Бруклин с Гилбертом никогда не отвечали прямо на вопрос, где они живут и вместе ли живут. По замыслу, надо было возводить глаза к небу и лукаво улыбаться; на деле же всегда получалось, что обоих разбирал смех. На своем языке - а у них давно уже был свой язык, шифрующий личные шутки, как, например, "стервятники" - папарацци, "пометать бисер" - толкнуть речь о любви, "замести следы" - кинуть тонкий намек на то, что было выгодно или "давай по-большому" - поцеловаться на публике по-настоящему - их обиталище называлось "бункер". "Мы круче президента", шутил всегда Гилберт, который с самого начала глубоко презирал их двойную жизнь и необходимые для нее уловки. Весь мир должен был пребывать в уверенности, что они приобретают любовное гнездышко; на деле за высоким охраняемым забором расположилось целое мини-поселение, где они, их гости и целый ряд самых доверенных лиц могли прекрасно существовать бок о бок и при этом иногда не видеть друг друга неделями.

Когда у него было хорошее настроение, Гилберт заявлял, что купит себе детский паровозик, проложит по их территории рельсы и будет приезжать к ней в гости по железной дороге, соединяя остановку "Мост Бруклин" с остановкой "Лондонский Тауэр". Шутка возникла неспроста: фамилия Гилберта была Тауэр и сразу указывала, что такой джентльмен  мог быть родом только из Лондона. Полное имя Бруклин же могло указывать только на то, что ее родители считали выбор имени для дочери крайне удачной шуткой.

- Госпожа Бридж, добро пожаловать в родовое поместье,-  пошутил Гилберт, преодолевая огромный зевок. Бруклин каждый раз боялась, что он проглотит свой кулак, так широко он умел зевать, когда ему не хватало сна – а сна ему всегда не хватало. Когда они въехали в ворота, напряжение слегка спало. Маршброски по городу и аэропорту всегда давались нелегко, тем более сейчас, когда после фестиваля и самолета хотелось скорее снять наконец все маски и разрешить себе быть собой. - В это прекрасное весеннее утро позвольте проводить вас по парадной лестнице в изысканную гостиную с гобеленами.

- Благодарю, Бэрримор,-  шмыгнула носом Бруклин, застегивая расстегнувшийся карман его куртки. У него в карманах всегда была куча страшно важных бумажек, смятых в один беспорядочный ком; потеря какого-нибудь клочка была равносильна апокалипсису. - Мы славно поработали.

- Точно, теперь можно и...отдыхать, - он на секунду задумался и сосредоточенно поморгал, и его рука инстинктивно легла на рюкзак, где был компьютер. Всегда, когда между съемками и работой намечался пробел, Гилберт весь отдавался своему компьютеру. Она собиралась отдыхать и всячески себя тешить; он будет работать каждый день их короткой передышки. - У меня такое впечатление, что этих двух недель я ждал бесконечно долго.

- Ты хотя бы спи иногда, а то потом снова будешь страдать от нон-стопа. Не хочу больше видеть, как ты валишься с ног на каких-нибудь ночных съемках.

- Хорошо,  мамочка, больше не увидишь. У нас и съемок-то совместных пока не будет, не забывай. Лавочка прикрыта.

Это было правдой - после стольких лет постоянной работы вместе странно было сознавать, что скоро рабочие обязательства вовсе не будут их связывать.

Целоваться на прощание им было не нужно - вокруг никого не было, кроме проверенного годами водителя, исполнявшего роль телохранителя Бруклин – члена семьи, можно сказать. Снова зевая, Гилберт коротко и легко пожал ее руку.

- Хочешь, приходи к нам на ужин сегодня?  Тебе полезно будет прогуляться. Хоть поешь нормально, и мозги проветришь.

Раздумывая, Гилберт смешно вытянул губы трубочкой.

- До тебя далеко идти, - пошутил он капризно.

- Через пару часов приедет Бобби, так что я все равно тебя вызову. Он же наверняка соскучился по тебе гораздо больше, чем по мне.

- Да, это аргумент. Ты-то мне на фиг не нужна, а его я увижу с удовольствием, - кивнул Гилберт с улыбкой, открывая дверцу машины. - Ладно, валяй, вызывай меня вечером. Хотя постой, самое главное:  а что у вас будет на ужин?

- Овсянка, сэр, - она легонько пнула его ногой, пока он вылезал - как всегда, неуклюже. – Обжора Гилберт.

- Драчунья Бруклин, - схватив ее ногу, Гилберт нарочито брезгливо отвел ее от себя.

Они стояли у подъезда к его дому; ее дом был еще глубже, дальше от шоссе.

При большой территории дома были небольшими, и Бруклин это нравилось; после детства, проведенного в родительском особняке с огромными стеклянными залами и двумя биллиардными в подвале, в небольших комнатах чувство уюта было достичь гораздо проще. Несмотря на всю юрисдикцию, эти дома они с Гилбертом покупали сами, и она получала наслаждение от того, что все здесь куплено на ее деньги, все сделано на собственные заработки, а значит, все может быть именно так, как она хочет.

Главное было не особенно допускать в этот дом маму; она начинала придираться к каждой подушке, валяющейся на полу, и вечно устраивала лекции по поводу "повзрослеть и стать успешной женщиной". Бруклин предпочитала временами ездить с Бобби на пару дней к матери, когда было время, чем приглашать ее сюда и видеть, с какой недовольной физиономией мать оглядывает ее такой уютный и утешительный мир.

После долгих лет торопливых пробежек по гостиной до  двери своей комнаты, на своей территории Бруклин терпеть не могла закрытые двери. После входной внутри дома двери или не закрывались, или их не было вообще. Только когда она стала жить самостоятельно, ей стало понятно, как бывает, когда никуда не хочется уходить из дома. И радоваться возвращению домой она тоже впервые начала только здесь – и с каждым разом заново наслаждалась этой радостью.

  К ее приезду в комнатах подняли ставни, и нежное солнце мягко ложилось на теплый паркетный пол. Суета и напряжение последних недель были отсечены автоматическими воротами забора, отгораживающего их бункер от внешнего мира. Наслаждаясь тем, что в кое-веки можно не спешить и поддаться требовательной, отяжеляющей усталости, Бруклин лениво покопалась в привезенном чемодане, порадовалась, что у каждой вещи есть свое место, которое она знает, долго смывала дорожную истому под горячим душем и наконец растянулась на постели, с наслаждением зарывшись головой в душистые подушки.

Ничего не могло сравниться с тем, как после долгих путешествий спится дома, в собственной постели.

Ничего не могло сравниться с тем, как проснуться от торопливого топота маленьких ног, деловито простучавших по полу спальни.

- Мама. Мама, ты спишь? Мама, я приехал!

Матрас подпрыгнул, и, моментально вынырнув из сна, Бруклин порывисто прижала к себе с разбега налетевшего на нее худенького мальчишку в джинсовом комбинезоне. - Бобби. Господи, ну слава Богу; все дома.

- Мама, а ты мне привезла французский подарок?  А я каждый день зачеркивал дни, чтобы ты скорей приехала. Мне Нэнни говорила, что я хорошо себя вел.

- Привезла, целый чемодан.  - Вдыхая сладкий аромат ребенка, Бруклин жадно ловила прикосновения теплых торопливых ладоней. Прижимаясь к ней всем телом, Бобби радостно смотрел на нее яркими большими глазами – такими же зелеными, как у нее. – Говоришь,  хорошо себя вел? Расскажи мне, что ты делал, пока меня не было.

В дверях, по обыкновению укоризненно сложив руки, стояла Нэнни – для Бруклин она была спасительницей, помощницей и главной воспитательницей – а теперь и воспитательницей ее сына.

Она строго и одновременно ласково улыбалась, наблюдая, как Бруклин и Бобби обнимаются и шумно возятся на постели, радуясь встрече.

С тем, что ждало ее дома, не могла сравниться ни одна выдумка на свете.

*****

Гилберт от всего сердца завидовал фриковому персонажу, которого ему пришлось играть аж пять фильмов подряд. Мужику нереально повезло. Не потому, конечно, что он вампир или что ему обломился чуть ли не самый счастливый финал в истории мировой литературы. Не потому, что ему вечно семнадцать лет, что ему не надо беспокоиться о счетах за медицинскую страховку или самочувствии пожилых родителей. Этот мужик мог не спать - он вообще никогда не спал. И тому факту, что ему не надо было тратить прорву времени на сон и на попытки его побороть, Гилберт завидовал черной, ненавидящей завистью.

Его жизнь была бы настолько проще, если бы он мог не спать.

Идиллически мирное утро по-хозяйски обосновалось в его жилище. Каждый раз приходилось заново привыкать и долго переходить от кочевого образа жизни к существованию нормального человека. После таких поездок, как эта, он напоминал себе черепаху, которую вытащили из панциря, а потом положили с ним рядом; дескать, заползай обратно, детка, не стесняйся, чувствуй себя как дома. За то, чтобы растянуться сейчас в мягком гамаке у бассейна, завернувшись в пару пледов, и провести пару дней лежа, ничего от себя не требуя, можно было продать душу. Гилберт злобно пнул чемодан с одеждой — он послушно поехал на своих колесиках, пока не врезался в стену и обиженно затормозил - и бережно положил компьютер рядом с изголовьем.

Вот как тут было не спать, когда каждая ресница словно бы весила по килограмму. В этом мире даже собственный дом действовал против него. От каждой вещи сквозило сладкой ленью, сонной истомой; вот ты и дома, дружок; иди к нам, расслабься, отпусти себя в мир безделья. Посиди бездумно, любуясь танцующей на бассейне солнечной рябью; лениво пожмурься приятным мыслям; растай в мягком одеяльном тепле и хотя бы немного разреши себе не делить свою жизнь на долги и обязательства перед самим собой.

Солнце радостно врывалось в пустые комнаты большими властными снопами. Сознательно не допуская спешки, Гилберт бродил по дому и до предела поднимал все ставни. Сегодня день приезда, значит, начинать нужно с завтра, высчитывал он. На предстоящие дни можно составить четкий план, и работать именно так, как он любит – не отвлекаясь на другие мысли, дополнительные дела и сложные роли. Главное – не давать себе поблажек. Главное – не расслабляться и держать хватку.

Только спать – иногда – все-таки можно. Господи, наконец-то ему можно спать.

Зарываясь головой в душистую свежесть подушек, сложно было не благодарить судьбу за то, что пусть редко-редко, но иногда она дарила ему подобные моменты чистого, радостного покоя.

Фраза "покой нам только снится" Гилберту не нравилась; он был бы не против спать и видеть во сне покой. Когда, наконец разрешив себе заснуть, он падал на постель или в кресло самолета, то либо не успевал видеть сны вообще, проваливаясь в мгновенную бессознательную яму, либо был обречен видеть  обрывочные, беспокойные клочья картинок и разговоров, которые подленьким подарком  то и дело выплывали из подсознания. По гороскопу он был Водолеем, а пару лет назад сестра прочитала, что из-за особой чувствительности, нежной  психики и слишком развитой интуиции Водолеи даже во сне не могут перестать анализировать и прощупывать мир, а потому сон почти никогда не приносит им отдыха. Гилберт тогда долго смеялся, что, оказывается, даже такая фигня, как гороскопы, иногда совпадает с настоящей жизнью.

Впрочем, он давно уже начал замечать, что иногда что-то очевидное оказывается вовсе даже неверным, а самое невероятное оказывается правдой. Было над чем подумать последние несколько лет.

Гилберт с раннего детства знал, чего он хочет. С одной стороны, этим можно было гордиться. Сколько его приятелей и знакомых  маялись своей неприкаянностью в жизни и с трудом нащупывали к тридцати годам дорожку, которая после многих проб и ошибок чудилась им своей. Некоторые к этому времени успевали попробовать себя сразу в нескольких профессиях. Гилберт знал все гораздо раньше, и сознавал, что это редкое везение – не пытаться безуспешно втиснуть себя в общество, как недостающую деталь деревянной мозаики, которую вслепую пытаешься приладить хоть куда-нибудь. С одной стороны, это придававало уверенности – стольких проблем и болезненных поисков он был лишен. А с другой стороны, это была ответственность.  Тяжелая и серьезная ответственность – и даже не перед обществом, семьей или кем-то, а перед собой. Не так сложно было узнать, чем ты хочешь заниматься. Сложнее всего было доказать себе, что ты этим заниматься можешь.  Что ты достоин этого дела. Что ты готов работать на него, а не просто почивать на лаврах, кичась тем, что ты себя нашел. Право быть собой настоящим тоже нужно было заслужить.

Гилберт очень надеялся, что когда-нибудь все-таки его заслужит.

Эта надежда была у него очень давней; он крепко держался за нее, не отпуская даже тогда, когда достижение его целей  казалось ему таким же далеким, как старость.  Пусть уже разобравшись в себе, он проходил совершенно те же этапы, что и его неопределившиеся друзья. Он был обычным нерадивым студентом, который забивал скучные пары в столовой кампуса и считал безрадостной жизнь того, кто ходит на тусовки только четыре раза в неделю. Он брался за странные подработки и начинал тяготиться ими с первых часов первого рабочего дня, но не отказывался, потому что осознание собственной независимости пьянило, а возможность тратить собственные деньги окрыляла мнимой свободой – до той самой поры, пока деньги опять не заканчивались. Кажется, когда-то тогда он избегал воскресных обедов с родителями и забивал голову матери всякой чепухой, только чтобы они не спросили у него, как дела у него с учебой; кажется, примерно тогда ему однажды пришлось прятаться в стенном шкафу от почтенного преподавателя, которому он еще месяц назад обещал принести курсовую работу.

Это был другой мир, прошлый мир, который казался сейчас безвозвратно потерянным; впрочем, Гилберт не мог сказать и никогда не говорил, что жалеет об этой потере. Вспоминая захламленную, насквозь пропахшую сигаретами угловую квартиру, которую они снимали вместе с лучшим другом в лучших традициях американских студенческих комедий, Гилберт не испытывал никакой тоски - только разве что стариковскую сентиментальность по поводу безвозвратно ушедшей юности. Если бы сейчас его спросили, он бы ни за что не захотел вернуться обратно, к той эпохе шумных вечеринок, непрерывного похмелья и нарочитой беззаботности, под которой на самом деле пряталось одержимое беспокойство о том, удастся ли ему добиться своих целей, устроить жизнь.

Подобное беспокойство и сейчас иногда всплывало у него в памяти – как бы ни было странно наличие мыслей о собственной неустроенности у захваленного, уже почти состоявшегося актера, известного на весь свет. Но доказать себе оправданность собственного существования сейчас, когда у него объективно были на руках результаты,  когда каждый новый человек на его пути начинал с похвалы того, что уже было им сделано – доказать самому себе право на эти похвалы было ничуть не легче, чем тогда, когда он еще ничего не достиг.

Гилберт проснулся всего через пару часов; вздрогнул и испугался какой-то очередной картинки, выплывшей из подсознания. Спать дальше очень хотелось, и солнце по-прежнему заливало комнату жарким ленивым уютом. Он так давно мечтал, что наступит эта минута, а сейчас слипающиеся глаза не давали даже как следует насладиться ею.  Понежившись еще совсем немного, Гилберт собрался с мыслями и  стянул к себе в постель ноутбук.

Никто ведь никогда не обещал, что будет легко.