Саундтрек
Трейлер к фанфику от AlshBetta
When you find me free falling out of the sky
Когда ты увидишь, как я падаю с небес,
And I'm spiralling out of control
Бесконтрольно вращаясь в воздухе,
When I drop like a cannonball from Cloud 9
Когда я рухну на землю пушечным ядром с седьмого неба,
Just promise you won't let me go
Просто пообещай, что не отпустишь меня…
Когда ты увидишь, как я падаю с небес,
And I'm spiralling out of control
Бесконтрольно вращаясь в воздухе,
When I drop like a cannonball from Cloud 9
Когда я рухну на землю пушечным ядром с седьмого неба,
Just promise you won't let me go
Просто пообещай, что не отпустишь меня…
Тонкий лист взбитых яиц с корицей, паприкой и кинзой, поджариваясь, шкварчит на сковородке. Одна его сторона уже значительно подпеклась, осталось довести до готовности другую, ныне прижатую к обжигающе-горячей керамике.
Заранее притушенные грибы, уже перемешанные со сметаной и четвертью чайной ложки сахара, ждут своего часа. Выглядит неаппетитно, но пахнет божественно. Если бы мне хотелось есть, уверенна, до Эдварда дошла бы лишь половина омлета.
В причудливой смеси продуктов, стремительно твердеющей, мало что можно было разглядеть. Все так смешалось, так слилось воедино, что не отличить: где белок, желток, где теперь тот черный перец, которым я посыпала блюдо сверху. Потерялись ориентиры, пропали. Как и мои собственные.
На часах семь утра, по радио из включенного мной, встроенного в холодильник, приемника начинается традиционная утренняя программа, а скорлупки от яиц символической горкой устроились на кухонной тумбе. Между ними очень живописно разместилась солонка. Мне даже хочется засмеяться, при виде ее.
Стою босиком на плитке, в пижамной кофте. Не трачу время на переодевания и даже не удосуживаюсь сполоснуть заплаканное лицо. Волосы в пучок, руки помыть перед шинковкой зелени, а слезы сморгнуть. Да-да, никак иначе. В ином случае я пересолю завтрак.
Вчерашняя ситуация, произошедшая как раз на этой кухне, правда, возле деревянного стола, значительно подрезала мне крылья. В какой-то момент, глядя на эту тушеную курицу, я думала, что можно улететь куда угодно и как угодно - было бы желание. Что с Эдвардом мне под силу расшатать границы и поднять на новую высоту традиционный потолок. Ни стен не было, ни рамок. А сейчас появились. И самая главная из них, похоже, во мне самой. За сегодняшнюю ночь я уже не раз довела себя до отчаянья и впившихся в подушку пальцев всего парочкой мыслей о здоровье мистера Каллена. Если продолжу думать и дальше, просто сойду с ума или не выдержу и начну реветь в голос - глаза саднят слишком сильно.
Шмыгнув носом, я перекладываю грибы с дощечки на сковороду. Даю им полминуты, чтобы напитать омлет соком, а потом закрываю створки яичного листа с двух сторон. Грибы попадают в плен, о чем сообщает волна пара из сковороды, а заранее нашинкованный для украшения кусочек бекона занимает свое заслуженное место поверх всего этого великолепия.
Мама любила готовить отцу грибной омлет. Я просыпалась утром, слышала его запах и летела на кухню, потому что знала, что они с папой уже сидят за столом, негромко обсуждают грядущий день и наливают в мой маленький стакан с Барби яблочный сок. Это была непередаваемая и потрясающая атмосфера семейной теплоты и уюта. Однако кончилось все быстрее, чем успело начаться. Мне не хватило. И очень не хотелось, чтобы не хватило и моим детям тоже. Я была уверена, что не выйду замуж, пока не прекращу сомневаться, что готова провести с этим человеком остаток жизни. И я думала, что прекратила - я теперь миссис Каллен, а не мисс Свон. Только вот супружеская жизнь оказалась тем еще подарком…
Сзади хлопает дверь. Вернее не хлопает, скорее, прикрывается, просто в утренней тишине, разбавляемой мурлыканьем радио, звучит это громко. Я испуганно подскакиваю на своем месте, чиркнув деревянной лопаткой по керамической сковороде. Скользящий тонкий звук пронзает уши.
Это Эдвард, я знаю. Уже чуть больше семи, и он спустился, как и вчера, к завтраку. Только вряд ли ожидал все так же увидеть меня его готовящей.
Не оборачиваюсь. Сейчас для меня это слишком сложно. Методично продолжаю посматривать за подгорающим омлетом, терпеливо дожидаясь той секунды, когда смогу переложить его на тарелку.
Я вспоминаю. Я не хочу, но я вспоминаю то, чем кончился вчерашний ужин, и лопатка в руках дрожит. Он был зол, я понимаю. Он, возможно, испугался - я принимаю. А может быть, все соединилось вместе: тяжелый рабочий день, эти глупые акции, приступ, ранний подъем… или мое рагу вчера вышло пересоленным - я бы пережила ссору. Мы бы помирились минут за пять.
Но Эдвард ушел. Я его не остановила, а он не посмел остаться. И даже когда вернулся, его не было у меня в комнате… в гостевой.
Наверное, он прав. Я в этом доме гость. Кто же еще? Куда уж мне быть его хозяйкой.
Тихо-тихо выдохнув, перекладываю омлет на тарелку. Посыпаю сверху кинзой, укладываю ровно посередине, так, чтобы выглядело подобающе. А потом выключаю огонь и поворачиваюсь к столу, с огромным трудом заставив себя не посмотреть на мужа.
Ставлю блюдо на стол, как раз между вилкой с ножом, положенных ранее, и сбоку от налитого абрикосового сока.
- Приятного аппетита, - говорю в никуда, неловко сложив руки на фартуке. Глаза стремительно мутнеют, наполняясь слезами, а значит, мне поскорее нужно уходить. Главное желание выполнено - Эдвард не останется голодным.
Какая же проклятая эта комната, боже мой! Все эти приборы, техника, столы, стулья, сковородки! Я так скучаю по своей кухне, двум одиноким кастрюлькам и маленькой сковороде-гриль. Мы никогда не ругались в моем доме. Там, в Австралии, не было поводов ругаться. И завтраки были солнечными, с улыбками. А ужины, как правило, кончались теплой и мягкой постелью. До утра.
Здесь же, на полностью автоматизированной территории дома, правят балом лишь приборы. Бесчувственные, неживые и терпеливые. Исполнят любой приказ хозяина как золотые рыбки.
Я не знаю, куда мне себя деть. Неловко отступаю от стола, кое-как увернувшись от барной стойки, а потом с тревогой оглядываюсь на плиту, чтобы проверить, выключила ли огонь. Спалить еще что-нибудь за два дня было бы слишком.
Огня нет.
Зато есть голос.
И хочу я того или нет, но я всегда остановлюсь, когда его услышу. Чтобы не случилось.
- Белла?..
Его лицо несложно отыскать в пространстве - как в любимом приложении на телефоне, оно сияет яркой звездой среди расфокусированного фона. Ничто не имеет значения и ничем нельзя здесь больше любоваться. Я в Джорджии, я в этом доме, я на этой кухне из-за Эдварда. Штаты всегда были для меня ужасно далекой и непонятной страной, я бы не решилась на переезд сама.
Мужчина стоит возле противоположного края стола, растерянно глядя на меня, на омлет и на ту сковородку, в которой я только что приготовила его завтрак. Темные оливы подернуты усталостью, страдание затесалось между бровями в маленькой складочке на лбу, а губы побледнели. Слишком болезненный вид.
Эдвард в своем официальном рабочем костюме: черном, с иголочки, с острой рубашкой. Надеты запонки, вычищены туфли, волосы расчесаны и уложены как следует. Однако одного штриха все же не хватает. И странно было бы предполагать, какого. Я знаю наперед. Я знаю и, подняв глаза, волей неволей усмехаюсь, пусть даже сквозь слезы. На шее мужа морской узел из галстука. И вряд ли ему под силу самостоятельно его распутать.
Я не дожидаюсь приглашения. Хмыкнув сама себе, делаю те несколько шагов, что разделяют нас. Мне прекрасно известно, насколько он беспомощен с этими галстуками и насколько сильно их не любит. Но раз надел, значит, очень нужно, просто необходимо. А его водитель, Лоран, кажется, точно не завяжет все как следует.
Легонько касаюсь холодной и жесткой материи аксессуара. Пальцы подрагивают, но усиленно это скрываю, даже дыхание затаиваю. Нерешительно и осторожно, будто бы чем-то рискую, распутываю узел, намереваясь привести его в божеский вид.
Эдвард не двигается с места и дышит, мне кажется, тоже не слишком ровно. Он наблюдает за каждым моим движением, он почти пропускает их через себя. И о чем-то думает. И молчит.
От него пахнет моим одеколоном, тем, что купила я. А рубашка на нем из набора тех, что я подарила ему в Австралии на вторую двухмесячную годовщину нашего знакомства. Кажется, они из какого-то особого экологического и чистого материала - удобно, не раздражает кожу и прекрасно отстирывается. Тогда мне казалось, что не может быть вещи идеальнее.
- Подними голову, пожалуйста…
Не прекословя, он дает мне доступ к своей шее. Затягиваю петлю, стараясь сделать ее как можно более комфортной и не удушить мужа. Почему-то верится, что сегодня он не признается, что я завязала слишком туго.
- Нормально?
- Да, - шепотом подтверждает Каллен, легонько кивнув. Теплое дыхание касается моего лба, а руки, прежде удерживаемые по швам, дергаются в направлении моей талии.
Я прикусываю губу, мотнув головой - мужские ладони тут же замирают, не смея сдвинуться и на миллиметр.
- Ты порезался? - вдруг замечаю, проведя кончик галстука под петлю. Незаметный с двух шагов и прекрасно прорисовывающийся сейчас, когда смотрю на него с расстояния тридцати сантиметров, свежий порез. Не кровоточит уже, но свежий. Утренний.
- Новая бритва, - успокаивая меня и призывая не беспокоиться, объясняет Эдвард. Его голос стал глуше со вчерашнего дня. Исчезли в нем любимые мной нотки.
- Обычно новые безопаснее старых…
- Исключительно при правильной их эксплуатации, - он хмурится, и хмурость без труда просачивается в баритон. Мои пальцы дрожат сильнее.
- Но ты-то знаешь, как их все эксплуатировать… никаких ошибок.
Смешок мужчины выходит таким вымученным и горьким, что слезы после него - самое ожидаемое, что может быть. Только вот их нет. Не будет.
- Не знаю, - опровергает он, так и не опустив голову, потому что я все еще вожусь с петлей, - я ничего о них не знаю, вот моя главная ошибка.
- Зачем тебе знать? - таки закачиваю с той работой, какую не могла больше доверить никому. Подтягиваю кончик пониже, придавая галстуку нужный вид.
- Затем, что я хочу с ними жить, - не выдержав и самой маленькой паузы, докладывает Эдвард. Его руки предпринимают вторую попытку оказаться у меня на талии, и на сей раз не терпят поражения. Касаются легонько, бережно, будто впервые. Ощущать их над тонкой материей пижамной рубашки горько-сладко. Я никогда не смогу отвыкнуть от тех чувств, которые переполняют, когда Эдвард меня касается. Пусть даже так. Пусть даже через одежду. Пусть даже теперь.
В ответ я кладу руки ему на плечи, смахнув несколько невидимых пылинок. Тихонько усмехнувшись, киваю, отваживая слезы появляться на щеках. У них нет этого права.
- Их желания созвучны с твоими.
Мужчина облегченно, так, будто услышал самые главные слова, выдыхает. Его губ касается улыбка, и я, даже не видя его лица, могу утверждать, что это именно так.
- Спасибо им…
Я поднимаю руки с плеч чуть выше, робкими движениями пальцев подбираясь к шее. Миную выглаженный и чистый воротничок рубашки, не касаюсь больше галстука. Притрагиваюсь к коже. К ее маленькому островку, как раз недалеко от печально знакомого пореза.
- Ты приедешь сегодня к обеду?
То, как он прочищает горло перед ответом, меня настораживает. Секунда нежности, повисшей между нами, бесследно испаряется. Я отчаянно пытаюсь ухватиться за нее, коснувшись калленовской щеки. Но, по-моему, уже поздно.
- Беллз…
Не надо. Ну пожалуйста, пожалуйста, не надо! Не говори мне!
- Не приедешь? - голос не вздрагивает, хотя это желание присутствует в нем с самого начала. Я подавляю его. И с нетерпением, которое сродни умопомешательству, жду ответа.
- У меня встречи до трех, а потом совещание, - извиняющимся, скатывающимся до шепота тоном пытается объяснить мне Эдвард. - Извини, пожалуйста. Сегодня нет.
Мне удается со спокойствием, без лишних эмоций принять эту новость. Удается даже мягко и понимающе кивнуть и без труда, без всхлипов отстраниться.
Прежде чем посмотреть мужу в глаза, я смаргиваю слезы. Зачем они мне? С чего мне грустить? Это ведь так просто… так хорошо, что он вообще здесь. И что он со мной разговаривает. Я смею чего-то еще хотеть? Я смею ждать, что он станет постоянно ко мне возвращаться? Глупая какая…
- Белла, - в темных оливах вспыхивает испуг, искорками рассыпавшийся на волнение. Пальцы, из-под которых я выпуталась, вздрагивают.
- Все хорошо, - с вымученной улыбкой, какую мало кто сможет принять за искреннюю, уверяю его я. Отступаю на еще один шаг назад, поворачиваюсь.
- Приятного аппетита и хорошего дня, мистер Каллен.
А потом ухожу. Быстрее, чем нужно, быстрее, чем позволено. Едва ли не бегом.
Это выше моих сил.
Лучше бы он молчал.
Черт, лучше бы он молчал!..
Эта ситуация за последние сутки выбивает у меня из-под ног последнюю почву. Слезы больше не сдержать. Ладони сжимаются в кулаки, наглядно демонстрируя, что дело из рук вон плохо. А в груди что-то рвется на мелкие-мелкие, незримые кусочки. Вместе со всем хорошим, что мы привезли из медового месяца.
Мне жарко. Мне холодно. Мне плохо. И я ничего не могу сделать.
Приникаю к окну, которое в этой комнате единственное, и пытаюсь впитать его прохладу через кожу. Пальцами притрагиваюсь к стеклу, дыханием вынуждаю запотеть ровную поверхность.
Невыразимо горько. Чересчур.
А сзади опять, черт ее дери, хлопает дверь. Вернее, прикрывается.
И на моих плечах, едва ли не оттаскивая от окна, оказываются теплые и нежные пальцы мужа.
- Белла, - зовет он, бормоча мое имя среди череды поцелуев. Топит в них, укутывает, доставляет прямиком к сердцу. Те места, каких он касается губами, начинают саднить на моей голове.
- Что ты от меня хочешь? - не удержавшись, выдаю ему, заходясь слезами. - В чем моя вина?
Растерянный, Эдвард не находится, что ответить. Он прекращает поцелуи, но усиливает объятья, и волнами от его образа исходит беспокойство. Причем на сей раз совсем нешуточное.
- Что я должен хотеть?
- Я тоже хочу это знать! В чем моя вина? - выкрикиваю, до крови прикусив губу. - В том, что забочусь о тебе? В том, что волнуюсь за тебя? Ты теперь даже не будешь есть то, что я готовлю?
Моя тирада производит на Каллена достаточное впечатление. Готов он к ней или нет, но производит. И делает его голос практически неслышным.
- Прости меня.
- Нет… - хныкаю, морщась, - ты так не чувствуешь… ты просто говоришь… ты только потому, что я плачу… только поэтому!
Тронув губами мое плечо, Эдвард качает головой. Не отвечает, просто качает головой. А потом со всей возможной нежностью, какую я уже после вчерашнего и не надеюсь получить, поворачивает меня к себе.
Я упираюсь, пытаюсь вырваться, но держит он крепко. И таким же крепким взглядом, пронизывающим меня до самого сердца, вынуждает на себя посмотреть.
Заплаканная, испуганная, с дрожащими губами и безостановочными, нестерпимыми слезами, я все же смотрю. Не моргая, смотрю, так, как мало на кого бы посмотрела.
Дозволяю ему все. Пусть делает что пожелает, пусть говорит, пусть ведет себя как хочет… ничему не стану препятствовать. Все снесу. Оскорбления? Попытку вразумить? Черствую расстановку приоритетов? Пусть, наконец, объяснит мне, какая моя роль не только в этом доме, но и в его жизни. Я имею право голоса? Мои обязанности ограничены?
Господи, боже мой, чувствую себя дорогой куклой…
- Я люблю тебя, - произнося то, чего совершенно не ожидаю услышать, Эдвард возвращает мое внимание к себе. Его глаза тоже горят, в них тоже видны слезы, но кроме них там нежность, сострадание и та самая любовь, о какой он ведет речь. Не лжет.
- Любишь?..
- Люблю, - твердо повторяет мужчина, улыбнувшись моему неверию. Наклоняется и целует в лоб. Крепко, как ту, которую защищает. Как дорогого человека, - Белла, я люблю тебя больше всех на свете. И я на многое готов, чтобы ты не плакала.
- Съездить в больницу за таблетками, - меня трясет, а потому дрожит и голос, - поесть на работе…
Эдвард тяжело вздыхает, обеими руками притягивая меня к себе - теперь лицом. Голову укладывает на грудь, плечи обхватывает ладонями, а макушку неустанно целует.
- Прости меня, - повторяет еще раз. И на сей раз в словах не обнаружить и капельки фальши даже при самом большом желании.
- Но ничего же не изменится, - плачу я, самостоятельно обхватив его руками. Зарываюсь носом в чертову рубашку, глаза зажмуриваю на лацкане пиджака. - День ото дня только хуже… ты про это меня предупреждал? Поэтому я не должна была выходить замуж?
- Но ты вышла…
- Но я вышла.
- Жалеешь?
Утонув во всхлипах, я быстро качаю головой, не давая ему и мысли допустить подобной.
- Никогда. Но я не понимаю… я не понимаю, какая у меня роль? - зову его, поглаживая пиджак пальцами, - что я должна делать? Что ты планировал, чтобы я делала?
Эдвард морщится и недоумевает моему вопросу. Его напряжение ваттами излучается наружу.
- Что ты такое говоришь?
- Я пытаюсь узнать…
- Нет, Белла, - он останавливает меня, - что ты такое говоришь? Какую роль ты собираешь исполнять? Какие у меня могут быть планы?
Этим утром все идет не так, как надо. Я не даю ему позавтракать, собраться и уйти на работу, а он не дает мне выплакаться. Однако прервать беседу я не посмею. Мы оба заслужили ее со вчерашнего вечера.
- На мое поведение, - пожимаю плечами, тусклым голосом пробормотав эту фразу, - как золотой рыбки, как твоей жены… что именно я должна делать?
Эдвард злится. И его злоба, перемешиваясь с холодным отчаяньем и тем самым удивлением, что не передать словами, заполняет мою душу. Зиждется в ней.
- Изабелла, я женился на равной, - плохо сдерживаемым голосом произносит Каллен, - я взял тебя в жены, чтобы любить, оберегать и стариться с тобой вместе, но точно не для того, чтобы прогнуть тебя под себя. У тебя нет никаких правил, и роль твоя ровно как и в этом браке, ровно как и в моей жизни - быть собой. Потому что только при этом условии, только находясь рядом с человеком, которому я верю, я могу жить.
На этот раз моя очередь оказаться под впечатлением. Все звучит так искренне, так честно, что замирает сердце, а кровь бежит быстрее. И слезы. Слез слишком много.
- Я тоже… - хныкаю, насилу втянув через нос воздух, - я тоже хочу быть собой. И любить тебя. Боже мой, как же я хочу любить тебя, Эдвард. Жить с тобой.
Муж тяжело кивает, потирая мои плечи. Его губы становятся еще мягче, голос нежнее, проникновеннее:
- Поэтому мы и вместе, - объясняет он, - и поэтому мы женаты. Это не аквариум с золотой стенкой, моя девочка. Это просто квартира, просто город. Я не заточаю тебя в клетку. Я никогда никому не позволю этого сделать.
Меня переполняют чувства. Это сложно выразить и еще сложнее понять, но их просто слишком много. Бьют ключом, текут бурной рекой. А количеству соленой влаги в своем организме я и вовсе поражаюсь.
Но все это того стоило, все, что случилось. За такие слова Эдварда, за искренность его чувств я готова пережить все это снова.
- А себя?.. - только лишь спрашиваю, осторожно поцеловав рубашку на его груди.
- Ммм?
- Зачем ты себя заточаешь? - пальцы ласково движутся по спине, притрагиваясь к черному пиджаку и опускаясь к поясу брюк. Потом обратно и на шею. По коже, по вороту рубашки. По волосам. Я никого на свете не смогу любить сильнее. И никого на свете больше, чем этого мужчину, не боюсь потерять. Сегодня как никогда ясно это вижу.
- О чем ты? - он опять хмурится.
- О приступах, - не боюсь произнести это вслух, и голос звучит уверенно, в меру эмоционально и в меру серьезно, с призывом довериться и приступить к действию; попробовать, - это же замкнутый круг без врачебной помощи. Ты же понимаешь это не хуже меня. И эти таблетки, и опасность… Эдвард, если бы это происходило со мной, ты бы смог просто смотреть? Чтобы я тебе не говорила?
Я отстраняюсь. Не обратно в пустоту гостевой, не из объятий, просто немного назад. И смотрю на дорогое сердцу лицо. На каждую его эмоцию, каждое движение.
Эдвард прикрывает глаза, собираясь с силами и мыслями, а я им любуюсь. Любуюсь и люблю. Мне несказанно повезло. Просто невозможно.
- Поверь мне, - прошу его, указательным пальцем проведя линию по гладковыбритой щеке, - мой хороший, ну, пожалуйста… ты же все сам знаешь.
И внезапно эта фраза проливает на меня свет на этот вопрос. Становится практически его ответом.
Эдвард открывает глаза, вглядываясь в мои своими пронзительными оливами, а я убеждаюсь.
Ну конечно же.
Все знает.
- Диагноз ясен? - тихонько зову, прижавшись к нему как можно ближе и глядя в глаза снизу-вверх, - его определили, так ведь?
С мрачностью запрокинув голову, Эдвард кивает. Морщится.
Мне хочется задрожать, но я не дрожу. Мне хочется заплакать, но слезы как-то сами собой высыхают. Мне больно, но боль можно стерпеть. Все можно стерпеть.
Я прихожу к общеизвестному выводу. Тону в нем.
На губах дрожащая понимающая улыбка, выпрямившиеся, побелевшие пальцы все еще на калленовском лице. И огонь. Огонь внутри. Испепеляющий.
- Это рак? - просто спрашиваю, облизав губы. Всматриваюсь в его лицо, в глаза, в губы, ищу подтверждения. Картинка складывается в голове из сотен паззлов, многие из которых перекликаются с головной болью, неожиданными ее приходами, столь большой силой и непомерным, непомерным страданием. «Не лечится», - сказал он. А снять можно только таблетками. Дорогими, с малым количеством штук в пачке, яркого цвета. И выдают их исключительно по рецептам.
Эдвард неровно выдыхает, под его кожей ходят желваки. Он все еще держит меня в руках, только слабее. Признает?..
- Глупый мой, - соленая влага прокладывает себе путь обратно, но оптимистичный смех, вырывающийся из плена отчаянья, делает свое дело, воодушевляя меня. Крепко обнимаю его, привстаю на цыпочки и целую в щеку, а потом жмурюсь, не допуская на лице и толики ужаса, - мой хороший, мой милый… ты этого боялся? Что я узнаю и уйду? Что я тебя брошу? Господи… ну что ты. Ну что ты, Эдвард… я же тебя так… я же только с тобой… не бойся. Не смей этого бояться.
Подкрепляю свои слова действиями, руками обвив его шею. Целую щеки, губы, скулы: все, что вижу. Показываю, как сильно люблю. Плачу и показываю, потому что больше ничего мне не остается. Правда вышла жестокой и болезненной, но такой она и ожидалась. А уж неуверенность Эдварда в моих силах, то, как уверенно прятал это, преследуя нужную цель, делает свое дело. Убивает меня и испепеляет все ненужное, оставляя лишь сочувствие, сострадание и любовь. Любовь ему нужнее всего.
- Я здесь, - когда в нерешительности целует меня в ответ, шепчу я, - я с тобой. Я с тобой до конца, как и обещала. У нас все получится. Все будет хорошо. Не волнуйся.
Его оцепенение, вызванное моей развитой логикой, волнами проходит по телу. Я стараюсь не замечать его, списывая все на удивление, а потому с трудом концентрируюсь на словах, когда они звучат. Чуть не пропускаю их.
- Нет.
Ну конечно же. Мой упрямый-упрямый.
- Да, - не давая шансов это опровергнуть, качаю головой, - только да, Эдвард. Сомнения напрасны.
Мои любимые губы изгибаются в улыбке после этих слов, озаряя все светом. Пропадает вся горечь, вся боль. Остается радость. Радость и счастье. Он со мной и он откровенен. Я теперь все знаю. Карты вскрылись.
- Нет, - повторяет он, выдержав маленькую паузу, - это вовсе не рак, Белла. Ты права, я знаю диагноз, но это не рак. Совершенно точно.
- Нет?..
- Нет, - он хмыкает, чмокая мой лоб, - ну что ты…
Может ли радости быть через край? О да, может. Я чувствую это как никогда ярко. Через два края. Через обрыв.
- Нет… - повторяю за ним, лелея на языке это слово. Облегчение, восторг, умиротворение: вот что внутри меня. Исключительно.
Мир становится светлее, краски ярче, а жизнь… жизнь прекраснее. Ничего нам не мешает. Обид нет.
- Это кластерная боль, - повторяя мне уже когда-то сказанное словосочетание, доводит до сведения муж, - я покажу тебе… я расскажу, ладно.
- Расскажешь? - мои сияющие глаза его воодушевляют. Кивок получаю раньше, чем успеваю о нем подумать.
- Ага, - он широко улыбается, притягивая меня обратно к себе и крепко, как любимую игрушку, обнимая, - в конце концов, ты заслуживаешь права знать.
- Вдвоем будет легче…
- Наверное, - он неопределенно пожимает плечами, - так ты простишь меня? За вчерашнее?
Я усмехаюсь, сморгнув последние слезы, и лучезарно улыбнувшись. Прокладываю дорожку поцелуев по его шее.
- Я уже тебя простила.
Он успокоено и благодарно вздыхает. Я ощущаю на своих волосах новый поцелуй.
Мы стоим так минут пять, может быть чуть больше. Я в его объятьях, он наслаждается моими. Нет ни фраз, ни замечаний, ни каких-то окружающих вещей. Все сконцентрировалось здесь, в нас, рядышком с сердцем. И обещая не гаснуть, уверенно мигает.
- Я тебя задерживаю, - с виноватым смешком бормочу, представив, сколько уже времени, - ты еще даже не завтракал…
- Это неважно, - отметает он, - с тобой я и вовсе могу не есть.
Я закатываю глаза.
- Вот этого не нужно, - легонько похлопав его по спине, отстраняюсь. Становлюсь рядом, нежно пожав руку, - позволить мне накормить тебя. Хотя бы на завтрак, Эдвард.
Он загадочно прищуривается, окинув меня испытующим взглядом. Однако это отнюдь не гасит огоньки благодарности внутри него. Я напрасно боялась - Эдварду нравится моя забота. Честно.
- А на обед просто посидим и поразговариваем?
Я изгибаю бровь, немного не понимая, о чем он.
- А встреча? А потом совещание.
Расслаблено, с наслаждением вздохнув, муж качает головой. Не сомневается и секунды.
- Тебя я люблю больше, Беллз, чем всю эту работу. И слишком сильно скучаю по тебе в течение дня, чтобы пропускать обед. Пошли они все к черту.
А потом Эдвард меня целует. Как полагается, как люблю - в губы. Ласково, но ощутимо. Нежно, но страстно. Как муж.
А я ему отвечаю.
- Как скажешь…
Может ли это утро быть еще прекраснее?
***
Этот день, совершенно непохожий на предыдущий, проходит куда быстрее, нежели я могла бы себе представить. Из окна в нашем пентхаусе, конечно, мало что видно, однако я организовываю маленькую фотостудию прямо в гостиной, расположив диван как центр композиции, вокруг разложив объекты для фото.
Предусмотрительно захожу в магазин и покупаю самые спелые, самые красивые фрукты и овощи.
В программе на сегодня натюрморты даров природы и прочие съедобные композиции. Некоторые клиенты готовы платить большие деньги за такие фотографии, а некоторые, мне кажется, вполне подойдут к дизайну нашей собственной кухни. В частности, цукини. Они вместе с кинзой получаются у меня лучше всего.
К тому моменту, как Эдвард возвращается домой, обед готов, однако я по самое горло вовлечена в творческий процесс. Мужа по приходу застают башни из помидоров, огурцы с капельками влаги на шкурке, и вспоротые яблоки, разбросанные по прозрачной клеенке, постеленной поверх ковра.
Не думаю, что нужно говорить, был ли он удивлен. Немного хмурый, с погасшим взглядом, засмеялся сразу же, как переступил порог.
- Баррикады?
Собравшая на себя всю пыль, какая была в доме, пока ползала по полу в поисках лучшего ракурса, я с усмешкой киваю.
- Плодово-овощные, для морковных революций.
Эдвард закатывает глаза, на ходу чмокая меня в лоб и скидывая пиджак. По сравнению с моими рваными джинсами и тонким обрезанным топиком, выглядит слишком идеально. Вот кого нужно фотографировать…
Заинтригованный моим занятием, первым делом Каллен идет не к столу, а в зал. Уже там я нахожу его с недоуменным видом разглядывающего мой шедевральный цукини. Он наклоняется, едва-едва касаясь овоща пальцами, и в ту же секунду я нажимаю на красную кнопку фото. Скорее машинально, просто так, для смеху. Громкий щелчок и кадр. Эдвард прищуривается, оглянувшись в мою сторону, а я поскорее смотрю в фотоаппарат.
- Ты что вытворяешь? - муж улыбается.
- Спонтанные фото самые лучшие, - со знанием дела заявляю, демонстрируя ему, уже подошедшему ко мне, результат, - посмотри, как здорово вышло!
По ту сторону экрана он действительно бесподобен. Весь спектр эмоций от глупости ситуации, нужный фон черного дивана и темного ковра, на котором он выделяется, эта белая-белая рубашка, заправленная в черные брюки, пряжка ремня… нет ни единого лишнего компонента. Даже пара волосков, выбившаяся из общего вида его прически и придающая Каллену каплю небрежности, выглядят крайне живописно.
Он требовательно осматривает кадр, забрав у меня фотоаппарат. Я очень боюсь, что удалит его, но верю, что не сделает этого без спроса, и потому отдаю. И не разочаровываюсь - мой «Canon» возвращается мне в руки в целости и сохранности. Ни одной фотографии не пострадало.
- Тебе надо снимать для выставок, - выдает свой вердикт Эдвард, погладив меня по волосам, - очень красиво, моя рыбка.
Почему-то я краснею, смущенно усмехнувшись. И, оставив фотоаппарат в покое на журнальном столике, способна, наконец, полноценно уделить время мужу.
- Поедим? - обняв его за талию, зову я. Рубашка жесткая и пахнет тем самым горьковатым каспиановским парфюмом, однако тепло под ней мое. И это вдохновляет. Эдвард мой. А я -его. И это прописная истина.
- Поедим, - эхом отзывается он, сразу же расслабившись, когда мои руки касаются его груди, - сегодня в меню суп из цукини?
- Отбивные с сыром и ветчиной, а на гарнир - отварной картофель.
- И никакой курицы?
- Ты ее не любишь, - журю я, разгладив ворот его рубашки.
«И я не очень люблю после вчерашнего», - мысленно дополняю сама себя.
- Ты любишь, - Эдвард пожимает плечами, - поэтому сегодня вечером нам стоит сходить к Луиджи. Помнишь его каччиаторе?
Перед глазами сразу встает восхитительное блюдо в горячем черном горшочке с томатами в собственном соку, куриной грудкой, шампиньонами и бесподобным орегано. Этот аромат я вряд ли забуду, как и все то, чем потчует итальянская кухня. Мы с Эдвардом шутили, что если бы он жил в Италии, уговаривать меня на переезд так долго бы не пришлось.
Ну ладно… от этой курицы я под дулом пистолета не откажусь. Он поймал меня.
- После работы?
- Ага, - муж очаровательно улыбается, притянув меня совсем близко и нагнувшись, чтобы поцеловать. Первый раз целомудренно, нежно-нежно, едва коснувшись губами, со всей любовью. А второй раз как следует, как нравится мне больше - с посылом принадлежности. Есть мужчины, которым хочется принадлежать. Без остатка. - Но пока придется потерпеть и поесть свинину.
- Я надеюсь, тебе понравится…
От моего тихого тона, от несмелых слов Эдвард сразу говорит громче, увереннее и бодрее. Без права на опровержение.
- Я в этом не сомневаюсь, Беллз. Пойдем-ка.
Мы садимся за стол, и я выкладываю свои маленькие кулинарные изыски на тарелки. В Австралии, как ни странно, совершенно не хотелось готовить, постоянная жара отнюдь не способствовала вдохновению, но здесь, на новом континенте, все совсем по-другому. Или дело просто в том, кому я готовлю.
Мы едим молча, но в этот раз тишина вызвана не ссорой, недопониманием или обидой, а тем, что с любимым человеком приятно даже помолчать. Я лениво ковыряю вилкой в своей тарелке, почти с детским восторгом наблюдая, с какой быстротой доедает свою порцию Эдвард. Свинина ему определенно по душе - и чем больше, тем лучше.
- Похоже, количество дней в неделю для спортзала придется увеличить, - капельку смущенный моим взглядом, докладывает муж. Гоняет по островку растаявшего масла кусочек картошки и с довольным выражением лица окидывает глазами кухню.
- Мы просто можем больше гулять, - пожимаю плечами, отставляя свое блюдо в сторону, - вечером, например. Здесь, как и в Сиднее, не холодно.
Выражение лица Эдварда немного изменяется, глаза темнеют. Он все так же сидит, все так же смотрит, но уже приметливее, уже едва ли не с сожалением. А потом за мгновенье притягивает к себе мою руку, приподнимая ее, чтобы поцеловать. Как королевскую.
- Ты правда хочешь знать?
Кажется, я упускаю нить разговора…
- О чем знать? - нежно переспрашиваю, с удовольствием встречая то, что мою руку муж так и не отпускает. Вынуждая на стуле подвинуться ближе к себе, кладет на колени и крепко держит. С моего посыла мы переплетаем пальцы как ночью, когда силы друг друга нужнее всего.
- О приступах, - его голос черствеет, а глаза вместе с тем капельку влажнеют, - ты уверена, что тебе это нужно?
Я выгибаюсь на своем стуле, отклонившись влево. Целую его щеку, легонько потеревшись носом о гладковыбритую кожу.
- Мне нужно все, что связано с тобой, - заверяю. - Эдвард, не бойся испугать меня. Больше уже не получится, если это не рак.
С удовольствием произнеся страшное слово, засыпав его убеждениями как собственными, так и калленовскими, улыбаюсь. При взгляде на мужа, при его собственной усмешке, улыбаюсь. Страшнее, считает, может что-то быть? Напрасно. Вот теперь я готова к любой правде. И я за любую из них Бога поблагодарю.
- Ладно.
Эдвард удобнее садится на своем месте, разворачиваясь ко мне лицом. Зеркально повторяю его позу, так и не отпустив ладони. Вместе мы очень сильны. Я уже в этом убедилась.
- Ты уже забивала это словосочетание в гугл, Белла? «Кластерная головная боль»?
- Короткие приступы очень сильной односторонней головной боли, как правило, в области глаз или вокруг нее, - вспоминая уже прочитанное, негромко отвечаю на вопрос я. По спине уверенным шагом начинают бежать мурашки.
Эдвард вздыхает, закатывая глаза.
- Википедия, Изза, и медицинский справочник отвечают так: резко выраженный болевой синдром в областях проекции головного мозга на стенки черепной коробки, возникающий спонтанно и нерегулярно, - как заученный с детства стишок, как любимую песню, как считалочку, рассказанную друзьями, наизусть, не сбившись, не задумавшись ни на одном слове. Твердым голосом, со злобой, с безнадежностью. Как приговор. - И знаешь, что еще, Белла? Сила боли, как они описывают, настолько велика, что «может привести к суицидальным попыткам с целью избавиться от болевых ощущений».
Я закусываю губу, впившись зубами в мягкую кожу. Знаю, что нельзя плакать, ни в коем случае. Но то, как стремительно белеет лицо, контролировать не могу. И я уверена, Эдвард замечает это, хоть и показывает, что нет.
Он не выглядит… убитым горем. Он похож на человека, давно смирившегося со всем, что его ждет, давно все узнавшего, понявшего, разобравшегося, в чем ложь, а в чем правда. Ему не больно все это рассказывать, ему не больно обсуждать это. Хоть какие-то эмоции, способные вызвать слезы, проскакивают в его глазах тогда, когда смотрит, с каким видом я его слушаю.
И поэтому как могу крепко держу себя в руках. Я не доставлю ему лишних мучений этой глупой соленой влагой - как она поможет делу?
- Они?..
- Попытки? - он тяжело вздыхает, полуприкрыв глаза. - Изабелла, если ты хочешь услышать, что я не думал о суициде, извини, я не могу этого сказать. Порой желание бывало достаточно сильным, не знаю, какого черта я сдерживался. Просто так вышло, что целый год после появления спонтанных идей сигануть с крыши или включить газ в квартире и никуда не уходить, я жил с надеждой на излечение, - его голос становится тише, пальцы нежнее, почти гладят мои, - а потом, когда она разбилась, я вдруг встретил тебя. И знаешь, удивительно сильно захотелось жить.
Он мягко, с обожанием улыбается мне. Не таит ласки ни во взгляде, ни в касаниях. Наклоняется вперед, ко мне, и легонько целует в лоб. С благодарностью.
- Я люблю тебя, - с отчаянием произношу, поджав губы. Уже обе его ладони держу в своих, цепляюсь за любимые пальцы, не выпускаю их. Никуда не отпущу.
- Я знаю, - Эдвард с готовностью принять такую правду, кивает, - все в порядке, Беллз, я не сомневаюсь в тебе. Только не плачь, хорошо? Я обещаю дорассказать, если ты не будешь плакать, а потом мы забудем этот разговор и не будем к нему возвращаться, как тебе?
Мужественно сглотнув первый всхлип, я без труда соглашаюсь. Выдавливаю скупую улыбку, заглянув в нутро теплых олив, и не даю себе права на слезы. Никаких слез.
- Ага…
Каллен наблюдает за мной снисходительно, но прогоняет даже собственное плохое настроение и, оглянувшись на часы, все же продолжает.
- Я приехал в Сидней по делам, чтобы подписать кое-какие бумаги и со спокойным сердцем вернуться в Америку, как неожиданно познакомился с одним доктором. Он был неврологом хорошей австралийской частной клиники и, узнав о моей проблеме, уверил, что сможет это вылечить. Неизлечимое вылечить, представляешь? - Эдвард фыркает, и его взгляд, его лицо заостряются от злости, - я пробыл в Австралии одиннадцать месяцев, пять из которых с небольшими перерывами провел в клинике. Он лечил меня кислородными масками, внутривенными инъекциями, какими-то магнитными аппаратами и даже курсом противосудорожных, который, как уверял, помогал даже самым безнадежным. И я ему верил. Я почти год жил с мыслью, что скоро все это кончится…
Такая история непривычна даже мне, я никогда ее не слышала. Первая часть осталась неизменной - по делам. Они открывали новый банк, подписывали бумаги, а потом праздновали это культурным походом в театр (там я и рухнула на него) и банкетом, на который Эдвард не пошел, чтобы завезти меня домой. Он был хмурым, я помню, хоть и вел себя по-джентельменски. И его глаза были пустыми - это тоже помню, но тогда не предала этому значения. Я его не знала.
Так вот, оказывается, какова причина…
У меня тянет в груди, в области сердца, практически пронзает. Врут те, кто говорит, что страшнее всего собственная боль и ее влияние на нашу жизнь. О нет. Страшнее всего боль того, кого любишь. И вот его мучения, какими бы они не были, ты готов принять без остатка. Только бы избавить дорогого сердцу человека от этого ужаса.
- Все кончилось очень просто, - не собираясь растягивать тему, Эдвард уверенно ведет меня к завершению истории, - он сказал, что все перепробовано, все возможное сделано и, к сожалению, он вынужден согласиться с тем, что этот болевой синдром неизлечим. Нужно купировать его, когда начинается, но не очень увлекаться - не больше одной таблетки, а для профилактики использовать общеизвестные пустые рекомендации: больше прогулок на свежем воздухе, поменьше стрессов и хороший, крепкий сон. Тогда, возможно, удастся сократить количество приступов в месяц. Однако уж точно не убрать, нет. Они всегда будут рядом. Периодами.
Он вздыхает, запрокидывая голову. Немного разозленный, утерявший тот пацифизм, с каким рассказывал основную часть истории, грубо хватает со стола стакан с яблочным соком, мгновенно осушая его больше чем наполовину. Как никогда велико ощущение, что хочется Эдварду чего-то покрепче.
Я не собираюсь медлить. Отодвинув на задний план и свои стенания, и слезы, и ненужную жалость, встаю со стула. Правую свою руку оставляю в его ладони, а левой, под насторожившийся взгляд зеленых глаз, чуточку помутневший, обнимаю мужа. Становлюсь сбоку, давая крепко к себе прижаться и, не чураясь, как следует обхватить руками.
- Ты имеешь полное право злиться, - успокаиваю его, невесомо поглаживая волосы, - не прячься. Я понимаю. Я все понимаю, милый.
Эдвард тяжело (слишком тяжело за все время нашего знакомства) вздыхает, лицом утыкаясь мне в грудь.
- Я злюсь не на него, Белла. И не на эти деньги, которые выкинул. Вся моя злоба направлена на себя.
Уверенным движением провожу пальцами по его вискам, касаясь лба, а затем опускаюсь ниже. Мои красивые скулы, чувственный рот… я слишком сильно люблю этого мужчину. Как я могла обижаться на него?
- На себя?
- Да, - неумолимо расслабляющийся под моими пальцами, Эдвард хмыкает, - что поверил. Вера это худшее, что может быть у человека. А уж когда она разбивается…
- А другие врачи?..
- Они мне все объяснили еще здесь, в Штатах, - он закрывает глаза, выравнивая дыхание. Я подступаю на шаг вперед и держу его совсем близко к себе, - и я же убедился не раз, просто это от безнадежности, понимаешь? Людям свойственно делать глупости.
- Надежда - не глупость.
- Знаешь почему? - Каллен целует мой живот, скрытый за топиком, - потому что умирает она, якобы, последней.
- И в тот день, когда мы встретились второй раз, ты что, действительно собирался?.. - у меня холодит кровь, а сердце бьется неровно. Это было запланировано, да? Под колеса машины, чтобы избавиться от боли. Чтобы раз - и все излечилось.
«Болевой синдром может приводить к суицидальным попыткам», - мамочки!
- Я не знаю, - Эдвард поднимает голову, снизу-вверх глядя мне в глаза. Он такой красивый и такой беззащитный сейчас, полностью мой, в моей власти. Он открывается мне, рассказывает пусть и не слишком утешительную, но правду, не прячется… в душе, в сердце теплеет. Слишком сильно, чтобы это проигнорировать.
Я не удерживаюсь - наклоняюсь к его губам. Медленно, чтобы дать себя остановить, если что, целую их. Как самое дорогое, что есть в моей жизни.
- Не знаешь?
- Я выпил полторы или две, я уже не помню, бутылки водки, Изабелла - для храбрости. И решил, что готов смириться с тем, что сделаю в таком состоянии. С алкоголем приступы переносятся куда легче, а у меня он как раз начинался, когда пришел в бар.
- А как ты дошел ко мне? - недоверчиво спрашиваю, пытаясь принять такое объяснение.
- Без понятия. Наверное, пошел туда, где хотел оказаться больше всего, - Эдвард ласково мне улыбается и уже сам, погладив по плечу, просит нагнуться. Целует ощутимее, чем я. Смеется.
- Или где тебя больше всего хотели видеть, - с усмешкой отвечаю, потрепав по волосам, - я как раз думала о том, к какому же прекрасному незнакомцу упала на руки в опере.
- Чтобы он упал под колеса тебе, - муж разжимает наши руки, обеими своими ладонями обвивая меня за талию. Я опять не успеваю ничего сообразить, как уже сижу на его коленях. И теперь вижу свое любимое лицо с куда ближнего расстояния, нежели прежде. Любуюсь им.
- Я тебя успокоил? - с надеждой и обеспокоенностью во взгляде спрашивает Эдвард, убрав с моего лица мешающую прядку волос, - хоть немножко?
- Очень успокоил, - уверяю его, не давая возможности усомниться, - ну конечно же, мой хороший… спасибо тебе!
- И ты больше не обижаешься?
- Я еще утром сказала тебе, что нет, - с удовольствием, какое сложно передать словами, обнимаю его за шею, устраиваясь на плече, - не волнуйся.
Он медлит несколько секунд, напряженно вглядываясь в стенку за нашей спиной. Однако все же решается спросить еще кое-что.
- Тогда, я надеюсь, мы закрыли вопрос с доктором?
Я никогда не слышала в голосе Эдварда столько робости, почти воедино слившейся с твердым намерением переубедить меня, если отвечу «нет». Он взволнован, но план действий есть. Есть искра, которая опять может загореться в пламя. За секунду.
Мне нелегко дается произнести свое тихое «да», но за то успокоение, что поселяется на напряженном лице мужа, я готова сделать это еще раз.
- По крайней мере пока, верно? - убеждаю саму себя, рассеяно поглаживая его шею.
- Пока, - он кивает, - Беллз, как только появится хоть один-единственный шанс что-нибудь сделать, как только я его увижу… я обещаю тебе, я попробую. Но пожалуйста, не заставляй меня снова идти на эту неоправданную ни по времени, ни по средствам терапию. Я не смогу снова лежать в этой больнице и смотреть на потолок. Знаешь, меня лучше вообще изолировать от врачей после Сиднея… от греха подальше.
Коротко вздохнув, я ерзаю на его коленях, устроившись поудобнее. С улыбкой и с нежностью, которую так заслужил, смотрю на дорогое лицо. На каждую его черточку, каждую морщинку. И особенно на глаза, такие честные, открытые и ранимые сейчас. Мои глаза.
- Я никогда и ни к чему не посмею тебя принуждать, - отвечаю практически так же, как говорил в свое время мне он сам, - ты сам будешь принимать решения. А я просто… я просто тебя люблю, Эдвард. И независимо от того, ходишь ты в клинику или нет, слушаешь меня или нет, все равно люблю. Вся эта канитель… я до ужаса боюсь потерять тебя, вот и все. И мне тоже больно, когда я вижу, как ты мучаешься.
Темные оливы теплеют, практически наливаясь обожанием. Пальцы расслабляются, лицо утрачивает всякое беспокойство. Эдвард счастлив.
- Мне следовало сказать тебе об этих приступах до того, как сделал предложение, - грустно признает он, убрав один из локонов с моих плеч и поцеловав кожу под ним, - я поступил нечестно. Но если бы ты не согласилась, не было бы этой проблемы. Я бы просто вернулся под чьи-нибудь колеса.
- Не говори так, - я хмурюсь и смаргиваю стремительно возвращающиеся слезы, - неужели ты боялся, что я передумаю?
- Я был уверен, - мужчина грустно хмыкает, - далеко не каждый на такое пойдет, понимаешь? Я до сих пор удивлен, что ты вообще осталась…
- Ты бы тоже остался.
- Да, - он не сомневается, - но все равно сложно поверить, не правда ли? Это приходит со временем - вера. И уверенность.
- И уверенность, - эхом подтверждаю, приникнув своим лбом к его, - конечно же, любимый.
В окна столовой светит солнышко, небо сегодня безмятежно-голубое, а полуденная жара заставляет всех прятаться в домах, офисах и автомобилях. Сигналы клаксонов с трудом, но долетают до нашей квартиры, пугаются летящие мимо птицы - это их высота.
Я тоже чувствую крылья за спиной. От признания Эдварда, от уверенности в том, что с ним все будет хорошо и эта боль проходящая, от осознания, что он открылся мне до конца, ничего не утаив, от веры в него… и от веры в то, что я могу сделать. Ради него могу.
Непременно.
Источник: http://robsten.ru/forum/67-2117-1
0
замечательно и в тоже время увы, ОН вынудил ее страдать однако Эдвард, осознал вскоре сам искреннее о чем, осязала Белла ох между выяснили 
Значит неизлечимо и он это знал.
