Глава 50. Искусство жизни

"Все искусство жизни заключается в тонком сочетании того,
чтобы и отпустить, и удержать"

- Генри Эллис -

Эдвард Каллен

Вы когда-нибудь смотрели один из таких фильмов, в которых на главного героя внезапно снисходит озарение? Вот они просто сидят, разговаривают, и вдруг из ниоткуда появляется нечто, что врезается в них, как проклятый грузовик "МакТрак"? (из мультфильма "Тачки") И никакие слова не нужны, они все уже знали об этом дерьме, и просто все части головоломки оказываются собранными вместе, и все это вдруг приобретает смысл, загадка становится решенной. Я не говорю о тех девчачьих "Ах-ах!" моментах, как в гребаной "Улике" (англ. «Clue», 1985 – комедийный кинофильм с элементами детективного триллера, в котором обыгрывается свойственная многим детективам ситуация: группа людей, труп, гигантский дом и извечный вопрос "Кто же убийца?". Фильм поставлен по настольной игре "Cluedo"), где вам нужно выяснить, а не был ли это полковник Мастард (один из героев фильма / персонажей игры) с треклятым подсвечником или что-то в этом роде. Я говорю о фильмах вроде "Шестого чувства", где в самом конце доктор Малколм Кроу, которого сыграл Брюс Уиллис, внезапно понял, что все это время он был мертв, и все, что происходило в фильме, только подтвердило его мудацкую теорию.

Да, я раньше тоже думал, что это фигня. Люди постепенно постигают такое дерьмо, ведь не существует понятия "массовое озарение", когда оно просто снисходит на тебя, и в один миг все становится понятно. Так не бывает... но, тем не менее, это только что произошло.

Сидя за столом напротив девушки, которую я любил больше жизни, все кусочки мозаики так чертовски запросто собрались вместе, и легли – каждая на свое место. Они все время были тут, прямо под моим гребаным носом, и я чувствовал себя идиотом, что раньше не замечал правду. Я был поражен, застыл на месте, когда меня осенило. Я был доктором Малколмом Кроу, и, мать вашу, я был мертв.

Я не знаю, как это пришло мне в голову, или что именно послужило той искрой, которая заставила меня осознать это. Может быть, то были мои собственные слова, может быть, это было из-за того, как мой отец смотрел на меня, да какая разница? Почему это случилось и, откровенно говоря, не важно... Важно, что это случилось. И все это было так естественно, что в тот момент, когда эта мысль пронеслась в моей голове, я все понял. Нахмурив брови, я смотрел на отца, очень надеясь, что раз я так чертовски нахален, то уже вышел из сферы его влияния, но как только я увидел выражение его лица, которое хорошо знал, я понял, что размечтался. Я знал, что выяснил бы все, и понимал, почему он утаивал от меня это дерьмо, почему он хотел, чтобы я, нахрен, отвалил и перестал задавать вопросы.

Десяток различных эмоций шарахнули по мне в тот момент: ужас, шок, любовь, тоска, благодарность, гнев, отвращение, страх, раскаяние, презрение, ненависть ... Слишком много, чтобы перечислять, но я чувствовал их все, и одна из них поглощалась другой. Я чувствовал охрененную боль в животе, и сила моих ощущений отзывалась болью в груди, и я вынужден был отвести взгляд от отца, потому что не мог больше видеть подтверждения своей догадки на его лице. Я взглянул на стол, все кусочки головоломки образовали общую гребаную картину, которую до этого момента мне не удавалось постичь.

Это была она. Моя мать рисковала всем, чтобы прийти на помощь, моя мать принесла себя в жертву, пытаясь спасти ее. Ту самую девушку, с которой я был готов связать свою жизнь, ту девушку, за которую я так отчаянно боролся. Мы любили и хотели сохранить одного и того же проклятого человека. Я несколько раз моргнул и рассеянно пробежал рукой по волосам, ошарашенный.

Моя мать была убита, а моя жизнь разрушена из-за Изабеллы Свон.

И это послужило причиной тому, что мой отец был так горяч и одновременно так холоден с нею, и почему он так сорвался на Изабеллу в годовщину смерти мамы. Вот почему он говорил, что она как личность не имела для него значения, и почему иногда он становился таким злым по отношению к ней. Но в то же время именно поэтому он пытался спасти ее, поэтому так настойчиво старался помочь ей адаптироваться.

Господи, да в первую очередь, это послужило проклятым поводом купить ее! Как будто он пытается завершить то, что начала моя мать.

Я взглянул на Изабеллу, и на меня навалилось жесточайшее опустошение, когда я увидел страх на ее лице. Она была чертовски растеряна и осторожно разглядывала меня, явно пытаясь выяснить, что происходит. Я увидел в ее глазах любовь и заботу, и это было охренеть как больно. Боже, это было так дьявольски больно, как ничто и никогда прежде! Она сидела и смотрела на меня, тревожась о том, что происходит, потому что она так сильно любила меня, и не имела понятия, что такого она натворила.

Мои мысли и чувства бешено и непоследовательно сменяли друг друга. Я был в панике и отчаянно близок к тому, чтобы сорваться, и понятия не имел, на кого. Я рассердился, был так зверски зол, что меня начало трясти, но я не знал, на что именно я был зол. Был ли я обозлен на свою мать? Она, черт возьми, пренебрегла своей жизнью ради чужого ребенка, которого едва знала, в процессе почти загубив свою собственную плоть и кровь! Но, Христос, этим гребаным ребенком была Изабелла, как, черт возьми, я мог сердиться на маму за то, что делал я сам? Ради нее я тоже готов был принести себя в жертву.

Сердился ли я на отца? Он знал все заранее и скрывал это от меня, намеренно утаивал от меня правду о том долбаном дне. Но разве мог я его винить за это? Он всего лишь пытался защитить меня, чтобы я не узнал чего-то, что, возможно, ранило бы меня. Нет, я не мог, блядь, ненавидеть его, даже если это и выводило меня из себя.

И в ту же минуту мне стало ясно, что часть гнева, который я испытывал, был направлен и на красивую девушку, что сидела напротив меня, и я, блядь, должен был справиться с этим. Это было неправильно, несправедливо по отношению к ней. Она была всего лишь ребенком и, ради Христа, я не мог винить ее за это! Она была не в силах контролировать действия матери. Она не просила ее об этом дерьме, она даже с трудом помнила мою мать.

И, тем не менее, я, черт возьми, в любом случае, чувствовал это. Я чувствовал, как назревают злость и ненависть. Я чувствовал потребность в том, чтобы обвинить ее. Моя мать умерла, и если бы девушки напротив меня не было на свете, моя мать, черт возьми, не была бы мертва. Я бы не страдал так сильно эти последние несколько лет. Я не был бы таким дьявольски сломленным, моя семья не была бы разрушена. Я почувствовал отвращение к себе, как будто, выбрав эту девушку, я перешагнул через свою мать. Я чувствовал, что, будучи с Изабеллой, я словно помочился на могилу своей матери. Моя мать умерла из-за нее, если бы она не родилась, ничего этого не случилось бы. Я чувствовал, что запятнал ее память. Христос, я переспал с гребаным врагом!

Я грубо оттолкнул свой стул и встал, намереваясь убраться отсюда прежде, чем рехнусь. Мне нужно было свалить, потому что это был нечестно по отношению к Изабелле. Я не мог винить ее за то, что произошло, она не сделала ничего поганого. Мне нужно было уйти от нее, прежде чем я случайно сорвусь и обижу ее, потому что она не заслужила того, чтобы ей причиняли боль! Она достаточно настрадалась в своей жизни, и я не могу стать тем, кто нанесет хренов последний удар и уничтожит ее. И я доподлинно знал, что так, черт возьми, и случится. Это уничтожит ее. Она, блядь, любила меня и доверяла мне. Я не мог стать причиной ее гибели.

Я почти выбежал из сраной комнаты, желая оказаться наверху, чтобы побыть одному. Все казалось таким чертовски нереальным, но мой гнев нарастал с каждым шагом, который я делал. Я был в ярости, и от этого мне стало противно.

Что, нахрен, было со мной не так? Какой слабоумный мудак обвиняет ребенка в групповом убийстве, особенно, когда человек, который был убит, отлично знал, во что он ввязался, и что может быть убит за это? Господи, а ведь их была целая блядская толпа, тех, кто сделал это. Кто, черт возьми, убил мою гребаную мать из-за Изабеллы? Что за херню натворила эта проклятая девчонка, что это тянуло на убийство?

Эти неистовые мысли проносились в голове, укрепляя внутри меня чувство вины.

Как вообще я мог даже подумать об этом? Я, блядь, любил эту девушку, и, разумеется, она стоила убийства! Я же, черт возьми, говорил, что убью ради нее, и умру за нее, отдам жизнь до последней долбаной капли крови, так что, нахрен, заставляет меня думать, что другие люди не cделают того же? Боже, моя мама была готова, черт возьми, умереть за нее, так какого хрена кто-то другой не готов был убить за нее?

Конечно, она, блядь, этого стоила. Она была чистой и невинной. Она была чертовски красивой, и внутри, и снаружи.

Но кто? Кто, мать их, это сделал? С ней дурно обращались всю ее проклятую жизнь и никто никогда не обращал на нее ни капли долбаного внимания. Они держали ее взаперти в сарае, в изоляции от общества, и адски избивали безо всяких на то гребаных причин. Она была забитой, покрытой синяками и никем не замечаемой, так что было очевидно, что на самом деле она ничего не стоила. Так почему же они, мать их, убили из-за нее? Какого хрена они убили из-за нее мою мать?

Я добрался до третьего этажа и, открыв дверь спальни, проскользнул внутрь. Я захлопнул за собой дверь и быстро закрылся. Я не хотел, чтобы кто-нибудь вломился сюда сейчас, не тогда, когда я был настолько неуравновешен. Я чувствовал, что попросту ненормален, дезориентирован, и могу соскользнуть в туман, а это было чертовски опасно. Я был взбешен, и даже не понял, когда это дерьмо случилось. В последний раз я чуть не убил Джейкоба Блэка, сейчас я допустил, чтобы гнев завладел мной и вышел из берегов, и не хотел, чтобы она оказалась рядом со мной, когда я был вот таким. Я не хотел причинить ей боль, даже если небольшая часть глубоко внутри меня кричала, чтобы я заставил ее почувствовать себя так же хреново, как я себя чувствовал. Но я никогда не прощу себе, если когда-нибудь обижу ее, да я, блядь, умру, если когда-нибудь причиню ей вред. Она не заслуживает этой хрени.

Я прошелся по комнате, мой мозг лихорадочно обдумывал все, а небольшая часть меня отрицала все происходящее. Я знал, что понял все правильно, теперь все, нахрен, сходилось, но проблема была в том, что мне не хотелось, чтобы это было правдой. Я не хотел, чтобы Изабелла была той гребаной причиной, по которой умерла моя мать.

Это неправильно, это ни хера не справедливо! Какой чертовски больной Бог сделал это со мной? Я, наконец, нашел долбаное счастье в этом извращенном испорченном мире, свое яркое пятно, и она же, в первую очередь – причина моей тьмы! Я, наконец, снова научился любить, и Бог сделал так, чтобы я, блядь, полюбил ее, и так вышло, что она как раз и была той, кто сломал меня и убил во мне способность сближаться с кем бы то ни было!

Я ходил взад и вперед по комнате, яростно дергая себя за волосы, пока пытался разобраться в своих мыслях. Я должен был перестать думать об этом, я должен был перестать думать, что это каким-то образом была и ее вина. Она ни черта не сделала. Но я пытался разобраться в этом дерьме, и, несмотря на то, что все сходилось, я все же ни хрена не понимал.

Почему? Почему я? Почему мы? Что, мать вашу, мы сделали, чтобы заслужить эту херню? Неужели я был настолько ужасным человеком? Это было неправильно. Все это было глупо.

Последние несколько месяцев проносились у меня в голове, все то дерьмо, которое мы делали вместе с Изабеллой. Все, что мы говорили, все наши гребаные признания. Я открыл ей свое проклятое сердце, и свою душу, рассказал ей все о матери, даже, черт побери, плакал из-за этого перед ней, и все время это была она. Именно она была причиной, из-за которой это произошло. Именно из-за нее я смотрел, как моя мать умирает, это из-за нее я чуть не потерял свою мудацкую жизнь.

– Проклятье! – лязгнул я зубами, задев ногой ножку кровати, когда проходил мимо.

Я не мог продолжать терзать себя этим, я, блядь, не смел винить ее.

Ей было – сколько? Семь лет? – когда умерла моя мама. Как, нахрен, можно винить семилетнего ребенка за убийство, которое произошло чуть ли не за две тысячи миль от нее?

Ее жизнь никогда ей не принадлежала, она никогда не была свободна. Она не могла даже, черт побери, мочиться без разрешения, а я опустился до того, чтобы обвинять ее? Это было отвратительно. Я был чертовски отвратителен.

Но мой гнев ... Я была дьявольски разгневан. Боль в груди была настолько сильной, что, казалось, будто на мне лежал груз весом в тонну, и он почти раздавил меня. Я никак не мог избавиться от боли, у меня было дикое ощущение, как будто кто-то взял нож и воткнул его прямо мне в сердце, и прокрутил это дерьмо. Я не чувствовал такой безумной боли с тех пор, как проснулся в треклятой больнице много лет назад, когда отец сидел у моей кровати, приговаривая: – Все это по моей гребаной вине.

И Христос, была ли это его гребаная вина?

Да, моя мама совала нос не в свои дела, что-то вынюхивала, она задавала дерьмовые вопросы, которые не должна была задавать, но разве назойливость – достойный повод для смертного приговора? Она лишь пыталась помочь долбаному ребенку, какой от этого вред? Но, в то же время, она знала, что это чревато. Она знала, что нельзя вытворять такую херню в мире моего отца, но она все равно это сделала. И ответила за это жизнью. Да ни хрена! Она подставила нас всех. Она знала, что она, черт возьми, делала, она знала, чем рискует. И я вспомнил ее лицо, когда тот мужик приставил пистолет к ее голове, догадка и понимание мелькнуло в глазах, прежде чем он нажал на курок. Она знала, что натворила, и на ее лице, нахрен, не было ни грамма раскаяния. И я помнил это дерьмо, потому что этот образ был выжжен в моем мозгу. Я переживал тот момент снова и снова больше раз, чем я когда-либо смог бы посчитать. Я запомнил каждую секунду. Она не жалела о том, что, блядь, она наделала, и не стала бы ничего менять, представься ей такая возможность. Она чертовски беспокоилась обо мне, и в последний миг она сделала именно то, что делала всегда... она попыталась спасти кого-то другого. Она попыталась, черт возьми, спасти меня.

Она постоянно спасала людей, в этом мой отец был прав. Меня всегда восхищало в ней ее сострадание, но и, в то же время, оно меня раздражало.

А как насчет того, чтобы спасти себя? Где, нахрен, заблудилось ее чувство самосохранения?

И все же я не мог, мать вашу, обвинять ее. Независимо от того, насколько по-идиотски любопытной она была, она не заслужила того, чтобы ее убили, и она не должна была умереть. Долбаный образ жизни моего отца это сделал. Его образ жизни, к черту, убил ее. Это была его вина, мы все жили в этом опасном мире, по его гребаной вине мы имели дело с насилием, ненавистью и кровопролитием. Он – проклятый преступник, это он привел в нашу жизнь убийц и отморозков. Если бы не он, то она не оказалась бы в смертельной опасности, просто задавая сраные вопросы. Нет, если бы он не вступил в эту чертову мафию, сегодня она была бы жива. В этом у меня, черт возьми, не было никаких сомнений.

Но моя мать, нахрен, знала это. Она знала, кем он был, когда выходила за него замуж. Она знала, в каком гнусном мире мы, мальчишки, появимся на свет. Я никогда не понимал, как кто-то такой же чистый и невинный, как мама, мог прожить всю жизнь с человеком вроде моего отца, как она, черт побери, могла принять то, что он делал. И я до сих пор не понимал отношения Эсме к тому же дерьму - как она может продолжать жить с мужем и любить его, зная, что он, блядь, убивал людей и нарушил, вероятно, каждый из существующих федеральных законов. Как они могли принимать это дерьмо? Однажды я подумал, а примет ли это Белла, если дело будет касаться меня. Кто-то, похожий на нее, смог бы остаться со мной, если бы я решил пойти этим путем, и тогда я не был в этом уверен. И я все еще не знаю, пойдет ли она на это, но здесь и сейчас я был уверен в одном - я бы, черт возьми, не хотел, чтобы она соглашалась. Она была слишком чистой, чтобы добровольно связать себя с такой жестокой жизнью, с тем миром, где за любопытство ты, нахрен, будешь казнен. И ни за что на свете я не поставлю ее перед таким выбором. Я не собираюсь закончить так, как мой отец.

Я был в бешенстве, и мне было безумно больно. Грудь сдавило так, что каждый вдох давался с трудом. Я прошелся по комнате, пиная вещи и раскидывая все вокруг, пытаясь унять свою дебильную злость. Я был настолько напряжен, что нуждался в разрядке, мне нужно было спустить пар, чтобы ненароком не выпустить его на кого-нибудь, особенно на Изабеллу. Мои мысли спутались, и я в отчаянии перекладывал вину за сложившуюся ситуацию с одного человека на другого, пытаясь найти логику там, где ее, нахрен, и быть не могло.

Мой гнев был настолько сильным, что меня трясло, я резко водил рукой по волосам и теребил себя за локоны, в то время как другая моя рука была сжата в кулак. Я пытался совладать с собой и освежить гребаную голову, но эмоции брали верх надо мной. Я хотел, чтобы кому-то было так же больно, я хотел, чтобы кто-нибудь, мать их, чувствовал себя так же, как я себя чувствую. Я был так одинок.

Я разжал кулак и достал из кармана ключи. Подошел к столу, отпер ящик и быстро потянул его на себя. Мне нужно было успокоиться, избавиться от этой проклятой боли, потому что разбрасывание дерьма, валявшегося на полу в моей комнате, не помогало. Мне просто необходимо заглушить эту чертову боль, я не мог позволить ей завладеть мной. Я заглянул в ящик стола и застонал, когда увидел, что у меня закончилась травка. Я переключился на бутылку ликера и вспылил, когда понял, что у меня, блядь, даже не было водки. Накануне в порыве гнева я разбил последнюю бутылку "Грей Гус" (французская водка, считается лучшей в мире по вкусу и принадлежит к самому высшему классу — "ультра-премиум". Производится во Франции в провинции Cognac, что изначально наделяет ее уникальностью и безупречным качеством), внизу, конечно, был достаточный запас спиртного, но сейчас я, блядь, туда ни за что не спущусь. Не в таком виде и не в таком состоянии. Мне лучше держаться от всех подальше, пока не возьму себя в руки.

Я вытащил бутылку "Патрон" (единственный чистый и натуральный апельсиновый ликер, произведенный в Мексике, идеально подходит для коктейлей на основе текилы Patron), потому что ничего другого у меня не осталось. Мои запасы иссякли, а я даже не заметил, так как в последнее время почти не употреблял алкоголь. Это была еще одна вещь, которую она изменила в моей жизни, даже не осознавая этого.

Боже, да была ли вообще моя жизнь теперь, блядь, моей? Что, нахрен, случилось со мной? Что, нахрен, случилось с моей семьей?

В какой-то степени она повлияла на каждого из нас, это было похоже на то, будто она навела на нас порчу. Она прижала нас к ногтю своего большого пальца, готовых и жаждущих пожертвовать собой ради нее. Что в ней такого? Господи, да она, поди, проклятая ведьма, ну или что-то вроде того. Ведь я не мог сам стать таким дерьмом, я бы не подчинил свою гребаную жизнь другому человеку.

Я – Эдвард долбаный Каллен, я мог, черт возьми, делать все, что хочу. Жизнь была чертовски простой для меня, так почему, черт побери, я позволил этой сложной фигне управлять мною?

Я открыл бутылку, поднес к губам и откинул голову назад. Жидкость вовсе не была слабой и обожгла мне горло. Я поморщился, но не отнял бутылку ото рта. C жжением я мог справиться, физическую боль я мог вынести, лишь бы избавиться от проклятой боли в груди, оседающей прямо на мое гребаное сердце. Все, что угодно, чтобы унять ее.

Через минуту я отставил бутылку и провел рукой по волосам, чувствуя, как приятное тепло распространяется по телу, как алкоголь течет по венам. В поле моего зрения попала лежащая на столе изображением вниз фотография в рамке, и на мгновение я замер, потом схватил ее и перевернул. Я посмотрел на нее и почувствовал приступ тошноты, когда увидел крошечные капли запекшейся крови, оставшиеся после того, как Белла порезалась, прибираясь в моей комнате. Стекло было разбито, и осталось лишь несколько осколков – они держались, прижатые рамкой. Я смотрел на фотографию матери и себя много лет тому назад – мы оба выглядели чертовски счастливыми. Мне было около пяти лет, и я сразу подумал о том, была ли она к этому моменту уже знакома с Изабеллой, и начала ли уже свою слежку. Я думал: «Стоя рядом со своим мальчиком и счастливо улыбаясь, знала ли она, что подвергает его смертельной опасности? И знала ли она уже в тот момент, что дни ее сочтены?»

Я увидел в этом иронию – сломанная рамка и капли крови омрачили запечатленное счастье. Это даже, черт побери, было почти уместно – запятнать ее именно так. Моя жизнь была разрушена так же, как сейчас была разбита эта фотография. Ни моя жизнь, ни фотография уже никогда не будут прежними. Чертова память о ней теперь была запятнана знанием того, что послужило причиной ее смерти.

А знал ли я когда-нибудь по-настоящему свою мать?

Я хотел знать, кто, черт возьми, был настолько важен, чтобы ради него рискнуть, нахрен, всем. Кто был так чертовски важен, чтобы за него ее захотели убить? Кого она, блядь, пыталась спасти, тем самым чуть не убив собственного сына? Я хотел знать, кому она, блядь, предпочла меня, свою гребаную плоть и кровь, за кого готова была умереть...

Изабелла. Гребаная Изабелла. La mia bella ragazza. Я почувствовал, как глаза защипало из-за подступивших слез, и я боролся с ними, не желая разрыдаться, как здоровая долбаная киска. Я застонал и покачал головой, стараясь, нахрен, взять себя в руки, и швырнул рамку обратно на стол. Я схватил бутылку с ликером и стал ходить по комнате, напиваясь прямо из горла и пытаясь, черт возьми, мыслить рационально, но все было как в тумане, и проклятый алкоголь ни фига не помогал в этом. За последние несколько месяцев люди наговорили мне так много дерьма, что смысл мог неожиданно оказаться в чем угодно. Я не знаю, как, блядь, я не догадался раньше, сейчас это было ясно как день. Все гребаные улики были на лицо, а я просто был настолько поглощен своей любовью к ней, что не мог их разглядеть. Да я, нахрен, и не хотел их видеть.

Те слова, что говорил о ней Аро, имели большее значение для моего отца, чем я понимал, о том, что Белла была для него не просто очередной рабыней. Слова Эсме о том, что моя мать не могла не любить ее. И мой отец... все, что он говорил, теперь приобрело смысл. Когда мы ходили в тир, он сказал, что она не сделала ничего, чтобы заслужить его ненависть, но он, черт возьми, ни разу не сказал, что не ненавидит ее. Сейчас все было чертовски ясно... он винил ее. Вот почему он наказал ее в день годовщины смерти мамы, почему он, нахрен, положил пистолет там, где – он знал – она найдет его. Он хотел причинить ей боль, хотел, чтобы она почувствовала такую же боль, которую испытывал он. Он винил ее в том, что случилось с мамой, он винил ее и хотел наказать за это. Он наказал ее не за то, что она дотронулась до его незаряженного пистолета, он наказал ее за то, что она, блядь, существует. Он наказал истинно невиновную в ситуации, созданной его же собственными гребаными ошибками. Ошибками обоих моих родителей.

Господи, она снова расплачивается за ошибки других людей!

Всю жизнь ее избивали за херню, которую она не совершала, и сейчас с ней происходит то же. Это было отвратительно, так дьявольски отвратительно. Я, нахрен, заплатил за их ошибку в тот день, когда был ранен, а Изабелла до сих пор расплачивается за их сраные ошибки.

По мне снова пробежала ярость, я испытал сильнейшее негодование. Я зашагал еще ожесточеннее, стараясь взять себя в руки. Ведь ни фига не изменилось, сейчас она все та же девушка, какой была сегодня утром и на прошлой неделе. Я, блядь, любил ее, а она любила меня, и она никогда намеренно не причинит мне боль. Я это знал. Я, блядь, верил ей, и ничего не изменилось.

Но... казалось, что все теперь совсем по-другому.

Как можно просто, черт побери, забыть об этом? Как можно просто вернуться? Как можно прекратить это, зная, что любимая девушка, сама того не подозревая, погубила твою никчемную жизнь? Как, нахрен, ЭТО можно простить? Господи, да я ни хрена не должен ей прощать, ведь у нее не было никаких причин, черт возьми, чувствовать себя виноватой!

Я зашел в ванную комнату и поднял взгляд, наткнувшись на отражение в зеркале. Я замер, рассматривая себя. Я был неопрятен, дурацкие волосы торчали в разные стороны, из-за борьбы со слезами глаза были налиты кровью. Я съехал с катушек, и разглядывание себя в зеркало не поможет мне. Я был чертовски похож на нее, на мою мать. Те же дебильные бронзовые волосы, те же гребаные зеленые глаза. Глядя на свое отражение, я увидел в глазах то же опустошение, которое было у нее в момент, когда он нажал на спусковой крючок и забрал ее у меня. Выглядел я точь-в-точь как она. Это обстоятельство спасало мою задницу много раз, но теперь... теперь это причиняло мне адскую боль.

Я сошел с ума, все было как в тумане, я цеплялся за последнюю ниточку сознания. Моя рука самопроизвольно сжалась в кулак, и я отвел его назад, а затем резко выбросил вперед. Кулак встретился с зеркалом, и оно треснуло. Я делал это снова и снова, я, блядь, колотил по нему, осколки стекла летали повсюду. Мою руку нещадно жгло. Мне было все равно, и я, нахрен, не остановился до тех пор, пока не разбил последний кусок стекла, и мое отражение не исчезло. Я чувствовал, как эмоции разгорались внутри с каждым ударом, гнев и скорбь, и опустошение подталкивали меня. Они ослабли только после того, как я в последний раз отвел назад руку и вложил все свои гребаные силы в этот удар. В миг, когда боль от удара пронзила руку, я закричал.

– Блядь! – вскрикнул я, схватив себя за запястье.

Я опустил взгляд и был потрясен, увидев, сколько крови было на руке от ударов по зеркалу. Я попытался пошевелить пальцами и скорчился от боли, мгновенно осознав, что я, действительно, долбил по чему-то. Я сделал несколько шагов в направлении стены и, опершись о нее спиной, сполз на пол. Я подтянул колени к груди и начал раскачиваться, пытаясь прийти в себя. Мое дыхание было затрудненным, глаза все еще горели и были стеклянными от слез. Ярость, поколебавшись, уступила место другому чувству, которое я хотел испытывать. Я пытался побороть его, но оно было мощным и поглотило меня.

Это было отчаяние. Я был раздавлен, тоска была такой же жестокой, какую я помнил с того времени, как проснулся в больнице, когда мне было восемь лет. Как будто я терял ее снова и снова, как будто это дерьмо повторялось.

Она умерла, моя мать, нахрен, умерла.

В тот момент я утратил последние крупицы самообладания, и из глаз покатились слезы. Я, черт возьми, просто сдался, осознав, что бесполезно пытаться предотвратить их. Каждая из этих слез была несправедливой, но жизнь, в принципе, была чертовски несправедливой штукой. Я выучил это много лет назад. Мы все были раздавлены – каждый из нас. Мы все страдали, и нам пришлось пожертвовать чем-то, и по какому сраному праву я собираюсь искать виновных в этом? В конце концов, нахрен, неважно, на кого я злился и кого обвинял, она, блядь, все равно мертва. Отцу я говорил ту же самую херню много месяцев назад, когда он пришел в ярость и выплеснул свое отчаяние на Изабеллу. Я сказал, что мама умерла, и, кого бы он ни наказал, на ком бы ни отыгрался, она не вернется. Ее уже нет.

Ее, черт побери, нет.

Я не знаю, как долго сидел вот так, погруженный в свою тоску. Я обхватил руками колени и опустил голову... и я, блядь, заплакал. Вся адская боль, которую я долгие годы подавлял, настигла меня, и я просто отпустил ее, каплю за каплей. Я позволил себе соскользнуть в бездну страданий, и на самом деле сразу же почувствовал их. Я позволил себе погрязнуть в этих муках, и горевать о том, что потерял. Я не собираюсь заботиться о сохранении приличий и отталкивать людей, причинять людям боль только потому, что мне самому сейчас адски больно. Я не думал ни о мести, ни о том, чтобы обвинять кого-то. Мне просто было чертовски больно.

К тому времени, когда я выплыл из пучины страданий и слезы высохли, в ванной уже воцарилась кромешная тьма. Я поднялся с пола и, морщась от боли, провел рукой по волосам. Правая рука и запястье отекли и пульсировали, там что-то, черт возьми, явно было сломано. Я пошел к раковине, и под ботинками захрустели стекла от разбитого зеркала. Я открыл кран и сунул руку под струю воды. Она была изрешечена порезами, ее жгло, но я старался не обращать внимания на эти неприятности, смывая кровь, насколько было возможно.

Закрыв воду, я вышел из ванной, в процессе скидывая туфли, потому что к их подошве прилипли осколки стекла. Я подошел к двери и остановился, положив руку на ручку. Взглянув на часы, я замер, пораженный тем, что уже полночь. Я тут же подумал, где сейчас Изабелла, и был слегка удивлен тем, что она не постучалась в дверь, чтобы проведать меня. Черт возьми, может быть, она и стучала, я ведь изолировался от всех в ванной, и скорее всего, даже не услышал бы этого. Я подумал, а что, если она уже, нахрен, все знает, и от мысли, что, нахрен, могло произойти после моего ухода, ужас пробежал по моему телу. Я не думал об этом раньше, я бы сосредоточен только на себе, и к моему немалому огорчению, не нашел ни секунды времени, чтобы подумать, как, черт возьми, она воспримет это. Она была растеряна, когда я, блядь, выскочил из столовой, и не пришла ко мне за ответами, так значит, она уже все знает?

Отец сказал ей?

Я начал паниковать и быстро открыл дверь. Все это казалось чертовски нереальным, а я был почти в беспамятстве, грусть и ярость по-прежнему бурлили у меня внутри. Я посмотрел на ее закрытую дверь и некоторое время спорил с собой, могу ли я зайти в комнату, чтобы посмотреть, как она, или нет, я боялся. Чтобы войти к ней я еще не был достаточно уравновешен, ведь все-таки я не знал, что было ей известно, или что она об этом думала, так какого хрена я туда попрусь? Я чувствовал себя мудаком, потому что, если она знала правду, ей наверняка сейчас чертовски больно, и проблема в том, что больно ей было из-за меня. Я не должен был даже заговаривать с ней, пока сам для себя не определюсь с этим дерьмом.

Я повернулся и пошел по коридору, угнетаемый чувством вины. Мне казалось, как будто я уходил от нее, как будто я от нее отказывался. Я не мог даже представить, что она думает или чувствует, зная, что я, блядь, сбежал от нее и заперся. Мне было нужно время, чтобы свыкнуться с этим дерьмом и справиться с ним. Я начал спускаться по лестнице и направился прямиком на кухню. И принялся открывать шкафы в поисках бутылки водки, я знал, что она должна быть там. Я нашел ее в шкафу с дурацкими тарелками, достал, открутил крышку и поднес к губам. Я начал глотать жидкость, обжигающую горло и желудок, но она проходила куда более мягко, чем гребаный "Патрон". Оторвавшись от горлышка, я начал открывать другие шкафы, чтобы отыскать какое-нибудь обезболивающее, которое где-то тут держал отец, и через пару секунд нашел бутылек "Персосета". Я открыл его и схватил сразу две таблетки, бросив банку на место. Я запил их водкой и прислонился спиной к стойке в темной кухне, пытаясь привести мысли в порядок.

Время текло, а я все пытался понять, в какую фигню вдруг превратилась наша жизнь. В конце концов, я отстранился от стойки и медленно направился к лестнице. Мне было, черт возьми, невдомек, что я делаю, куда, нахрен, иду, но я чувствовал нервозность. Я остановился, когда добрался до второго этажа и увидел свет в кабинете отца. Я почувствовал вспышку гнева, но постарался подавить ее, не желая сорваться снова, как в ванной комнате. Я быстро прикинул, что мне делать, после чего сам себе сказал: «А к черту все!..» - и подошел к двери. Я даже не стал стучать – какой смысл? Мне уже было все равно.
Я повернул ручку, открыл дверь и вошел внутрь. Подошел и плюхнулся в кожаное кресло. Запрокинув голову, отхлебнул из бутылки пару глотков водки.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ГЛАВЫ > > >

Источник: http://robsten.ru/forum/19-1061-1