаря тебе.
...И Kitty. Твое влияние на Русскую и ее реалии неизмеримо.
Спасибо вам!
▒▒▒▒▒▒▒▒▒▒▒▒▒▒▒▒▒▒▒▒
Белый конвертик на тонкой полоске скотча с маленьким красным котенком посередине.
Возле котенка надпись: «папочке».
Детская ручка, прерываясь от неровных слезных вздохов, корпит над светлой бумажкой, вырванной из альбома для рисования.
Папа,
Ты мне говорил, что очень важно быть смелой девочкой и никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не обижать тех, кого очень любишь.
Папочка, я тебя люблю. Я так сильно тебя люблю, что буду смелой. Я буду хорошей девочкой, какой и должна быть. Ты всегда был лучшим папой, которого только можно было иметь. Все-все мне завидовали, зная, что ты мой папа.
…Я видела, как ты плачешь ночью, думая, что я сплю. Я никогда на свете не допущу, чтобы ты плакал, папочка. Прости меня, если я сделала тебе больно, если плохо себя вела. Больше такого не повторится.
У тебя будет умная и добрая девочка, другая, куда более красивая и послушная, нежели я. И она будет всегда о тебе заботиться, и радовать тебя так, и не думать постоянно о маме, и не злить тебя, как не умела я.
Папочка, пожалуйста, не обижайся… пожалуйста, прости меня. Я должна уйти. Иначе ты уйдешь и я тебя потеряю… а я так не могу.
Но хочу, чтобы ты знал, что я люблю тебя ничуть не меньше, чем всегда любил меня ты.
Твоя Карли.
* * *
Ты так давно спишь..
Слишком давно для твари.
Может пора вниз?
Там где ты дышишь телом.
Брось свой пустой лист.
Твари не ходят в белом.
Слишком давно для твари.
Может пора вниз?
Там где ты дышишь телом.
Брось свой пустой лист.
Твари не ходят в белом.
Ее руки появляются из ниоткуда.
Вынырнув из темноты, окутав теплом, опускаются на обе его щеки, нежно поглаживая кожу. И голос, такой добрый, пусть и не громче шепота, утешающе произносит его имя.
С трудом делая рваные короткие вдохи, Эммет зажмуривается, прогоняя страшное видение.
- Карли!..
…Каролина там, в лесной полынье, ледяная и мертвая. Ее стеклянные глаза прикрыты, синие губы, наоборот, распахнуты в стремлении сделать последний вдох, а лицо, белее снега, траурно окутано волосами. Смертью окутано.
- Тише-тише, - Ника, приглушенно усмехнувшись, когда мужчина хватается за ее руки, целует его лоб, - она здесь, совсем рядом. И ты можешь ее разбудить…
Разбудить?!
Танатос, сжав зубы до треска, на мгновенье оборачивается туда, куда указывает Ника.
Каролина и вправду рядом, совсем рядом, прямо здесь, в пяти сантиметрах отдаления от него. Умиротворенная, она спит, доверчиво прижавшись к подушке, а одеяло укрывает ее до самой шеи. Когтяузэр, поблескивая своими глазами, настороженно глядит на Каллена-младшего. Но в то же время будто успокаивает. Малышку он защищает.
Эммет оборачивается обратно.
В отличие от стороны дочери, такой по-детски уютной, его похожа на поле военных действий. Простынь выправлена, край одеял сбит, подушку не видели вовсе… и почему-то вокруг маловато сухой ткани.
- Это ты мокрый, - Вероника убаюкивающе, без брезгливости прикасаясь к его лицу, утирает капельки холодного пота с него, - дурной сон? Он закончился…
Натос, кое-как восстанавливая сорванное, сбитое дыхание, поднимает на девушку глаза. В полутьме она выглядит бледнее обычного, но и кожа ее теплее. Нежнее голос, добрее глаза, что зелеными огоньками светятся среди непроглядной темной ночи. Никогда еще не было так темно… Дождь, спрятавшаяся луна, преддверие грозы и растаявший снег. Кажется, на улице вырубило все фонари…
- У всех бывает, - приняв его растерянность за смущение, Ника смягчается еще больше. Отпускает его лицо, перебегая пальчиками на шею, на плечи, - главное, что все проходит. Ничего не случилось.
Эммет слушает ее голос, наблюдает за ней, чувствует руки… и понимает, что сейчас, как совсем маленький ребенок, расплачется. Словно бы в детстве он еще. Словно бы рядом с Эсми… и кошмары, эти неустанные, неумолимые кошмары, преследуют его по пятам.
Тогда про Ксая. Сейчас – про дочь.
В этом сне была не только полынья, он теперь понимает. В этом сне была еще церковь на кладбище. Такая древняя, красивая и… несущая смерть. Эммет вдруг осознает, что женщина, стоявшая в черном у гроба Мадли, с черным лаком на ногтях и в черном платке, была вовсе не женщиной… девочкой… и ее серые глаза бормотали «мамочка», когда взрывная волна прокатывалась по каменным стенам.
Смерть Каролины. Не один, а двадцать вариантов. Он все видел. Сам едва не потеряв самое дорогое, до седины боялся, что и она его потеряет… что все-таки погребен он под золоченым куполом, а обещание защищать и заботиться, что дал дочери, уже не сдержит.
Горячие, соленые и жгучие слезы, что так ему не по статусу, уже слишком близко.
Задохнувшись, Натос переводит чудовищную силу и боль в другое русло. Извернувшись в ладонях Ники, перехватив ее тонкие белые запястья, он… тянет на себя. Всего секунду, но ей хватает. Любой бы хватило – та еще задачка, сражаться с медведем.
Ника ошарашенно выдыхает, не успев даже испугаться, когда оказывается у Каллена под боком. Он прижимает ее к себе так, будто вот-вот кто-то отберет, и целует, неустанно целует волосы. Нике чудится, что его щеки стали мокрее.
- Наладится, все наладится, - пробует утешить она, с трудом держась за прежнюю ступеньку шепота.
- Ага, - Эммет, прочистив горло, отрывисто кивает, обвиваясь вокруг своей Бабочки, пряча и ее собой, и самому прячась. Так не страшно.
- У тебя болит что-нибудь?
- Нет…
Медсестра понятливо кивает.
- Тогда, может быть, ты хочешь воды? Я принесла.
- Вода была бы кстати, - Эммет с трудом сглатывает соленую горечь во рту.
- Только тебе нужно меня ненадолго отпустить…
- К черту воду.
- Натос, - как с мальчишкой, Ника с легонькой улыбкой поглаживает его шею, - Каролина точно твоя дочка. Всего мгновенье.
Не согласиться сейчас – значит, доказать слабость. Причем не просто слабость, а глупую слабость, упрямую. Оно того не стоит, как Эммет ни пытается в обратном себя убедить. Но почему-то сейчас, именно в эту секунду, ему нужна Ника. Как никогда на свете, как никогда в жизни… будто бы только теперь осознав, что этим утром мог никогда больше не увидеть обеих своих девочек, вообще ничего не увидеть, Эммет начинает паниковать.
- Считай до трех, - Вероника, ловко извернувшись, целует правую щеку своего Медведя. Покидает его руки, - раз…
Вздрогнув, больше не ощущая тепла ее тела, Медвежонок поднимается на локтях, с трудом удержав стон. Безысходность?.. Отчаянье. Таким слабым он себя еще не чувствовал. Благо, Каролина в порядке. Он оглядывается на ее фигурку, такую неподвижную, спокойную, размеренно дышащую, и от сердца немного отлегает. Ангел в порядке, кошмар – всего лишь кошмар. Чего еще можно желать?
- Держи, - Вероника, сев на простыни в своей розово-серой пижаме, протягивает ему большой стеклянный стакан, доверху наполненный водой.
- С-спасибо…
Она усаживается совсем рядом с ним, поглаживая необхватные плечи, и сострадательно бормочет какие-то утешения. Эммет не слышит их, не заостряет внимания, но то, как звучит ее голос, то, какая она ласковая, умиротворяет. Легче.
- Ты принесла воду?
- Я подумала, Каролине может понадобиться… или тебе, - она смущенно улыбается, убирая с его взмокшего лба пару коротких волос, - извини, если я напугала.
- Наоборот, - более-менее приводя голос в норму, отпуская сумасшедший сон, растворяющийся в воде, Эммет пытается улыбнуться в ответ, - ты очень вовремя…
Он глубоко вздыхает, делая еще глоток, но тут же морщится. Прерывается.
- Эй-эй, - Ника, мгновенно среагировав, хмуро смотрит на стакан, - у тебя кровь идет… Натос?..
- Тут капля… - неодобрительно глядя на воду, в которой теперь расползается, витиеватыми переплетениям обхватывая молекулы, красный кружок с металлическим привкусом, отрицает он.
- Нет. У тебя из носа, - цокнув языком, медсестра мгновенно поднимается на ноги, - пойдем в ванную. Не надо будить малышку, ты ее напугаешь.
Говорит собраннее, строже. С готовностью, словно бы это в порядке вещей, протягивает ему обе руки. Эммет хочет усмехнуться, но не может. Вспоминает, что до постели она каким-то образом дотащила его сама. Что мешает поднять?..
Благо, ходить Каллен в состоянии.
- Голова кружится?
- Нет.
Она прикрывает за ними дверь, оставляя небольшую щелочку, достаточную для того, чтобы слышать, но слишком малую, дабы Карли потревожил свет. Зажигает его, разгоняя темноту мрачной комнаты.
- А болит?
- Немного, - Эммет хмуро прикладывает пальцы к носогубному треугольнику, как впервые разглядывая красную влагу на них.
Ника, раздобыв откуда-то ваты, вскрывает пузырек с перекисью.
- А раньше такое было? – она присаживается перед ним, занявшим бортик ванной, аккуратно поворачивая лицо поближе к себе.
- В детстве, - уставший, хмурый, и попросту смущенный Медвежонок говорит тише нужного, а возможно, и злее. Сколько еще сложных ночей грядет? Осталось для полного «удовольствия» лишь зайти сейчас Каролине.
- Тогда, надеюсь, ничего страшного, - Ника ловко и быстро, с истинно врачебным умением, устраивает тампон в нужном месте. Осторожно прижимает его пальцами.
…За дверью, в спальне, приглушенно что-то хлопает. Эммет подскакивает на месте.
- Я балкон приоткрыла, - усаживая его обратно, Ника качает головой, - наверное, ветер.
На пятнадцать секунд в ванной, по их обоюдному решению, воцаряется тишина. Однако ее ничто больше не нарушает, а значит, действительно балкон. И Карли, благо, все еще спит.
Эммет устало потирает левой рукой висок.
- Хрень какая-то…
- Скорее всего, давление подскочило, Натос.
- Спадет…
- Еще бы, - Ника с пониманием, ободряюще приподняв уголки губ, соглашается, - не беспокойся. Пока не о чем беспокоиться. Кровь остановится максимум через десять минут.
Вот такая. Здесь. Волосы, распущенные, немного растрепанные, кожа, слегка розоватая, глаза, поблескивающие, брови, ресницы… и руки. Ее руки это просто сокровище. Танатос клянется себе, что однажды зацелует их так, как того заслуживают. И не только они.
- Что тебе снилось? – сострадательно, желая помочь, зовет Фиронова.
- Глупости.
- Они тебя напугали…
- Глупости порой пугают, - Эммет пытается пошутить, передернув плечами, - ничего особенного.
- Но тебе будто было больно, когда я пришла, - Ника хмуро гладит его волосы, призывая к честному ответу, - это что-то связанное с сегодняшним?.. – голос срывается. - С утром?..
Танатос поджимает губы.
- И с ним тоже.
Вероника не медлит. Кое-как кивнув, подается вперед и целует его лоб. Тепло, со стремлением защищать, трижды.
У него сжимает давящим чувством вины сердце.
- Прости меня…
Ника удивляется.
- За что простить?
Натос сглатывает, морщась. Стоя рядом с ним, сидящим, Фиронова имеет возможность поглаживать свободной рукой область у серебристых висков.
- Что я тебя выгнал.
Его прознает плохо сравнимое с чем-либо чувство отвращения к себе. Между двумя огнями, метаясь то тут, то там, он должен выбрать. Но как же выбрать между тем, что почти одинаково дорого?
«Голубиная» на эту ночь – и на все последующие, что еще суждено было провести у Ксая – стала спальней Ники.
- Не говори глупостей, - она, впрочем, не расстроилась и не обиделась – внешне так точно. И сейчас голос скорее снисходительный, чем обвиняющий.
У Эммета снова жжет глаза.
- Мне жаль…
- Я все понимаю, - смирившись с его упрямством, Вероника опускается от висков обратно, на проложенный маршрут, к щеке, уже начавшей покрываться щетиной, - ей тяжело, она скучает по маме, и это не пройдет за один день. И даже за месяц. Натос, все в порядке, все, как ему и следует быть.
- Я хочу спать с тобой… - он сглатывает, поспешно добавляя, - в одной постели.
- Мы и будем. Просто когда придет время.
- Если придет…
- Ты оптимист по жизни, да? – она убирает окровавленный тампон, убедившись, что больше ничего Каллену не угрожает. - Давай будем надеяться на лучшее.
Танатос глубоко вздыхает, попросту качнув головой. Обвивает Бабочку за талию, поглаживает ее спину, привлекая к себе поближе.
- Ника, я тебя люблю, - подавляюще честно, дабы и мгновенья сомнения не возникло, признается, - я очень благодарен, что ты здесь. Без тебя… не знаю, что бы я без тебя делал.
Она смущается, покраснев. Смотрит из-под ресниц.
- Я тоже…
Этого для Эммета достаточно. Чтобы увидеть суть, порой не нужно много наносного, хватит и нескольких мгновений. Да даже одного мгновения. Просто заранее нужно знать ответ на тот случай, если увидишь в чужих глазах столько родного.
- Я хочу на тебе жениться, - ровным, спокойным голосом произносит мужчина, - как только это станет возможным – сразу же, если ты согласишься. Ты… моя Гера, Ника. Моя греческая мама.
Здесь, в ванной, с кровавыми ватками и запахом перекиси, где все отдает сном, темнотой и смертью, проскользнувшей так близко, это звучит… безумием. Но разгоняет облака боли и тоски. Чуть-чуть пробивает путь для солнца, зовет его лучи, окрашивает ими стены. Добавляет в звенящую тишину каплю комфорта.
- Натос, - Вероника, изумленно подняв глаза от ватки и его рук, не совсем понимает. Или не со всем верит? – Ты уверен, что проснулся?
- Я серьезно.
- Ладно… - она, прикусив губу, секунду смотрит на него, словно сейчас передумает. Скажет, что это шутка, скажет, что ошибся…
Неужели она до сих пор сомневается?
Эммет с тяжелым вздохом, морщась, крепко обнимает Бабочку. С проявлением одной третьей своей силы, дабы ощутила, сполна почувствовала.
Чувство юмора ему чуждо. Не в эти дни.
- μου ήλιε*
Ника умиротворенно, тепло вздыхает. С улыбкой обожания.
Кажется, поверила.
- А ты – мое.
_______
*счастье мое
* * *
Это особенный конвертик с серым зайчиком. Он, перебирая лапками, всегда идет вперед. Он за всех, он рядом. И никогда, никогда не бросает. Ее любимое сокровище
Он будет грустить больше всех… но зато потом будет счастлив. У него есть Золото. Белла.
Дядя Эд,
Эдди…
Помнишь, зайчонок говорил, что он любит своего зайца до самой-самой Луны и обратно? Всегда-всегда?
Эдди, я люблю тебя, как этот зайчонок. Всегда.
Ты столько раз заботился обо мне, столько раз утешал, всегда приходил, когда мне было страшно…
Я никогда не перестану тебя любить. Но я хочу, чтобы и ты, и папа, всегда улыбались. Рядом со мной вы грустные, а это неправильно.
Эдди, ты – мой самый лучший друг. Я тебя не забуду.
Прости меня. И пожалуйста, позаботься о Тяуззи. Он тебя тоже любит.
Твоя Карли…
* * *
Эммет выкуривает уже третью сигарету за десять минут. Дым, улетая в окно, выписывает затейливые виражи, пока не растворяется в холоде паром, а свежий воздух приятно притрагивается к коже. В кабинете Эдварда менее уютно, чем в его, но больше идти некуда.
На Эммете темная домашняя одежда, отражающая цвет сегодняшних похорон, едва не ставших его собственными, и такая же темная ночь за окном. На участке из-за новой неисправности освещения гаснут фонари, а луна прячется за тяжелыми грозовыми тучами. Пока несильно моросит, но дождь обещает быть знатным. По прогнозам – ливень.
После того, как Каролина уснула, а Ника, утешив его, легла у себя, появилось время. А время – деньги. Натос не был намерен его терять.
- Дознание, - сквозь зубы, не жалея ярости тона, выплевывает Эммет, - устрой им дознание и разберись, кто крыса.
- Вы полагаете, это кто-то из наших, Эммет Карлайлович?
- Я хочу их проверить. Всех. Ты наше с Эдвардом единственное доверенное лицо, так и выполни то, что требуется.
- Будет сделано, босс.
Натос заканчивает звонок, переключаясь на вторую линию. Пепел с сигареты летит в пепельницу, никотин знакомым жжением отзывается в горле. Он не курил, наверное, с тех самых пор, как попал к Нике. И долгое воздержание явно не идет на пользу.
Дождь усиливается, а Каллен уже дозванивается до начальника охраны.
- На территорию дома номер 5 – людей по всему периметру к утру. Двое – в дом, в течение четырех часов.
Артур, знающий свое дело, не задает лишних вопросов. Он осведомлен о покушении, уверяет, что проводит полнейший досмотр и будет на месте лично через четыре часа. Вместе с личными телохранителями.
Игры становятся серьезными как никогда, Эммет понимает это. Скрывать истинное назначение «Мечты» и истинную ее модель удавалось на протяжении четырех лет. Какая же скотина и за какую плату, интересно, если молчание поощряется в триста тысяч рублей ежемесячно, слила информацию?
«Боинг», объясняла Каролина. И рисовала его обыкновенным самолетом, разве что чуть больше и с чуть более вытянутым носом… но кто по детскому рисунку-то догадается? Явно были фото. Или чертежи. Антон заверил, что та вирусная атака прошла без кражи, только с изменением цифр, не обнаружено скачиваний. Но кто его знает…
Эммет, устало отложив телефон, прикрывает глаза. Глубже табачный дым, дольше. Чтобы блуждал по рту, скользил по горлу, отвлекал от забот. Сигареты – транквилизатор. Спиртное ему явно не будет позволено до самого взлета «Мечты», если учитывать все навалившиеся разом беды.
На рабочем столе Ксая, покачиваясь, маленькая модель. Серебристая, пластмассовая, на специальном постаменте равновесия, симулирующем полет.
Конкорд. Райский сон любого авиаконструктора, лакомый кусок пирога любого авиа-агентства, находка для кражи, слива и продажи любой информации. А еще – кость в горле тем, кто вопреки неудачам двухтысячных, так же продолжает конструирование.
«Мечта голубки» должна стать первым русским Конкордом, знаменующим новую эру в развитии самолетостроения. И, соответственно, сорвать весь куш, успев раньше конкурентов. Их планы растянуты, их финансирование неполно, у них наверняка нет цели успеть к августу. Не было…
Эммет со злостью скидывает модель со стола.
Если покушение устроили конкуренты, оно повторится. И очень, очень скоро.
За одно гребаное воздушное судно… и нужен был им с Эдом этот Конкорд?!
…Тихонький стук в дверь. Такой робкий, незаметный, детский. Маленьким кулачком маленьких мальчиков. С дрожью.
- Да, да, - посетовав на свою несобранность, Натос как можно быстро тушит сигарету в пепельнице, убирая ее на подоконник. Распахивает окно.
Нерешительно, будто за это ее ждет наказание, Каролина приоткрывает тяжелую дверь.
Проснулась.
- Заходи, малыш, - мужчина с состраданием смотрит на дочку, прекрасно помня и зная, что помнит она сама, как в прошлый раз кончилось это дело. Отсюда и робость.
Негромко вздохнув, юная гречанка толкает дверь.
Она босиком, в серо-голубой пижаме с северным оленем и волосами, рассыпавшимися по плечам. Отросшие, насыщенно-черные, подвивающиеся, они выглядят здоровыми. Чего не скажешь о девочке – бледной, маленькой и с потухшими озерами глаз.
Каролина не одна. У нее на руках, прижавшись к груди и как друг, и как защитник, Когтяузер. Его пушистый хвост покачивается на воле, а прозрачные усы подрагивают при виде Натоса.
Нет. Карли подрагивает.
- Я мешаю тебе, папа?
Ее голос такой же, как и она сама – дрожащий. В нем испуг.
- Ну что ты, милая, - из предусмотрительно оставленной рядом кружки чая Эммет делает большой и заполняющий глоток, надеясь приглушить запах, - иди ко мне.
Тяуззер мяукает, упираясь лапками в руку девочки. Просится на волю.
Карли его отпускает, осторожно опустив на пол и убедившись, что стоит ровно.
А потом неглубоко вздыхает, поджав губки, и нерешительно семенит к отцу.
- Вот мой котенок, - Эммет, не утаивая и капли обожания, забирает свое сокровище на руки. Сажает к себе на колени, прячет от раскрытого окна собственной спиной. И целует, с истинной нежностью, ее волосы.
- Я знаю, уже поздно… - она воровато глядит на часы.
- Ну и ладно, - Эммет улыбается ей, прижавшись губами к виску.
Карли молчит.
Сегодня, когда вернулся с кладбища, из больницы… когда увидел ее, так безмятежно спящую в его ожидании, такую ранимую, долго, долго сидел и смотрел на свое чудо. Из плоти и крови, настоящее. Которое, будь его воля, ни за что бы и никогда одно не оставил.
И молился. Эммет впервые молился. Он был удивлен, сколько молитв знает.
Карли ведет носом по его кофте, чуть поморщившись, и Натос готовится извиниться за сигареты, но… мисс Каллен игнорирует запах. Ей все равно.
Она по-детски крепко обнимает папочку, ткнувшись носом в его ключицу.
- Моя маленькая девочка, - Натос терпеливо, ласково гладит ее спинку, - я думал, ты уже спишь, извини, что отошел. Но я вот-вот должен был вернуться, малыш.
Сейчас эта идея отлучиться, пусть даже ненадолго, не кажется Эммету правильной. Надо было попросить Беллу или Нику… надо было кого-то попросить побыть с ней. Даже разбудить. Но стало неудобно и он решил, что за десять минут вряд ли что-то случится. Он-то за стенкой.
Каролина не спорит и не упрекает его, даже не плачет. Она все так же молча и крепко держится за его кофту. Талию при всем желании не в силах обхватить.
- Тебе приснился плохой сон? – не понимая, что происходит, Эммет настороженно задает главный вопрос. - Зайка, он кончился. Все кончилось.
Последняя фраза звучит двусмысленно, за что Натос себя ругает.
Но Карли все равно.
- Да, папа… просто я соскучилась, - и она, по примеру Тяуззи, клубочком сворачивается на его коленях.
У Медвежонка в груди что-то екает.
- Ну ты же знаешь, что я всегда рядом. И ты знаешь, что я никогда и никому не дам тебя в обиду.
Каролина сглатывает.
- Да. Знаю.
На полу, молчаливой тенью усевшись у дубового стола, Когтяузэр пристально наблюдает за людьми. Он всегда рядом с девочкой, как самый настоящий пес. Удивительная вещь.
Юная гречанка молчаливо наблюдает за котом минут пять. Она смотрит в его серые глаза, почти отражение своих, греется на руках папы и, достаточно расслабленная, думает. Думает или засыпает? Ее веки постепенно опускаются…
Но когда Эммет, выбрав второй вариант, приняв во внимание, что времени уже почти двенадцать ночи, пытается устроить ее в колыбели из рук, Карли оживает.
Она садится ровно, оставив его грудь в покое, а ладошками, словно останавливая свои порывы, в нее упирается.
Слезящиеся голубые камешки убежденно ловят его взгляд.
- Я тебя люблю, - несильно прикусив бледную губку, докладывает отцу Каролина.
Он, хоть и недоумевающий ее поведению, сразу же расплывается в теплой улыбке.
- А как я тебя, принцесса!..
- Нет, - она хмурится, напитываясь серьезностью, - я не как перед сном, папа… я не для того, чтобы ты меня поцеловал…
Натос вконец теряется.
Но Карли, не давая ему и рта раскрыть, продолжает.
Две свои ладошки, очень быстро и очень смело, кладет на обе его щеки.
- Я очень сильно тебя люблю, папочка. Больше всех, - ее голос почему-то звучит глухо. Неужели кто-то рассказал ей, или, что страшнее всего, сама нашла на Яндексе новости о церкви?..
У мужчины холодеет сердце.
- Каролина, это полностью взаимно, - убежденно произносит он, - но что случилось?
- Ничего не случилось, - отводит глаза.
- Ты видела что-то? Слышала?
- Я про маму слышала, - Карли сглатывает, сморгнув одинокую слезинку, - я не хочу, чтобы и ты ушел.
Танатос с непередаваемым состраданием, желанием помочь и утешить и, одновременно, виной, что поднял эту тему снова, привлекает дочку к себе.
- Каролина, я никогда не уйду. Я всегда только твой и только с тобой.
- Со мной тебе грустно.
- Глупости, котенок.
- Не глупости, - она упрямится, шмыгнув носом, - ты улыбаешься только тогда, когда я засыпаю… или когда не видишь меня.
- Каролина, - такой ереси от ребенка, который, казалось, уже должен был убедиться в любви всех близких, Эммет пугается. С трудом держит голос в спокойном тоне, - мне грустно, когда грустно тебе. И весело лишь тогда, когда тебе весело. Ты же мое солнце. Как можно улыбаться, когда солнце плачет?
Его большие пальцы, кажущиеся неестественно огромными на детском личике, утирают ее слезинку.
Карли смотрит на него пристально, почти не моргая, намеренная убедиться. Или разувериться. Но, судя по тому, как стремительно заволакивается слезами ее взгляд, все же убедиться.
- Папочка, - хрипло шепчет, отчаянно прижимаясь обратно. Сидит тихо-тихо, неслышно даже дышит. Боится.
- Люблю тебя, - не устает повторять Эммет, целуя и волосы, и кожу, и даже ее ладошки, - Каролина, тебя. Больше всех на свете.
…Ее слезы утихают достаточно быстро. Пару всхлипов – даже до рыданий не доходит.
- Папочка, - едва-едва слышно, как шелест ветра. И, отыскав нужное место, целует его грудь. Слева, где сердце.
Эммет решает заканчивать со всем этим.
- Пойдем в постель, мое солнце, - он тепло прикасается к волосам, сегодня вымытым в душе, после которого дочка так быстро и уснула, а затем вдыхает их аромат. Ванильный.
Спора нет, что удивительно. Каролина ненавидит эту фразу, особенно после ночей, когда ей снятся кошмары.
В проветренной комнате, со свежими простынями и самым теплым в доме одеялом, Танатос гасит свет.
Забирается к дочери в постель.
- Ты не уйдешь?
Натос, убедившись, что телефон на беззвучном, но на тумбочке рядом, отрицательно качает головой.
- Ни в коем случае, мой ангел.
- Правда? – ее голос звучит очень глухо. Она теряется и тушуется от такого обращения. А еще – дрожит.
- Чистая правда, - заприметив Тяуззера, что уже свернулся в комок на своем законном месте у груди малышки, Эммет обращает ее внимание на кота, - засыпай.
Притягивает к себе, обнимает, накрывает одеялом. И целует, целует, целует… чтобы видела и знала, чтобы верила. И поскорее смогла справиться со всем, что случилось. Завтра им предстоит сложный разговор о маме, который больше нельзя замалчивать… и от его итогов, как Натосу кажется, многое зависит.
Теплое тело дочери, то, как гладит его руку у своей талии, мужчину немного расслабляет. Он прикрывает глаза.
- πατερούλης*, - выдыхает девочка. Как прощается.
…И засыпает.
Эммет, от греха подальше, потеснее обвивает родное тельце.
- μωρό**.
________
*папа
**малыш
* * *
Последний конверт, достойный отправки. Она клеила их из бумаги всю вчерашнюю ночь, а сегодня просто осталось сложить листики внутрь и никогда их больше не вынимать. Этот конвертик, с сиреневой ящеркой, на которой родное имя, для той, кто тоже любит фиолетовый. Для той, которую она полюбила первой из женщин после мамочки…
Белла,
Я буду умной девочкой, как ты просила.
Мама не пришла. И не придет. Я поняла, что ты сказала.
Но Белла, у меня нет второй мамы… ни у кого нет, тебе просто очень повезло… значит, ты очень хорошая, хотя я в этом не сомневалась.
Спасибо тебе, что ты обо мне заботилась.
Прости, если я тебя обижала.
Я люблю тебя, Белла.
Ты моя единственная и самая лучшая подружка…
Пожалуйста, не злись на меня. И не давай плакать дяде Эду и папе. Я плохая девочка, обо мне не надо плакать.
Твоя Карли.
* * *
Каролина уже все решила.
Ее детские, хрупкие пальчики очень быстро, на удивление ему, справляются со шнуровкой для ботинок. Секунда, две, три – уже готово.
Выпрямляясь, она на цыпочках крадется из ванной. В умывальнике не очень громко, но, прикрывая ее, бежит вода. Девочка прислушивается и к ее плеску, и к дыханию папы. Как назло, спит он сегодня лицом к двери.
Каролина уже все решила.
Она затаила дыхание, становясь практически неслышной, и легонько, как можно нежно прикасается к дверной ручке. Вниз ее… не быстро, а аккуратно. Чтобы не дай бог не выдала.
Он совершенно ничего не понимает. Стоя у двери, смотрит на нее внимательно и с укором, но вряд ли девочке это заметно. Она сосредоточена на отце.
Когда он проснулся, едва начала выбираться, она тяжело, сонно вздохнула и сказала:
- Тяуззи хочет в туалет. Я его выпущу и вернусь.
И рука, такая тяжелая и неприступная, сковывающая Карли, разжалась. Что-то пробормотав, папа ее отпустил. Он поверил.
Когтяузер тогда пронзительно мяукнул, откровенно не понимая, почему все решили за него и с чего вообще это взяли. Он заприметил, как девочка положила на тумбочку у папиных часов что-то белое, бумажное… и попытался привлечь внимание Эммета. Заставить открыть глаза и увидеть.
- Давай-ка побыстрее его, - лишь нахмурился хозяин, зарывшись лицом в подушку, - сильно хочет.
Оскорбленный Тяуззер решил отныне молчать. Его удел отныне был наблюдением.
Каролина уже все решила.
Она оглядывается на папу в последний раз, прежде чем выскользнуть наружу. И коту кажется, едва выскакивает за ней, что соленые слезы заливают ее глаза.
Карли стоит в темном коридоре, крепко сжав руками своего сиреневого непонятного друга, который Когтяузеру никогда не нравился (хотя пока не мурлыкал, вреда их отношениям не представлял), а глазами прорезая дверь. С болью.
- Тяуззи, - тихонечко хныкнув, она приседает, чмокнув его нос, - Тяуззи, береги его, ладно?..
Кот полагает, что ослышался. Беречь хозяина? Да он сам кого хочет сбережет.
Каролина уже все решила.
И Тяуззер решил. Он неслышно семенит за ней на своих мягких лапах. В тишине дома он – призрак, а Карли призрак, но во плоти. Чуть-чуть подошвы ее ботинок отдаются от стен, а куртка шуршит. Зато девочка хотя бы не плачет. Слезы точно перебудят весь дом.
Их странное ночное путешествие напрягает кота. Но пока ничего страшного не происходит.
Каролина уже все решила.
Она останавливается у двери дядиной комнаты, плотно закрытой, и прислушивается. Ничего.
Медленно, дрожащими пальцами, усаживает то самое фиолетовое создание возле косяка. В его лапке, подрезанной ножницами, держится такой же белый, какой оставила отцу, конвертик.
- До луны и обратно, Эдди, Белла… - всхлипнув, горько бормочет Карли. Закрывает трясущейся рукой рот и отступает. Смотрит на дверь, отступая, а она все такая же. И это Карли будто бы режет.
- Тяуззи, люби их.
Каролина уже все решила.
Она спускается вниз, благополучно миновав коридор спален, откуда не раздается ни звука, и медлит немного лишь на последней ступеньке. Всхлипнув громче положенного, но уже не боясь этого, оглядывается. В темноту. В теплоту. В свой мир.
Когтяузер протяжно мяукает, требуя объяснений. Он ненавидит, когда Карли плачет.
- Тяуззи, - она приседает и обнимает его, как свое самое любимое существо. Коту это нравится, за исключением соли на ее лице. Всматриваясь в него, он ищет объяснение, которое вряд ли существует.
- Ты у меня самый-самый котик!.. Будь хорошим, - чмокает в нос, трется лобиком о шерстку.
Каролина уже все решила.
Тяуззера она с собой не пускает. У входа, больше не оборачиваясь, знакомым уже ему способом открывает дверь. Замок раз. Замок два. И наружу. Холодный ветер треплет ее волосы, холодит слезы. Когтяузер отпрыгивает назад, почувствовав темноту и неизмеримый простор. В доме лучше. В доме хорошо. Куда она?..
…Что-то звякает совсем рядом. Включается вода.
Каролина очень быстро выбегает наружу.
- Я люблю тебя, - напоследок бросает другу, сквозь обильные слезы попытавшись улыбнуться. Скрывается в темноте.
Каролина уже все решила.
* * *
...Я просыпаюсь от потока слов. Тихие, прошептанные, но налитые и отчаяньем, и благодарностью, и чем-то горько-сладким, сорванным в тоне, они витают вокруг.
Чаще всего повторяется «сбереги», чуть реже «сохрани», а изредка проскальзывает «подари». Но лишь тогда, когда в темноте нашей спальни звучит «Господи!», я понимаю, что происходит.
Не выдаю себя, молчаливо всматриваясь в едва заметную тень у окна.
Ксай на коленях. Его ладони, сложенные друг с другом, накрывают губы. И слова, что льются из них, слова, что звучат, обретают смысл.
Эдвард молится.
Я не двигаюсь, не делаю резких или глубоких вдохов, даже унимаю свое удивление, чтобы не помешать. Это нехорошо – и более того, неправильно – подслушивать чужие молитвы, но свои самые сокровенные мысли человек высказывает именно в этот момент. И особенно такой человек, как Ксай, способный с легкостью выстраивать стены, что порой даже мне не перелезть.
Он выглядит одиноким у этого окна, такой необыкновенно темной ночью, где все теряется в клубах тумана, наползших на наш дом. Морось дождя, поглаживающая подоконник, преддверие грядущего утреннего ливня… и она, ореолом брызг, делает ситуацию еще хуже. Не видно даже очертаний леса, чей громкий шум прекрасно слышен невдалеке.
Ксай просит беречь его семью. Вглядываясь в облака, потирая собственные руки, молит об этом. Даже отсюда мне видно, что его лицо искажается, а глаза блестят. Звучат наши имена, перекликаясь с его, что следует в самом конце, разумеется, а затем просьба повторяется снова. С большим чувством.
Ксай просит подарить Каролине покой. Излечить ее сердце, душу, позволить быть счастливой и любить, позволить отпустить прошлое… и жить долго и счастливо. Много, много лет, как и полагается таким светлым, маленьким девочкам. Его голос срывается на хриплый шепот на словах о Мадлен и мольбе не заставлять Карли всю жизнь расплачиваться за такое ее отношение к дочери. Его глаза еще влажнее.
Ксай просит исцелить... его самого. Я на миллиметр подаюсь вперед, это заслышав. Но нет, не показалось. Он правда, пусть и тише, будто снова украденно, просит… его сердце, если Господь обладает такой властью, вернуть в строй… еще на пару лет… еще на немного, чтобы успеть… сделать меня счастливой. Чтобы убедиться, что будет хорошо Карли, чтобы не бросать пока меня, еще нуждающуюся в нем. Чтобы меня залюбить.
Я вздрагиваю, несильно стиснув пальцами край одеяла. Под стать пелене на глазах мужа, на мои тоже наворачивается соленая влага.
Терпеть. Молчать. Не выдавать. Нельзя.
А Ксай, тем временем, переводит предыдущую просьбу в следующую. Соединяет их.
- О господи мой, позволь мне подарить ей ребенка… всего раз, всего одного, всего однажды. Позволь Белле почувствовать радость материнства, позволь мне оставить ей что-то на память от себя, позволь мне дать ей смысл жить после того, как все кончится, позволь мне показать, как я ее люблю! Какой бы цены это не имело для меня. Меньше на три года. Пять лет. Десять… только позволь…
Он зажмуривается, ладони с нечеловеческой силой впиваются друг в друга. И темная ночь, и облака, и морось дождя… тело Ксая содрогается от беззвучного всхлипа.
Вокруг становится еще темнее.
Я не могу спокойно смотреть на то, как он плачет. Я вообще не могу на это смотреть, в принципе. Однако сегодня, так или иначе, вынуждена это терпеть. Потому что так правильно. Потому что ему станет легче. Потому что недозволительно ему постоянно себя сдерживать. К тому же, он сделал все, чтобы я не увидела. Я не хочу, мало того, что подслушала его молитву, еще и рвать снова душу.
Я не плачу. Отговариваю себя. Запрещаю.
Алексайо несколько раз крестится, молчаливо кивнув небу. Ничего не говорит, ничего больше не просит, просто поднимается. И так же просто, ладонями утерев лицо, возвращается к постели.
Для мужа я сплю.
С закрытыми глазами мне уже неведомо, как он выглядит вблизи и все ли в порядке, но приходится смириться. Я слышу вздох – ложится рядом. Я слышу тихую усмешку – осторожно укладывается возле меня так же, как перед сном, в точно подобранной позе, прикрыв спину и обняв за талию. А потом я слышу поцелуй. В висок, едва ощутимый, а для спящего так точно нет… и в этом поцелуе, на самом деле, любви больше, чем за все время прежде.
Делая вид, что откликаюсь на его близость, как, по словам Ксая, происходит всегда, придвигаюсь чуть ближе. Упираюсь в него.
Эдвард мягко посмеивается, снова целуя меня, но на сей раз у линии волос.
- Мама Белла, - сам себе, теплейшим на свете тоном, сообщает. – Однажды – обязательно.
А потом зарывается в мои волосы, лишний раз подтверждая свою к ним любовь, и затихает.
Я даю ему около пятнадцати минут, чтобы отправиться к Морфею, продолжая свой маленький спектакль.
И только тогда, слушая ровное дыхание Алексайо и ощущая, что его руки держат меня свободно, поворачиваюсь в родных объятьях на другой бок.
Такое красивое, близкое лицо. Да, еще не утратившее всей той шелухи, что нанесли на него последние дни и да, все еще не совсем здоровое, зато – мое. Вот уж точно – навсегда.
- Πάπας Xai*, - тихонько, не удержавшись, произношу я. И ласково, надеясь не потревожить, скольжу пальцами по левой стороне лица. Как никогда гладковыбритой.
- Oνειροπόλος**.
Я замолкаю, услышав его родной язык. Непохоже, чтобы Ксай разговаривал во сне.
И правда. Мои красивые аметисты, медленно высвобождаясь из плена век, совершенно не сонные, меня находят.
- Мой скрытный Бельчонок, - тихонечко посмеивается Эдвард, наблюдая за моим изумлением. Левой, свободной рукой, с неглубоким вздохом скользит по моей спине.
- Ты не спал?..
- Нет, - он виновато щурится, но потом опять смеется, - и ты тоже.
- Ты заметил?..
Эдвард с обожанием поглаживает мои волосы
- Я не был уверен, пока ты не отреагировала на мои слова. Но потом – да, заметил.
Я краснею, смущенно опустив глаза.
- Я не хотела подслушивать… прости меня.
Ксай по-доброму, очень нежно, целует мой лоб.
- Здесь нет ничего сверхсекретного. Просто мне показалось, в нашем положении неплохо бы обратиться и к вышестоящим…
- Все будет в порядке, - я накрываю его талию своей рукой, прижавшись к теплому телу, - и с тобой, и с нами, и с Карли.
- По-другому и быть не может.
- Ага, - я утыкаюсь носом в его плечо, устроившись поближе, и с наслаждением вдыхаю родной запах. Вот без чего я не могу жить.
Удивительно, что когда-то это получалось.
С Ксаем мне просто… просто во всем, кроме того, что касается нас. Окружающий мир, если бы не подставлял с завидной регулярностью капканы, вообще бы меня не интересовал. Я не боюсь Эдварда, не боюсь провиниться перед ним, не боюсь, что однажды наш роман закончится.
Вещи, что неминуемы и меня пугают, не связаны с нами – смерть, потери и вынужденные расставания. Потому пока мы рядом, стоит наслаждаться. Еще утром все могло закончиться…
- Ты – моя драгоценность, Ксай, - недолго думая, произношу я. Горячо.
Алексайо напрягается.
- Белла, тебе что-то снилось?
- Виделось. Ты у окна, - поправляюсь, уже почти убедившись, что за подслушивание он на меня не злится, - и про драгоценность – ты достоин это знать. Вообще, это, конечно, очевидный, факт, но…
Очаровательный смех мужа, встраивающийся в мои слова, разгоняет тишину, темноту и некоторую горечь. И это он плакал пятнадцать минут назад?
Я неожиданно, словно раз – и сменил кадр – оказываюсь спиной на простынях. А надо мной потрясающий, лучащийся счастьем мужчина, чьи аметисты согревают одним взглядом.
- Звезда моя, - Эдвард наклоняется, шепнув мне первую фразу перед первым поцелуем. Целомудренным, но с обещанием продолжения, а еще – очень нежный, - душа моя, - и снова к губам, будто ничего иного и не видит больше, - мое счастье…
Я получаю пять, а может, и больше поцелуев, каждый из которых подкреплен предшествующей фразой. Они наполненные, воодушевляющие, влюбленные.
Это какая-то необыкновенная ночь.
Я, обняв Ксая, на очередном поцелуе несильно толкаю его назад. Понимаю, что самостоятельно вряд ли смогу что-то сделать, но он подхватывает. И теперь уже сам лежит на спине, устроив меня сверху.
- Стоп, мой резвый, - заслышав, что дышать ему чуть сложнее, а пальцами почувствовав биение сердца на груди, ласковыми поглаживаниями усмиряю всколыхнувший огонек страсти, - ночь – время для сна. Мы все еще в отстающих.
- Твой страх мне не нравится…
- Страх рационален, как и забота, - стараясь перевести все в шутку, с улыбкой докладываю я, - Алексайо, отныне кубок первенства в моих руках, помнишь? Мы договорились.
Ксай глядит на меня как на ребенка, требующего излишек конфет к уже имеющемуся. Строго-осуждающий, но теплый взгляд. Любящий.
- Прикуешь меня к постели?
- Глупости, - останавливаю его бормотания, сама, но куда нежнее и слабее чмокнув любимые губы, - три дня нам выделили для отдыха, так надо их использовать.
- И ты неумолима?
- Эдвард, - насупившись, я поднимаю голову повыше, настырно заглядывая в аметисты, - эй-эй…
Они покрываются смешинками, пониманием и покорностью. Сдают оборону.
- Значит, неумолима, - он по-собственнически крепко обнимает меня, глубоко вздохнув, - ладно. Но хотя бы не сдвигайся никуда.
Я вывожу незамысловатый узор по его груди. Очень надеюсь, что в следующий раз он сможет защитить сердце.
- Я лежу на тебе. Это тяжело.
- Это приятно, - он уверенно мотает головой, сегодня, как в один из немногих дней напоминая мне человека гораздо моложе своего возраста. Закатывает в блаженстве глаза как мальчишка.
И не только лицом он такой... Я ощущаю горячее давление чуть ниже талии, от которого предусмотрительно отодвигаюсь влево. Открытого огня нам только и не хватало.
- Алексайо…
- Это все ты, - с любовью заверяет он, блуждая руками по моей спине, - а поза напоминает мне Санторини. Ты была без одежды, счастливая, и вся моя.
- За исключением того, что на мне сорочка, все по-прежнему.
- В сорочке, видимо, обитель зла.
- Ксай, - не удерживаюсь, хихикаю я, - у нас еще будет время все повторить. И в Греции, и не только.
- Ловлю тебя на слове.
- Еще бы, - прищурившись, я опускаюсь на его грудь, соглашаясь выполнить первую просьбу. Лежу, поглаживая кожу, слушая дыхание и биение сердца. Для меня это теперь самый важный звук на свете. Эдвард надежно обхватывает меня руками, не намеренный никуда отпускать, а его губы дарят мне поцелуй в висок.
- Тебе было очень больно?..
- Сейчас? – Ксай недовольно глядит на окно.
- Там, - я не очень решительно, но накрываю пальцами левую сторону его груди. Прямо поверх пижамной рубашки, - очень?..
Эдвард мрачнеет. Я, даже не видя его лица, могу с уверенностью это утверждать.
- Это не боль, Бельчонок, а сдавливание. Терпимо.
Мне нравится, что муж не отнекивается и не замалчивает. Честный ответ на вопрос дорогого стоит, если это он.
- Не хочу, чтобы тебе было нехорошо…
- Не будет, - Эдвард закрывает тему, увереннее растирая мою спину. Накрывает нас обоих одеялом, пряча от холодной ночи, - засыпай. Пока ты рядом, мне вообще ничего не грозит.
- Теперь не отделаешься…
- Не буду пытаться, - сокровенно заверяет он. И больше не говорит ни слова. Только напевает одну старую-старую песню про миллион теплых поцелуйчиков.
Πάπας Xai...
Папа Ксай.
Я уже почти засыпаю, напитавшись теплом и близостью мужа, успокоившись вместе с тем, как успокаивается, возвращаясь в нормальный ритм, его сердце, как резкий, громкий звук все портит. Чересчур быстро.
Алексайо подо мной вздрагивает, мгновенно открывая глаза.
Мы оба вслушиваемся в повисшую тишину в доме.
- Что это?..
Эдвард, мгновенно качнувшись на бок, меняет нашу позу. Я теперь слева от него, на подушках. И за спиной мужчины ничего не вижу.
...Звук раздается снова.
- Пистолет, - бормочет Ксай. Одним резким, слаженным движением поднимается на ноги. Прежде даже, чем я успеваю сделать вздох.
Я подрываюсь следом, запутавшись в простынях. Если бы не изголовье постели, то падение было бы неизбежно.
- Сюда, - Алексайо знает, что делать. И причем – быстро. Он, не церемонясь, с силой хватает меня за руку. И делает все, дабы не смогла ее вырвать. Даже больно…
В ванную? Он ведет меня в ванную.
- Ты думаешь, здесь?.. – сонная, я не могу понять, что следует предпринять.
- Здесь, - слышу убежденный голос, - и молча.
А потом, быстрее, чем могу хоть что-то сделать, Ксай исчезает. И дверь комнаты за ним закрывается на замок.
____
*Папа Ксай
**Мечтательница
* * *
Вероника, в одной руке сжав кружку с чаем, что собиралась попить в попытке избавиться от бессонницы, а в другой – банку с медом – выбегает в коридор. Пустой, ночной и темный, как никогда на свете. В нем не видно ничего, совершенно ничего, даже силуэтов.
Где здесь выключатель?..
Взволнованная услышанным звуком будто бы захлопнувшейся двери, Ника вслушивается в окружающее пространство, пытаясь понять, привиделось ей или нет.
И ровно в это же мгновенье, словно бы только и ждал ее, громкий кошачий вой, перемежающийся с протяжным мяуканьем, настигает из ниоткуда. Будто бы разверзается преисподняя.
Ника подпрыгивает на своем месте, чудом не роняя баночку меда. Но кружка из ошарашенно разжавшихся пальцев вниз все же летит. Сталкивается с коридорным деревом.
- Кот… - сама себе, громко, сбито дыша, бормочет девушка.
Усатый, сидя у двери, судя по всему, настырно воет.
Вероника нащупывает выключатель. Свет периферийный, только для прихожей, но уже хоть что-то. Она переступает осколки, слишком растерянная для того, чтобы сразу же их убрать.
Да, кот у двери. И это кот, правда. И он воет.
- Ты на улицу хочешь?..
Это какой-то сумасшедший дом. Медсестра хмурится, недоумевая.
- Милый, там холодно, - она пытается отодвинуть кота с порога, - тебе не понравится. Пойдем-ка к Каролине.
Берет под грудку, поднимая вверх.
Усатый сопротивляется как может. По-настоящему верещит, отчего девушке не остается иного выхода, как вернуть ему горизонтальное положение. Дать стать на лапы.
- Подожди-ка, – глядя на пушистый хвост и лоснящуюся шерстку, а так же чувствуя едва знакомый аромат, который уже где-то слышала, она внимательнее смотрит на кота, - ты всегда рядом с Карли. Тебя не оттащить…
Логическая цепочка начинает выстраиваться, опираясь на кота у двери и саму дверь, что ей, как показалось, хлопнула…
Не в ту сторону. Глупости какие.
Но блеск глаз пушистого, его неуемное возвращение на коврик в прихожей, дает развитие тревожным сомнениям.
- Где твоя хозяйка? – Вероника, оглянувшись вокруг, не видит нигде ни живой души, ни намека на ее скорое появление. - Спит? Ты убежал?
Заново пробует поднять кота. Вернуть его в комнату, к Эммету, к Каролине и убедиться, что все в порядке. Что малышка дома.
Но Когтяузера измором не возьмешь. И Нике, хочет того или нет, приходится сдаться.
- Не может быть.
Она приоткрывает дверь наружу, придерживая животное внутри, и всматривается в пейзаж. Вот подъездная дорожка, вот припаркованная машина Эммета, вот небольшой садик, а вот…
Фиронову второй раз за пять минут подбрасывает на своем месте, когда маленькие детские следы, пробиваясь среди ночной грязи на мокрой земле, уводят от крыльца вглубь территории, к забору. К лесу, шумящему впереди.
Свежие.
- О господи!
Позвать кого-то? Натоса? Эдварда? Но она же уйдет!..
К чертям.
Вероника не помнит, что надевает первым. Ее сапоги, благо, не убранные в шкаф, стоят наготове, чтобы с них стекла вода. А куртку, первую попавшуюся, даже создавая шум, она сдергивает с вешалки внутри шкафа.
Распахнув дверь, Вероника выскакивает наружу, успев закрыть ее перед носом Тяуззера.
По грязи, такой мокрой, скользкой, кидается вперед.
- КАРОЛИНА!
Ника оббегает крыльцо, направляясь к забору. В темноте не видно ни зги, но шаги ведут ее. И то, как ускоряется девочка, их оставляющая – трепещет ее одежда, заплетаются ноги – подсказывает направление.
От дома все дальше…
Но краем уха девушка слышит будто бы машинный рокот, приглушенный и замедленный, приближающийся к подъездной дорожке.
* * *
Темная ночь, ровно как и царство снов, разрывается на части под крик. Остервенелый. С улицы.
- КАРОЛИНА!
А затем озлобленный и отчаянный кошачий вой. Громкий до того, что режет слух. И пронзительный. Как никогда.
Именно так орали коты в Греции. Эммет все детство терпеть не мог котов, избегал их, даже выдирал из книжек картинки со страшными порождениями ада Сими. А Мадлен любила. Кошка была для нее символом красоты и независимости… и Каролина унаследовала любовь к кошачьим, похоже, от нее. Только не по тем причинам.
Они пушистые, она говорила. Они добрые. С ними тепло.
И сейчас это «доброе», пушистое создание измывается над ним. Совершенно безнаказанно.
Эммет, вырванный из долгожданного сна, где все спокойно и хорошо, где Карли с ним, а родные люди в безопасности, всерьез полагает, что готов усатого убить.
Тем более его лапа, лапа с когтями, уже несильно, но скребет по его руке. Привлекает внимание.
- Охерел?.. – часто моргая, Каллен с трудом открывает глаза. Наглая кошачья морда прямо перед лицом. Смотрит этими серыми, как у Карли, глазами… и не мигает.
- Пошел вон, - Натос, не желая силы, скидывает Тяуззера с подушек.
Пронзительно мяукнув, животное летит на пол. И вместе с тем, как, с трудом сгруппировавшись, успевает приземлиться на четыре лапы, демонстрирует Медвежонку, что в постели он один.
Расправлено одеяло, пуста подушка дочери. Балкон закрыт. В ванной свет. Бежит вода.
А на часах половина второго… а на улице кричали…
- Каролина? – вздрогнув, Натос резко садится на простынях. Сонливость снимает как рукой.
Тяуззи хмуро, протяжно мяукает с пола, не решаясь забираться на постель.
- Где она? – сперва не разобравшись, раздраженно зовет кота мужчина. Лихорадочно оглядывается, словно бы девочка играет с ним в прятки. Злится, что не получает ответа, но, на мгновенье включив логику, понимает, что и не сможет получить.
Вскакивает с кровати.
Балкон пуст.
Ванна пуста.
…Кот жмется к двери. Намек Каллен понимает.
Коридор вводит в ступор своей тишиной. Он врывается в него, подобно тайфуну, разве что заглушает все его движения так и текущая вода, и озирается по сторонам с перепуганным видом загнанного в ловушку зверя.
В голове, сменяя друг друга с завидным постоянством, картинки одна другой страшнее.
Натос уже открывает рот, чтобы позвать дочку здесь, как видит дверь. Отпертую. Почти нараспашку.
Голубиная… и какого черта она пошла в Голубиную?
Коридор и комнату вдруг совершенно неожиданно, как в дурном сне, наполняет женский голос. Мягкий, едва слышный, но уверенный. Убежденный.
- La fille est digne d'avoir le meilleur Maître…
И Эммета, спешащего в раскрытой двери оставшиеся до нее пять метров, нагоняет выстрел… глухой… из пистолета.
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-65#1460425
