Глава 2
Наша жизнь состоит из разочарований – доказано.
Порой они глупые, сносные или мизерные до того, что мы попросту не замечаем их. Оставляем мысли в покое, прекращаем прокручивать произошедшее в голове и поворачиваемся лицом к новым целям, проглотив печальный предыдущий опыт.
Но в то же время среди череды всех незначительных мелочей, которые на час-другой выводят нас из равновесия, встречаются и те, что с жуткой неприступностью, по-настоящему выбивают из колеи. Их нельзя назвать преувеличенными, на них нельзя закрыть глаза, и энергии они подчас высасывают столько же, сколько и истинные беды. Порой от этих разочарований мы изменяем курс, жизнь и даже больше – самих себя. Это крайняя и самая ужасная, по моему мнению, степень.
Здесь и сейчас, на холодном полу душевой кабины, когда сверху льется нескончаемый поток косых струй, хорошо предаваться размышлениям. Обвив себя руками до того, что оставляю на коже синяки, запрокинув голову так, что затекает шея, а ноги поджав настолько сильно, что перестаю их чувствовать, сижу и тщетно пытаюсь собраться с мыслями.
В ореоле горячей воды, пара, нагревшихся стен душевой кабины и запотевших дверей наружу мне так же страшно, как и на открытом пространстве острова мистера Вольтури. Бьет озноб, стучат друг о друга зубы, а кожа, могу поклясться, бледнеет.
Я не могу подобрать адекватного объяснения такой реакции на все случившееся. Фиаско, конфуз, неприятность – да. Но не конец же света, верно? Есть еще надежда, что солнце вернется на небосвод, оставив темноту тропическим цветам Аро и его лучшему гостю, который таким отвратительным образом со мной обошелся.
Только надежда прозрачна и крайне эфемерна. Можно сколько угодно убеждать себя, что все, что могло, уже случилось, и придется волей-неволей принять его, однако правда будет налицо: это только начало.
Первый прием, первое знакомство, первое впечатление. Я ударила лицом в грязь, дав себе поблажку и позволив пригласить на танец. Я испортила репутацию Эдварду и вконец замарала свою.
Он разочарован мной? О да. Он не скажет, он даже не покажет, может быть, он будет уверять в обратном. Но он разочарован, это факт. Нельзя не разочароваться. Просил ведь и предупреждал меня. Мы тренировались, мы договаривались, мы шли рука об руку. Я не смогла без происшествий провести без него двадцать минут. Что же будет, когда отойдет на большее время? На час или два? Мне сразу, как и Золушке, убегать с бала?
А ему захочется собирать за мной туфли и искать по всему свету?.. Он не заслуживает такого. Это несправедливо.
Естественно, подобные мысли отнюдь не успокаивают. Я плачу сильнее и ничего не могу поделать со своими слезами. Смешиваясь с водой, они текут вниз, на эмалевое дно, и крохотными волнами ударяются о дверки кабины.
Мне холодно. Мне так холодно, что не передать никакими словами. И не помогает ни горячая вода, ни наполнившаяся теплым паром ванная комната, ни даже собственные руки. Тщетно стараясь согреться, я никак не в состоянии это сделать. И также не в состоянии выйти из душевой, заставив себя подняться на ноги. Это невыполнимая задача, потому что я их практически не чувствую.
Мои всхлипы, эхом отражаясь от мертвенно-белых стен, плохо заглушаются водой. Я кусаю губы и пытаюсь заставить себя замолчать, но порой поднимающийся из груди клокочущий комок на корню рубит все попытки. Задыхаясь, я деру пальцами свободной руки плиточные стыки, насилу убеждая себя не кричать. Лишними звуками можно привлечь Нэра, а показываться в таком виде ему было бы верхом неприличия. Тем более вряд ли капитану под силу будет что-то сделать, дабы утешить меня. Я уже начинаю сомневаться, что получится у Эдварда. Уж слишком далеко все зашло.
Вспоминаю все в подробностях: танец, разговор, предложение «работы» и то, как вырвалась из объятий Алеса, возмутившись его поведению. Потом шампанское, звон, царапины, которые саднят сейчас от воды, а затем – трусливый побег обратно на яхту. Уход мужа, закрытая им дверь. Мое платье, что стаскивала, не жалея пальцев и дорогого материала, моя с трудом подавленная тошнота от плотно окружившего запаха спиртного, мои чудом оставшиеся целыми ноги, когда на ходу сбрасывала туфли. Все ясно, все четко, все потрясающе выверено. Лучшая актерская игра и самый оригинальный сценарий. Только уж очень болезненный – до костей пробирает…
Я не слежу за временем. То погружаясь в воспоминания, то выныривая в реальность, где ничуть не уменьшается дрожь тела, просто не в состоянии делать это. Оно само бежит вперед, даже не оглядываясь на меня.
И оно же доводит мою истерику до апогея – возвращает в каюту Эдварда.
Хлопка двери я не слышу, шагов к ванной тоже. Опустив голову на руки, стиснув до сведенной челюсти зубы, горько и режуще хнычу.
И только когда улавливаю скрип открывающихся дверей душевой, разлипаю зажмуренные глаза. Однако предупредить Эдварда все равно не успеваю.
Скопившаяся в кабинке вода, более ничем не сдерживаемая, маленьким водопадом срывается со стенок вниз, укрывая собой кафельный пол. Словно бы море во время прилива, забирает себе практически всю ванную. А еще до щиколотки мочит носки и брюки мистера Каллена, ошарашенно наблюдающего за моими водными развлечениями.
Он встревожен и бледен, глаза нахмурены, вокруг них – микроскопические морщинки. Уголки губ опущены, сами они чуть приоткрыты и явно в недоумении. А темные оливы, распахнутые и ужаснувшиеся моему виду, за миллисекунду покрываются состраданием.
- Белла… - с ничуть не скрываемой болью шепчет он, поглядев на меня.
Обнаженная, дрожащая, с покусанными в кровь губами и упавшими на лицо темными волосами, не знаю, куда себя деть. Инстинктивно дергаюсь назад, но спиной ударяюсь о плитку. И в ту же секунду ноги, получившие наконец свободу, сами принимают решение размяться. Поскальзываясь в сидячем положении, по мягкой и податливой воде, превратившей все вокруг в каток, соскальзываю вниз. Теперь лежу прямо перед мужем в известной и полюбившейся ему позе. Только при совершенно других обстоятельствах, нежели были прежде. О сексе нет и речи.
- Белла, - угнетенно повторяет мужчина, качнув головой. Ступив ногой на резиновый коврик перед душем, забирает с вешалки возле кабинки длинное махровое полотенце. При желании им можно обернуть двух таких, как я, – наглядно вижу это, когда разворачивает его.
- Держись за меня, - наставляет Эдвард, перекинув полотенце через плечо и нагибаясь ко мне. В своей белой рубашке, со своим парфюмом, в дизайнерском костюме Каспиана – и ведь ни капли не боится намочить!
У меня нет сил на сопротивление. Придушенно всхлипнув, дрожащими пальцами все же обхватываю его шею, для большей уверенности зацепившись и за рубашку.
Чувствую на своей спине теплые пальцы и вздрагиваю всем телом от контраста с холодной плиткой. Они под лопатками, ближе к талии. Они крепко держат меня, не дадут упасть и свернуть шею. Я им верю.
- Тихо, малыш, - шепчет Эдвард, привлекая меня к себе. Осторожно ставит на ноги, устраивая на том самом коврике, на котором стоит сам. И не отпускает до тех пор, пока не уверяется, что не намерена падать обратно.
Накидывает мне на плечи полотенце. Поправляет его края так, чтобы смогла завернуться. И согреться.
А потом он, ни слова не говоря, закрывает все краны. Блестящие, металлические, нагревшиеся от бесконечного пара. Лишает воду последнего шанса.
Эдвард стоит передо мной, возвышаясь на известные полторы головы, и молча гладит меня по волосам, когда приникаю к его плечу, почувствовав тепло. А сам тем временем нажимает на какую-то кнопку возле умывальника. Она наполняет пространство вокруг нас тихим жужжанием, потом незаметным треском.
И когда я поднимаю глаза, заинтересовавшись, чему он обязан, вижу, как стремительно пропадает в специальных выемках вода. Утекает, оставляя пол скользким, но готовым высохнуть меньше, чем через десять минут.
Открывает нам путь к отступлению.
Из ванной Эдвард выводит меня за руку, тщательно следя за тем, чтобы не поскользнулась. Его твердая, теплая, нежная рука увлекает меня за собой и лишает шансов к сопротивлению даже в том невозможном случае, если бы мне его хотелось. Я готова за ним идти. Я не боюсь за ним идти. Мне стыдно, мне холодно, я плачу, но не боюсь. В конце концов, мне не к кому больше обратиться. Я отдала этому человеку не только руку и сердце, но и душу. Обратно потребовать не посмею. Поэтому и иду. Иду и крепко держусь, совершенно не готовая лишиться своего проводника. Только не сегодня…
Впрочем, отпустить ладонь Каллена все же приходится. Чуть мы переступаем порог скользкой ванной и пропадает возможность расшибить голову о плитку, Эдвард расчетливым движением поднимает меня на руки. Держит под коленями и за спину. Несет к кровати, не сбавляя шага. Ничего не отвечает на мои бормотания с просьбой отпустить.
Что странно, в комнате больше не пахнет спиртным. Все вокруг благоухает ароматом свежести какого-то освежителя воздуха, а мой недавний наряд и туфли растворились в небытие. Их словно бы никогда здесь и не было.
- Платье?..
- Оно тебе больше не понадобится, - утешающе заверяет муж, укладывая меня на простыни. Поправляет их, создавая максимальный комфорт. И присаживается следом.
Как в детстве делала мама, Эдвард подтягивает выше мое полотенце, освобождая немного материи. И именно ей, со знанием дела, вытирает мне волосы. Почти черные от воды.
Все еще не в силах выпутаться из всхлипов, смотрю на него влажными глазами, то и дело смаргивая соленые капельки. Бледность разбавляет румянец, ставший как никогда ярким.
- Извини меня…
От неожиданности он останавливается.
- За что, Белла? – сочувствующе зовет, погладив по плечу.
- Ты знаешь… за все…
Каллен жмурится, покачав мне головой. Не давая ответа, возвращается к своему первостепенному занятию. В первую очередь хочет меня согреть.
Когда волосы более-менее становятся сухими, Эдвард дотягивается до висящего на вешалке рядом халата, сменяя промокшее полотенце на него. Мягкий, такой же махровый и очень, очень теплый.
В жизни не могла подумать, что посреди тропиков мне понадобится согревающее средство. Озноб здесь и вовсе не типичен. Мне никогда не было холодно, стоило термометру выдать температуры выше двадцати пяти градусов.
- Ты не ударилась в ванной? – с озабоченностью зовет мужчина.
- Нет…
- Хорошо, - кажется, ему легче. Это отрицание явно разглаживает парочку морщинок.
Улыбнувшись робкой и нежной улыбкой, слава богу, что не напускной, Эдвард придвигается ближе ко мне. Сам обнимает, гладит по волосам, по коже, по спине. Целует в каждый из висков, затем в макушку. И тяжело выдыхает, покрепче обвив меня пальцами.
- Мне так жаль, Белла, - раскаянно признается, не позволив усомниться в своей искренности. - Эти твари… ты этого не заслуживаешь.
С упоением ощутив, как потихоньку отогревается тело в объятьях мужа, чуточку расслабляюсь.
- Это моя вина. Я допустила оплошность, согласившись потанцевать с ним… но он был таким напыщенным, он вел себя так вызывающе… я не сдержалась.
Эдвард целует мой лоб, глубоко вздохнув. Тихо и горько усмехается, совершенно не скрывая своей разочарованности. Только не во мне, как предполагала. Исключительно в себе.
- Ты не сдержалась, когда я предложил тебе пожениться, - грустно докладывает он, нежнее держа меня в объятьях, - вот твоя единственная оплошность.
Я морщусь, отчего слезы выступают явнее. Твердо качаю головой, не принимая иного ответа:
- Это моя награда, Эдвард. Без тебя бы я… - прерываюсь, чтобы поцеловать его шею, которая находится в непосредственной близости от моих губ, - в жизни не справилась.
- Без меня тебе бы не пришлось с этим справляться, - дельно замечает он. Расстроенно.
Я немного отстраняюсь, заглянув в родные глаза. Такие близкие, такие теплые и такие… уставшие сейчас. В этой усталости злоба, укор и отчаяние на свою персону. Этого зрелища я не выношу. Я его ненавижу.
- Эдвард, - краешком губ, набравшись сил, улыбаюсь, погладив его по спине, - без тебя бы мне ни с чем не пришлось справляться. Я бы даже не пыталась.
Постепенно отпускает дрожь, прекращает неистово биться сердце, а к коже возвращается нормальный цвет. Я больше смущаюсь и почти не плачу. Я вижу, как светлеет лицо Каллена, пусть пока и неприметно, после моих слов, а потому быстрее прихожу в себя. Начинаю чувствовать, что мы вместе и что здесь и сейчас. Прошлое осталось в прошлом. Судя по небольшому колебанию наручных часов Эдварда на прикроватной тумбе, мы все же отплыли от острова – движемся к материку.
- Ты неповторима, Белла, - произносит муж, избавляя меня от оставшихся слезинок, пробежавших по коже вниз, - твоя преданность, твоя стойкость, ты сама… я восхищаюсь тобой. Я допустил ужасную ошибку, позволив себе влюбиться. Я не должен был и не имел никакого права заставлять тебя испытывать все, что сейчас тебе приходится. Это был самый эгоистичный поступок в моей жизни – жениться на тебе. И самое сокровенное желание – сделать тебя своей. Вот так обнимать, - он усиливает объятья, подкрепляя свои слова действиями, - целовать тебя, чувствовать… ты не представляешь, какое это счастье.
Он вздыхает, досказав свое неожиданное откровение до конца. Затихает, прижавшись губами к моему лбу, а руками потирая плечи. Могу поклясться, что взгляд расфокусируется, а глаза влажнеют. Он и так, похоже, воспринял все случившееся на приеме близко к сердцу – еще ближе, чем я, – а моя истерикав конец его добила.
Это было эгоистично с моей стороны – заставить его мучиться. И я искуплю вину.
- Неужели ты сомневаешься, что любить тебя – меньшее счастье, Эдвард? - с искренним изумлением спрашиваю я.
- Чтобы меня любить, нужно быть очень храброй, - отзывается муж, ничуть не сомневаясь в правдивости своих слов, - и очень сильной. Как ты.
- О моей храбрости и силе можно долго спорить… - фыркаю, припомнив недавнюю истерику в душе и только-только начавшие угасать всхлипы. Они еще напоминают о себе порой срывающимся дыханием, от которого Эдвард морщится, но уже куда меньше. Пропадают.
- О них надо писать, - краешком губ он улыбается, - и восхищаться.
У Эдварда нет проблем с выражением эмоций, я знаю. Если он хочет, если решается, он откровенен, искренен и говорит то, что думает, каким бы стеснительным это ни считал. Порой он немного рдеется, порой чуточку путается, но говорит. И сегодня он тоже говорит, признается мне в том, что любит, подтверждает… только вот обстоятельства другие. После долгого приема, после этих бокалов шампанского на моей коже и жестких рук Алеса на поясе, после того, на какой ноте окончился вечер, и что он обещает за собой повлечь, все звучит по-особенному. Особенно откровенно. До мурашек.
Вот и я не сдерживаюсь. Вот и я высказываю то, что думаю, не сомневаясь найти понимание в оливковом взгляде.
- Знаешь, я всю жизнь думала, что золото не валяется на дороге, - загадочно улыбаюсь, припоминая то, как остановила машину и с гневными восклицаниями затаскивала будущего мужа с пыльной обочины в своей крохотный салон, - и что получить просто так нельзя, только заработать. А потом я встретила тебя… и у меня совсем нет версий, честно, кем я могла быть в прошлой жизни, чтобы заслужить тебя. Как минимум Матерью Терезой.
- Это было твоим родовым проклятьем, судя по всему. Помнишь легенду о золоте, которое топит и мучает, когда его находишь?
Его самобичевание начинает действовать мне на нервы. Немножко даже злить.
- Почему ты все время говоришь о себе плохо? Эдвард, ты потрясающий мужчина. Ты же знаешь это!
С нежностью посмотрев на меня сверху вниз, осторожно устроив на своем плече, практически в колыбельке из рук, которую люблю до безумия, Каллен прокладывает дорожку из поцелуев по моему лицу. Особое внимание уделяет щекам, где большинство слез уже высохли, но маленькие капельки еще остались.
- Ты из-за меня плачешь, - выдает аргумент он, - о каких «потрясающих» качествах может идти речь?
Мне больше не страшно. Мне не больно и не плохо, я не вижу перед глазами ухмыляющееся лицо Алеса, в ушах у меня не звенят, падая и разбиваясь, бокалы. Остров остается за спиной – в самом прямом смысле этой фразы. Я, наконец, отпускаю его. Я освобождаюсь – благодаря ему! И после этого Эдвард смеет говорить, будто бы только мной можно восхищаться?!
- Я плачу не из-за тебя, - окончательно расслабляясь под его прикосновениями и согреваясь от той непосредственной близости, что дарит, признаюсь, - я из-за себя.
- Из-за себя?..
- Из-за себя, - подтверждаю, - мне постоянно кажется… точнее, я думаю… я вижу, что не подхожу тебе. Что будь я как кто-то из тех женщин, которых мы сегодня видели, то не попала бы в такую ловушку и не испортила тебе вечер. Что будь я одной из них, то ни у кого бы сомнений не возникло, что мы поженились по обоюдному согласию, а не из-за денег.
Мои размышления, похоже, вводят мужа в ступор. Он дослушивает меня до конца, не прерывая, но явно не согласен с озвученным. Снова хмурый, снова мрачный. И, похоже, капельку зол.
- Если бы ты была одной из них, это было бы катастрофой, Беллз, - честно признается мне, не допуская на лице и толики шутливости, - они отвратительны. Они настолько прогнили внутри, что не способны даже видеть жизнь в истинном свете, не говоря уже о том, чтобы любить. В них нет искренности, тепла, доверия… к ним нет доверия. Если бы кому-то из этих женщин я бросился под колеса, они бы даже не притормозили.
- Ты преувеличиваешь… - посерьезнев, недоверчиво шепчу я.
- Ты преуменьшаешь, - без права на возражения произносит Эдвард, - я же полюбил тебя такой, какая ты есть, Белла. Я даже подумать не мог, что где-то на свете, где-то в Австралии, есть еще такие люди. Твоя искренность, твоя жертвенность, твоя неискушенность и то, как безвозмездно ты согласилась помочь мне… этого не найти ни на одном приеме. Этого не найти в Атланте, на островах, в океане – почти нигде. Я поражаюсь своей удачливости каждый раз, когда смотрю на тебя. И я не хочу, чтобы ты менялась. Чтобы хоть что-то в тебе менялось, Белла. Я этого не допущу.
- Это неотвратимо… - грустно дополняю я.
- Может быть, - он согласно кивает, но голос твердеет, наполняясь решимостью, - но я сделаю все, что от меня зависит, чтобы этого не случилось.
Тихонько хмыкнув, я прикусываю губу. Оставив в покое простыни, позабыв про покрывало и сдерживающие объятья, я становлюсь на колени, ровняясь с мужем ростом.
С достаточным обожанием, надеюсь, глажу его лицо. Чтобы показать, чтобы сказать… что люблю. И что никогда не превращусь в бесчувственную куклу, способную отказать ему в помощи. Способную сделать ему больно, потерять доверие, ударить в спину… я имела в виду более мягкие изменения, что-то вроде стиля одежды, или вроде манеры говорить и двигаться… может быть, побольше решимости, чтобы защищать себя и его? Храбрости больше?.. Но ни в коем случае не того, о чем он подумал. Я тоже этого не допущу.
- Я ими не стану, - уверяю, с особой нежностью очертив губы, чьи поцелуи способны на любые чудеса, - я никогда в жизни ими не стану, Эдвард. Для тебя я всегда буду такой, как сейчас. Что бы ни случилось. Я обещаю.
Накатывает, подобно волнам за бортом, понимание, как сильно люблю этого человека. Сегодня в разговоре с Алесом оно было на задворках, не так явно выражено, а теперь забирает в свою власть все сознание и все мысли. Я чувствую нестерпимую нежность, которую всю, без остатка, хочу отдать мужу. Я чувствую восхищение этим мужчиной, тем, что он со мной, что могу его касаться и целовать… что обнимаю его ночью и могу утешить. Что в состоянии за него перешагнуть через себя. С легкостью, без сомнений.
Настолько теплое, настолько глубокое и воодушевляющее ощущение, что мне не хочется его терять. Я наклоняюсь к Эдварду, целую его и, похоже, растворяюсь в своем счастье. Оно неизмеримо. Пусть и после слез, после недопонимания, после плохого вечера – ничто ему не помеха. Все это меркнет в сравнении с ним. Все это мелочь, не заслуживающая и доли внимания.
Эдвард отвечает на мои поцелуи. Крепко держит, ласково касается и теплым дыханием, счастливо посмеиваясь, щекочет мою кожу.
- Аро сказал мне сегодня, что я последний идиот, - шепчет он мне на ухо, прикусив мочку, - и что я погублю самый красивый из цветков, какие он когда-либо видел, Белла. Неминуемо погублю.
Так вот что имел в виду Вольтури… не я не подхожу Эдварду… он мне не подходит!..
- Глупости… - недовольная такими словами и собственным выводом из них, бормочу я.
- А ведь это правда, - не унимается Эдвард, - и мы оба эту правду знаем. Даже принимаем – ты, например.
Нахмурившись, ощутимее глажу его лицо. Мои брови, мои скулы, мой мужественный подбородок – все мое. Он все отдал мне, позволил завладеть им. Я никогда не смогу расплатиться за это, но попробую. Со всем желанием, какое во мне есть.
- Я тебя люблю, - отвечаю ему на все сомнения, чмокнув в лоб, - это правда, которую мы оба знаем.
- Еще бы, - Каллен подтягивает меня ближе к себе, приподнимаясь на простынях и усаживаясь на них всем телом. Поворачивается ко мне, не разжимая объятий. И поцелуи не прерывает тоже. – Только знаешь, что он потом сказал?
- Что преувеличил насчет «самого прекрасного цветка»?
За звук смеха Эдварда я многое готова отдать. Я его обожаю – ни больше ни меньше, точнее не скажешь. И с упоением слушаю самый прекрасный звук на свете, поглаживая щеки мужа.
- Ни в коем случае, малыш. Он сказал, что, не глядя на весь мой эгоизм и глупость, я буду самым счастливым. Мой цветок станет самым большим сокровищем в моей жизни.
Сегодня вечер признаний и комплиментов, не иначе. И все они потрясающи. Все они наполнены такой любовью и теплом… я поражена. И, кажется, я готова на еще один подобный прокол с Алессандро, дабы заново испытать то, что чувствую последний час. Это чувство ни с чем не сравнить.
- Он имел в виду, что ты сделаешь самым счастливым свой Цветок, - хмыкаю, приникнув своим лбом к его лбу.
- Поверь мне, он знает, что говорит, - Эдвард щурится, ровно дыша и даже не думая отстраняться от меня, - его история печальна, однако из нее можно сделать вывод, что любовь воскрешает даже самых отчаянных. И что счастье приходит даже после бесконечной черной полосы.
- Ты расскажешь мне?
Вздохнув, мужчина посмеивается. Кивает, делая это вместе со мной. Увлекая за собой.
- Обязательно, но попозже – в аэропорту, например. У нас есть еще почти час…
Уловив его настрой, я победно усмехаюсь. Напрочь забываю про все проблемы, горести и слезы. У меня нет причин плакать, когда Эдвард рядом со мной. Только улыбаться. Только смеяться.
С ним я счастлива – как никогда ясно это вижу.
- Мы найдем, чем его занять, - обещаю мужу, приподнимаясь на своем месте, отрываясь от его лба и медленно, но верно подбираясь пальцами к пряжке ремня.
- Еще бы, - он тут же соглашается, но мою руку накрывает своей. И меньше чем через секунду несильно толкает назад, заставляя упасть на простыни. Да так, что подушка, сброшенная нами еще раньше, оказывается точно под моими бедрами.
- Сегодня у нас другой план, - шепчет Эдвард, устраиваясь между моими коленями и ласково раздвигая их в стороны. Не встречает сопротивления и несогласия, только улыбку. Его язык, как и руки, творит чудеса. Я знаю…
- Как скажешь, - совсем тихо шепчу, запрокидывая голову, - делай что угодно, что захочешь…
С довольной улыбкой ребенка, получившего свою игрушку в полное распоряжение, муж хитро кивает мне, накрывая бедра руками.
- Как скажешь, - эхом отзывается. И нежно целует… там.
* * *
Он рассказывал, что это случилось тринадцатого февраля.
Закрытая частная школа для детей, чьи родители не готовы оставлять наследников в обществе низших и средних слоев населения. Прекрасная программа обучения, избранные педагоги и гарантированное поступление в один из лучших университетов страны. Дети богатых родителей – соответствующее отношение. И соответствующая плата за семестр.
Для того чтобы поддерживать здоровье будущих дипломатов, политиков и экономических магнатов, в школе два раза в неделю был урок физической культуры. Пробежка, гантели, тренажеры – кто сколько сможет. Почетным считалось как минимум два часа занятий и участие в спартакиадах. За это давали дополнительные баллы.
В тот день Аро исполнилось шестнадцать. И он бы ничем не выделил этот день рождения из десятка таких же других, отпразднованных раньше, если бы не открытие, которое перевернуло всю его жизнь. И больше всего поразило его это открытие в свете того, в какой семье был воспитан.
Его мать была ревностной католичкой, стараясь сохранять тот уклад жизни, какой предписывала Библия. Аро был единственным ребенком в семье, а потому получал преимущественно домашнее образование, не выезжая из своего древнего итальянского поместья. Он никогда не видел обнаженных людей – мать не позволяла. Она не была простой для понимания женщиной, и весь ее сложный характер вылился в самое настоящее помешательство, когда отец мистера Вольтури принял решение перевезти сына в Америку, к себе. И дать ему то образование, которое позволит добиться большего успеха, нежили продуманная матерью карьера епископа.
В школе Аро знакомился с той жизнью, что прежде не видел. Начиная от свободного общения мальчиков и девочек, а заканчивая уроками сексуального воспитания и подробнейшими учебниками биологии о репродуктивной системе человека.
Только вот все эти знания меркли по сравнению с главным, выведенным им совершенно случайно.
Тогда, тринадцатого февраля, в мальчишеской душевой, в свой первый день обучения. Когда впервые увидел нагих мальчиков…
Он часто потом говорил, что это было ни с чем не сравнимое чувство. На него набросилось смущение, его щеки залил румянец, а в глазах чуть не потемнело. Он был так напуган, что даже подумывал вернуться в Италию, к матери. Он выбежал из раздевалки и весь день пропадал где-то в школьном саду.
Но на следующие сутки, переступив себя, повторил опыт. И уже не было так страшно, так отвратительно. Он даже сам разделся при одноклассниках, чтобы принять душ.
Примерно через месяц он понял, что, не глядя на весь свой опыт и попытки, смотреть спокойно на людей без одежды не в состоянии, тем более если это были мужчины. Только вот уже не потому, что смущался или терялся, а потому что чувствовал… и понимал… начинал понимать, хоть и отрицал…
Аро пытался противостоять собственной природе. Он даже пошел дальше дозволенной границы и однажды подглядел из туалета в окошко девичьей душевой. И с горечью понял, что совершенно не взволнован видом женского тела. Что потерял себя и все материнские наставления. Дошел до страшнейшего греха.
И понимание это окончательно закрепилось через год, в первый день занятий предпоследнего семестра, когда в их классе появился новенький – белобрысый очаровательный американец, с ямочками на щеках, формирующейся мужской фигурой и чуть-чуть выпяченной вперед нижней губой.
Кай. Кай из Филадельфии. Наследник Лоренцо Ларинготте, итальянского колбасного короля, так же, как и отец Аро, решившего дать сыну нечто большее, чем может предложить Сицилия.
Стоит ли говорить, как быстро они нашли общий язык?.. и как скоро выяснилось, что полубог Аро, в чьих серых глазах он с первого взгляда потерялся, так же неравнодушен к своему полу?
Они вместе закончили школу, ни словом не обмолвившись о своих отношениях.
Они вместе закончили один университет, на двоих снимая элитную квартиру и предаваясь своему счастью за плотно задернутыми черными шторами.
Они начали свой бизнес. Вместе, как партнеры и лучшие друзья, – на радость отцам, которые посчитали тягу к гомосексуализму у детей подростковым бунтом.
Они выиграли один тендер – свой первый и, как потом говорили, довольно скромный, но самый большой за историю начинающих мальчишек.
Однако истинная радость жизни пришла куда позже больших денег, мишуры богатства и предрассудков процветающей компании. Только после смерти родителей, когда им обоим уже исполнилось под тридцать семь, Кай и Аро смогли связать себя узами брака без ущерба репутации своим семьям и самим себе.
Ларинготте-Вольтури прожили вместе, не разлучаясь больше, чем на неделю, двадцать четыре года с момента окончания школы. На следующей день после сорок второго дня рождения своего супруга Кай схлопотал инфаркт. Через месяц – еще один. А третий он уже не пережил…
Оставшийся вдовцом Аро глубоко и долго скорбел о любимом человеке. Он говорил, что жизнь утеряла всякие краски, а мир и вовсе обернулся к нему спиной. Деньги не могли исполнить самое заветное его желание, сколько бы их ни было. Тогда он, по собственным словам, и перестал их уважать. Бумажки, говорил. Простые чертовые бумажки.
Однако так просто этой истории не суждено было кончиться. Через полгода после смерти Кая Аро узнал о его измене. Первой и единственной за всю жизнь, в двадцать пять лет, после самой крупной их ссоры. Это была женщина, тоже итальянка – Афинодора. А ее сына звали Даниэль…
У Вольтури ушла в пятки душа, когда он впервые его увидел – такого же белокурого, с такой же формой лица, губами и… глазами. Серыми глазами, точно как у отца. На мать мальчик не был похож ничем, кроме кроткого характера и молчаливости.
Он был нежным, неискушенным и чувствительным. Заканчивал школу, играл со своей собакой, особенных друзей не имел и обожал звуки виолончели.
Но самое интересно, что Даниэль был похож на отца не только внешне. Он перенял ту направленность характера, от которой в свое время пришел в ужас его дед. Он не любил женщин…
Аро противостоял как мог. Ему казалось недостойным и отвратительным соблазнять ребенка, поправ память его отца и нарушив собственные принципы. Но он влюбился. Он видел в Даниэле Кая и ничего не мог с собой поделать. Этот мальчик занимал все его мысли, сводил его с ума.
И когда однажды Даниэль сам, проникнувшись откровенностью момента, вдруг поцеловав своего благодетеля, оплатившего ему университет и проживание в Риме, не удержался. Ответил.
С тех пор они были вместе. К сегодняшнему дню – уже пять лет (из них два с половиной года – женаты).
Разумеется, люди не совсем поняли и приняли такой выбор. Одни называли Аро извращенцем, другие никогда не посылали к нему на приемы своих детей, в особенности сыновей, а один из особо консервативных сеньоров даже добился закрытия построенных Вольтури школ в Африке, объясняя это тем, что таким образом тот пропагандирует гомосексуализм и педофилию.
Аро тяжело переживал такие вещи. Он признавался, что ему порой бывало настолько сложно, что хотелось наложить на себя руки.
Но его мальчик был с ним. Его мальчик поддерживал и вдохновлял его, любил ничуть не меньше, чем любил сам Аро.
И их общая трагедия, их отношения, которые не должны были существовать, выстояли. Они оба выстояли – благодаря друг другу. И вопреки высшему свету тоже.
Потому что были вместе…
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2117-1
0
