Kapitel 21. Steglitz-Zehlendor
Teil 1. Hoffnungslosigkeit
Teil 1. Hoffnungslosigkeit
Steglitz-Zehlendorf (Штеглиц-Целендорф) — шестой административный округ Берлина, образованный в 2001 году путём слияния округов Штеглиц и Целендорф. Район располагается в юго-западной части Берлина, населяет его 310 000 жителей, в основном - высшего класса. Наравне с Шарлоттенбургом является местом притяжения обеспеченных берлинцев. Невдалеке расположена живописная местность Ванзее и Потсдам.
Hoffnungslosigkeit - безысходность, безнадежность
Она подходит к нему со спины, практически никак себя не выдав. Останавливается у темной стены, чуть наклонив голову. Светлые волосы, собранные в высокий хвост, тускло отражают свет прожекторов. Парфюм у нее странный, терпкий, не женский – с нотками лакрицы, кажется. Фабиан удивленно оборачивается, закинув очередное желтое драже в рот.
- Любишь сладкое?
Она умиленно, с легкой улыбкой поглядывает на целую вазу с конфетами рядом с его рукой. Это муранское стекло, посуда какого-то итальянского дожа, вместившая в себя с килограмм сахарным драже. Они в яркой упаковке с темной подписью, обертки от которой уже высятся на столике XVIII века, само собой – из красного дерева. Мама последнее время начала таскать в дом эту раритетную ерунду.
Фабиан оценивающе оглядывает нежданную гостью. На ней темно-бордовое платье чуть выше колена, черные колготки и туфли на высоком каблуке. Макияж броский, но не слишком яркий. Черные брови вразлет, карие глаза и пухлые губы в малиновом блеске – свои, не ботексные. А вот ресницы она наверняка наращивает. Кэтрин не похожа на Розали, будто они вовсе и не сестры. И все же, что-то неуловимо общее у них есть.
- Я не ищу компании.
- Я бы тоже не стала ее здесь искать, - она пожимает плечами, свободными от ткани платья. Кожа светлая, матовая, платье ее красиво оттеняет. – Тут одни дети.
- Как смотрящая, вы за них отвечаете, Кэтрин. За нас.
Фабиан раскусывает еще одно драже, скрипит на зубах сахар. И водка, щедро начинившая конфету, обжигает горло. Он чувствует себя раскованное, увереннее, когда во рту этот вкус. Смешливо улыбается.
- Не думаю, Фабиан. И не называй меня так, - открещивается Кэтрин, наклонив голову и взглянув на юношу из-под ресниц. – Хотя здесь и есть, на что посмотреть. Какая твоя?
- Моя?
- Девочка, что не дает тебе спать ночами, Ромео.
Кэтрин изображает искренний интерес, вглядываясь в толпу подростков. Глаза ее мерцают, а взгляд цепляет полуобнаженную Корнелию Кортни. – Вон та?
Фаб брезгливо морщится.
- Никогда.
- А какая? Та, что правее?
- Нет. Я не скажу.
- Не скажешь? Даже так? Ее что ли нет здесь?
Фабиан хмурится. Взглядом находит Кристен быстрее, чем успевает сам себе в этом признаться. И Кэтрин это подмечает.
Они стоят на втором этаже у самых перил, и обзор отсюда просто чудесный. В дальнем углу большого холла, среди оглушительной музыки, света от диско-шара и алкогольной духоты высоких стен. Там, ближе к двери, она воодушевленно, глубоко целует светловолосого парня с татуировкой «666» на запястье. Кевин, самый отвратный тип школы. И самый развратный, если верить его послужному списку. Кевин отымел первую девчонку в 12 лет. С тех пор он несет гордое имя негласного чемпиона в мире секса – все хотят лишиться девственности его огромным членом. И Кристен, видимо, не исключение. Она отказала Фабиану всего семь минут назад, так унизительно дав в пах, а уже... она знала, что секс у нее сегодня будет.
- Так вот она какая, - смеется Кэтрин.
Фабиан поспешно отворачивается от своей бывшей девушки и ее нового бойфренда. Саднят руки и сухо в горле, так и хочется ударить стену, а еще лучше – на мелкие куски разбить мурановскую вазу. Он сжимает кулаки, судорожно сглотнув, качает головой. Закидывает в рот сразу пригоршню алкогольного драже. Так лучше.
- Не знаю, о ком вы.
- Милая девочка. Наверняка девственная.
- Мне плевать.
- И наверняка ничего не умеет, кроме как сдирать с себя трусики.
Фабиан снова оборачивается на женщину. Улыбка ее мягче, но будто бы острее. И интересно сияют карие глаза. Она не задает ему вопросов, никак не поясняет свои слова. Протягивает руку и забирает себе одно драже. Медленно, давая рассмотреть каждое из движений, кладет сахарный шарик в рот. Касается языком пальцев, собирая микроскопические сладкие крупинки.
- Эти девчушки не в силах оценить такого мужчину, как ты, Фабиан.
Юноша щурится.
- А кто способен? Парни?
- Зачем же парни, Фабиан. Ну что ты, мой птенчик.
Она пользуется его замешательством – а может, интересом? Подходит ближе. Очень легко, совсем невесомо касается ладонью плеча. У нее длинные пальцы и острый темный маникюр. Вокруг сильнее пахнет лакрицей и горьковатыми травами.
- Ты заслуживаешь достойную партнершу, - вкрадчиво произносит Кэтрин. – Которая сполна ответит на твою силу...
У Фабиана преступно стягивает мышцы внизу живота. Странное тепло, очень концентрированное, сочится по венам. То ли от ее голоса, то ли от такой непосредственной близости, то ли от касаний.
- У меня такие уже были.
Она не останавливается на плече, медленно, очень терпеливо опускается ниже. Обводит круг солнечного сплетения – прямо поверх черной футболки. Снисходительна к его фразе, будто насквозь видит, что девственник еще. Но никак не подает вида. Уверенно кивает.
- Разумеется. Я давно не встречала таких, как ты...
Вот теперь ее пальцы достигают цели. Женщина, сладко улыбнувшись, быстро и резко оглаживает пояс его брюк. Не касаясь ширинки, но по обе стороны от нее. Фабиан вздрагивает всем телом, задохнувшись. А Кэтрин, ощутив желаемое, тут же убирает руку. Уже без драже подносит ее ко рту, касается каждого пальца языком. Глаза у нее затягивает истомой.
Черта с два она его хочет. Невозможно. Она же только что его увидела! Кристен знает Фаба уже полгода, они даже трогали друг друга полуобнаженными у нее в спальне... а эта Кэтрин касается его через одежду! И эта Кэтрин, что же, хочет?..
- Иди сюда, - тихонько зовет его, отступая во мрак гостевой. Дверь в комнату как раз напротив лестницы. Здесь уютное пространство с небольшим кожаным диваном и позабытой постелью у окна. Темно-зеленые обои, ковер на полу, паркет и высокие подлокотники дивана. Захочешь не разглядишь, что происходит. Все внизу, все развлекаются. Да и музыка, и темнота... а вот из гостевой всех по-прежнему видно.
Фабиан, не до конца отдавая себе отчет, что делает, садится на подушки дивана. Он немного выпил, но он пьян. И здесь душно, тяжело думать. А изнутри терзает самый настоящий жар – концентрируется в паху, не дает сидеть ровно. Фабиан сжимает зубы, стараясь хоть как-то с собой совладать. Чуть ведет бедрами в сторону.
- Ну-ну, Фабиан, - останавливает его порывы Кэтрин, бережно погладив вдоль челюсти. Касается мизинцем кожи шеи и она тут же начинает пылать. Громко стучит в висках кровь. – Я в таком восхищении... я не хочу, чтобы ты сдерживал себя.
Она и вправду смотрит на него с восторгом. Никто и никогда так на Фабиана не смотрел. Темные глаза пылают, губы изгибаются, стоит ей коснуться его кожи. Женщина и сама дышит чаще. Он ее возбуждает.
Она недвусмысленно прикасается к его паху, ведет узкие, неприметные узоры вдоль члена. Его заточение в брюках и белье уже причиняет физическую боль – Фабиан вздрагивает. И до крови кусает щеку изнутри, вздернув голову.
- Какой же ты ретивый, - восторгается Кэтрин.
Там, в дальнем углу, Кевин уже вовсю трогает Кристен. Она стонет, запрокинув голову, ее светлые волосы свешиваются к полу, ее глаза прищурены, а губы приоткрыты. Кевин, все еще в одежде, то и дело касается своим поясом ее паха. Кристен впивается в его плечи своими пальцами.
Кэтрин не против, что он наблюдает за сладкой парочкой. Наоборот, кажется, ей тоже это нравится. Она кладет руку на ширинку ее брюк, чуть распустив блестящую молнию. Ведет пальцами вверх, а затем вниз. Обводит контур ширинки уже изнутри, по ткани боксер. Убирает руку. И массирует кожу уже выше, у лобка.
Фабиан невольно подается вперед на каждом ее движении. Начинает задыхаться.
- Она не стоит тебя, милый. И ей никогда не узнать твоей силы, твоей страстности... посмотри, как ты можешь! Боже... я ведь и сама сейчас... боже!
Ему льстят ее слова. То, как срывается ее шепот, как тяжелеет над ними темнота, сгущаются запахи – алкоголя, лакрицы, секса. И как близко мелькает его нежданный, но такой необходимый оргазм. Это ни в какое сравнение не идет с мастурбацией.
Фабиана возбуждает вся эта атмосфера: от мрака над ними, до тайного наблюдения, до пальцев женщины, умелых, но подрагивающих, до ее хриплого дыхания и причитаний. Он задыхается, но это чувство ему приятно. И тепло, невиданное, невозможное, заливает все тело – оно содрогается от напряжения, тонет в этом жаре. И требует, требует, требует, наконец, разрядки!
- Ты хочешь?
- Да...
- Ты сейчас кончишь, - обещает, облизнув губы и усиливая амплитуду движений. Никогда еще без контакта кожи к коже оргазма у него не было. По сути, она всего-то дрочит его через одежду. Но черт... блядь... как же это хорошо...
Кристен изгибается у стены, закинув руки за голову. Кэтрин тихонько, неслышно стонет, утробно отражая каждое из его сорванных движений. Прикрывает глаза.
- Только будь тихим, мой мальчик, - просит, вдруг сильно сжав его всей ладонью. – Уже теперь... да... вот теперь!
Фабиан давится воздухом, вдруг ставшим ему ненужным. Тонет в жаре, окутавшем их укромный уголок. Вгрызается, впивается зубами в свой кулак, судорожно задрожав всем телом. Нагибается вниз, подается вперед, следуя за удовольствием. Его прямо-таки трясет, изводит этими движениями. Он низко опускает голову, заходясь от затихающей дрожи. Тело с трудом ощущается в пространстве, сознание его будто покидает на пару секунд... и только голос ее, ее руки, ее запах... женщина гладит его у лопаток, у шеи, на груди. Целует его волосы, легко их потрепав. Улыбается.
- Потрясающе, Фабиан.
- С-спасибо.
- Ну что ты, тебе спасибо, - она легко касается губами его виска, глубоко вздыхает. – Но это только начало, Птенчик. Если ты захочешь.
* * *
На светлом потолке гуляют мрачные тени. Ночь беззвездная, душная, с темно-синими тучами на черном небосводе. Яркий, острый полумесяц изредка выглядывает среди облаков. Ветер, разбушевавшийся с вечера, развевает шапки сугробов осколками битого стекла. Снег больше не идет. Тишина, царствующая в спальне, такая же густая, как и темнота. Ни видно даже прикроватных тумбочек. И только ладонь Эдварда, чтобы ни было обнимающая мою талию, хоть как-то, но заземляет.
Я лежу без сна уже очень долго. Просыпаюсь и, словами Фабиана, не могу больше закрыть глаза. Чувствую каждую ниточку напряжения, пронизавшую этот дом. Каждую болезненную, изматывающую эмоцию, повисшую в пространстве. И мерное, глубокое дыхание Эдварда. Мы неплохо поговорили вечером и, кажется, я смогла стать ему утешением. Как бы не храбрился Сокол и не пытался выстоять за нас всех, его беда с Тревором коснулась в первую очередь. Хотя бы потому, что Тревор – самое непосредственное его воплощение, продолжение и в этой жизни, и будущей. Его первенец. Кэтрин никогда бы не причинила ему большей боли, чем совратив Фабиана. Выбрала самое уязвимое место, самое страшное место – его сына. Да гореть ей в аду.
Я очень надеюсь, что мы сможем Тревору помочь. Как семья, как любящие люди, как те, кому не все равно. Это была гигантская, титаническая работа для него – довериться. Тревор смог, он справился. Теперь наш черед. Я отчаянно хочу верить, что еще не все потеряно. Что отчаянью Тревви просто нужно дать немного времени... и он не заберет у себя жизнь. То, чего боится Эдвард... отнюдь не беспочвенно. Я тоже не хочу... я тоже не могу позволить, чтобы он довел себя до края. Нет. Мы это переживем. Мы все переживем. Пока мы вместе.
Позитивно и, надо отдать должное, излишне жизнерадостно. Самонадеянно, наверное. Этой темной ночью мне как никогда хочется во что-то верить. Я ищу уверенность, с которой смогу идти дальше, в каждой детали, в самых потаенных уголках сознания. Эдвард помогает больше, чем мог бы подумать. Его близость, такая очевидная, его запах, дом, эти простыни... я не чувствую себя здесь дома, но я понимаю, что создам этот дом сама. Вместе со своей семьей. И в Берлине, и в Портленде, и в любом ином месте. Только лишь при условии, что они будут со мной. Они все.
Я приникаю ближе к телу Falke, очень постаравшись его не разбудить. Прячусь в его объятьях, кутаюсь в них, как одеяло, чей уголок предусмотрительно мне оставляет. Мы будем друг другу опорой. Мы выстоим, потому что иного просто не дано. И точка.
Уговариваю себя, что нужно поспать. Хотя бы немного, хотя бы – пару часов. Иначе я ни на что больше не сгожусь в новом дне. Вдох. Как Эдвард говорил. Вдох. И спокойно – выдох. И снова. Вдох.
Ох боже, Тревор... как же это все случилось с тобой?..
Вдох. Хватит. Утром.
Вдох. Утром, верно. Вдох.
Выдох.
Ну вот.
Я почти засыпаю. На удивление, но ровное дыхание – половина успеха. Закрываю глаза, пригреваюсь в руках Сокола, слышу его, чувствую... и почти что позволяю себе. В полудреме, откинув голову к его плечу, притягиваю ближе одеяло. А потом вздрагиваю всем телом, до хруста пальцев сжав пододеяльник в ладони. Сперва даже не понимаю, почему.
Громкий надрывный крик, ураганом врываясь в тишину ночи, разверзается где-то над потолком. Кровавыми ошметками ужаса – судорожными возгласами – падает наземь.
Эдвард просыпается вместе со мной. Секунду пытается понять, что происходит, не дает себе больше времени.
- Белла?
Потрясенно оглядывается на меня, откинув покрывало. Я все еще держу его и у Каллена не сразу выходит.
Громкий возглас, потерянный и обреченный, оглушающий, пронзает комнату снова.
- Тревор!
Эдвард отодвигается от меня очень быстро. Задохнувшись на имени сына, резво поднимается на ноги. Ни простыней, ни подушек, что сбивает в кучу, он не замечает, без труда выбирается из-под них. Распахивает дверь, полуприкрытую. И бежит, никак больше себя не задерживая, к спальне Фабиана.
Я ловлю себя на мысли, что торопливо иду за ним. Правда, в отличии от точной траектории Сокола, что будто и вовсе не спал, то и дело натыкаюсь на стены. В мрачном, холодном коридоре вижу лишь спину Эдварда. А потом слышу, как хлопает, ударившись о стену, очередная дверь.
Крик взметывается в пространстве океанской волной, с грохотом распадаясь на мелкие брызги. Фабиан кричит не столько от страха, сколько от боли. Жуткой, изматывающей и бесконечной. Я никогда не слышала, что бы дети так кричали...
Окончательно просыпаюсь на волне адреналина. Приникаю к косяку двери, постаравшись ровно вдохнуть. Хватит нам сегодня моих эмоций, для них будет время позже.
Эдвард не зовет Тревора, никак не демонстрирует свое появление. Он сразу же оказывается на постели Фаба, смятой в одно сплошное месиво из покрывал. Он находит его среди подушек, изгибающегося, как в агонии. Прижимает к себе, крепко держит затылок, руки. Тревор не вырывается, не выбирается, он только лишь громче кричит. Уже – загнанно, обреченно. Задыхается.
Знак «стоп» на его двери мрачно отсвечивает от снега за окном. Оно, большое и высокое, освещает темную спальню. Я не вижу больше ни макбука, ни книг, ни телефона – ничего. Стул задвинут к столу, с края постели свешивается вязанный плед. Подушки в изножье теперь, простыни угрожающе подрагивают на сквозняке белыми парусами. Фабиан заходится в рыданиях.
- Тревви, - спокойно, в меру громко зовет его Эдвард, так и не отпуская от себя ни на миллиметр. – Тревви, Тревви, Тревор. Я здесь. Тревви. Я с тобой. Все, любимый. Все кончилось.
Он сперва реагирует на голос отца еще большей истерикой. С моего ракурса вид у мальчика до ужаса удручающий. Он белый, как полотно, в этой безразмерной черной пижаме... с разметавшимися волосами, налипающими на мокрый лоб. С вздувшимися от долгого крика венами, что проглядывают у висков, на лбу, на шее. Когда снова кричит, они пульсируют, становятся еще заметнее. Отчаянно заламывая руки, Фабиан выгибается на постели, мечется по ней. Дышит хрипло, слишком часто, чтобы это помогло. Ему не хватает воздуха.
- Papa ist hier, papa ist bei dir. Still, Schatz, still.
Эдвард говорит тише, встраиваясь в его сорванные, частые вздохи. Прижимает к себе явнее, держит все так же крепко. Касается губами его лба, висков. Как и утром, только теперь Фабиан будто бы совсем не в себе... и все никак не может выпутаться из паутины кошмара. Искажается, наливаясь горем, каждая его черта. Реками текут по щекам слезы. Но к немецкому он прислушивается. Словно бы знает, что никто, кроме отца, так с ним говорить не будет. Верит ему.
- Вот так, - обрадованный его слабой, но реакцией, Эдвард зарывается пальцами в черные волосы, целует его еще несколько раз. – Ich ist bei dir. Ничего. Ничего, Тревви.
Эдвард не дает себе карт-бланш на эмоции, как он всегда и поступает. У него очень сдержанное сейчас выражение лица... но я знаю, какой болью все это пронизано. Сперва сделать все, что возможно, утешить, унять, решить проблему, и лишь потом позволить себе ее обсудить. Нас всех спасает это его умение. Но самого Эдварда, мне кажется, оно подтачивает. Взгляд у него почти безумный.
- Vati...
- Да, любимый. Да.
- Vat-t-ti, - еще раз протягивает, судорожно вздохнув, Фабиан. Не своим, севшим голосом. Хриплым до последней грани.
Он больше не кричит. Тревор замолкает, как-то разом сникнув, замерев на постели. Обмякает в руках Эдварда и просто плачет теперь. Почти беззвучно.
Я чувствую прикосновение к своей ноге. Увлекшись Тревором, изумленно оборачиваюсь назад, не сразу поняв, в чем дело.
- Изза...
Пугаю Гийома. Он жмется к моему бедру, схватившись за ткань пижамных штанов, его ощутимо потряхивает. Особенно приметно дрожат побелевшие губы.
- Парки, - я аккуратно, чтобы не придавить его ненароком, присаживаюсь рядом. – Ох, солнышко.
Маленький и дрожащий, Гиймо похож на взмокшего воробышка. На Эдварда, все еще не отпустившего старшего сына, он смотрит с ужасом. Синие глаза, такие огромные, с трудом умещаются на лице. Черные ресницы уже совсем мокрые.
- Иди ко мне, - тихонько прошу мальчика, ненавязчиво, но привлекая поближе. Гийом не противится. Пока не обнимает, но становится совсем рядом. Касается пальцами моих волос, перебирая, потирая подушечками пряди. Так иногда делает и Эдвард.
- Почему он так кричит? – срывающимся шепотом зовет, переборов себя.
- Ему приснился плохой сон, Парки.
- Так не кричат во сне, так только когда очень больно.
- Сны бывают очень страшными, Гийом. Но видишь, Тревору уже легче. Он не будет больше кричать.
Эдвард оборачивается на нас с Паркером, видимо, услышав какую-то часть разговора. На его лице россыпь глубоких морщин. Глаза влажные в уголках, но взгляд пронзительный, серьезный. Фабиан мелко подрагивает в папиных руках. Не вырывается, не издает ни больше звука. Все еще плачет.
- Папочка?..
- Уже все, Гийомка, - тихо обещает Эдвард, медленно малышу кивнув. – Возвращайся в кроватку. Я зайду к тебе, когда Тревор чуть успокоится.
- Я не могу, я...
- Паркер.
Фабиан, несколько напрягшись на помрачневшем тоне отца, судорожно хватается за его руки своими. Как заземляется, старается удержаться. Его снова трясет. Эдвард сидит на постели в неудобной, странно позе, но держит сына все так же крепко. Не упускает из вида малейшую деталь его поведения. Фабиан зажмуривается.
- Папа, я больше не могу.
- Сейчас полегчает, Тревви, - уговаривает очень нежно, очень тихо, убрав с его лба мокрые волосы. – Я здесь, я всегда здесь. Расскажи мне.
- Я не помню. Это просто как ужас из неоткуда и тупая боль... я не помню! – в голосе Фабиана прорезается отчаянье. Он сжимает зубы.
- Сейчас ты дома, любимый. Тише. Изза, я прошу тебя.
На этот раз подрагивает тон самого Эдварда. Паркер опускает глаза, судорожно вздохнув.
И правда, надо что-то делать. Для психики Гийома ничуть не хорошо видеть брата в таком состоянии. Да и Эдварду с Фабианом нужна минутка. Он только-только пришел в себя.
- Парки, пойдем-ка в твою спальню.
- Я не засну, Белла.
- Я посижу с тобой, пока папа не придет. Пойдем.
Протягиваю ему руку, постаравшись сказать это как можно более спокойно. Сама чувствую необходимость отойти от этой двери. Я здесь не помогу.
Паркер пересиливает себя, постаравшись мне поверить. Закусывает губу, глянув на папу крайний раз. Всхлипывает, но берется за мою ладонь. Я прикрываю дверь в спальню Тревора.
Уже в своей комнате, в более или менее безопасном пространстве, Парки неглубоко вздыхает. Отпускает мою руку, низко опускает голову. На его плечах словно бы полмира.
- Ложись в кровать, Гийомка.
- Не могу, - супится.
Я аккуратно присаживаюсь рядом. Гийом зажимается.
- Почему не можешь?
- Она... она мокрая.
В его глазах серебрятся слезы. Гийом сглатывает, сам себе качнув головой, и тут же краснеет. В темноте это плохо уловимо, но мне кажется, это именно смятение. Я легонько приобнимаю его за талию, и Гийом тут же сглатывает снова. Ткань его пижамных штанов влажная.
- Пижама тоже?..
- Да.
Я вздыхаю, уже как следует привлекая мальчика к себе. Он не сопротивляется, хоть и кажется удивленным. Бережно глажу его спинку. Гийом еще немного дрожит.
- Ничего. Мы все сейчас исправим.
Сыграло свою роль то, что мы провели с Гийомкой некоторое время после приезда в Портленд. А может быть события последних дней рушат все границы, заново выстраивая мои отношения с каждым из Калленов. А может это просто ночь, испуганный маленький мальчик и моя естественная реакция. Ода материнскому инстинкту, который последнее время все так любят вспоминать.
Но я могу позаботиться о Гийоме и успокоить его. Я была когда-то точно таким же ребенком и чувствовала похожий страх. У меня не было такого отца, как Эдвард, не уверена, что моя мама поступала как следовало бы... но я – это я. И я могу Гийому помочь. Он этого заслуживает.
- Я поменяю постель, - обещаю ему, давая план действий, и Гийом напряженно слушает меня, взглянув исподлобья. – А ты переоденешь пижаму, договорились?
- Обычно папа меняет простынь...
- Сегодня я поменяю, хорошо? В ванной сполосни ноги, прежде чем одевать штаны. Папа показывал тебе?
- Да...
- Отлично. Я быстро, Гийомка. Иди.
Он со мной не спорит. Будто бы на автопилоте, попросту доверившись моим словам, бредет к своему комоду. Достает пижаму, которой я прежде не видела – бежевую, с кубиками лего вдоль ворота. Открывает дверь ванной.
- Тревви точно не будет больше кричать?
- Он сейчас засыпает, Паркер. Не будет.
Неопределенно кивнув, мальчик скрывается за дверью ванной. Не закрывает ее плотно, но и не оставляет распахнутой. Слышу, как включается вода.
Догадываюсь, что постельное Гийома может быть в нижних ящиках, по аналогии со всеми другими спальнями. Оказываюсь права. Такое же белье, как у нас с Falke, темно-зеленое, очень мягкое. Я методично снимаю мокрые простыни и одеяло, заменяя их на свежие. Переодеваю и наволочку подушки.
Шум воды смолкает. Гийом нерешительно заглядывает в комнату. Я убираю комок грязного белья за дверь ванной.
- Ну как дела?
Он переоделся. Все еще смущается, но уже не так критично. Устало смотрит на свежезаправленную постель. Вздыхает.
- Забирайся, - предлагаю ему, гостеприимно откинув уголок одеяла. Гийом, шмыгнув носом, слушается. Садится посреди кровати.
- Ты убрала ту простынь?..
- Конечно.
- Мама так не делала.
Он смотрит на меня с подозрением.
- Как это?
- Надо положить сверху полотенце. Так будешь чувствовать, что... что мокро. Неудобно.
Я не хочу сейчас думать о методах воспитания Террен и ее подходе к терапии энуреза. Просто сойду с ума.
- Не должно быть мокро, когда спишь, - просто говорю ему, аккуратно присев рядом. – Ложись, Гийом. Рассказать тебе что-нибудь?
Мальчик недоверчиво и неспешно, но укладывается на подушку. Его усталость очевидна без слов, но догорающее смущение и адреналин от внезапного пробуждения берут свое. Взгляд еще не сонный.
- Ты добрая.
Я улыбаюсь ему и Парки смущается снова. Смотрит на меня из-под ресниц. Он очень красивый мальчик.
- Спасибо, солнышко.
- Правда. И ко мне, и к Тревви, и к папе... ты очень добрая, Белла.
Я мягко, едва касаясь, глажу его волосы. Гийом выдыхает.
- Я вами очень дорожу.
- И ты останешься?
- С тобой?
- С папой, - Гийом глядит на меня внимательно, отнюдь не по-детски. С интересом.
- Я его люблю, Паркер. Ну конечно.
- Он тебя тоже очень любит.
- Тогда мне повезло, - глажу его немного ощутимее, убрав со светлого лба пару прядей. – Закрывай глаза. Еще очень рано.
- Папа сказал, что придет...
- Он придет даже если ты уснешь, Гийомка. Не переживай.
Паркер приникает к подушке щекой, повернувшись на бок. Я накрываю его одеялом, подоткнув края. Медленно, нежно глажу его вдоль спинки. Это хорошо усыпляет, уже проверено. Глаза Гийома начинают закрываться.
- Я хочу, чтобы ты всегда была с нами, - уже на пороге сна, очень тихо, признается ребенок.
- Парки, - улыбаюсь ему с неподдельной нежностью, бережно погладив плечико, - я тоже этого хочу. Спасибо.
Он скромно улыбается, неглубоко вздохнув. Затихает на своей подушке. Проваливается в сон, откуда выдернули так внезапно, без видимого труда. Светлые ресницы даже не подрагивают. Какой же он еще маленький, наш Гийом. Надо будет обсудить с Эдвардом, чтобы и он немного поговорил с психологом... я думаю, в этом есть смысл.
Я не ухожу от Гийома, так и оставаясь в его комнате на ближайшие полчаса. Оборачиваюсь к двери, заслышав движение на пороге. Эдвард, тихонько заглянув в спальню, с горькой нежностью смотрит на младшего сына. Лицо у него скованно, веки красноватые.
- Я останусь с Тревором, Белла, - шепчет мне, чуть шире открыв дверь. – Гийом спит?
- Да, уже крепко. Ему лучше?..
Эдвард хмуро кивает, облизнув губы. Но тон звучит как-то нерешительно.
- Терпимо.
Я аккуратно поднимаюсь с постели мальчика, сделав пару шагов до двери. Эдвард тревожно наблюдает за мной на пороге. Взгляд у него какой-то полумертвый теперь.
- Как ты, Эдвард?
- В порядке, Sonne. Спасибо тебе.
- Я всегда здесь, помнишь? Парки велел мне оставаться в вашей семьей.
Он невесело хмыкает, несколько расслабившись. Глажу и его спину, задержавшись у затылка. Сокол пахнет Тревором.
- Нашей семье, Изза, - целует мои волосы Эдвард. - Доброй ночи, liebe.
- Доброй ночи. Поспи немного, хорошо?
Кивает. Потом отстраняется, медленно возвратившись к Фабиану. Там тихо.
Я оставляю дверь в комнату Гийома приоткрытой. Медленно бреду по коридору к своей постели. Темный коридор выглядит пугающим и холодным. На часах – половина третьего.
Эта ночь просто бесконечна.
* * *
Гийом заглядывает в папину спальню в начале седьмого. Робко приоткрывает дверь, придержав ручку. Он приникает к деревянному косяку, нерешительно остановившись на пороге. Мнется, рассматривая комнату в дверную щелку. Свет из окна только наполовину освещает его лицо.
- Белла?..
- Заходи, Парки.
Он толкает от себя дверь, не дав лишней секунды, чтобы подумать. Семенит в мою сторону, находу одернув края пижамы. Руки держит по швам, не знает, куда их деть. Голову поднимает лишь в непосредственной близости от меня. Его щеки горят румянцем. Но выглядит Парки скорее потерянным и очень уставшим.
- Забирайся ко мне, - мягко предлагаю, дождавшись, пока все-таки посмотрит мне в глаза. Гийом опасливо ждет каждого слова. Его личико сковывает тревога, блеклыми кажутся пшеничные волосы. Он совсем по-детски вытирает кулаком несвоевременную влагу из уголка глаз. Резво кивает. Садится на кровать.
- Парки, - бережно глажу его плечико под этой светлой футболкой, задержавшись на рисунке кубика лего. Мне хочется, чтобы Гийому было здесь комфортно. В силу возраста он не испытывает таких ошеломляющих трудностей, как могут быть у Фабиана... но у Гийомки тоже раненая, кровоточащая местами душа. Тоска, тревога и подавленность ее наполняют. Им с Эдвардом придется разобраться со всеми этими чувствами, иначе Гийом не повзрослеет – быть может, просто пришло время, поэтому это так тяжело.
- Я разбудил тебя?..
- Я уже давно не спала, - качаю головой на его робкий вопрос, мягко погладив по второму плечу. – А ты отдохнул?
- Да...но папа не пришел.
- Он заходил, когда ты спал, Парки. Потом вернулся к Тревору.
Гийом хмурится, проникаясь моими прикосновениями. Ежится в теплой комнате, пространно взглянув на темные окна.
- Он опять кричал, Белла.
- Тревви?
Гийом оборачивается в мою сторону, с трудом сдерживая слезы. Быстро-быстро кивает. Абсолютно беззащитный сейчас, непонимающий, что происходит, он весь как на ладони. Мне очень хочется Паркера утешить.
Я привлекаю мальчика к себе с осторожностью, давая шанс отказаться. Но он обнимает меня неожиданно крепко. Прячется у груди, мокрыми щеками коснувшись ключиц. Заметно дрожит его спинка.
- Мне очень жаль, солнышко.
- Раньше такого не было.
- Все когда-нибудь случается впервые, даже если мы и не ожидаем.
- Тревору... ему всегда теперь будет больно?
- Нет, Гийомка. Это пройдет.
Он касается моего плеча правой щекой. Несильно, робко, обвивает руками мою шею. Снова касается волос, как ночью. От Гийома пахнет его простынями, немного – Эдвардом, и детством. Такой исчерпывающий, спокойный, мягкий запах. Не глядя на то, что к своему пубертатному возрасту Гийом близок как никогда, пока он еще не готов полноценно повзрослеть. Еще нет.
- Я могу ему помочь?..
Я сама обнимаю Гийома в ответ, приникнув к его виску. Так делает Эдвард и я знаю, что эта поза неплохо успокаивает. Она доверительная.
- Ты можешь его любить, Парки, - серьезно говорю, пригладив его волосы. – Этого будет достаточно.
- Я очень его люблю.
- Скажешь ему сегодня еще раз, хорошо? Тревору нужно это услышать.
Гийом с готовностью кивает, обняв меня немного крепче. Затихает.
Мы сидим там еще некоторое время. Я не тороплю Гийомку, а он пока не хочет отстраняться от меня. Еще пару недель назад не поверила бы, что так быстро ко мне проникнется. Что будет чувствовать доверие, которое прежде показал лишь Тревор. И что я смогу быть Гийому полезной в одну из самых темных ночей его семьи. Все это кажется нереальным, как давнее сновидение – посреди темной хозяйской спальни, на наших с Соколом зеленых простынях, его сын прижимается ко мне, пережидая свои слезы. Вдалеке блестят пару тусклых звезд. Отливают серебром высокие сугробы. Парки больше не дрожит.
Он садится рядом, медленно меня отпустив. Дыхание у мальчика ровное, слезы высыхают. Взгляд успокоенный, но уставший. Гийом неловко перебирает пуговички пододеяльника.
- Ты хочешь еще поспать?
Смущается, но уже не так критично. Поглядывает на меня из-под ресниц.
- Может быть, позавтракаем?..
Мой мальчик. Я ласково ему улыбаюсь и Парки, поверив, робко улыбается в ответ. Какие же большие и синие у него глаза. Если Тревор – воплощение Эдварда, самое, что ни на есть, его продолжение, то Паркер – его душа. К обоим его мальчишкам я уже глубоко привязана. Нет смысла отрицать.
- Тогда пойдем завтракать, Гийомка!
Он улыбается шире, почти смеется моему энтузиазму. Нежно касается моей ладони, погладив кожу. Гийом умеет быть ласковым – это как продолжение его сущности.
- Спасибо, Белла.
- Ну что ты, - ерошу его волосы, затем их пригладив. Парки сияет. - Переодевайся и приходи на кухню. Буду ждать тебя там.
Меняю пижаму на домашнее серое платье, когда он уходит. Наугад достаю его из комода. Собираю волосы в хвост, пройдясь по ним щеткой, перехватываю розовой силиконовой резинкой. Умываюсь и чищу зубы, постаравшись не зацикливаться на своем отражении в зеркале – эта ночь точно останется в моей памяти надолго. Как и весь предыдущий день. Но ведь сегодня – уже сегодня. Все уладится.
В коридоре тихо и темно, утро еще слишком раннее. У спальни Гийома слышу негромкие движения, а вот дверь в комнату Тревора закрыта. Пару секунд я с горькой нежностью смотрю на светлое дерево. Я очень хочу, чтобы Тревор справился. Как и Паркер, как и Эдвард готова сделать для этого все, что угодно. Сперва он, наш мальчик. А уже потом рассчитаемся Кэтрин.
На завтрак Гийом выбирает тосты с джемом и арахисовым маслом. Сам включает тостер и достает из холодильника стеклянные баночки. В синей футболке и шортах, но босиком, наливает молока в свою чашку. Я кладу капсулу лунго в кофеварку и кухню постепенно наполняет терпкий кофейный аромат. Это успокаивает.
Мы с Паркером садимся за стол в шесть сорок. Он довольно отпивает своей какао, прежде чем взять в руки тост.
- Приятного аппетита, Белла.
- И тебе, Гийом.
Не глядя на сомнительную пользу такой пищи, выходит вкусно. В детстве я не любила арахисовое масло, но сейчас оно очень кстати. Как и малиновый джем. Помню слова Эдварда, о том, что малина – это стойкая его ассоциация с домом. Символично, что как раз дома мы теперь ее и едим.
Эдвард спускается на кухню, когда Паркер принимается за второй тост. Я наливаю себе еще кофе, встав изо стола, поэтому он замечает его первым.
- Папа!
Эдвард целует его волосы, приобняв за плечи. Паркер, весь в арахисовом масле, тянется ему навстречу. Falke заботливо стирает полоску джема с его щеки.
- Доброе утро, Spatzen. Белла.
- Доброе утро.
Я отставляю чашку, чтобы подойти к Соколу. Бережно касаюсь его спины, когда и меня целует. Выдыхает в мои волосы, отстранившись на пару секунд позже. Улыбка чуть сникает.
- Хочешь, я сделаю и тебе тост, vati? – оживляет Парки, взглянув на папу снизу-вверх. Его так и подбрасывает на этом стуле.
- Да, Парки. Пожалуйста.
Гийом только такого ответа и ждет. Обрадованный своей полезностью и умением делать тосты, энергично кивает. Оставляет свой завтрак незаконченным, смывает масло с рук под тонкой струей воды из раковины. Распаковывает тостовый хлеб.
- Как у нас дела? – тихонько зову Каллена, пользуясь увлеченностью Гийомки. Эдвард выглядит неплохо этим утром. По крайней мере, внешне. Он устал, но это больше физическая усталость. Никуда не делать тревога, однако она не зашкаливает. И горят, а не затухают синие глаза. Эдвард с собой справился и, мне кажется, сумел взять ситуацию под контроль. Хотя бы частично.
- Сейчас он заснул.
- Он не спал прежде?
- Это больше было похоже на забытье, совсем некрепко и поверхностностно.
Он привлекает меня к себе, придержав за талию. Хочет почувствовать ближе – и я тоже хочу. Глажу его вдоль ворота футболки. Мы оба наблюдаем за Гийомом.
- Парки говорит, Тревор снова кричал ночью?
- Он слышал? Это были рыдания, не крик.
Мрачнеет его лицо и явнее заметны глубокие морщинки. Я бережно глажу его щеку – от скулы к челюсти. Сокол чуть-чуть, а расслабляется.
- Что ему снится, Эдвард? Он рассказывал?
- Говорит, что не помнит.
- Ты веришь?..
- Нет. Но я догадываюсь.
- Тревору станет легче, - убеждаю и его, и себя, с надеждой взглянув на мужчину. – Это самая тяжелая ночь. Это отправная точка.
Эдвард не портит мои старания. Смотрит нежно, в чем-то снисходительно, но с доверием. Медленно мне кивает. Мерцают его синие глаза.
- Так и будет, - обещает.
Паркер достает горячие тосты на тарелку, вскрывая банки с джемом и маслом. Старательно намазывает их на хлеб. Эдвард гладит мою спину вдоль лопаток, ненадолго задумавшись. Он выглядит старше этим утром, более собранно что ли. Рождественского настроения как не бывало, предновогодние дни запомнятся нам мрачным временем. Хотелось бы верить, чтобы в последний раз.
- Я видел у Паркера новое белье.
- Мы поменяли ночью, да.
- С чего бы? Он снова?..
- Да.
Эдвард сострадательно хмурится, взглянув на младшего сына. Гийомка уже заканчивает с обещанным завтраком.
- Спасибо тебе.
- Здесь не за что.
Эдвард горько, грустно усмехается. Но смотрит на меня с глубокой, исчерпывающей нежностью. Я давно не видела такого его взгляда.
- Ты что, geliebt?..
- Я счастлив, что ты здесь со мной, - сокровенно признается. Очень тихо. – Спасибо.
Мягко, влюбленно ему улыбаюсь. Качаю головой на эту благодарность, глажу его волосы, легко целую в щеку. Кожа у Эдварда бледная, но теплая. Правда, руки на моей талии едва заметно подрагивают.
- Люблю тебя.
- Я тебя сильнее, Schönheit.
Гийом, переставляя тарелку с папиным завтраком на стол, с интересом наблюдает за нашей позой. Рядом с папой он чувствует себя бодрее и увереннее, чем со мной. А может этот завтрак, как привычная рутина, которой сейчас так не хватает, оказывается очень полезен. Гийом дома со своей семьей. Ему спокойнее.
- Очень вкусно, малыш, - искренне благодарит Эдвард, попробовав свой тост. Он садится за стол между нами с сыном и с голубой тарелки, прямо руками, как Парки, берет хлеб. На пальцах остаются отпечатки джема.
- Вот видишь! – сияет Паркер.
Звуковой сигнал кофеварки извещает, что вторая порция лунго готова. Начинается новый день.
После завтрака, когда убираю со стола посуду, Гийом забирается к папе на колени. Приникает к его плечу и задумчиво чертит линии на ткани футболки. Эдвард тихо ему что-то рассказывает.
Тревор просыпается ближе к десяти. Паркер, что собирался еще с вечера навестить брата, с осторожностью заглядывает в его спальню.
Фабиан полулежит на постели, опираясь спиной об одну из своих подушек. Белый, как мраморный, застывает на простынях каменным изваянием. У него уставший и пустой, зияющий взгляд. Темные волосы траурно спадают на лоб, но Тревор их не убирает. В комнате душно, но его познабливает. Ярко-алая кайма губ и воспаленные веки контрастируют с бумажной кожей. На безучастном ко всему лице юноши отпечаток страдания.
Я останавливаюсь в проходе, с болью наблюдаю метаморфозу Тревора. Вчера он выглядел лучше, не глядя на пылающий в глазах огонь отчаянья. Сегодня Фабиан ничего не боится, ни о чем не беспокоится и просто чертовски, невозможно устал. Эта усталость тяжелым маревом повисает над его постелью. Заметно выделяется на правой ладони сигаретный ожог – из-под черного струпа показываются капельки крови.
- Тревви, - потерянно зовет Гиойм, забираясь на его постель. Эдвард остается у прикроватной тумбочки, и наблюдая за ними, и не вмешиваясь. В чертах его вязкая, темная боль. Фабиан как тень самого себя, бесплотный призрак.
- Тревви, - повторяет Гийомка, нерешительно, очень ласково коснувшись его руки. Старательно отворачивается от той, что с ожогом, боится ее.
Взгляд Фабиана становится немного осмысленнее. Он печально смотрит на брата.
- Доброе утро.
- Ты совсем белый, Тревви.
- Это пройдет.
Он обещает машинально, ни на грамм сам себе не поверив. Сухих, бледных губ с кровавыми корочками касается языком. Сглатывает.
Гийом супится. Приникает к Тревору, подобравшись совсем близко к подушке. Судорожно выдыхает у его плеча.
- Ты поправишься. Папа так сказал.
- Папе виднее, Парки.
Вижу в его глазах какое-то нездоровое, мрачное движение. Привычный мне голос Тревора звучит хриплым, мертвым шепотом. Falke тревожно смотрит на сына.
Фабиан хмыкает. Закрывает глаза. Медленно, слишком медленно касается спинки Паркера. Легко его гладит.
- Прости меня.
- За что? – недоумевает мальчик. Всхлипывает, но еще не плачет. Отстраняется, глянув на Тревора с очевидным вопросом. Но тот ему ничего не отвечает.
Паркер ложится рядом, пристроившись у его плеча. Смотрит на брата не отрываясь.
- Я люблю тебя, - честно, твердо признается.
Эти слова подбивают выстроенную Тревором оборону, просачиваются сквозь его отрешенность. Он вдруг прерывается на середине вдоха, с самым настоящим отчаяньем посмотрев на Гийома. Тот снова всхлипывает.
- Очень люблю, - повторяет, как свою мантру, - очень, Тревви... пожалуйста, ну пожалуйста, давай ты поправишься!
Фабиан зажмуривается, как от сильной боли. Немного запрокидывает голову, резко выдохнув. И снова вдыхает. До хруста ткани сжимает футболку на спине Гийома. На одну или две секунды очень крепко, совсем не бережно, прижимает его к себе. А потом отпускает.
- Es tut mir leid, Parker.
Эдвард приседает у изголовья кровати рядом с ними. Тревор избегает на него смотреть, буравя взглядом стену напротив. Он дышит часто и сбито, выражение лица словно бы плачет, но слез нет. Дрожит его исстрадавшаяся правая рука, он прячет ее под одеяло.
- Тревви, - пугается Гийом. – Больно да? Больно очень? Что тебе болит?..
- Мне не больно. Иди, Парки. Я хочу поспать.
- Но ты со вчерашнего утра спишь...
- Я теперь всегда буду... спать, - выдыхает, с трудом удержав голос. Оглядывается на Эдварда, и отчаянно, хрипло стонет. – Да забери же ты его!
Эдвард касается плеч Гийома. Тот вздрагивает.
- Иди ко мне, любимый. Тревор правда устал.
Мальчик морщится, напоследок сжав пальцы Фабиана в своих.
- Ты всегда можешь позвать меня. Я приду.
Тревор сдавленно ему кивает. Гийом, оборачиваясь на него весь путь до двери, тихо плачет. Эдвард что-то говорит ему уже в коридоре, притянув к себе. Паркер слушает полминуты, а потом начинает вырываться. Как только Falke его отпускает, хлопает дверью в свою спальню. Все еще сидя на корточках посреди немого коридора, Эдвард запускает руку в волосы, с силой их сжимает. По лицу его проходит судорога.
- Тревор, - зову я, тревожно обернувшись к постели мальчика, – Может быть, ты голоден? Чего бы ты хотел?
Фабиан теперь лежит на боку, лицом к окну. Черная пижама его теряется среди сбитых, черных простыней. На меня он даже не оглядывается. Медленно, устало натягивает одеяло, укрываясь с головой. Застывает под ним.
- Я хочу спать, Белла. Я просто хочу спать.
Следующие два дня проходят в тягостном, изматывающем ощущении бессилия. Темные тучи сгущаются над Портлендом в преддверии обещанной синоптиками снежной бури. Жители опасаются перебоев с электричеством и завалов на дорогах, но внешняя тьма не идет ни в какое сравнение с той густой, черной, как смола, темнотой, что воцаряется в нашем доме. Она погребает под собой, не дает и шанса выбраться, пытает тишиной. Эта тишина, безмолвная и фонящая, становится главным символом предновогодних дней. И ничто, совершенно ничто разогнать ее не может. Hoffnungslosigkeit. Безнадежность.
Фабиан уходит в себя, целенаправленно не оставив ничего на поверхности. Большую часть дня он спит, хотя это скорее можно назвать навязчивой дремотой, чем полноценным сном. А остаток времени недвижно лежит в своей постели, ничего вокруг не замечая. Без особого интереса наблюдает за лесом по ту сторону окон. Иногда кутается в одеяло, иногда наоборот, скидывает его в изножье, сбрасывает подушки, вжимается лицом в простыни. Он может долго, слишком долго для здорового человека лежать в одной позе. Складки простыней оставляют красные узоры на его коже, но Тревора это не заботит. Рана на его ладони начинает затягиваться, но те разрывы, что есть в душе, лишь кровоточат сильнее.
Ночами, в отличие от безмолвных дней, Тревор кричит до хрипоты, до севшего голоса. Он мечется на постели, переворачивает ее, причиняет себе боль, ударяясь об изголовье. Его неподвижность утром так ярко контрастирует с ночным безумием, что становится по-настоящему страшно. Эдвард проводит с Фабианом каждую ночь, оставаясь в его комнате с раннего вечера. Эдвард успокаивает, унимает Тревора, сдерживая его движения на острие кошмара. Эдвард слушает, как сын рыдает, вжавшись в него как маленький мальчик, когда страшное сновидение чуть отпускает. Эти слезы дарят Фабиану временное, но облегчение. Его прекращает бить озноб, он начинает дышать ровнее, засыпает под утро. И снова погружается в тягучую, вязкую, как трясина, потерянность.
Ему так больно, что эта боль парализует. Фабиан отказывается от еды с таким расчетливой, спокойной уверенностью, что переубедить его не представляется возможным. Правда, в качестве компромисса, он все же соглашается на воду. По крайней мере потому, что водой нужно запивать таблетки, назначенные доктором Готтемом, их семейным врачом. Фабиан не против пообщаться с психотерапевтом Барретом Кроули, которого предлагает папа. Но только с ним, потому что уже видел его однажды, потому что помнит, что беседа была достаточно доверительной... но тот будет в городе лишь первого января.
- Может быть на первый раз встретишься с доктором Мариусом, Sohn? Он давным-давно работает в практике доктора Кроули, он бы...
- Нет, - на корню отказываясь от любых других встреч, бормочет Тревор.
Это страшное зрелище: видеть, что с ним происходит. Я помню Тревора дерзким, энергичным сорвиголовой, что не чурался язвить и устраивал мне ледяной душ-погружение в Берлине, прежде чем впустить в свою семью. Тревор был храбрым, был решительным, у него обостренное чувство справедливости и он никогда не позволял никому причинить боль тем, кого так любит. Тревор умеет любить, у него огромное сердце и множество потрясающих качеств, что превратят его в прекрасного мужчину однажды. Если только он позволит себе пережить этот Новый год. Он превращается в тень самого себя, заживо похороненную в собственном аду.
Он слишком долго, слишком усердно прятал свою боль, стыд и страх в самую глубину сознания. Теперь, вырвавшись на свободу, они пируют на его костях, сбивают с ног, высасывают жизнь литрами, заставляют корчиться в мучениях и желать, мечтать, умолять о конце. Просто чтобы все это закончилось.
Однажды утром Тревор засматривается на пузырек с транквилизатором, чьи капсулы Эдвард дает ему на ладонь дважды в день. А днем, когда я захожу к нему, Фабиан долгим и пустым взглядом смотрит на ножницы в своей полке. Взгляд Эдварда стекленеет, когда я ему рассказываю. За полчаса он убирает все, чем можно себя ранить, не только из спальни Тревора, но и из остального дома. Один Фабиан больше не остается.
Я знаю, что это надо просто пережить. Трое суток, на самом деле, небольшой срок. Даже царапина не перестанет болеть за это время, что уж говорить о растерзанной душе. Но они тянутся вечностью, эти дни, превращаясь в самую настоящую пытку. Самый острый, острейший период всей этой истории. Пик лихорадки, вскрытие гнойной раны, освобождение из-под завала. Это всегда больно. Это может быть так больно, что кончаются силы даже на то, чтобы дышать. Но это временно. Все временно. Если бы только дать Тревору мотивацию жить. Он просто закрывает глаза, он отворачивается от этого мира. Ему здесь слишком плохо, слишком тяжело. И ни ночь, ни утро облегчения не приносят.
Эдвард не дает себе права погрузиться во мрак. Его держит Тревор, который стоит на самом краю своей пропасти, его держит Гийом, который в силу возраста не может понять всей полноты картины и переживает за родных по-своему. Эдвард – это надежная опора Тревора в любое время дня и ночи, это его гарантия, что мир еще остался прежним, что он не рухнул от трагедии, что с ним случилась. Он все просит у него прощения... и рыдает, так горько рыдает, словно конец света близок, когда Эдвард повторяет, что его прощает, хоть и никакой вины перед ним у Тревора нет.
Эдвард – это утешение для Гийома. Потому что под утро он всегда просыпается в мокрой постели и пугается, ужасается, что не может больше себя контролировать. Жалуется папе со слезами на глазах и льнет к нему, судорожно всхлипывая, когда он мягко его успокаивает. Гийом всерьез намерен прекратить пить, он надеется, что хотя бы это поможет. И Эдвард долго, доверительно объясняет ему, что это не выход. Эдвард соглашается со мной, что Гийому тоже стоит пообщаться с психотерапевтом.
Да, Эдвард не дает себе права погрузиться во мрак. Но мрак очевидно над ним сгущается – и эта борьба продолжается из последних сил. Просто потому, что у Эдварда их не так уж и много осталось. Мы с ним сменяем друг друга с вахтой у Тревора, но большую часть времени с ним все равно проводит он. А даже если и выпадает более-менее светлый промежуток в кошмарах Фабиана, то внимания требует Гийом.
Одной из ночей я нахожу Эдварда сидящим прямо на полу между двумя детскими. Он опирается спиной о стену, запрокинув голову и отчаянно, с усилием смотрит на высокий потолок.
- Тебе нужно поспать, geliebt.
Он выглядит очень спокойным, чрезмерно спокойным, я бы сказала. Ни одна мышца не вздрагивает на лице, ни единым движением он не показывает, что меня услышал. И только ладони, что сжимает в замок у колен, совсем белые. Выпирающие костяшки вот-вот порвут кожу.
- Я не знаю, как это остановить.
Я сажусь рядом, совсем близко к нему. Бережно, очень осторожно глажу по плечу. Спина у Эдварда настолько прямая сейчас, что ему должно быть больно.
- Нельзя остановить поезд, сошедший с рельс. Можно лишь дождаться, когда он сам остановится.
Эдвард что есть мочи упирается в пол босыми ногами, впивается пальцами в свои волосы. Вдыхает и выдыхает прохладный воздух коридора. Проводит правой ладонью по лицу, словно надеясь смыть с себя отчаянье. Плохо выходит.
- Иди ко мне, - шепотом зову его, медленно, но верно привлекая поближе. Эдвард морщится, когда кладет голову мне на плечо. Я глажу его волосы, виски, скулы. Чувствую влагу подушечками пальцев.
- Они страдают, Белла. Они оба так страдают... и я никак не могу помочь.
- Ты рядом с ними. Пока ты рядом, они в безопасности. Они смогут пережить эту боль. Тревор сможет.
- Он жжет себя, морит голодом, не встает с этой кровати, - шипит, задохнувшись, Каллен, - как же переживет?..
- Но ведь он признался тебе. Он дал себе шанс. Столько раз ведь мог... забрать усебя жизнь. Но не стал.
- Я так боюсь, что это лишь вопрос времени, Изза. Что я наделал.
Обнимаю его крепче, целую влажный лоб, линию волос у висков, надбровные дуги, мокрые глаза. Не отпускаю от себя.
- Ему надо вспомнить, ради чего жить дальше. Слишком многое случилось в один момент, я уверена, он не понимает, что теперь делать.
- Думаешь, психотерапия даст ответ?
- Он сам его найдет, как только разберется с чувствами. А там ему помогут.
Эдвард легко целует мою кожу у шеи, касается ее щекой. Еще несколько раз тихо, почти неслышно всхлипывает. Его отпускает.
- Ich liebe dich.
- Ich liebe dich, mein Falke, - тепло, нежно ему улыбаюсь, с любовью встретив взгляд, где догорают слезы.
Двадцать девятого декабря в пять тридцать вечера, Эдвард уезжает из дома вместе с Гийомом. Парки возится со шнурками ботинок, едва не забыв свой мобильный. Я подаю ему телефон и Паркер устало выдыхает. Тихо меня благодарит.
- Я позвоню тебе, когда буду выезжать, Spatzen, - повторяет Эдвард, наблюдая, как Гийом застегивает свою куртку. – Не бабушке, а тебе, ладно?
- Да, папа.
Гийом, Аннелиз и Ал, что так мило общались все семейные праздники у Калленов, идут сегодня в кино. Предновогодний показ какого-то детского мюзикла, на который Эсми с Карлайлом потрудились достать билеты. Детей привезут в семейный дом Калленов, где их заберет Карлайл. У них с Эсми тоже Caeynne, серебристый, кажется. Бабушка с дедушкой соскучились по внукам и рады возможности провести с ними время. Гийому это нужно, он хотя бы отвлечется. Последнее время настроение его сильно оставляет желать лучшего.
- До вечера, Белла.
- До вечера, Парки. Хорошего тебе кино.
- Я приеду не раньше восьми, - тревожно взглянув на лестницу второго этажа, говорит мне Каллен. – пожалуйста, присмотри за ним.
- Все будет хорошо, Эдвард. Ты так и не скажешь мне, куда едешь?
Заметно суровеют черты его лица. Эдвард нервно проводит пятерней по своим волосам.
- Позже, Изза. Мы пошли.
- Будьте аккуратны, мальчики, - улыбаюсь Гийомке, и он сдавленно, устало улыбается в ответ. Смотрю на старшего Каллена с подозрением, но в большей степени – с тревогой. - Эдвард, ты тоже.
- И вы тоже, - выдыхает он. Сам закрывает за ними с сыном входную дверь и в доме повисает привычная, исчерпывающая тишина.
Продолжение
Источник: http://robsten.ru/forum/29-3233-1
0
Но ведь Террен все равно вернется к детям 
И Эдварда жалко, винит себя, одна Белла на всех осталась... Пусть все скорее пройдет и парень найдет в себе силы, что бы встать начать жить. Благодарю за главу! 