Начало главы...

Эдвард ничего не говорит. Его музыка звучит довольно громко, и я совершенно уверена, что он больше ничего не слышит.

Я крашу ногти Элис и заново крашу их себе, пока она записывает для меня новый диск; зимний микс в честь наших цветов: "Гламур убивает" и "Нокаут".

Вскоре Эдвард переключается с "Illmatic" на " Led Zeppelin". Он листает треки и останавливается на медленной, глубокой акустической песне(1), которую я слышала здесь раньше несколько раз, но не знаю ее названия. Даже через две закрытые двери басы эхом отдаются в ушах.

Решив начать все сначала, еду в Калифорнию с болью в сердце...

Это красивая и печальная песня, она напоминает мне о его словах, и боль у меня в животе поднимается выше, к груди.

Элли складывает мои диски в тонкие обложки красивых цветов, и поворачивается на стуле лицом ко мне.

Я гоню от себя это неуловимо изменчивое чувство.

- У меня есть вкусняшки, - говорит она, вытягивая руки и с любовью глядя на свои свеженакрашенные ногти. - Пойдём вниз?

- Конечно. - Я киваю, вскакивая с кровати, чтобы пойти за ней.

У нее в комнате есть телевизор и все такое (и у Эдварда тоже), но комната внизу красивее. Так что, пока она совершает набег на буфет с закусками, я готовлю фильмы к просмотру.

Я не знаю, когда Эдвард выключает музыку. Мы просмотрели половину первого фильма "Назад в будущее", декабрьское солнце село примерно час назад, и Элис прикончила полкоробки «Пшеничных хрустиков». Я съела несколько штучек и сгрызла несколько палочек лакрицы, но мой желудок не принимает ничего из этого. Я не могу есть, когда волнуюсь.

Два слова, о которых я стараюсь не думать, резонируют у меня в голове. Они беспокоят меня. Я выталкивают их, а они врываются обратно.

Уберусь отсюда.

Они жгутся, и меня подташнивает от тревоги. Хуже, чем от болтуньи. Хуже, чем в первый день в школе в новом городе. Мысль о том, что Эдвард сбегает из дома, один...

Мгновенно, не дав мне времени понять, почему, моя тревога превращается в страх. Я чувствую его. Он ледяными каплями ползет вниз по спине.

Зачем ему вообще сбегать?

Желудок болит сильнее.

Эдвард крутой, но он еще не взрослый, а этот мир опасен. Меня оберегали от его темных частей, но я знаю достаточно, чтобы понимать, что если бы это было не так, моя мама не сидела бы ночь напролет, волнуясь за отца, когда тот вынужден по нескольку раз звонить и говорить, что с ним все в порядке. Форкс - не Финикс, но преступники и отморозки есть везде, и они безжалостны. Холодны.

А Эдвард не такой. От теплый.

Конечно, он мальчик и у него грязный рот, кое-какие непристойные увлечения и никакого уважения к власти, но у него доброе сердце. Внутри он теплый, а не холодный. Я слышу это, когда он смеется во весь рот. Когда всегда вижу, что он присматривает за своей сестрой и за мной. Или когда он просто так целует маму в щеку. Его тепло превращается в «дай «пять» на день рождения и украденные пакеты молока.

Прежде чем мы начинаем второй фильм, Элис делает нам по чашке какао. Мы макаем в него зефирки и берем одеяло, чтобы укрыться под ним на диване. С каждым глотком горячего шоколада я стараюсь проглотить свою тревогу.

Просмотрев десять или пятнадцать минут продолжения, я слышу, как наверху включается душ. Чуть позже он выключается, но мы почти досматриваем кино, прежде чем я слышу шаги по ковру на лестнице.

Элис оборачивается на звук, глядя через плечо. Я по-другому скрещиваю ноги под одеялом.

- Привет, - тихо говорит она, глядя как Эдвард обходит вокруг дивана и садится в кресло слева от меня.

Я ставлю кружку и бросаю на него быстрый взгляд, пытаясь улыбнуться.

- Привет, - говорит он нам обеим, слегка улыбаясь в ответ. Он босой, в черном свитере, белой футболке, и волосы у него явно сушились полотенцем и расчесывались пальцами.

Настроение у него в два раза лучше, чем было до этого, просто это затишье после бури часто так же непредсказуемо, как и буря. Я не спешу с выводами.

Мне хочется лучше понять, что случилось, о чем он думает, но мне не хочется выпытывать или давить на него.

- Ладно, колись, - начинает Элли, взяв риск на себя. – Ты написал Ким ту грязную любовную записку?

Эдвард фыркает, качая головой и проводит рукой по лицу, переводя взгляд с телевизора на нас.

- Блядь, нет, - говорит он, вытягивая руку, когда она забирает пакет «Твиззлерс»(2), стоящий между нами. – Пити на днях написал это дерьмо.

Зажав одну палочку лакрицы в зубах, Элис вытаскивает из пакета еще две и дает их мне. Я беру одну и передаю другую Эдварду. Откусив немного, я быстро перевожу взгляд с Дока Брауна на непослушного мальчишку с голубыми глазами цвета летнего неба и обратно.

- Я знала. – Элис ухмыляется, качая головой. Она бьет палочкой лакрицы по губам, кусая понемногу. – Так что в ней написано? И почему ты отдавал ее ей?

- Потому что Пити зассал. – Похоже, он усмехается, откусывая от вишневой палочки лакрицы, прежде чем продолжить. – Блядь, мы в дупель накурились во вторник, и он написал ей какую-то фигню, которую хотел сказать, но потом каждый раз, когда он мог отдать ее, он трусил.

Элис слегка усмехается. Она не спрашивает, почему он не сказал мистеру Баннеру, что это Пити написал это, такое неподобающее, что бы это там ни было, и я тоже не спрашиваю.

Мне хочется спросить у него, собирается ли он сбегать из дома, потому что все, что у меня на уме, но мне не хватает смелости. К счастью, Элис продолжает задавать вопросы.

- Что ты скажешь отцу?

Ее брат просто пожимает плечами и бросает взгляд на экран.

– Что-нибудь. Что он сделает – запрет меня дома?

- Я просто говорю, что в последний раз он сказал...

- Они не отправят меня в исправительную школу, Элис, - перебивает он ее со взглядом, в котором одновременно читается уверенность и «не будь смешной». Он снова кусает «Твиззлер». – Если бы собирались, отец сделал бы это еще на прошлой неделе, когда нашел у меня пакетик.

Наши челюсти синхронно падают. Это вызывает у него смех, и я понимаю, что тоже слегка посмеиваюсь, потому что мне действительно нравится этот звук.

- Отец нашел у тебя пакетик? – Элис в шоке.

Я вроде как тоже. Я знала, что он это делает, но знание, что это не чей-то чужой брат, что он действительно у него был, делает его в некотором роде действительно крутым. Я знаю, что это неправильно, потому что наркотики - это плохо и все такое, но в то же время я невольно испытываю некоторое благоговение.

- И что он сказал?

Эдвард снова смеется и щекочет мне живот, где еще вроде как бурлят его ранее сказанные слова. Это странное ощущение, смесь двух ощущений.

- Что это лучше, чем то дерьмо, что он курил в колледже. – Он качает головой и невольно морщится. – А потом заставил меня его смыть.

Я совершенно уверена, что слышу, как челюсть Элис отваливается еще сильнее. Я перевожу взгляд с нее на него, а он смотрит прямо на меня. Его глаза прозрачно-голубого цвета.

- Дай мне еще штучку лакрицы, Блисс.

За окном снег, а он улыбается по-летнему яркой улыбкой. Я сжимаю губы и передаю ему еще один «Твиззлер».

После этого мы почти не говорим. Начинается третий фильм, и Эдвард откидывается в кресле. Легко забыть о беспокойстве у меня в животе. Я сворачиваюсь под одеялом в углу дивана.

Я не осознаю, что задремала до тех пор, пока на подъездной дорожке не вспыхивает свет фар. Элис дрыхнет, а Эдвард встает, как только я опираюсь на локоть.

- Всем пока, - говорит он, направляясь к лестнице, вероятно, не желая до завтра ничего объяснять своему отцу.

Я не могу его винить. Если бы я была на его месте, я бы, вероятно, чувствовала то же самое.

Элис просыпается, когда входят родители. Карлайл целует нас в лоб и желает спокойной ночи. Эсме задерживается на несколько минут, чтобы забрать наши закуски и рассказать об ужасных графтах(3) мистера Ньютона.

Мы вместе поднимаемся наверх и переодеваемся в пижамы. Как всегда, мы с ней странная парочка: на ней черная футболка с группой «Clash» и баскетбольные шорты, а на мне комплект из светло-фиолетовой майки и штанов. Мы вместе чистим зубы и возвращаемся в ее комнату, и я забираюсь на маленький разложенный диванчик, а она ложиться в свою кровать.

- Би, я люблю тебя как смятый шоколадный торт, - говорит она почти в полной темноте, которая немного светлее, потому что зимний ночной свет пробивается сквозь шторы. Он высвечивает все в тонких, серебристо-серых тонах.

– Я люблю тебя как маленькую зеленую ящерицу, - говорю я ей в ответ.

Она хихикает и крутит свое одеяло, и я тоже кручу свое. Я зеваю и вытягиваю ноги. Поворачиваюсь на бок и закрываю глаза. Внизу на диване я чувствовала сильную усталость; снова зевая, я уверена, что усну в мгновение ока.

Но проходит несколько минут.

И еще несколько.

Я переворачиваюсь на спину, на другой бок. Вытягиваю ноги и поджимаю их. Я пытаюсь расслабиться, но чем дольше я лежу там, тем сильнее снова нервничаю.

Последние два слова Эдварда, сказанные его родителям, крутятся у меня в голове и меня снова тошнит.

Я пытаюсь не позволять им беспокоить меня. Кажется, это заявление не расстроило Элис, так что, может быть, в этом нет ничего нового. Я думаю, может быть, в этих словах лишь недовольство и неугомонный гнев, которых я не слышала раньше.

Но не выходит. Его слова долго не отпускают меня после того, как Элли быстро засыпает. Они не дают мне уснуть. Не дают покоя.

Я думаю о том, как он сбегает из дома и это заставляет меня думать о Виктории, о твердости в ее глазах. Заставляет думать о том, что сломалось и загрубело у нее внутри. Она довольно мила, красива, но у нее железное сердце, и мне больно за нее.

Убраться отсюда.

Эти слова кружат и кружат в голове. Я закрываю глаза, и меня осеняет мысль о такой же твердости в глазах Эдварда, и это совершенно пугает. Его слова перекликаются со стихами о боли и звуками захлопывающейся двери, и мне кажется, что меня сейчас стошнит.

Я сажусь в постели и медленно выдыхаю, приходя в себя. Элис слегка похрапывает, когда я спихиваю одеяла, но весь остальной дом погружен в тишину, когда я иду в ванную.

Весь остальной дом, кроме комнаты Эдварда.

Закрыв за собой дверь ванной, я слышу приглушенный звук телерекламы дальше по коридору. Я не знаю, дело в холодной воде, которой я смочила лицо и затылок, и или я просто знаю, что он все еще не спит, но большая часть моего самообладания возвращается.

Идея, которая приходит мне в голову затем, неожиданная, и от нее странным образом невозможно отмахнуться. Это неоспоримо очевидное лекарство от моих опасений.

Вытерев лицо полотенцем, я гашу свет, открывая дверь в коридор. Он мягко освещается луной и звездами, чей свет льется из окон. Комната Элис слева, напротив комната Карлайла и Эсме. Их дверь закрыта, а ее только прикрыта, как я ее и оставила. Комната Эдварда справа, и на полу под дверью полоска теплого золотисто-белого света.

Я думаю о нерешительности.

Думаю о своих родителях.

Думаю о том, чтобы вернуться в комнату Элли и попытаться уснуть, и мой живот скручивает в узел и я не могу этого сделать.

Сжав губы, я отталкиваюсь от дверного косяка и поворачиваю направо. Я крадусь на цыпочках тише чем когда-либо в жизни, и когда подхожу к двери, стучусь своими розовыми накрашенными ногтями так тихо, как могу.

Звук телевизора становится чуть тише, и это именно та поддержка, которая необходима моим нервам. Дверная ручка холодная, когда я поворачиваю ее и на цыпочках вхожу в комнату.

Эдвард в постели, сидит поверх покрывала, прислонившись к спинке в той же одежде, что и раньше. Он выпрямляется, когда я вхожу.

- Я не могу уснуть, - шепчу я, осторожно закрывая за собой дверь.

- Где Элис? – шепчет он в ответ, выглядя удивленным, даже обеспокоенным. – Хочешь, чтобы я позвал тебе маму?

Я чувствую, как мои щеки вспыхивают красным от смущения. Чувствую себя глупым ребенком.

- Нет. – Я качаю головой. – Нет, Элис в порядке. И я в порядке, я просто не могу уснуть.

Он расслабляется, и я сажусь на край его кровати, на то самое место, где сидела днем, возможно, сотню раз до сегодняшнего дня. Я чувствую себя глупо из-за того, что напугала его, но моя тревога уже начала исчезать, и я не хочу снова нервничать и не мочь уснуть.

Я перекидываю волосы через плечо и тереблю розовато-желтые кончики. Я чувствую, как Эдвард бросает взгляд то на меня, то на телевизор, находящийся напротив нас, не зная, что сказать или сделать, совершенно застигнутый врасплох. Эта другая его сторона, совершенно новая для меня.

- Можно я просто… можно я посмотрю с тобой телевизор? – тихо спрашиваю я. Я хочу остаться, но не хочу беспокоить его или ставить в неловкое положение.

Его выражение смягчается даже больше, когда я оглядываю его с головы до ног, и я чувствую себя в безопасности. Он кивает головой, говоря «да», и я встаю. Мои босые ноги замерзли, поэтому я откидываю покрывало с одеялом на ту сторону, где он не сидит и подтягиваю колени к себе.

Он берет пульт и переключает «Декстера»(4), несколько минут щелкая каналы, а затем останавливается на «Офисе»(5). Видимо, по его мнению, это нейтрально для него и ребенка у него в комнате.

Я засовываю руку под одну из его светло-серых подушек и ложусь на нее. Подушка холодит мне щеку, и я чувствую его запах – одеколон, мокрая трава, проблемы, дым, ваниль, все подряд. Его простыни чудесно холодят мне ноги и голые лодыжки там, где задираются мои пижамные штаны. Поверх простыней одеяло более темного оттенка серого, оно сохраняет тепло внутри. Это комфортная прохлада, очень приятная.

Я лежу на боку так, что могу видеть телевизор. Мои глаза открыты, и Эдвард по-прежнему полусидит, опираясь на спинку кровати.

Мы не разговариваем, но неловкости нет. Он не противный и не нервирует меня. Мы просто смотрим телевизор и я рада, что он здесь, цел и невредим.

Внутренне я ужасно устала за целый день американских горок со своими нервами, начиная с суперволнительного утра, всего, что было после обеда и до очень неспокойного и неловкого вечера. Я зеваю и проваливаюсь в сон раньше, чем успеваю это понять.

***

Я понятия не имею, как давно проснулся Эдвард, но он намного собраннее меня, когда будит меня.

- Блисс, - тихо говорит он.

Я потягиваюсь, не открывая глаз, руки-ноги сплелись в темной сладко пахнущей мягкости.

- Эй, - шепчет он; я ощущаю его вес рядом с собой. Он подносит руку к моему плечу, и осторожно будит меня; одеяло между нами.

Сквозь шторы пробивается слабый свет, когда я моргаю, прогоняя сон. Его достаточно, чтобы увидеть, что он до сих пор лежит поверх покрывала, опираясь на локоть, и смотрит на меня.

Его волосы – пушисто-всклокоченное бронзово-каштановое совершенство, а в его сонных голубых глазах – доброта. Утренний Эдвард похож на мечтателя.

Он смотрит на меня, и на его лице полуулыбка.

– Еще рано, - говорит он; еле различимые проблески рассвета освещают его профиль. – Тебе надо вернуться в комнату Элли до того, как она проснется.

Моя голова еще на его подушке, и я медлю стягивать одеяло, потому что мои волосы, наверное, жутко спутаны. Вдобавок, обрывки вчерашних и ночных событий начинают возвращаться ко мне, и я очень о многом хочу спросить.

Но его сонная полуулыбка заверяет, освежает. Этого достаточно, и я киваю и заставляю себя двигаться.

Я тихо иду к его двери и крайне осторожно и тихо поворачиваю ручку обеими руками. Я выглядываю, чтобы убедиться, что все двери до сих пор закрыты и оглядываюсь через плечо.

- Спасибо, - шепчу я, встречаясь еще раз с глазами Эдварда ранним утром, всего на секунду, прежде чем выскальзываю в коридор.

Внизу тихо; Карлайл и Эсме еще в постели, а Элис по-прежнему слегка похрапывает, когда я возвращаюсь в ее комнату. Мой полуночный поход остался в тайне, так же как и его участие. В животе у меня какое-то трепыхание, похожее на бабочек, и я гадаю, неужели он чувствует это каждый раз, когда нарушает правила.

Я сворачиваюсь калачиком на клетчатых черно-белых подушках Элис и неоново-зеленых простынях. Накрываюсь ее черным одеялом, но пахну ванилью, деревом и проблемами. И мне вроде как нравится это.

(1) речь о песне «Going to California» группы «Led Zeppelin»

(2) длиннные сладкие жевательные палочки с разными вкусами, именуемые лакрицей, но не имеющие отношения к настоящей анисовой лакрице
(3) кусочки кожи с волосяными фолликулами для трансплантации
(4)(5) главный герой «Декстера» - маньяк-убийца, тогда как «Офис» - комедийный сериал