Ксай и Белла вернулись, да-да :)

Мой Бельчонок.
Против воли я затаиваю дыхание, услышав эту фразу. Нежную. Пропитанную лаской. Осторожную и влюбленную. Родным голосом, который не спутаю ни с каким другим. Голосом, подтверждающим, что Эдвард в порядке. Он жив.
Послушай меня внимательно.
А разве раньше бывало иначе? Разве вообще может быть иначе? Я прикусываю губу, чуточку прикрыв глаза. Стараюсь сосредоточиться.
Извини, если я напугал тебя. Мы с Эмметом до последнего надеялись, что все выйдет иначе. Но обстоятельства поменялись и теперь нужно действовать им под стать.
Я пытаюсь наслушаться баритона. Здесь, в окружении недоуменных лиц наших домочадцев, под серьезным взглядом Глеба, который он с меня не сводит, тембр Эдварда – предел мечтаний. Рядом с ним мне никогда не страшно. Я знаю, что делать, если он со мной. И я знаю, за что сражаться. Никогда не отступать.
Я слушаю Ксая, как он и просил.
А Каролина, стиснув пальчиками свое платьице, закусив губку, жадно слушает меня. Глаза ее уже мерцают, а беспечность в них пропадает под чистую. Ника, стоящая за спиной девочки, прижимает ее к себе, поглаживая детские плечики. Выражение ее лица – сосредоточенно-напряженное – так же невозможно проигнорировать.
Анта и Рада, выглянув из кухни, медленно подходят к нашему маленькому кругу доверенных. Они в прострации.
И только Тяуззи, немного разряжая атмосферу, протяжно мяукает, пристроившись у ног хозяйки.
Белла, во всем слушайся Глеба. Что бы он ни велел делать.
В голосе просьба. Нет. Мольба. Скрытые огоньки страха. И много, по-настоящему много веры в мое благоразумие. За все время Эдвард говорил со мной таким тоном лишь раз…
Краем глаза я посматриваю на охранника. Эту гору из серьезности и воли, помноженные на четкий анализ обстановки и продуманность плана действий. Его тяжелый взгляд проходится по мне со сдерживающим фильтром подчиненного, но все равно пробирает до костей. Профессионализм нашего начальника охраны зашкаливает… и трудно это не заметить. Глеб считает тратой времени этот звонок. Глеб намерен вывести нас из дому за пять минут, а я уже пять говорю с Эдвардом… но он понимает меня. Уважает мое право на информацию. И входит в положение.
Я отвечу на твои вопросы, Белла. Через час. Я обещаю.
Сглатываю, сама себе согласно кивнув. Я доверяю Эдварду. Я прекрасно понимаю, в какой ситуации мы все оказались… и я не буду ставить ему палки в колеса. Ради его безопасности. Ради безопасности Каролины.
- Я поняла, Ксай.
Слышу его облегченный, теплый вдох, звучащий почти идиллией в этом начинающемся сумасшедшем доме. Мое спасение, мое вдохновение, мое все. И крохотную, но такую теплую улыбку. Благодарную.
До встречи, моя девочка.
- Ксай, - кратко, шепотом, прощаюсь я. И отключаю мобильный.
Обернувшись к Веронике, все еще придерживающей Карли рядом, от греха подальше, хмурюсь.
- Мы должны ехать.
Каролина куксится так, словно ей очень больно. Ее ладошки безвольно повисают по бокам.
- Не надо…
- Папа нас встретит, - пытается утешить девочку Ника. Поднимает на меня глаза, - так ведь?
- Да. И папа, и Эдди, - я стараюсь ради юной гречанки придать лицу хоть какую-то безмятежность, - все будет в порядке, солнышко.
- Нам паковать вещи? – Рада, выглянув из-за плеча Анты, сбитая с толку, глядит на охранника.
- Надеть куртки, взять удобную обувь и паспорта, - четко, вернув себе возможность контроля ситуации, глухим басом отвечает тот, - и как можно скорее. Как можно.
- Я переодену тебя, - вызывается Ника, потянув Карли к детской. Тяуззи просительно увивается за ними. Ему хочется на руки.
- Давайте я, Вероника Станиславовна, - Анта ступает вперед, тревожно глянув на девочку в платье и Нику в домашнем халате, - лучше переоденетесь сами. Я-то одета. – Она оборачивается к рыжеволосой домоправительнице, что уже стягивает передник, кидая прямо на пол. – Забери наши вещи, Рада.
Каролина вздрагивает.
- Мой кот!
- Я возьму его, - я ловко подхватываю пушистого на руки, припоминая, куда Эдвард спрятал его переноску, - иди с Антой, Каролин.
Когтяузэр пробует не согласиться с принятым решением, но едва ли это удается ему, уже оказавшемуся на высоте. Я держу его крепко. И одновременно думаю о том, где искать свой паспорт.
Дом оживает. Все его домочадцы заняты делом.
И лишь Глеб, оставаясь внизу, в своем темном костюме, подчеркивающем мускулы, тяжелым взглядом изучает часы на своей руке. Торопит нас.
Снаружи, в пятнадцать минут восьмого, еще светло. Солнце играет на верхушках пихт, серебрит ручейки недавнего дождя, забавляется с облаками, белыми и пушистыми, на синем небе. Тепло. Даже ветерок – и тот теплый. И нет ни намека на предвидящуюся грозу…
У самого крыльца, поправ лужайки и клумбы с цветами, два черных внедорожника. Домоправительниц Глеб отправляет во второй. Нас – в первый.
И Каролина, сжав переноску с Тяуззи как последнее, что у нее осталось, неумело забирается на заднее кожаное сиденье, толкнувшись от металлической подножки. Взволнованно следит, садимся ли мы с Никой следом. Дабы успокоить ребенка, мы обе занимает места по разные от девочки стороны. И ее ладошки, теплые, маленькие и пахнущие ванильным мылом, с недетской силой пожимают наши пальцы. Кот в ногах недовольно урчит резкой смене обстановки.
Тонированное стекло, что-то мне подсказывает, защищено от пуль. Перегородки между водителем и пассажирами нет. Судя по эмблеме на руле, автомобиль – «тойота». А на переднем сидении почти точное отражение Глеба, его помощник. Петр. Мы уже познакомились у Ксая в больнице.
Машина резко стартует с места, оставляя наш с Аметистовым дом, проникнутую воспоминаниями лужайку и лес, столько раз изображенный мной в акварельном виде, позади. Поглаживая пальчики Карли, наблюдая за тем, как движется стрелка на спидометре и мелькают повороты целеевской дороги, я не до конца отдаю себе отчет, что происходит. Все кажется мне сюрреалистичным, пропитанным самим определением слова «нереальность». В конце концов, быстрая смена событий сама по себе выбивает из колеи, а здесь, судя по реакции охраны на приказ Каллена, замешана еще и угроза для жизни…
Я боюсь. По-настоящему, до дрожи за своих родных людей. И ничем этому не поможешь.
Вероника перехватывает мой взгляд. Она, с распущенными волосами, в первой попавшейся блузке и джинсах сидит рядом, дозволяя увидеть, что и сама напугана. До чертиков. Но в то же время в ее зеленых глазах подсказка – Каролина здесь. И мы обязаны в первую очередь думать о ней. Юную гречанку и так потрясывает как в лихорадке.
- Я не хочу уезжать…
- Порой нет других вариантов, Карли.
- У нас никогда их нет.
- Мы едем к папе, - напоминаю я. Пытаюсь встроиться в размеренный, успокаивающий голос Вероники.
- Папа меня не заберет. Он нас отправит…
- Каролин, - тяжело вздохнув, новоиспеченная миссис Каллен наклоняется и притягивает девочку к себе. Заключает в теплые, но надежные объятья.
Каролина пытается не реагировать.
Каролина мечтает остаться безучастной.
Но стоит губам девушки лишь коснуться ее волос… как плотину прорывает. И Каролина, поправ все свои правила, все сдерживание, с отчаянным детским стоном, предваряющим истерику, обвивается вокруг медсестры.
- Н-ника…
- Я с тобой, зайчонок, - та утешающе гладит ее спинку, прячет от всего, даже от меня. Укутывает своей нежностью и голосом, в котором один мед. Могу поклясться, даже Петр, плененный, следит за ней с пассажирского переднего сиденья. Ника… мама. Самая настоящая.
Глеб ускоряется, километры пролетают быстрее, как и пейзажи за окном, но рядом со мной, здесь ничего не меняется. Любовь. Самая чистая, самая светлая и самая красивая. От нее хочется жить.
- Я никому не дам тебя в обиду, - шепчет на ушко малышке Вероника, прикрыв ее плечи своей курткой, - и никто и никогда не посмеет стать между вами с папой. Мы будем все вместе. Мы будем с ним.
Каролина всхлипывает, но кивает. Ей спокойно рядом с мачехой… с мамой.
Я не мешаю им, лишь исподтишка наблюдая, устроившись у самой двери, сбоку. Я тихо радуюсь тому, что маленькое создание, больше всех заслуживающее счастья и покоя, наконец обрело его. По крайней мере, начало положено, а это уже полдела. Большая даже его часть.
Мы направляемся в аэропорт Шереметьево. Я устанавливаю это по указателям, которым четко следует Глеб, и по постепенно редеющим лесам, переходящим в поля. В конце концов, когда впереди виднеется причудливое строение из стекла и бетона, вытянутой формы и с огромным количеством самолетов, все становится предельно ясно.
От паники, что Ксай выпроводит нас из страны, даже не объяснив ничего, меня спасает лишь его обещание ответить на все вопросы через час. А мы едем уже почти столько же…
Каролина, ища защиты, приникает к Веронике крепче. Вжимается в нее, оставляя себе немного пространства лишь для контроля за Тяуззи. Ее глаза, становясь все больше и больше по подъезду к международному аэропорту, наполняются слезами снова.
- Я никуда не полечу!
- Иди ко мне, моя красавица, - Ника переключает ее внимание, перехватив обе ладошки. Поглаживает роскошные темные волосы, - немножечко потерпи. Мы еще не знаем, что будет.
- Я все равно не полечу! Я не хочу опять одна!..
- Каролина, мы вместе, вместе, - не выдерживаю я, ловя мерцающий взгляд юной гречанки, такой загнанный и потерянный, - видишь? И так будет всегда.
- Нет…
- Ш-ш-ш, - я вношу свою скромную лепту, огладив ее коленки, дрожащие так же, как и все тело. Улыбаюсь, надеясь, что своим примером расскажу больше, чем банальными словами.
Спокойствие. Только спокойствие.
Нам оно понадобится.
Глеб ловко поворачивает на развязке к первому терминалу. Главному. Он минует запрещающие знаки, игнорирует гудки других водителей, и движется четко к своей цели. К шлагбауму, пропускающему на территорию аэропорта и парковочные полосы самолетов.
Человек на пропускном пункте, едва завидев какое-то удостоверение, протянутое главой охраны, немедля освобождает путь. И автомобиль, минуя разделительную полосу, довольно быстро въезжает, врывается внутрь. В воздухе уже постепенно вступают в законные права сумерки. Воздух свежеет, пахнет вечером. А облака плывут медленнее, наливаясь темнотой.
Охранник везет нас по бетонным плитам к единственно-верному месту – серому ангару в некотором отдалении от остальных. Здесь уже не так ярко светят фонари, нет машинок «follow me», сопровождающих самолеты, а самих летательных аппаратов не видно и в помине. Мы будто бы покидаем территорию аэропорта, хотя ограждение и мерцающие вдалеке взлетные полосы говорят об обратном.
Впрочем, от терминала мы в любом случае далеки. Даже дополнительного.
Каролина жадно вглядывается в однотипный пейзаж за окном, все еще не отпуская Ники. Эта девушка придает ей сил. Она смогла добиться доверия своей будущей воспитанницы.
Я следую примеру девочки. Не совсем понимаю, что происходит.
Но вот автомобиль останавливается. Вот Петр, резво покинув его, открывает дверь мне, пока Глеб помогает Веронике и Каролине. Я захватываю с собой переноску с котом, дабы позволить ей быстро и спокойно выйти.
Это оказывается очень кстати.
Сперва я слышу недоверчивый всхлип, а потом безудержный визг. И в отражении закрывающейся двери меня настигает видение Эдварда, наскоро чмокнувшего племянницу в лоб, а затем и Эммета, подхватывающего свое сокровище на руки.
Он, в том же костюме, в каком уезжал, только лишь с распущенным галстуком, крепко прижимает дочь к себе. Наверное, со всей медвежьей силой, даже глаза закрыв и уткнувшись подбородком в ее плечико. Карли не больно. Она лишь рада. И держит отца, насколько хватает сил, с таким же рвением. Плачет, пусть пока и беззвучно.
Петр подводит меня ко входу. Берет в руки переноску, освобождая мои.
И снова – очень кстати.
Потому что по примеру Каролины, увидев своего Алексайо – живого, здорового, столь близкого – не сдерживаюсь. Требую его себе, мгновенное переметнувшись в любимые объятья.
Эдвард теплый. Горячий даже. Ткань его костюма, рубашки – мягкая, аромат приятный, пусть и чуть стертый длинным днем, а губы… мои нежные, трепетные губы. Они целуют меня, словно бы встретили там, где никогда не ожидали. Как в последний раз.
- Ты здесь.
- И ты здесь, - задушенно, с трудом усмехаюсь, стиснув его ладони, - мой Ксай…
- Еще бы, - его ответный смешок выходит абсолютно вымученным, у век гусиные лапки, во всей позе скованность, вызванная усталостью, но он счастлив. И даже пытается шутить, - все хорошо. Тише.
- Ты в порядке.
- Да. А ты?
- Ага… - я смаргиваю навернувшиеся на глаза слезы, на мгновенье отстранившись от мужа. Хочу увидеть его лицо. Хочу понять, что утро этого дня и время сейчас, его вечер – рамки одних-единственных суток. Мир не перевернулся. Земля не стала крутиться в другую сторону. И мы вместе. Как полагается. Как надо.
Мой уставший, но такой добрый взгляд аметистов. Мои веки, мои скулы, мои губы, мои длинные черные ресницы… я соскучилась так, будто мы не виделись больше месяца… я устала. Я просто хочу обнимать его. Вот так. Сегодня, завтра, всегда.
…Что-то я расклеиваюсь.
- Бельчонок, я тебя люблю, - никак не способствуя моему успокоению, тем временем шепчет на ухо Ксай. Подмечает, что Эммет так же нечто говорит Веронике, стараясь скрыть это от ушей Карли, уже начавшей разыскивать своего любимца. – И я хочу, чтобы ты понимала, что все, что нужно, я готов сделать, дабы тебя уберечь. Это не подлежит обсуждению.
Я суплюсь.
- Не ценой себя, - сострадательно веду по его правой щеке, кусая губы от ее холодного отсутствия любой реакции. Сегодня это задевает.
- Не ценой, - он кивает, - но просьбой – не упрямиться.
- Боюсь, невозможно…
- Не время сейчас, Белла, - Эдвард серьезнеет, а глаза его становятся чересчур внимательными, напитанными мудростью и желанием оберегать, - просто меня послушай: вы должны покинуть Россию.
Почему-то я была к этому готова. Даже если немного и прошибает болезненной дрожью.
- Нет, Ксай.
- На несчастных четыре дня, - предчувствия мою реакцию, он остается совершенно спокоен. Держит меня, не отпуская, смотрит в глаза, - Кубарев устроил здесь полный разнос и нам с Эмметом нужно немного времени, дабы разобраться во всем.
- Наше присутствие ничего не меняет.
- Меняет все, солнце, - он морщится, опасливо выглянув поверх моей макушки, - это необходимо, поверь мне. С полуночи все наши самолеты оцеплены и не подлежат эксплуатации до окончания следствия. Плата за откладывание подобного… больше не принимается, - я слышу, как он скрипит зубами. Недовольная, мягко разглаживая собравшиеся на лбу и у губ морщинки. Поцелуями и касаниями.
Вот это естественно – быть с ним. Целовать его. Чувствовать. Я только-только едва не потеряла это ощущение… и что же, опять бежать? Снова?!
- Вам не нужно быть здесь. Не теперь. Ради безопасности вашей и Каролины.
- А ради вашей?..
- Ты не защитишь меня в Москве, любовь моя, - Ксай трепетно касается моих щек, словно бы впервые видя их кожу, - и я тебя тоже. Так нельзя.
- Но так правильно. Мы договаривались больше не разлучаться.
- Это краткая разлука, - он сострадательно поглаживает мою спину, - ты даже не заметишь. Погреетесь на солнышке… у Ники и Каролины есть греческое гражданство, у тебя - американский паспорт. Все нам на руку.
- А у тебя – самолет, - сдавленно бурчу, боязно оглянувшись на ангар. Знаю, что в нем. И знаю, что выбора, по сути, у нас нет. Сколько бы я не упрямилась.
А это вызывает слезы…
- У меня – самолет, - почти как ругательство произнося это слово, Алексайо приникает своим лбом к моему. Целует скулы. – Последний. Я обещаю.
Чувствую себя ребенком, но ничего не могу поделать. Его близость для меня хуже наркотика.
- Я не хочу уезжать, - сдавленно и тихо, точно как Карли, шепчу.
- Бельчонок, так надо, - терпеливо уговаривая, он все же немного торопится. Это слышно по голосу. По вздохам. И по прикосновениям рук. – Не пугай Каролину.
Очень, очень дельное замечание. Я с силой прикусываю губу.
- Ника в курсе, - его шепотом эхом отдается у меня в голове, - сейчас нужно сделать все с наименьшей кровью. Я позвоню вам сразу же, как прилетите. Петр и Глеб полетят с вами.
- Целый арсенал…
- Всего двое – это мало. Но лучших, - Эдвард тяжело вздыхает, крепче обвив меня руками. Сдержанно целует в висок, - ради всего святого, моя девочка, береги себя. Через четыре дня, надеюсь, все закончится. Мы сможем вернуться домой.
- Ты не расскажешь мне, что случилось?
- Для этого не время. Не сегодня.
- А когда же?..
- Белла, пора садиться в самолет, - Ксай неумолим. Он глядит на меня как взрослый, он говорит со мной так же. И глаза его заливает сталь, - и лучшее побыстрее. Нам еще нужно уловить время, чтобы взлететь.
- Почему не летишь ты? – ребячусь, стиснув зубы.
- Я под следствием, - как ребенку, разъясняет он, - и Эммет тоже. Думаешь, я бы отправил вас одних, будь иная возможность?..
Я морщусь, тяжело выдыхаю. А потом так сильно, как могу, обвиваюсь вокруг мужа. Напитываюсь им.
Боже, а я ведь так радовалась этому начинающемуся дню…
Видимо, встреча со спонсорами прошла из рук вон плохо. Или вскрылись новые подробности, о которых Ксай молчит. А я, то ли потерянная, то ли глупая, то ли слишком послушная, не могу выспросить.
Теряю хватку? Или до сих пор думаю, что сплю?..
Господи…
- Я тебя люблю.
- Я тебя не меньше, - честно докладывает муж, крадя у меня маленький, целомудренный поцелуй. А затем со вздохом разворачивая в сторону Ники, Эммета и Каролины. Обняв папу, она, уже покрасневшая от слез, вспотевшая, с запутавшимися волосами, слушая его, хнычет. Отчаянно.
- Сейчас, - подсказывает Эдвард. И надевает на лицо теплую улыбку для Карли.
Побуждает меня сделать тоже самое.
- Нам пора, Каролин.
…Кажется, отказаться не выйдет. Никак.
На это намекает и серо-голубой взгляд Эммета, тяжелый и стальной, как никогда.
Мы летим в Грецию.

* * *

Он любит, когда ее волосы распущены. Роскошные, черные, как смоль, они лежат на ее узких плечиках, пышные, тяжелые, подвивающиеся на концах – одно удовольствие любоваться. Длинные пряди прикрывают только-только начавшую формироваться грудку. Обнаженная, прекрасная во всей той первозданной красоте, что дарует Бог своим лучшим созданиям, она еще стыдливо сжимается, когда глядит на нее своим синим-синим взглядом.
На ней ни грамма косметики. На ней ни тряпицы одежды.
Но на ее запястьях два весомых золотых браслета, а на голове – обруч с бриллиантовыми вставками. Целиком и полностью это существо стоит втрое больше любой искусницы любви, даже той, которую воображают в своих фантазиях баснословно богатые господа.
- Chrysalide*…
Свои огромные серо-голубые глаза она поднимает на него, едва слышит имя. Здесь у каждого есть имя, и оно единственное, чем ты обладаешь. Мирские имена презираемы Господином. Он лично выбирает то, что подходит тебе в его обители, и ты обязана его выучить. В конце концов, оно отражает твою сущность… и в моменты близости, когда глаза Господина закатываются от удовольствия, а пальцы впиваются в твои бедра, ты шепчешь его. Шепчешь свое имя.
Но до тех пор не открывай рот.
Черноволосая красавица, смущенно прикусив полную красную губку, делает шаг назад. Опускает руки, давая своему властителю вдоволь налюбоваться на нежную фигурку, гладенькую кожу без единого волоска, еще по-мальчишески сложенные бедра.
С восточного столика из резного красного дерева она берет гроздь сочного, крупного винограда. Нежно-бордовый, без косточек, он – мечта.
Ее маленькие губки с очаровательной медлительностью поглощают одну ягоду, облизнув с пальчиков протекший прозрачный сок, такой же сладкий, как и ее собственный.
Господин, широко улыбаясь, выгибается на своем темно-бордовом кресле. Его платиновые запонки уже давно откинуты в угол.
- Ma chérie, viens me**.
Виноград она берет с собой. Изящно, нежной поступью, движется к Господину. Робко улыбается, как и полагается созданию ее возраста, но не отводит глаз. Их глубина и сила, затаенная у радужки, сводит мужчину с ума. Он обожает свою Chrysalide.
Забирается на его колени она по-детски ловко. Подняв гроздь повыше, садится на дорогую итальянскую ткань своими обнаженными ягодицами, теплыми и живыми, выгибаясь властителю навстречу.
Он ухмыляется. Он требовательно забирает у нее одну виноградинку, самую маленькую, но самую сочную, не упругую, давя пальцами. И ведет ее холодной мякотью по коже Chrysalide, оставляя полосы сладчайшего нектара. Впитывая аромат ее кожи, он становится неотразим.
- Dites-moi, mon amour***… - сокровенным шепотом просит Maître. Останавливается внизу плоского живота с бархатной кожей, готовый соскользнуть вниз, в затаенные дебри прекрасного, едва услышит нужную фразу. Он уже на грани. Он уже готов.
Красавица вздыхает, прикрывая свои очаровательные глаза. Черные ресницы отбрасывают тени на прекрасные щечки, такие же алые, как и вся ее кожа, стоит лишь коснуться той «игрушками».
Медлит. Специально.
Maître, предвкушающим взором окидывая ее тельце, раз за разом, наполняется той живительной энергией, что может дать лишь молодое тело. Самое молодое.
Следом за виноградным соком, оставившим сладкие разводы, он губами шествует по коже Chrysalide. Целует ее шейку, ключицу, ее грудку, ее ребра… и ее талию. Кругами бродит по ее талии, воспламеняясь внутри от своего желания. Угнетающего. Ошеломляющего. Способного остановить сердце.
- Dites-moi, mon amour, dites-moi! – почти приказывает, сжав пальцами ее талию.
Дитя роняет гроздь винограда на каменный пол.
Дитя открывает глаза.
- Je t'aime, mon maître…
Довольный, он не скрывает своего восторга. Приподнимает своего ангела, откинув ее восхитительные волосы с тоненьких плеч, и расправляется с ширинкой.
- Maître vous aime, Carolyn****…

Задохнувшись, утерявшийся в пелене ошеломительного сновидения, мужчина широко открывает глаза. Против воли ежится, когда чувствует мягкие губки ниже своей талии. И рефлекторно, подавившись остатками воздуха, движется им навстречу.
Не может сопротивляться. Не умеет. Кончает, зажмурившись со всей возможной силой.
Но это… неправильно. Неинтересно.
Губы мягкие, но они – не те. Губы теплые, но они – не те. Губы… взрослые. А ему нужны Ее. Ему нужна Chrysalide. Каролина.
А в изножье кровати, обнаженная и решительная, Апполин делает все, чтобы ее Maître был счастливым.
…Вбирает в себя все до последней капли.
- Je t'aime, mon maître…
Только вот ее не слышат. И не отвечаю то, что следовало бы за такой оргазм, за подстройку под ночную фантазию, за любовь во время сна.
Грубо отталкивая любовницу, опаленный жаром и удовольствия, и сновидения, мужчина поднимается на ноги. Чуть покачнувшись, спешит к телефону.
Только не добегает.
Вздрагивает.
И падает.
- Carolyn!..
*Куколка
**Подойди ко мне, моя дорогая.
***Скажи мне, любовь моя.
****Мастер любит тебя, Каролин.

* * *

Мой Бельчонок.
Серый небольшой самолет с витиеватыми фиолетовыми полосами у хвоста садится на яркую посадочную полосу темного аэропорта. В отдалении виден терминал, он-то и освещает все вокруг. До города не меньше трех километров.
- Я очень рада слышать твой голос…
И я твой, Белла. Ничуть не меньше.
Останавливаясь у самой яркой парковочной точки, наш воздушный экспресс, за три часа скоротавший расстояние в несколько тысяч миль, дозволяет экипажу из трех человек подготовить все к выходу. Каролина, прижавшаяся к Нике, крепко стиснувшая пальцами телефон, по которому ей звонит папа, испуганно глядит за иллюминатор. Кроме серого грубого асфальта и темноты неприветливого моря впереди там пока ничего не видно. Взлетная полоса – всего лишь маленький островок суши. И не удивительно.
Вы приземлились, и я обещал позвонить. Белла, еще раз, пожалуйста, подчиняйтесь охране. Они знают, что делать и знают, куда ехать. Я буду очень благодарен тебе, если ты не станешь ни в чем им препятствовать.
- Считаешь, я соберу чемодан и улечу обратно к тебе? – с грустным смешком, вмиг почувствовав себя не в своей тарелке, в Греции, но такой чужой без Ксая, едва не плачу. Ежусь на большом светлом кресле, стараюсь отвлечь себя разглядыванием Тяуззи в переноске.
Нельзя плакать при Каролине.
Не стану.
Что-то мне подсказывает, что ты на такое способна. Но не стоит, моя девочка.
Его голос мягкий. Сострадательный, нежный и мягкий. Он успокаивает посреди непонятной обстановки, на каком-то острове, в таком большом отдалении от моего аметистового сердца. Я ненавижу разлучаться с Эдвардом. Я обещала ему, он обещал мне, что такого больше никогда не будет – Флоренция едва не убила нас. Однако все снова.
Изабелла, нам нужно ровно четыре дня, я тебе повторяю. И мы встретимся в Домодедово. А пока… вы же в Греции, я надеюсь, дом вам понравится… отдохните как следует женской компанией. Все, что угодно, в безлимитном объеме.
Он уговаривает меня и вполне успешно. Эдвард умеет, когда нужно, уговаривать. Его слова бархатны, его голос сдержан, уверен, каждая фраза – чистое убеждение. И никак иначе. Если речь идет о моей безопасности, о безопасности Карли, он снова тот мужчина, которого я встретила в Лас-Вегасе – знающий всех и все, все держащий под контролем. Ему хочется бесконечно доверять.
- Тебя здесь нет, - тихо бормочу, услышав всхлип Каролины. Она, запрокинув голову, чтобы не дать слезам политься, слушает папу.
Ты справишься. Уж это точно можно пережить.
- Ты себя недооцениваешь. Снова?
Бельчонок… не нужно, оно того не стоит. Все скоро закончится. А пока прежде всего помни, как сильно я тебя люблю. Сохрани себя ради меня.
Сперва я слышу в его голосе улыбку, затем – нечто вроде мягкого повеления, а после… просто грусть. Эдвард позволяет мне услышать, что тоже скучает – очень сильно. Но волнуется сильнее. И это, в свете событий предыдущих недель, меня пугает.
- Не изводи себя, и я не буду себя. Сбереги мне свое сердце.
Он глубоко вздыхает и, я уверена, будь рядом, непременно бы после такой фразы коснулся моих волос. Он всегда их касается тогда, когда слов не хватает. Высший жест заботы, высшее доказательство бесконечной привязанности… просто невероятная любовь. В этом весь Ксай.
Обещаю, Белла.
- Обещаю, Эдвард, - я накрываю трубку рукой, словно бы так могу его коснуться, зажмуриваюсь, - когда ты позвонишь в следующий раз?
Завтра вечером. Не так долго, правда?
- Не так долго, - шепотом, унимая себя, тихо соглашаюсь, - тогда… до завтра?
До завтра, любовь моя. Пожалуйста, слушайся Глеба.
- Как скажешь…
Эта фраза его успокаивает. По довольному выдоху, по промелькнувшей в голосе улыбке при последних за сегодня словах:
Моя умная Белочка. Спасибо.
И потом Эдвард, не терзая меня, не заставляя, сам… отключается. Прекрасно знает, что какой бы силой воли и решимостью не обладала, сегодня на «трубку» сброса вызова мне не нажать. Пальцы не слушаются.
Я заканчиваю свой разговор, в некоторой прострации сидя на всем том же светлом кресле, с Тяуззером напротив себя, а Ника с Карли еще беседуют с Эмметом. Лицо малышки выглядит не лучшим образом, зато она доверчиво приникает к новоиспеченной миссис Каллен, жадно ловя папины слова.
За время полета Ника уговорила ее перекусить двумя поджаристыми круассанами с джемом и большой кружкой чая, вынесенной нашим экипажем. А так же, тихонько играя в «города», помогла заплести красивую и длинную темную косу, чтобы в жарком салоне, да и на жарком острове, волосы не мешали. Каролина сегодня как никогда похожа на Рапунцель. Но Рапунцель уверенную, что Принц за ней никогда больше не придет, только что заново заточенную в свою башню.
- Я хочу домой, - скулит Эммету девочка.
Вероника поглаживает спинку падчерицы, обернувшись ко мне. Зеленые глаза полны сострадания и, я надеюсь, по мне видно, что я разделяю ее чувства. На эти дни нам доверено, ни много, ни мало, бесценное сокровище. И без него ничто не имеет смысла.
- Папочка…
- Каролин, нам пора выходить, - Ника, кивнув на подготовленный к спуску трап, привлекает внимание ребенка к себе, - отпусти-ка папу. Он позвонит завтра, он же обещал.
Каролина зажмуривается, с силой сжав губы. Слишком маленькая, слишком несчастная. Я не знаю, когда это все изменится. И потому мне так страшно.
- Пока, папа…
Как Эдвард спас меня от мучительной необходимости прерывать разговор, Натоса спасает Ника. Забирает у девочки телефон и жмет «отбой». Уверенным движением пальцев.
- Пойдем, - она поднимается, протягивая Каролине руку. Едва-едва сдерживающая слезы, та смотрит на нее так, будто совершила безбожный поступок, которому нет оправдания. Но руку отнять не успевает – Ника пожимает ее ладошку в своей.
- Мой Тяуззи…
- Я его возьму, - успокаиваю малышку, забирая переноску с котом, недовольно мяукающим, в правую руку. Глеб предлагает мне свою помощь с ношей, но, видя, как опасливо глядит на него Каролина, я отказываюсь. Не так уж тяжело.
Свежий от близости моря греческий воздух, одновременно и теплый, и прохладный, и наполняющий энергией, проникает в легкие с первым же вдохом.
По довольно широкому трапу с удобным поручнем, не слишком высокому, мы спускаемся к асфальту. Недалеко от взлетной полосы припаркована машина, большая и насыщенно-черная «Тойота», за рулем которой уже Петр. Он, заметив, что мы вышли, подъезжает ближе.
Это Корфу. Греческий остров, один из самых северных, с густыми оливковыми рощами, яркими зелеными холмами и лазурным морем, что на ночь покрывают черной шалью с отблесками темно-синего.
Корфу, как доложил мне интернет-путеводитель, прочитанный в самолете от нехватки занятий и избытка времени, это чистой воды рай.
Может быть, так оно и есть, я не спорю. Но рай для меня там, где Эдвард. Без него даже Эдем, кажется, не был бы Эдемом.
Как же я ненавижу разлучаться!
Это особенно обидно от того, что у нас изначально куда меньше времени, чем обычно полагается. Любовь прекрасна, насыщенна, тепла, она делает жизнь ярче и лучше… но ее так мало… и каждый день норовит обрезать еще кусочек, а то и большой такой кусок…
Чтобы пусто было Кубареву и всем тем, кто вынудил Эдварда отправить нас в Грецию.
Я сажусь в машину вслед за Никой и Каролиной, котика в переноске ставлю на пол. Уверяю Карли, что выпустим его дома, пока лучше посидеть там.
Дома… потрясающе звучит, когда только что дом покинул.
Петр и Глеб, сосредоточенные и, как всегда, скупые на слова, эмоции и прочее, лишь пристально глядящие по сторонам, увозят нас вглубь острова, по закрученной дороге, освещенной лишь парочкой фонарей, куда-то подальше от туристических мест. От аэропорта точно.
Но вот за окном уже снова появляется море, вот огромные деревья с густой кроной размыкаются (никогда бы не подумала, что это оливы), вот уже виден наш приют на следующие несколько дней.
Повыше уровня моря, да и дороги, будто бы выросший, как олива, из холма, желтый дом, подсвечивающийся несколькими замысловатыми фонариками. К нему ведет недлинная каменная лестница, красивые греческие колоны подпирают крытую веранду. И цветы. Вот он, гибискус – самых разных оттенков. Говорят, лучше чем здесь, на Корфу, его нет.
Для машины предусмотрено парковочное место. Петр, не ожидая, сразу же его занимает.
На сей раз честь нести кота передается, как эстафета, Веронике. Каролина крепко обвивает мою руку, прижавшись еще и к боку и, вздохнув, направляется к дому. Здесь пахнет цветами, зеленью, и едва ощутимо, совсем слегка, степью…
Путеводитель сказал, именно так пахнут оливы.
Сегодняшним днем, и без того насыщенным и малоприятным, единственное, чего хочется нам всем – отдохнуть как следует. И это не удивительно. Но удивительно то, что, когда Глеб открывает дверь, пуская нас в светлую гостиную, Каролина заявляет, что хочет спать в своей комнате. С Тяуззи, которого тут же выпускает из переноски, бережно подхватив на руки.
Мы с Вероникой переглядываемся.
- Карли…
- Я взрослая. Папа так сказал. И я буду спать одна.
Немного бледная, она очень решительна. Черты лица чуть заострились, глаза то горят, то потухают желанием поскорее уйти. И, хоть плечики неустанно клонятся книзу, она делает все, чтобы держать спину прямо. Слишком прямо. Точно так же, как и пальцы не сжимать до белого цвета… а они все равно белеют.
Петр что-то совсем тихо бормочет Глебу. И тот, окинув нас взглядом, призывает согласиться.
- Ваша спальня, мисс Каллен, - раскрывает девочке дверь, темно-бежевую, в одну из комнат, он.
Каролина, перехватив кота, тут же туда проходит.
- Открывается только верхняя часть окна, - неожиданно возникая за моей спиной, докладывает Петр, - никакого шанса сбежать.
Что же… это должно успокоить?
И я, и Вероника так и стоим в гостиной. Слышно мяуканье Тяуззи, легкий ветерок за окном и то… то, как Каролина, накрыв лицо подушкой, не иначе, плачет. В голос. Брошенно и отчаянно.
Взрослая, она сказала…
…И спряталась от нас, не желая показывать слезы.

* * *

Половина третьего ночи.
Апполин знает, что надо спешить.
В светлом халате с рюшами и белом, даже больше – ангельски-белоснежном белье, как у девственной невесты – она босиком бежит по ледяному коридору огромного дома. Стены высокие, темные, удушающие. Ковер то и дело путает ноги, сбивая ритм, а сердце в груди так и стучит, так и бьется.
Половина третьего ночи.
Где-то вдалеке уже занимается рассвет. Он пока еще темными, но уже заметными розоватыми лучами протягивается по горизонту, касаясь даже высоких вершин высаженных возле дома деревьев. Всю жизнь Maître прятался за ними, надеясь, что уберегут от беды, ненужных фотосессий и осуждения общества… за закрытыми дверями, в закрытом доме, упрятанном этими деревьями, он делал все, что хотел. До этого дня.
Половина третьего ночи.
Ночи длинной, ночи темной, ночи страшной. В ней удушающая жара, чрезмерный запах трав и цветов у крыльца, огромные ночные бабочки как в фильмах ужасов, но, что хуже всего, в этой ночи – смерть. Ее самое яркое проявление. Заглядывает в каждое окно – вымытое, панорамное, без штор. Оно просто затонировано так, что снаружи – ничего и никого, а изнутри…
Апполин качает головой. Она ускоряется.
Половина третьего ночи.
Медицинская помощь будет здесь уже через десять минут, она лично в нее позвонила и, заплетающимся, полным скорби и ужаса голосом начала тараторить про сердце, давление, боли, секс, кровать, ночь… и про возраст. Maître не был юнцом.
Диспетчер пообещал прибыть на место через тринадцать минут. Эти три она и бежит, очертя голову, по коридору. В кабинет.
Впервые она врывается сюда так неожиданно, скоро и без предупреждения. В кабинете нет окон и вовсе, здесь совсем темно, даже включенный свет не спасает, здесь массивная деревянная мебель, чертов стол красного дерева, этот большой, чересчур большой для него стул… и ковер, алый, как кровь. Кровь, что так резко уронила давление своего господина до страшного уровня. Погубила его.
Половина третьего ночи.
Апполин, наскоро натянув белые перчатки, потрошит полки кабинета. Надо сделать так, чтобы было незаметно, но быстро и действенно. Она ищет то, что никому иному видеть нельзя, даже следствию. Кто его знает, кому оно передаст этот материал. Полиция в курсе, что Maître педофил. За это знание она ежемесячно получала сумму, за которую можно купить добротный домик на берегу озера Леман, в Швейцарии. Она замнет дело – это раз. А может и сама поживиться…
Нет. Нельзя. Никак нельзя.
Половина третьего ночи, часы спешат, а Апполин чувствует, дрожа всем телом, что вот-вот заплачет. Только это не позволено, пока дело не будет сделано. Слезы, какой бы ни были они причины, надо приберечь для полиции, докторов, похоронников и юристов. Не должны они в ней усомниться. А если и усомнятся… Боги, какая разница? Дитя. Превыше всего дитя.
Апполин делает маленький перерыв, чтобы собраться с мыслями. В полках дела в бордовой папке, что она лично принесла Maître у на стол, нет. Значит, оно эксклюзивно для него даже больше, чем она могла подумать. Значит, спрятал. Но куда. В сейф? Тот, что с деньгами, она уже проверяла. В какой же еще?
Загнанная, потерянная, девушка поворачивается в разные стороны, тщетно ища дельную мысль.
Он часто в кабинете, почти всегда. Где, как не здесь, хранить сокровенное дело?
Половина третьего ночи.
Ночи.
Этой.
…И тут Апполин вспоминает, что во сне Maître бормотал «Chrysalide». Никого, никогда за всю историю своих отношений и похождений, он так не называл, кроме Каролин…
Каролина. Ему снилась она.
Ну конечно же!
Наскоро прибрав кабинет, повыше натянув перчатки, Апполин спешит обратно.
Уже больше, чем половина третьего ночи. Уже скоро, совсем скоро все закончится. Все будет здесь. И репортеры – первыми. Сразу после полицейских. Такая новость…
Собравшись с духом и глубоко вздохнув, девушка врывается обратно в спальню хозяина. Его, бледно-синего, одной рукой ткнувшего место на груди там, где сердце, а второй умоляюще протянувшись к телефону, переступает. В открытые глаза мертвеца не смотрит. На его обнаженность тоже.
Быстро, четко и уверенно открывает полку прикроватной тумбочки.
И видит заветную бордовую папку.

«Перышко с глазами-звездами» - так он ее назвал, впервые увидев. Ее, двенадцатилетнюю, на подиуме одного из лучших детских модельных агентств. Статную, взрослеющую, грациозную и красивую, но еще… девочку. И пригласил в личную модельную школу при своем модном доме.
Первые пару недель, покинув родителей, любимую собаку, она смирялась с жизнью в закрытом поселении как с чем-то, что позволит взойти на Олимп моды через каких-то несколько лет. Все было как обычно, все было спокойно, чинно… ничего лишнего.
А через еще пару недель родителей вдруг не стало. И собаки тоже.
И Maître, улыбающийся и нежный, любуясь ей, постучался в дверь комнаты.
Он спросил, смутив ее, стала ли она уже девушкой?
Он улыбнулся, услышав, что нет.
Он спросил, вызвав в ней дрожь, хочет ли она сталь женщиной?
Он усмехнулся, блеснув глазами, поняв, что Перышко не сможет ему отказать.
Да и вряд ли бы стала. С потерей семьи мода – все, что у нее осталось. А Maître исполнил обещание, возведя ее на Олимп. Только через свою постель. С того самого первого раза. В двенадцать.

Апполин распечатывает папку, выхватывая из нее бледные, тонкие листы. На одном из них большая и четкая фотография маленькой девочки. Очень нежной, очень красивой, очень солнечной.
Каролин. Так вот она какая…
На глаза девушки наворачиваются слезы. Но в слезах этих ненависть. В слезах этих – приговор.
Она снова переступает Maître на полу, снова бежит по коридорам. Где-то вдалеке уже слышны мигалки «Скорой» и полиции.
А внизу, в главном зале, растоплен камин. Просто нравится Maître, когда он растоплен, даже если на улице жара. Все здесь делали то и так, как велел Maître. И она.
До этой ночи.
Апполин кидает листы в огонь, что сразу же, заботливо приняв их и обещав упрятать так, дабы не нашел никто, перекидывается на них. В первую очередь, словно бы сговорившись с девушкой, сжигает фотографию Chrysalide.
Апполин стоит и смотрит на огонь. Проверяет, орудуя кочергой, чтобы бумага сгорела до конца, чтобы ничего не осталось никому, даже лучшим следователям.
Каролина. Эта маленькая, маленькая девочка…
Не могла она это допустить. Никак. Ни после того, что было с ней, ни после тех других детей, ни собственными руками, о боже…
Если Мадлен Байо-Боннар действительно желала для дочери такой участи, она просто чудовище. И правильно, что больше в живых ее нет. Пусть бы так же, вместе с Maître, горела в этом огне. Вечно.
Апполин улыбается. Апполин, успокоенная, тяжело вздыхает. Скидывает в огонь свои белые перчатки.
И возвращается обратно в спальню, чтобы честно и долго «оплакивать» рано ушедшего Maître, Мэтра моды, Икону стиля и просто мужчину, о котором только мечтать…
…Забавно, да, что его погубил банальный нитроглицерин? При взаимодействии с виагрой.
Апполин присаживается перед мертвецом на колени. Никак, никак не может стереть с лица довольного выражения.
Умер.
Умер.
Умер.
Наконец-то!..

* * *

Каролина знает, что она здесь. Все это время, бесконечно долгое, этой темной-темной непонятной ночью, здесь. Стоит у двери, тихая, как мышка, ничем себя не выдавая. Но ее присутствие чувствуется. Каролина уже дошла до того, что чувствует ее присутствие.
Она обнимает Когтяузэра, изредка лижущего ее мокрую от слез щеку своим шершавым розовым язычком, и всхлипывает. Не может не всхлипывать, как бы сильно ни хотела, хотя прячет это, то и дело утыкаясь носом в подушку.
Какая она здесь жесткая, белая и противно пахнущая порошком. Очень похожие подушки были дома, когда с ними жила Голди. Плохие подушки. И все плохое.
А папочки нет…
Вся эта обстановка, целиком и полностью, давит со страшной силой. Каролина зажмуривается, откинув с лица расплетенные волосы, чуть волнистые от крепкой косы.
- Уходи, Вероника.
В ответ не раздается ни звука, ни шороха. Девушка как стояла в дверях, так и стоит, поглядывая на нее взглядом, от которого внутри все переворачивается, и уходить явно не намерена. Она даже дышит неслышно. Ничто, никто не выдает ее присутствия – и тени на полу нет. Однако этот взгляд… он просто прожигает. Ники нет. А не почувствовать ее невозможно.
И это больно.
- Уходи!.. – ужаленно вскрикивает Каролина, поглубже зарывшись под ненужное в тепле острова покрывало. - Оставь меня в покое!
Каролина отчаянно вслушивается в тишину. Полнейшую.
Тяуззер недовольно мурчит, слишком сильно прижатый к своей хозяйке. Его хвост живописно торчит из-под покрывала, коту жарко. Он, в отличие от девочки, жару терпеть не намерен. Вырывается.
- Тяуззи…
- Не держи его, - советует Ника, и голос ее, тихий, но слышный, все же заполняет мрачную комнату, - с нами никогда не остаются те, Каролин, кого мы держим насильно.
Девочка не хочет ее слушать. В принципе – никогда. Однако, как только чуть поднимает руку и Когтяузэр, так рьяно желающий свободы, все же умудряется ускользнуть… видит, что та права.
Кот, не оборачиваясь спешит к двери.
Он бросает ее?..
Вздрогнув, Каролина, которой уже никому не помочь, набрасывается на подушку. Она не знает, откуда в ней такие рыдания и такое количество слез, она понятия не имеет, как остановить все это. Просто так больно. Просто так страшно. Просто так холодно… как же холодно в этой жаре!
Девочка слышит, что Ника прикрывает дверь. Луч света из коридора затухает, становясь лишь маленькой полоской у порожка. А в ее сторону… в ее сторону слышатся невесомые шаги.
Каролина ожидает, когда Вероника осторожно присаживается на ее кровать, что начнет сейчас сильно и болезненно обнимать ее. Сдавит, заставит прижаться к себе, начнет бормотать какую-то ерунду… а то и вовсе накажет, как и Голди когда-то. Сядет и строго так, режуще, велит прекратить слезы. Они не уместны. Красивые девочки никогда не плачут.
Но Ника не делает ни того, ни другого. Прежде всего она молчит. Так же, как и у двери. Но при этом не обездвижена, хоть и нет никаких страшных объятий.
Девушка лишь аккуратно, очень нежно, почти невесомо, касается ее спины. От шеи, плеч и вниз, к бедрам. Тоненькие линии, словно бы наполняющие какой-то силой. Чуть щекотные, а не болезненные. Ласковые.
Сначала Каролина плачет громче.
Но Ника все так же молчаливо, медленно и приятно продолжает ее касаться. Без звуков, без упреков, без призывов уняться. Она не успокаивает ее слова. Она успокаивает ее собой.
Каролина все ждет, когда Веронике надоест. Когда она встает, уйдет, прекратит гладить… когда она скажет, что хватит этих глупых соленых слез.
Однако ни через минуту, ни через пять, ни даже через то их количество, что Карли не измерить, ничего не меняется. Она жаждет этих поглаживаний, даже по одежде. Нетерпение, когда Ника отрывает руку и подносит ее обратно, уже сверху, чтобы прочертить новую линию, мало с чем сравнимо. Она… согревает ее.
Слезы, такие же изумленные, как хозяйка, приостанавливаются. Рыдания затихают.
Каролина нежится в прикосновениях медсестры и ничего не может с собой поделать. Ничьи женские руки, кроме беллиных, не гладили ее вовсе. А так… так не гладили никакие.
- Знаешь, древние греки верили, что счастье напрямую связано с состоянием тела, - впервые заговорив, и то так отвлеченно и доверительно, что Каролин не верит своим ушам, сообщает ей Ника, - когда хорошо телу, хорошо и нам. Хочешь, я сделаю тебе массаж?
Каролина сглатывает, толком и не зная, что ответить. Это страшно – доверяться кому-то. Но это так пленительно сегодня, когда папы нет, Эдди нет, даже Тяуззи убежал… когда Вероника здесь и сама предлагает, ничего не требуя, не заставляя ее замолчать. Просто с каждым ее всхлипом, уже не всего лишь желанным, а присутствующим на самом деле, становится легче. Теплее.
- Надо снять кофточку, - не увидев отрицания и, видимо, догадавшись о мысленном согласии, Ника просительно прикасается к ее футболке, - тогда будет совсем хорошо.
И Каролина, понимает себя или нет, контролирует ситуацию, а может, отпускает, не упрямится. Просто поднимает руки.
- Умничка, - без труда стягивая ненужную одежду, Ника подсаживается к девочке поближе. Теперь ее пальцы, мягкие и теплые, касаются кожи как надо.
Мисс Каллен тихо-тихо стонет от неожиданной приятности, что они собой приносят.
- Ни о чем не думай, моя хорошая. Просто расслабься.
Легко сказать, и, на удивление, легко сделать. Каролине ничего не стоит прекратить выискивать среди своих мыслей дельные, представлять, как бы все было, увидь она сейчас папу…
Этой ночью, теплой и хорошей, бархатной, благодаря Веронике, как ее пальцы, мир не так уж плох. И все хоть немного, хоть чуть-чуть, но преображается.
Не так… больно.
Ника следует пальцами по ее спине, выводя замысловатые узоры, делая приятные пощипывания, осторожно разминает кожу. Некуда им торопиться. И ни одно движение ее не сорванное, ни одно не делает неприятно. Только хорошо. Только нежно. Только… как у мамы.
Впервые в жизни Каролина всхлипывает с улыбкой на лице. Но поспешно прячет лицо в подушку.
Вероника не останавливается ближайшие минут десять. Всецело посвящая себя выбранному занятию, не видит ничего, кроме девочки.
- Нравится?
И она, окончательно расслабившись, унимается. Больше не намерена плакать.
- О-очень…
Ника улыбается, Карли видит. А потом наклоняется к ней ближе, отчего вокруг сразу начинает пахнуть чем-то сладковато-ванильным, не приторным, а приятным, и целует волосы юной гречанки.
Каролина прикусывает губу.
- Я очень скучаю.
- По папе?
- Ага… он так редко дома, а еще и уезжает…
- Но он любит тебя. И всегда о тебе помнит.
- И я его люблю, - проникнувшись сокровенностью этой беседы, под окончание массажа, Каролина садится на кровати, глядя на Нику. Та помогает ей надеть футболку обратно, - но я не могу… мне просто грустно. Очень. Я тебе уже говорила.
- Грусть проходит, малыш, - Вероника оглаживает ее плечики, разравнивая одежду, - это важно помнить, когда все кажется совсем плохим.
- Четыре дня это так долго, Ника, - жалостливо бормочет девочка, решившись и, оставив все ненужное за спиной, переползая к миссис Каллен на руки. Обнимая ее – быстро, сильно и самостоятельно.
- Не так, как кажется, - утешает та. – У нас здесь море, много-много греческой еды, опять же, Тяуззи здесь, наша Белла. Это будет весело. Представь, как будто мы пошли в парк развлечений. Любишь парки развлечений?
Карли кивает. Папа редко разрешает ей кататься на том, что действительно хочется, но оттого сладкая розовая вата не становится хуже, купленные игрушки не являются менее родными, а разноцветные билетики, которые она коллекционирует, в любом случае греют душу. Да. Каролина любит парки развлечений.
- Вот видишь. Это наш внеплановый отдых, вот и все, - Ника, все так же мягко и осторожно, еще раз целует ее волосы, - видела, какой дом большой? А сзади еще есть маленький бассейн. И дорожка к пляжу! Завтра с утра первым делом на пляж.
- Он хороший?
- Не знаю, - покрепче обняв ее, Ника задумчиво поглядывает за окно, - думаю, да. Но завтра посмотрим.
Карли ничего на это не отвечает. Она приникает к груди своей мачехи, невольно задумываясь над словами папы о Нике и устоявшимся выражением Клары из школы, что все мачехи плохие, и не может пока прийти к единому выводу. Но знает точно одно – Вероника хорошая. Иначе бы она с ней не возилась. Хорошая, добрая и очень нежная. Каролина такого не ожидала.
- Ника?..
- Что, малыш?
Каролина обвивает ее ручонками за шею. Кладет голову на плечо.
- Поспишь со мной?
Девушка улыбается.
- Конечно, моя хорошая. Но как насчет печений с молоком перед сном? Мы с Беллой нашли очень вкусные в шкафчике на кухне.
- Ладно…
Утерев слезы и поправив свою футболку, Карли поднимается на ноги вслед за Никой, ласково, но крепко обвив ее руку. От света в главной комнате чуточку морщится, привыкшая к темноте, но это быстро проходит. Сначала всегда неприятно, когда тебя окутывает свет, особенно чужой. Но потом выясняется, что он нежный и ласковый, умеет гладить и успокаивать, а еще… любит. Никисветик – это свет. Уже даже не поддается сомнению.
На кухне Белла. Она, с забранными в хвост волосами, сидит на барном стуле, приглашающим жестом указав на две корзиночки с любимыми американскими печенюшками Каролины и тремя стаканами молока. Пачка притулилась рядом, чтобы, если что, долить.
Белла ласково ей улыбается, и Карли улыбается в ответ. Белла хорошая.
Здесь светло, уютно, по-домашнему… здесь пахнет добром. Это ли не идеально?
- Шоколадные, - подмигивает девочке Белла, подтолкнув вазочку поближе, и мечтательно закатывает глаза, - и молоко… ох уж это греческое молоко!
Каролина берет свой стакан. Садится рядом с Вероникой, напротив Беллы. И пробует позднее угощение, с первым же кусочком печенюшки, с первым взглядом на Нику и Иззу поняв, что действительно не так все и страшно. Может, им даже удастся развлечься.
Позади хозяйки просительно мяукает Когтяузэр.
Каролина отщипывает ему печенье, не обижаясь. Он сам пришел. Он ее любит.
- Кушай, Тяуззи, - наконец-то улыбаясь за сегодня полной и широкой улыбкой, желает она.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

Источник: http://robsten.ru/forum/67-2056-65#1460425