Три капли крови
Часть 1.
Предупреждение: далеко неоднозначная и непростая история. Придется читать и между строк в том числе. Спасибо за внимание и интерес!
(под спойлером ниже даны некоторые пояснения, которые помогут лучше понять уже ПРОЧИТАННУЮ историю)
Саундтрек - http://best-muzon.com/online/listen44493.html
________
Отец рассказал мне эту историю на шестой день рождения. Когда свечи праздничного торта давно погасли, когда разошлись последние гости, когда часы начали бить полночь, он усадил меня к себе на колени. Как обычно занял большое кресло цвета бургундского вина и тяжело вздохнул, поглядев на камин.
Перед нами, подрагивая, плясал затухающий оранжевый огонек пламени. Желтоватый ореол над ним, сперва взлетая вверх, а потом падая вниз, придавал атмосфере магии. Я не раз убеждалась, что если долго смотреть на огонь - как всегда, задумавшись, делал отец, - можно потерять связь с реальностью. Порвать все соединяющие с ней нити, погрузившись так глубоко в себя, как не получится больше ни при каких обстоятельствах. И теперь настал мой черед поддаться чарам огонька. Я спускалась все глубже и глубже в собственные мысли ровно до тех пор, пока отец не произнес:
- Сегодня я расскажу тебе одну сказку, Изабелла.
Изабелла… это то мое имя, которое знаю. Папа говорил, было другое. Что-то на М… но он не помнит. Кто-то неизвестный дал мне его, когда забрал от папочки… но папочка меня вернул. Папочка никому меня не отдаст - он обещал. Он любит меня.
Я посмотрела на него, чуть вывернувшись в объятьях, и увидела, каким рассеянным и туманным стал обычно ярко-сапфировый взгляд. В нем словно что-то треснуло, надломилось… и навсегда утерялось. Со мной прежде никогда не разговаривали таким тоном.
- Какую сказку, папа? - полюбопытствовала я. Мне не понравилось то, как он выглядел. Чтобы хоть немного расслабить, оживить его, я приложила обе ладошки к белоснежной коже на щеках. Двумя пальцами - указательным и средним - погладила ее.
Обычно в награду за такое мне служила едва заметная улыбка, пропитанная удовлетворением, но сегодня ничего подобного не наблюдалось. Он, наоборот, кажется, разозлился.
Отец поджал губы, вернул мои ладони обратно к себе на колени и, дабы не спровоцировать на ненужные прикосновения снова, усадил лицом к огню.
- Смотри на пламя, Изабелла, - посоветовал он. Уже более сдержанным, более привычным мне тоном.
Я посмотрела, не переча. Даже с большим вниманием, нежели следовало. И огонек, как мне показалось, заплясал быстрее. Подстроился под тон отца, когда тот начал рассказ:
- Это случилось неимоверное количество лун назад, Белла. Я даже не смогу назвать тебе примерную дату, - сказал он, легоньким движением пальца пробежавшись по всей длине моих волос: никогда не разрешал закалывать их, прятать или, что ужаснее всего, стричь. Мои волосы - мое главное украшение, говорил. - В тот день была самая длинная ночь в году, звезды светили ярче, чем все недели прежде, а снега было так много, что не разобрать, где земля, а где небо.
Он щелкнул пальцем со старым большим рубиновым перстнем, и огонек в камине вздрогнул, рассыпаясь на сотню мелких искр. Они полетели вниз, на поленья. Они осели на них, белея, словно бы шел снег. По краям, возле кочерги и витиеватой решетки, клубился синий туман - явный признак того, что отец рисует.
Не прошло и минуты, как я увидела ясную картинку: накрытая ледяным покрывалом земля, высокое и темное небо, с которого продолжали сыпаться снежинки, и те самые звезды, о которых мы говорили. Они действительно были куда ярче, чем можно представить. Затухшее пламя притаилось в них.
- На краю земли тогда стояло дерево, - продолжал отец, аккуратно рисуя пальцем по пустоте возле кресла. Мне очень хотелось наблюдать, как он делает это, но из-за позы это не было возможным. Мое внимание должно было быть сконцентрировано исключительно на камине. Он рассказывал мне историю.
А вот и дерево. Большое-большое, с шершавой корой и раскидистыми ветками. Вечнозеленое, пышущее здоровьем и долголетием. Вокруг него вились корни, что крепко-накрепко привязали дерево к этому месту. Оно не сдвинется ни на миллиметр.
- На нем жила небольшая Пташка - самая красивая на свете. У нее были изумрудные крылья, молочная грудка и невероятной красоты длинный хвост из трех перышек. Ее главного сокровища, потому как стоили они в сто раз дороже любого золота и алмазов.
Я увидела эту Пташку перед собой. Взмахнув роскошными крыльями, чуть потрепавшими листки дерева, она села на одну из веток, мотнув своей маленькой головой. Ее клюв был золотым, если я не ошибалась. А глаза темные-темные, карие - точь-в-точь мои, только ресницы куда гуще.
- Легенда гласила, Изабелла, что если Пташка потеряет свои драгоценные перья, она умрет. Никто и ничто не поможет ей спастись.
Отец глубоко вздохнул, и вместе с его выдохом, шевельнувшим мои волосы, Пташка, сорвавшись с ветки, мертвая полетела на землю. Со страшной, неправдоподобно страшной скоростью - все, что я увидела, лишь проблеск изумрудных перьев.
Вздрогнув и почти сразу же всхлипнув, я подалась вперед, намереваясь броситься к картинке в камине и хотя бы попробовать спасти несчастную.
Однако меня удержали. Папа нагнулся к уху, легонько поцеловав в висок. Утешающе погладил по спине.
- Слушай дальше, Белла, это не конец, - прошептал, делая вид, что не замечает всхлипов. Повел пальцем вверх, на сей раз прямо передо мной, чтобы как следует видела - и Пташка ожила. Она снова была на ветке, снова трепетали ее крылышки. Жива.
- У Пташки не было ни врагов, ни друзей, она никого не знала, в уединении живя на своем дереве, - отец продемонстрировал мне, создав обзорную панораму, что кроме бесконечных снегов вокруг действительно ничего нет. Сплошная белесая пустота, холодным маревом повисшая возле дуба.
- Но однажды ее покой нарушили, - ярким каскадом, второй раз напугавшим меня, в маленький белый мирок ворвалось черное-черное, с алым горлышком, существо. Это тоже пернатое создание, но назвать его «Пташкой» не выйдет даже с натяжкой - куда больше размером и куда опаснее. Между крыльями птицы, обдавая меня жаром, тлели угольки. И хвост у нее… хвост у нее был длиннее, чем у жительницы дерева. Он был причудливо закручен, его оперение было шире, богаче… но такое же черное. Бархатно-черное, я бы сказала… притягивающее.
- Прилетевшей Птице нужны были ее перья, Изабелла, - сказал отец, еще раз щелкнув пальцем. Птахи теперь сидели вместе, на одной ветке. И до того разительна была между ними разница, до того не равны были силы, что я без лишних слов поняла, за кем будет в итоге победа. Кровожадная чернуха просто растерзает изумрудную красавицу!
- Папочка… она ее съест… - проскулила я, призывая его помешать кровавой расправе. С надеждой держала за руку с кольцом, что есть мочи сжимая ее пальцами.
- Забрать перья силой она не могла, - отец привлек меня к себе, отдав свободную руку, прежде лежащую на коленях, в мое услужение: - Пташка должна была по собственной воле отдать ей свое сокровище. У птицы было три дня и три ночи, чтобы добиться этого. Иначе она бы погибла.
Мне все меньше нравилась эта сказка, обещанная как главный подарок на день рождения. Она только пугала, она не радовала. Но перечить папе я не решилась. Он никогда не бросал слов на ветер, он говорил только по делу и рассказывал, соответственно, лишь важные вещи. Лишь нужные. Я должна была дослушать.
- Птица поняла, что получить желаемое можно, только если Пташка привяжется к кому-то. И привяжется так сильно, что не побоится умереть, - его голос звучал странно. Он был усталым, в нем нашлось столько горечи… у меня внутри все похолодело.
- Папочка, - прошептала я, осмелившись прервать его. Ту ладонь, что отдал мне, крепко обняла и прижалась к ней всем телом, насколько позволяли объятья, - я тебя так люблю. Больше, чем все-все перышки на свете. Я за тебя ничего не побоюсь сделать.
Он остановил рассказ, прекратив говорить, и картинка в камине замерла вместе с его пальцами. Там еще ничего не поменялось - те же пернатые, та же ночь и тот же снег. Холод.
- Я знаю, Изабелла, - серьезно, но в то же время нежно, непривычно нежно для меня, пробормотал он. Наклонил голову, запечатлев поцелуй на моей макушке. А потом повернул к себе, дав взглянуть в глаза - хоть один раз. И в глазах этих, в сапфирах, были настоящие реки из ласки. Я в них утонула с головой, но захлебнуться ничуть не боялась. - И я люблю тебя так же, можешь не сомневаться.
Мне понравилось это признание. Он редко говорил, что любит меня, хоть и объяснял это тем, что постоянно безмолвно показывал. Что не обязательно было болтать - пустые слова режут как самые острые ножи и бьют как самые тяжелые камни.
Я улыбнулась - искренне и широко, так, как только ему могла. И сама повернулась обратно к камину, призывая его продолжить.
Сказка просто сказка. А мой папочка со мной.
Рубиновый перстень в который раз поднялся вверх, проводя дугу над нашими головами. На картинке лето сменило зиму, а на промерзлой земле начали цвести яркие цветы. Я даже почувствовала их аромат - маргаритки, гвоздики, лилии.
- Птица спасла Пташку, когда та хотела умереть, - рассказал отец, - и потом птица делала все, ради того, чтобы Пташка согласилась.
Я взволнованно следила за тем, как возле изумрудной красавицы сменяются дни и ночи, взлетают вверх цветные блестки, расстилаются безбрежным морем лазурные воды… как озвученное отцом становится реальностью.
- Пташка согласилась… - прошептала я, представив себя на ее месте и догадавшись, что другого ответа просто не может быть.
- Нет, Изабелла, не сразу. Она хотела улететь. Она хотела упорхнуть далеко-далеко и покинуть Птицу, - голубой туман забрал дерево в свою власть, сгоняя с него Пташку. Она взмахнула крылышками и действительно полетела. Вперед, даже не оглядываясь, быстро-быстро.
- Птица была вынуждена пойти на обман, иначе ей наступил бы конец, - папа говорил громче, с большим чувством. Его дыхание, кажется, сбилось, а руки окаменели, белея так же, как и кожа. Ему будто было страшно…
- Пташка ее бросила? - несмело спросила я, поразившись переменам в нем.
- Почти бросила, Белла, - горестно заявил отец, с гневом посмотрев на камин, - но потом вынуждена была передумать. Все знали, что она не согласилась так сразу променять свою жизнь на чужую, но никто не сказал, что Пташка больше никого не любила. Что не было у нее большей ценности, чем перышки.
Отец сжал кулак сминая картинку с улетающей птицей, как бумагу. Перед нами снова был чистый лист все того же белого снега, то же дерево. Но под ним не только Птица сидела, а кто-то еще. Кто-то розовый и маленький… с дрожащими от мороза крылышками. Птенец.
- Они умерли? - выгнувшись на его коленях, я пыталась разглядеть, дышат пернатые или нет. Очень надеялась, что живы. Мне хотелось видеть вместе всех троих - наверняка это был их малыш. Мне хотелось хорошего конца, а от картины так и веяло холодом.
- Едва-едва, - неслышно доложил папа, - оставалось меньше суток, но Пташка успела.
Изумрудное пятно мелькнуло в воздухе - раз, и появилось здесь! Опрометью кинулось к двум коченеющим тельцам, широко раскрыв свои карие глаза-бусинки, - из них вот-вот покатятся слезы!
С замиранием сердца я следила за этой картиной. Забыла, как дышать, растворившись в ней.
- Пташка увидела, что если она не поможет, все будут обречены. Смерть Птицы равнялась смерти более дорогого Пташке существа. И разом, ничуть не пожалев, та скинула все три пера. Она открыла для себя, Изабелла, что самая большая драгоценность на свете - это любовь. И ради нее ничего не жалко. Даже жизни.
Вслед за перстнем, проскользнувшим влево, Изумрудная действительно потеряла все ярко-красное оперение, рассыпав его на ледяную чернуху и розового птенчика. Обрекла себя на верную гибель, потому как следом за ее действиями, почти сразу, подул ледяной ветер. Гортанно простонав, вздрогнув, Пташка растворилась в пространстве. Погибла.
А вместе с тем, как пропала она, испарился и синий туман. Пламя, медленно пробравшись через него, вернуло себе прежние позиции в камине. Снова оранжевым огоньком подрагивало на поленьях. Будто ничего и не было.
- Конец, Белла, - объявил отец, вместе со мной поднимаясь с кресла. Теперь его глаза были как прежде, живые, светлые. Теперь и голос тот же… он вернулся!
- Пташкой была мама… - тихонько сказала я, опустив голову. Несложно было провести параллель между всей этой историей. Пташка - мама, Птица - папа, а птенец - я. Он обещал рассказать мне, что случилось с мамочкой, почему она не здесь. Обещал, когда подросту… и поведал тайну. Раскрыл ее на день рождения.
Отец нежно улыбнулся мне, потрепав по волосам. Обрадовался, что я поняла.
- Да, любимая. Мама. Ты была для нее дороже всего на свете.
- Но все птички сейчас счастливы, - выгнав из голоса грусть, я с нежностью поглядела на папу. На сей раз не встретив сопротивления погладила его по щеке. - И мама тоже. Да?
- Да, - серьезно кивнул он, - потому что есть те, Белла, за кого не жалко отдать даже жизни. За улыбку которых можно все отдать…
И поцеловав меня - сильно-сильно, как люблю, - в лоб. Обнял по-настоящему и, не глядя на холод от своих рук, обогрел. Спрятал от страхов:
- С днем рождения, моя Пташка.
* * *
Под моими ногами, по трассе, то туда, то сюда снуют сотни машин. Все с зажженными фарами, все с невероятной скоростью и все, все без исключения, ярких цветов - возможно, это из-за специфического освещения моста, я не знаю. Просто если зеленый, то ярко-зеленый, насыщенно-изумрудный, если красный, то до такой степени рубиновый, что разгорается в пламя на глазах, а если желтый, то меркнут все фонари - выходит из-за горизонта полуденное солнце.
Я стою под проливным дождем, не считая нужным ни то, что отступить назад, под навес, но и даже прикрыться хоть чем-нибудь.
Стою, упершись на хлипкие перила и глядя на то, как бурлит внизу жизнь. Расстояние от земли до пешеходного перехода как минимум метров пятнадцать. Лететь будет весело и долго, а шансов истратить попытку напрасно: по нулям. Мой вариант.
Самое интересное, что единственное, о чем я переживаю, это о скользком ограждении. На каблуках проблематично на него влезть, а мочить колготы не хочется. И ни одной мысли о бренной жизни - ни намеком.
Я сверяюсь с часами, которые зачем-то надела, и подмечаю время: двадцать три сорок пять. Почти полночь, совсем скоро возьмет начало новый день. И какое счастье, боже, какое счастье, что меня в нем не будет!
Впервые за эти месяцы мне хочется танцевать. И петь. И кричать о своем счастье во весь голос, потому что большей свободы не чувствовала никогда прежде. Даже как-то непривычно…
…Не знаю, почему у меня ничего не сложилось. Выросшая в семье хороших людей, имевшая хороших друзей, встретившая человека, с которым готова была провести жизнь… все было как надо, по накатанной. И тот визит к гинекологу, бывший простой формальностью, не более чем для справки о состоянии здоровья, принес весть о беременности… я была счастливой. Счастливой от того спокойствия, размеренности, что была в моей жизни, и уверенности в завтрашнем дне. К тому же, надевая золотое колечко на безымянный палец, эту уверенность обещал мне Карлайл. Он был всего на пять лет старше, но уже имел все основания подобное обещать: твердо стоял на ногах, вращался в определенных кругах и вообще человеком был достойным. Без гнильцы, без излишней надменности. С таким не страшно и под воду…
Но что-то не заладилось у нас. Может, я вела себя вопреки его ожиданиям, вынашивая ребенка, а может, просто перестала привлекать - такое, говорят, бывает, - но ласка с нежностью испарились, заботливость канула в лету, а все данные обещания позабылись как-то сами собой - вместе с золотым колечком, что он регулярно стал оставлять внутри прикроватной тумбы, отправляясь «на прогулку».
Ни для кого, даже для моей семьи не было новостью, что Карлайл мне изменял. А для меня было. Я любила.
О том, что у него есть любовница - уже практически жена, которой сделал предложение не удосужившись даже развестись со мной, - я узнала сразу после родов.
Отчетливо помню тот момент: держу на руках дочку, смотрю, как, сладко причмокивая губками, она сосет полупрозрачное молоко, как подрагивают ее ресницы, скрывшие такие же глаза, как у меня, а он входит в палату. В своем белом халате, неизменно выглаженном без единой стрелки. У меня не получалось, а она, видимо, смогла… этим меня заменила?
Водит и становится рядом со мной. Рукой опирается на перила спинки, а зелеными глазами с псевдо-лаской смотрит на мое лицо.
Подпиши отказ на раздел имущества и претензии на деньги, говорит, а то отберу ребенка.
И все равно отобрал…
Я делаю глубокий вдох, прогоняя слезы. Ни к чему они здесь, нет-нет. Хватит. Свое уже выплакали, чужое тоже, в горе по горло вошли и в нем по горло постояли. Подумали о счастливой жизни, называется. Нечего портить момент.
…На самом деле, иногда я вспоминаю ее. И глаза, и губы, и щечки - пухленькие, - и редкие темные волосики. Она была бы красивой девочкой и, кажется, больше была бы похожа на меня, чем на Карлайла. По крайней мере, в воспитании я бы упор делала явно на человечность - ее отец таким похвастаться не мог.
Но внушить ей, что такое хорошо, а что такое плохо, за несчастных два с половиной дня, которые мы пробыли вместе, было невозможно. У нас безбожно отняли время.
Так, двадцать три пятьдесят два. По-моему, пора. Мы ведь договаривались: до полуночи. Время тикает, секунды капают… тут, конечно, можно управиться и за минуту, но зачем сдвигать сроки и рисковать? Что-то может пойти не по плану и сорвется вся затея. Оно нам не надо.
Ладонями, не глядя на то, что они все исполосованы отметинами от бумажных листов и саднят от воды и грязи, скопившейся на давно нехоженом мосту, я крепко обхватываю перила руками. Выдыхаю, потом вдыхаю, потом опять выдыхаю. Набираюсь смелости.
Она мне особо без надобности, путь отступления изначально отрезан, просто есть в человеке гадский инстинкт самосохранения… он ставит преграды, через которые надо переступить, дабы осуществить желаемое. Этакая проверка, насколько сильно ты не хочешь жить. Выдержал - шагнул в пустоту.
…Искала ли я ее? Искала, конечно. Но много ли можно откопать, не зная даже имени ребенка? Я привлекла всех: друзей, знакомых… я приходила и, как паршивая собачонка, ползала в ногах у отца, умоляя вернуть мне дочку. Даже его сердце не выдержало, даже он помог: собрал своих полицейских, отправил по дворам, по домам – искать. Но тщетно. Где находилась ниточка, там и обрывалась. Где попадалась зацепка - там и оставалась, не вела дальше, чем на пару шагов вперед. Карлайл будто канул в лету. И вместе с ним та женщина, что умела как нужно гладить халаты. Их семьи тоже их искали - не нашли.
В итоге, полгода спустя, отошли от дел восемьдесят процентов моих сыщиков. Сказали, что все, мол, концы в воду, очень жаль, но надо смириться. Давно они уже все где-то лежат, присыпанные землей. Ходили бы по ее поверхности, отыскали бы.
Через год кончились усилия и оставшихся двадцати процентов. Отец похлопал меня по плечу, пустил скупую слезу и развел руками. Мать с ее флегматичностью и жизнелюбием напекла пирожков, сказала, забудется, уляжется, жалко, конечно, но что делать - еще родишь, - и мягко улыбнулась.
А в один прекрасный день и я закончила поиски. Веры не осталось, сил не осталось… ничего не осталось. И пришло решение, способное избавить от всех мучений и предстоящих кошмарных ночей, где я раз за разом буду видеть эти пухленькие щечки и причмокивающие губки.
Плохо дело, уже плачу. Вот сейчас слезы наползут на глаза, заполнят их собой, оступлюсь на асфальте, упаду, ударюсь головой о железку - и все. Начинай все заново…
К черту. Надо так надо. Страшнее мне уже все равно не будет.
Истерично, почти безумно засмеявшись, перебрасываю одну ногу через ограждение. Не смущаюсь и даже скидываю туфли, послав колготы к черту - все равно снимут мокрые, трасса внизу не сухая. Застываю в своем новом положении, ощутив, как холодит пах под зеленым платьем ледяной металл. Не слишком приятное чувство, надо с ним кончать.
Перебрасываю вторую ногу: как мило, теперь легче. С этого ракурса машины только красивее, огни только ярче. Хоть туристов води любоваться на новую достопримечательность - сто лет мост стоял, а никто не заметил.
Я опять смеюсь - все так же, с той же нотой сумасшествия, - но почти сразу же останавливаюсь, с трудом удержавшись за скользкие перила пальцами и не сорвавшись вниз раньше времени. Потому что смеются вместе со мной. Кто-то еще. Только мягче, проникновеннее… только мужским голосом.
Тревожно оборачиваюсь, понадеявшись, что охрана не нарушила своих заповедей и сегодня, как повелось, пьет мартини в пабе внизу, а не патрулирует мост. Я все равно не дам им себя снять, но не хотелось бы увлечь за собой кого-то безвинного. Такой выбор люди должны делать исключительно сами.
Однако перед глазами не полицейский, нет. На нем, по крайней мере, явно не форменный костюм. И смотрит… не так, как нужно. Нет.
- Сломалась машина? - сочувствующе вопрошаю я, нахмурившись. Чуть наклоняю голову, с улыбкой замечая, что картинка внизу так же меняет наклон. Как в кривом зеркале.
Мужчина не выступает из тени, что бросает конструкция моста на переход между ее составными частями, но беседу поддерживает. Мне на удивление.
- У меня ее нет.
Я пожимаю плечами:
- Если прыгать, то в очередь.
В ответ мне раздается смешок. С проблеском дьявольщины и крайнего коварства, почти преступного. У меня по спине даже пробегает парочка мурашек.
- Люди глупые: размозжить мозги по асфальту куда проще, чем найти причину этого не делать.
Боже-боже, это ангел, посланный переубедить меня? Если так, забирай его обратно подобру-поздорову. Иначе я прокляну, и в Рай тогда сие великодушие больше не пустят.
- Давайте без проповедей. Не мешайте.
Хочу отвернуться, помня об утекающем времени, и покончить, наконец, со всем, но он предупреждает мои действия: делает шаг вперед из темноты. Предстает на обозрение, будто от этого я передумаю завершать свой суицидальный план.
- А что ты скажешь, если я запрещу прыгать? - с интересом, почти с азартом вопрошает незнакомец, засовывая руки в карманы. На нем длинный, до самой земли, черный плащ с высоким угловатым воротом, темно-бордовый свитер из тонкой шерсти, что доказывают крохотные катышки, и сапоги. Тяжелые, большие, с железными и металлически заклепками, с какими-то шипами, цепями… как у байкеров.
- Не успеешь, - самодовольно заявляю я, взглянув на его лицо. Без особого интереса, просто для информации - оно ведь последнее, что увижу в жизни. И, стало быть, ничего особенного - ни шрамов тебе, ни отметин, ни кровоподтеков; вполне обычное лицо средней привлекательности, нечто вроде стандарта нашего кинематографа. Скулы хорошо очерчены, волосы чуть вьются от влажности, кожа бледная, - но у кого она сейчас другая, кризис, говорят, нервы, - нос прямой, губы тонкие, поджатые. Растительности на лице никакой - не тянет парень в байкеры. Даже с натяжкой.
- Веришь больше, чем хочешь.
Я закатываю глаза, одними губами послав мужчину на самый далекий хутор за самыми яркими бабочками. Нечего лезть не в свое дело, причем с таким видом, будто решает его исход.
- Можно вопрос? - мило интересуюсь я. Страшно оторвать руку от перил, дабы самой посмотреть.
Краешком губ несчастный улыбается:
- Да-да?
- Сколько времени, мой спаситель?
Он чуточку щурится. Смотрит на верхний ярус моста, будто там тикают невидимые часы. А на деле только луна – и ничего больше. И выдает:
- Без трех минут полночь.
Ну и неплохо. Разговор напоследок ободрил, помог решиться. А времени как раз хватило: на все про все.
- Спасибо за содержательную беседу, - искренне благодарю я, правой рукой послав ему воздушный поцелуй. Отрываю-таки ее, решившись, от ограждения.
- Только посмей, - мягко, но с явным проблеском чего-то недоброго, предупреждает меня мужчина.
- Несомненно, - с ухмылкой заявляю ему, отпуская и вторую ладонь. Расставляю руки в сторону, приготовившись к полету, и напоследок желаю ему удачи.
А потом лечу вниз, исполняя свою мечту.
И за то, как мелькают перед глазами огни трассы, моста, фонарей, готова снова повторить все это. Незабываемое зрелище…
* * *
Самая красивая вещь на свете - снегопад. Острые шестиугольные снежинки - маленькие-маленькие, почти прозрачные, если не приглядываться, - укрывают собой землю, за пару часов превращая ее из темно-бурой и грязной в ангельски-чистую, невероятно красивую. Их хоровод увлекает наблюдателей, их труд оценен ими по достоинству. И красота, что излучают своим танцем, запечатлена на полотнах лучших художников. Никто не проходит мимо снежинок…
Я не прохожу.
Лежу на ровной, гладкой белесой земле, блаженно улыбаясь. Смотрю, как ледяные звездочки плавно перекатываются в потоках воздуха, следуя к своей точно намеченной цели. Некоторые из них накрывают мое тело - в первозданном виде, без всякой ненужной требухи вроде одежды, - растворяясь на ней голубоватыми капельками воды. Они скатываются вниз по ребрам крохотными ручейками.
Эти ручейки меня любовно гладят - лучше самых умелых пальцев. Коже настолько приятно, что я даже прикрываю глаза, дабы не упустить ни единого момента наслаждения. Ни одна ночь, даже самая пылкая, несравнима с этими прикосновениями. Будь такие руки у какого-нибудь мужчины, женщины бы выстраивались в очередь к его постели за десяток лет вперед. Я бы точно…
Дышу ровно и успокоено. Меня не тревожат ненужные мысли, у меня не саднит в горле, слез нет больше и не будет. Я в чудесной светлой прострации, из которой нет выхода, даже если очень захочется. Я всю оставшуюся вечность теперь буду лежать, смотреть на снежинки и таять под их касаниями.
Если это Ад, я принимаю его с удовольствием. И ни о чем не жалею.
- Не двигайся, - вдруг велит голос, взявшийся из ниоткуда, когда, завидев особенно большую снежинку и понадеявшись получить больше нежности, чем прежде, я хочу протянуть к ней руку. Дать пальцам коснуться… дать пальцам почувствовать. Но прерывают.
Я замолкаю, застывая в прежней позе, и стараюсь затаить дыхание. Не понимаю, кто рядом и с какой целью, а это даже в загробной жизни здорово пугает.
Однако ни слова больше не слышно, как не ощутимо и чье бы то ни было присутствие. Вполне может быть, что мне показалось.
Хорошо… поднимаю руку снова. Вернее, снова пробую поднять. И терплю фиаско.
- Ты меня хоть слышишь? - в голосе незнакомца раздражение, ничуть не сокрытое. Я ему надоедаю.
- Слышу…
- Вот и делай, что говорю. Лежи смирно, Изабелла.
Знает мое имя… это нормально? Или здесь, по другую сторону от поверхности земли, все друг друга знают? Я запутываюсь, и блаженное состояние покоя, перемешанное с удовлетворением, где-то теряется. Он лишает меня моего блаженства!
- Я умерла, - не дрогнувшим голосом констатирую общеизвестный факт, - ты не будешь мне указывать.
Почти нутром чувствую, как повисает удивление незнакомца в пространстве. Наверное, от моей самонадеянности… но, так или иначе, с озвученным он соглашается. Снежинки падают, ветер направляет их, а я лежу. Однако без излишних нравоучений теперь могу делать то, что пожелаю.
- Благодарю, - колко говорю, приметив взглядом еще одну чудесную снежную звездочку. Жду не больше секунды, пока она опустится ниже, и поднимаю-таки, наконец, руку. Вытягиваю.
В такт этому действию - запретному, как было озвучено, - ярчайший всполох из сильнейшей боли, напитанной железным привкусом крови, проносится перед глазами. Острой и метко пущенной стрелой вонзается через пах в нижнюю часть спины, пробивая из глаз такие слезы, о которых мне даже на Земле не было известно.
Задыхаюсь, отчаянно дернувшись, как в предсмертной судороге. И тогда стрела вонзается глубже.
- Помочь? - как бы между прочим интересуется незнакомец, чьи предостережения я так преступно игнорировала. Он дальше, чем был от меня, судя по голосу. Я не решаюсь поднять голову, чтобы увидеть, где именно. Хватает того, что одно ядовитое острие уже разъедает мою плоть.
- Д-да…
- Ну вот видишь, - он тяжело вздыхает. Я не слышу ни единого шага, зато вижу нечто наподобие синеватого тумана. Мягким клубком вырываясь откуда-то со стороны мужчины, теплым прикосновением, куда более нежным, чем снежинок, унимает мою боль. Накрывает ее собой, прячет и в конце концов искореняет. Как какое-то чудесное средство от всех болезней.
- Теперь понимаешь, почему не стоит двигаться?
С все еще невысохшими, но, благо, унявшимися слезами, повторяю:
- Д-да…
Удовлетворяю его. Ответа не получаю, но чувствую одобрение. И мое прежнее блаженное состояние возвращается, медленно, но верно. Забирает в свои мягкие объятья, покачивая как в колыбели.
Время идет, темнеет небо, и постепенно по моему телу проходит легонькая дрожь. Не замерзаю, но явно стою на пороге этого. Кожа начинает реагировать на холод почти так же, как в прежней жизни. Теперь снег не помогает.
Но, кажется, такое положение дел известно и незнакомцу. От него веет большей собранностью, чем прежде.
- Держись, - протягивает мне руку, самую настоящую, вполне человеческую, но в ярко выделяющемся на белом фоне черном одеянии, - и медленно, очень медленно садись.
Я не брезгую за что-нибудь ухватиться, но двигаться боюсь. Очень хорошо помню, чем это кончилось.
- Боль быстро пройдет, - обещает мне мужчина, но с большей серьезностью в тоне, - не станешь пробовать - окоченеешь.
Дельное замечание. Особенно сейчас.
Потому я все же решаюсь. Держусь за него крепко-крепко, как за последнее, что осталось, и решаюсь. Аккуратно поднимаю голову, прислушиваясь к ощущениям, потом медленно отрываю от земли плечи, тут же защипавшие от долгой неподвижности, и в конце концов спину.
Вот теперь мне видно лицо моего неожиданного благодетеля-целителя. И все в нем, за исключением цвета глаз, в последние минуты жизни я видела на мосту. Это он. Несомненно, он. Неужели прыгнул следом? Этой игрой, наверное, как и я, набирался решимости.
- Ты… - меня пробирает на смех. Но не осуждающий, не злобный, а мягкий, искренний. Принимающий его решение и считающий его верным.
Его глаза, чистые сапфиры - настоящие, лучше, чем в самой профессиональной огранке, - вспыхивают. В них зиждется крохотный бесцветный огонек, расползающийся по зрачку. Невероятно, но пугает. Красота на грани с демонизмом. Только у демонов, чертов и прочих прислужников Аида такие глаза.
- Я, - заверяет он, делая вид, что не замечает моего всколыхнувшегося страха, - продолжай.
Приходится повиноваться. На сей раз черед за талией - но вот она как раз-таки и подводит. Печально знакомая мне боль вспыхивает в пораженном месте. Искалывает его сотней острейших игл.
- Терпи, - с деловитостью и неспешность просит мужчина, потянув руку на себя и вынудив меня нагнуться ниже, а значит, глубже всадить огонь, - полегчает.
Вторая его ладонь, свободная от моих цепких пальцев, мелькает перед глазами. На ней кольцо. Не кольцо даже, перстень. Самый настоящий, как в фильмах о древних временах, где такие сплошь и рядом носили герцоги. С рубином посередине.
И снова синеватый туман, снова его клубы, осадившие меня… но боль проходит почти сразу, как они появляются. Сама собой исчезает.
- Легче?
- Да…
- Хорошо, - он самодовольно хмыкает, возвращая ладонь с перстнем на мое обозрение, - тогда пора вставать.
Прежде чем я успеваю воспрепятствовать, сам воплощает в жизнь свою задумку. Буквально вздергивает меня вверх, воспользовавшись тем, что так и не отпустила предложенную руку. Держит за талию, вынуждая прогнуться. Любуется видом.
- Жить будешь, красавица, - хмыкает. Объятья крепчают, но уже не за тем, чтобы удержать.
Меня вводит в заблуждение последняя фраза. В царстве мертвых звучит не лучшим образом.
- Что?..
Незнакомец широко мне улыбается: у него белые, идеально ровные зубы. И прижимает к себе, с радостью встречая то, что не требую одежды.
- Жить будешь, говорю, - повторяет он, пробежавшись пальцами по моим волосам, которые, как потом выяснилось, его главный фетиш, - умрешь позже.
Что?..
- Я прыгнула?..
- Прыгнула, - сапфиры, в которые смотрю, темнеют. Как небо перед грозой затягивается тучами, так они злобой. На меня. Крайне ощутимой.
- И разбилась… - уверяю нас обоих.
- Не так, чтобы нельзя было собрать. Туман все излечит.
Смеху подобно, ей богу… что за представление? Или это нечто вроде испытания для новоприбывших? Как издевательство в младшей школе над новенькими.
- Ты собрал?
- Я.
Сумасшествие. Чистой воды сумасшествие. В Аду еще больше безумие, чем на земле.
- Я умерла.
- Нет.
- Я умерла - я прыгнула, - убеждаю саму себя. Точно помню, как летела мимо фонарей моста, как они мелькали. И какими холодными были перила, каким твердым асфальт… и сигнал машин, испуганные крики… прыгнула, да. Точно.
- Ты прыгнула, но не умерла, - переиначивает мужчина, - мне никак нельзя было этого допускать.
- То есть, это не Ад?
Его пробивает на смех - мы смеемся по очереди. Только он красивее, гортанным, истинно мужским голосом. Даже я не могу сдержать улыбки от такого великолепия.
- В Аду куда жарче, чем здесь, - он обводит взглядом небольшую комнату, где мы находимся. И я с удивлением, которого не передать словами, вижу не снег, а белый пол, чувствую не холод, а раскрытое окно, и уж точно снежинок не было… даже намека.
Зато рубиновый перстень на месте. На бледной коже мужчины он выделяется просто бесподобно.
- Мне снилось…
- Не снилось, - он уверенно качает головой. Щелкает пальцами, наглядно подтверждая то, что говорит, и крохотный клубочек тумана, что излечил меня, появляется в воздухе. Парит над его ладонью. Той, что с камнем.
- Не может быть… не может… - я жмурюсь, тщетно стараясь прийти хоть к какому-то пониманию ситуации. Больше похоже на цветной сон, чем на загробную жизнь. Неужели я действительно жива? И прыгнула я во сне, лелея подобную надежду? Неужели новый день все-таки настал? Он засосет меня… и мне придется снова думать, как его пережить.
- Тихо, - мои порывы вырваться, мои отчаянные бормотания спаситель словно бы не замечает, - тебе понравится то, что я предложу, Изабелла. Ты не пожалеешь, что осталась жива.
Воспротивиться не успеваю: целует меня. Наклоняется, откинув с пути мешающие волосы, и целует. Не сказать, чтобы с нежностью, но и грубости здесь нет. Несочетаемое в сочетаемом.
- Теперь ты моя…
Источник: http://robsten.ru/forum/69-2297-1
0
