Я помню легенды о Горе: мой юный слух ласкает голос отца, с другого конца палубы нашей яхты рассказывающего истории о египетском боге-соколе.
Гор — хищная птица, небесный бог с солнцем вместо правого глаза, и луной— вместо левого. Всегда настойчивый, всегда в одном и том же облике парящий над миром, неизменном как и его уверенный взгляд. Я слушала все эти истории, запоминала их как священное писание. Прошло несколько лет, и я поняла, что каждое слово, сказанное мне отцом, оказалось инструкцией к власти.
Пока остальные девочки играли в куклы и слушали сказки о любви, мне рассказывали о великом Горе, пожирательнице Аммут и подобным им божествам.
А потом мы все выросли, маленькие девочки стали иными причудливыми созданиями с распустившейся грудью, жеманными улыбками и заветным местечком между бедер, что принуждало нас думать о любви и гармонии. А я тем временем ждала, пробуя новые грани и округлости своего тела так же, как воин испытывает незнакомый ему клинок.
Разве странно, что я стремилась к праву на полную власть? Это всегда было игрой — погоней за захватом, горячим сексом и свободой.
Прежде всего свободой.
А потом я нашла противника, играющего в эту игру лучше меня, мужчину с солнечными и лунными глазами, которые разглядели слишком многое.
Потому я улетела.
Воспарила над штормом, поднялась в небо, пока мир не уменьшился до неузнаваемости. Приземлилась в тихом местечке, где никто не знал, насколько жестокими и жалящими могут быть дебри отчаяния. И даже сейчас и здесь мои пальцы по-прежнему жаждут развернуть паруса отцовской лодки. Я раба одного только ветра: невесомая, безнадежная и абсолютно смертная.

Лоран не упоминает о хмельной ночи, что мы провели на пляже. Порой я наблюдаю, как его руки стругают ножом дерево, ерошат шесть Саши или умело остригают овец, и вспоминаю, как царапали меня его мозолистые пальцы. Он старался доставить мне удовольствие всего на какой-то миг, и воспоминание об этом становится очередным видом моего могущества.
Но каждое утро в этих последних дуновениях зимы чахнут мечты об ином роде власти. Чувствую, как в этой идиллии под потом и ноющими мускулами от труда над угодьями Илзе меркну прежняя я. Я копаю, подрезаю, таскаю, скоблю и топлю, пока мои мысли не остаются занятыми одной только работой, пока я не превращаюсь в сущность умения свои рук.
Сегодняшний день ничем не отличается от предыдущих, и я довольствуюсь усталостью в своем теле, прислонившись к забору выгона.
— Отдохнула бы ты, — подходя ко мне, советует Лоран. Он часто это предлагает, когда я его игнорирую: работа может подождать, да и братья Виньи те еще трудяги.
— Взгляни на Одетт, — вдруг произносит он, показывая на бело-коричневую корову в углу выгона, отделившуюся от остального стада. — Ты замечала, чтобы она раньше так делала?
— Что?
— Отбивалась от стада. Посмотри, как приподнялось вымя. — Он хмурится. — Сегодня она отелится.
Я рассматриваю его, пока он оглядывает выгон. Он — мужчина, созданный из своей родной земли, крови этих животных и витков сада. Я испытываю муки зависти к той уверенности, с которой он вписывается в окружающий его мир.
Мой мир намного дальше отсюда, за океаном. Сейчас я разлучена с грохотом и рычанием Нью-Йорка долгими неделями и милями, а в груди постоянно пульсирует – это тяга следов, что мне осталось пройти.

— Тебе письмо, — сообщает Каролин, протягивая конверт с надменностью оскорбленной королевы.
Что-то внутри сжимается, перспективы и предчувствие сливаются в опьяняющий коктейль: я раздумываю, кто пошел бы на такой риск, что отправил мне письмо в глубинку Нормандии… и тотчас мое настроение падает, когда я узнаю фирменный бланк консультирующей фирмы отца.
Внутри оказывается лишь лист бумаги с распечаткой дат, пунктов назначений, отелей и объектов. Несколько приговоров небрежно расписаны на полях.
«Для вашего сведения, скоро у вас будет гость». Пол.
Я еще разок пробегаю взглядом по листу, осознав теперь, что Пол Стриклэнд отправил мне маршрут поездок моего отца в предстоящие месяцы. Одна встреча особенно привлекает мое внимание.
«Международная инициатива по продвижению политэкономии».
Отель «Ланкастер».
Париж.
Замечаю назначенную дату. Не пройдет и трех недель, как отец окажется по Франции.

Хоть Лоран и продолжает молчать относительно нашего неосмотрительного поведения на том ночном пляже, его любопытство насчет моего прошлого только становится сильнее.
— Оми говорит, ты сбежала, потому что твоя мать умерла совсем внезапно, — однажды утром говорит он, нарушив тишину по дороге домой на ланч.
— Да, — коротко отвечаю я.
— Это единственная причина твоего отъезда?
Я вздыхаю. Труд тяжело отразился на моих костях. Долгие недели работы привели к тому, что болезненные мышцы стали напоминать язву. Кожу почти лихорадит от усталости.
— Она считает, что в твоем прошлом есть мужчина, — продолжает Лоран, когда я не отвечаю. — Как его звали?
— Зачем тебе?
— Я интересуюсь, потому что…
— Ты интересуешься, потому что хочешь, чтобы я начала о себе рассказывать. Сейчас тебе интересно его имя. Потом захочешь узнать, каким он был, давно ли я его знаю, какой он в постели.
Он смеется, невозмутимый скукой в моем голосе.
— Тогда ладно. Какой он в постели?
— С ним я кончала, — парирую я. — Чего не могу сказать о тебе.
Внезапный намек на наше времяпровождение на пляже застает его врасплох, он поджимает губы в угрюмой гримасе. Тишина заполняется рокотом старого грузовика, а дом становится ближе.
— Хорошо, что мы друзья, — через минуту высказывается он. — Ты крайне неосторожна со своими коготками.
— Тебе вроде нравились мои коготки.
— Я бы предпочел, если бы ты их показывала пореже.
Не знаю почему, но хочется ответить. Однако я прислоняюсь лбом к холодному окну, испытывая страшную боль.
Мы не заговариваем до тех пор, пока не рассаживаемся на кухне Илзе вместе с Виньи и остальными работягами. Я сижу молча среди привычной трескотни, в голове пульсирует.
— Liebchen, — говорит Илзе, хмуро глядя на тарелку, к которой я даже не притронулась. — Ты заболела?
— Нет.
— Ты не ешь.
— Все нормально.
— Похоже, ты все-таки заболела, — настаивает она. — Лоран…
— Слишком много работы, — пожав плечами, говорит он с набитым ртом. — Она же кошка, которая вдруг посчитала себя лошадкой.
— Я говорила тебе не напрягать ее.
Он закатывает глаза.
— Ты пытаешься ею помыкать.
— Я в порядке, — возражаю я, рассердившись от того, что они обсуждают меня как капризного ребенка, но Илзе кладет мне на лоб руку.
— Марш в кровать, — сурово говорит она. — Я принесу тебе суп и книги, если захочешь.
Дальнейшие возражения отклоняются. Она строго смотрит на меня, когда я не двигаюсь с места.
Не сопротивляться легко. Я поднимаюсь наверх и ложусь в кровать, где под тяжестью своих уставших конечностей проваливаюсь в забытье.

Мне семь лет, и пятки мои едва касаются середины матраца на большой кровати, стоявшей посреди моей комнаты.
— Как она? — спрашивает отец.
— Температура скоро спадет, — отвечает Илзе.
— Мы думали…
— Вы приглашены на благотворительный бал, — спокойно перебивает Илзе. — Я помню.
— По дороге заедем в “D'Agostinos”.
Ее ответ неразборчив, и потом шаги стихают, оставляя лишь нежный напевный немецкий Илзе.
"Weißt du, wieviel Mücken spielen
in der heißen Sonnenglut?
Wie viel Fische auch sich kühlen
in der hellen Wasserflut?"

Я прихожу в себя после легкого сна, чувствуя, как все мое тело парит от лихорадочного жара, покусывающего за конечности так, что стучат зубы.
— Liebchen, — тихо говорит Илзе. Ее рука на моей щеке холодная и сухая. — Покушаешь?
Чувствуя, что сесть я не в силах, качаю головой.
— Нужно попить. Открой рот.
Чувствуя что-то прохладное у рта, я обхватываю губами соломинку и пью, чувствуя себя чуть легче оттого, что по горлу стекает холодная жидкость.
— Илзе, — шепчу я, снова падая на подушку и засыпая. — Спой мне что-нибудь.
Но слышу только ее горестный вздох, а потом все вокруг куда-то исчезает, сменившись миром, которого не в силах изменить ни лихорадка, ни время.
Потный и довольный Джейкоб Блэк притягивает меня к своей обнаженной груди, не обращая внимания на мою скованность. Он нежно целует мои похолодевшие губы, вплетаясь пальцами в спутанные волосы, и шепчет слова будто духовник, целующий свои четки.
— Вряд ли когда-нибудь мне это надоест, — шепчет он, переплетая наши руки, и я поворачиваю голову, затаив дыхание и смотря на блестящую поверхность его обручального кольца — холодной священной вещицы.
Я прежде него знаю, что он лжет, и покидаю отель с его запахом на своем теле, вспоминая, сколь сильно презираю священные вещи, их сверкающие грани висят слишком высоко, слишком ярко, непорочно и целомудренно. Гораздо безопаснее спрятать эти предметы поклонения в земле, сжечь алтарь, выменять прах.
Позднее Джейкоб увидит меня настоящую и узнает, чего я его лишила. Он возненавидит меня и растопчет это воспоминание. А потом я увижу, как он уходит; моя веселая улыбка спрятана под маской священной сажи, когда я несу свое пламя в храм другого мужчины.
Холодной когда-то назвала меня мать, и впервые я чувствую это: острые кинжалы боли пробивают лед, постоянно нанося болезненные удары.
А сейчас в Нью-Йорке мы впервые разговариваем, и Эдвард пьян.
— Ты напоминаешь мне девочку, с которой я был знаком дома, — нечленораздельно произносит он, улыбаясь и наклонившись ко мне. Я улыбаюсь в ответ.
— Правда?
И он кивает, говоря мне, что я красива, и зовет меня с собой.
— Куда? — спрашиваю я, и без того зная ответ.
— Куда хочешь. В туалет. В мою машину. Куда угодно.
Я задумчиво хмыкаю, делая вид, что раздумываю над его предложением.
— И что мы будем там делать?
— Я бы… мы бы… я бы тебя трахнул, Белла.
— Правда?
— М-м-м, — бормочет он мне в шею.
— Я тебя не слышу, — говорю я, чувствуя на своей коже его губы. Он отстраняется, повторив.
— Я бы тебя съел, — произносит он.
Так и будет. И какая же я слабая, что позволю ему сделать это.
Но теперь его лицо тает на бледном зимнем небе, и я застываю, возвышаясь на пьедестале между молчаливыми фигурами Аммут и Артемиды. Время медленно течет, порастая мхом и принимая резкие ветра, пока я жду мужчину с суровым лицом и копной волос цвета пенни.
Свобода, свобода, но ведь я не что иное, как неподвижное божество, подчиняющееся неумолимым законам своего собственного мира и природы?
«Так и должно быть», — молвит Артемида на языке холода.
«Забудь его», — с презрением вторит Аммут.
Но что-то во мне ропщет против них: они предали меня, подтолкнули к освобождению и привели сюда, на это рабское место, где я продолжаю искать свободу, завершающую свое начало в безжизненном камне.
И потому я холодно замираю на пьедестале посреди голых заснеженных деревьев, растущих на покатых холмах и заканчивающихся у бездонного моря. Я, холодная и ужасная, выделяюсь на этом фоне.
А под землей по саду устало тащится дровосек, держа в руке топор. Он останавливается рядом со мной, и в воздухе проносится вспышка зноя, когда он проводит рукой по моей гранитной ноге, его губы насвистывают знакомую мелодию, и вот он замахивается топором в мою сторону.
Padam... padam... padam...
Il arrive en courant derrière moi
Padam... padam... padam...
Он наносит удары, на снегу появляются капли крови, и боль — лихорадка, охватившая мое тело — проникает в каждую мертвую и пассивную клетку, сжимает мое сердце подобно губке. Я корчусь внутри немой тюрьмы, в черепе раздается эхо моих криков.
Удар, еще один — и я снесена.
Холодная земля принимает меня в свои объятия как любовница, снег тает на моей пылающей плоти. Беззащитная я ничком лежу на земле, а на лицо мне падает с распустившихся деревьев снег — как слезы, капля за каплей.
Эдвард с окровавленным топором стоит над моим телом. Его волосы цвета пенни взлохмачены.
— Ты плачешь, — подмечает он. — Но это всего лишь оттепель, ты глупа, если будешь бороться с ней.
И вдруг я теряюсь в глуши слепой страсти: здесь темно и туманно, я бегу сквозь мглу, прорываясь через пустоши преисподней как молчаливое животное, ртом ловя ветер, а зубами пытаясь нагнать жертву.
Сердце стучит в обыденном ритме: одолей, одолей, одолей! и ртуть громко, высокомерно и уверенно несется по освободившимся от цепей ногам. Я — божество с неутолимым голодом, столь же древним, как и песня в моих костях.
Но вдруг что-то меняется: следы, вырубки. И рычание, раздающееся за моей спиной.
Погоня заканчивается, и влажная мышца в груди стучит еще сильнее, крича о спасении. Я бегу, чувствуя спиной горячее дыхание, его пальцы хватают мою плоть, а незнакомые лапы ловят меня; я извиваюсь, обнажая нежную белую шею. Но укуса не чувствую: нет добычи, нет и хищника. Есть только одержимость, власть, требующая подчинения и терзающая меня всю. Беги, кричит мне разум.
Но не выходит.
Подвешенная на нити сознания, я продолжаю сражаться. И когда все же падаю на алтарь рук моего преследователя, то делаю это с изможденным почтением пленного раба.
«Сжала руки под темной вуалью... «Отчего ты сегодня бледна?» — писала Ахматова, и сейчас ее слова нацарапаны на стенах моего сознания.
«Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот...
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: "Шутка
Всё, что было. Уйдешь, я умру".
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: "Не стой на ветру".
Когда я открываю глаза, то снова одна в кровати в “Au Chien Pèlerin”.
На тумбочке у кровати стоит стакан с водой и лежат книги.
А на потолке призраки пританцовывают под “Padam, Padam”.
Я смеюсь над ними, кожа на пересохших губах трескается, и я проваливаюсь в темноту.

Любая горячка стихает, как и выгорают страсти.
Когда день наступает, в моем сознании пенится и бурлит гнев. Солнечные лучи, залившие горизонт, режут глаза, когда я пытаюсь их открыть.
Я устала, я слаба и больна, и что-то ломается во мне.
Что-то изменилось.
«Беги», — немедленно шепчет это что-то. Но ноги и руки слишком тяжелые, дыхание слишком поверхностное.
Здесь, сосредоточившись на работе, выпивке и чтении, я остаюсь заложницей воспоминаний о мужчине, которого оставила в прошлом.

После ланча заходит Лоран, наморщив нос от спертого воздуха в комнате.
— Ты так всю зиму проспишь, — заявляет он.
Когда я говорю, в горле першит:
— Прошло всего два дня.
— Да, но ты пропустила первый росток сезона, — гордо провозглашает он, показывая в своей руке хрупкий цветок. Он умещает свое крупное тело в кресле возле двери, и у его ног калачиком ложится вездесущая псина Саша. Лоран достает из куртки яблоко и нож, срезая тонкую кожуру фрукта, и говорит:
— Ты разговариваешь во сне.
Я закрываю глаза.
— Конечно, я узнал об этом случайно, — продолжает он. — Прошлой ночью мы решили измерить у тебя температуру. Кто такой Эдвард?
Очередное воспоминание: Эдвард, рыча, двигается во мне с грацией, страстью.
Я качаю головой.
— Если не скажешь, то я буду спрашивать снова и снова. — Он улыбается. — Я безумно настойчив.
— Почему для тебя это так важно?
— Может, и не важно, но интересно. Изабелла, ты заинтересовала меня, и не такая уж ты неуловимая, каковой себя считаешь, таская за собой повсюду свое разбитое сердце как любимую игрушку.
И все же я молчу. Ради разбитых сердец, что найдены в разодранных грудных клетках глупеньких слабых существ. А мое сердце не разбито. Пальцы мои не зудят, желая почувствовать чью-то кожу. Зубы не скрежещут в воспоминаниях о его вкусе.
— Конечно, если ты не хочешь о нем говорить…
— Я не хочу.
Лоран улыбается, на некоторое время сосредоточившись на цельной полоске яблочной кожуры.
— Я попросил Этьена и Матье обрезать ветви на южных районах, — внезапно говорит он непринужденным тоном, кожура становится длиннее. — Они замечательные работники, когда нет необходимости глазеть на красивую девушку. Наверное, есть в том какая-то ирония: их лишили соблазна, и теперь они легко могут обратить свое внимание на яблоневые деревья. – Лоран вздыхает. — Но Ева сделала свой выбор, а Виньи сделали свой. Так устроен мир. Запретный плод, женщина – в красоте таится самое страшное. Ради нее мы продаем свои души.
«Красивая чопорная штучка», — когда-то шептал мне Эдвард.
— Говоришь так, словно эту истину знаешь ты один, — хрипло отвечаю я.
Он пожимает плечами.
— Ты единственная красотка, которая встретилась мне в жизни, маленькая скиталица. А теперь скажи: кто такой Эдвард?
Оставляя его вопрос без внимания, я снова гляжу на стопку книг. В одной из них лежит “Le soldat oublié”, которую я еще не читала.
Le soldat oublié. Забытый солдат.
— Ты его любила? — настаивает Лоран, заметив мой взгляд, направленный на поцарапанные корешки книг. — Это он умер?
Я хмурюсь. Лоран это подмечает.
— Нет? Тогда, должно быть, это он тебя бросил.
— Бросила я.
Слова непроизвольно срываются с моих губ. Я тут же хмурюсь.
— Ты его бросила? — удивленно вопрошает Лоран. — Ого. Вот видишь, мы к чему-то все же пришли. Он тебя любил?
Я снова игнорирую его вопрос, устремив взгляд на “Le soldat oblié”.

Эдвард Каллен пытается меня закадрить. На мгновение плейбой отложил охоту под звуки “Non Credere”, разносящиеся по танцполу в «Локанда».
Он считает, что бесчувственная вещь в его объятиях может не только затрахать его до смерти, и потому решает открыть душу. Я нежно провожу пальцами по его шее и слушаю.
— Второе мое имя – Энтони, — говорит он, плавная гармония его слов почти теряется в музыке. – Меня назвали в честь моего дедушки. Мой день рождения двадцатого июня. Мне тридцать два года, и за всю историю инвестиционной фирмы, принадлежащей моей семье, я самый молодой вице-президент, осуществляющий контроль за слияниями и поглощениями.
Я слушаю, смотря через его плечо, молча покачиваясь под музыку, пока он продолжает.
— На последнем курсе колледжа я решил поступить в Пенн, а магистратуру заканчивал в университете Колумбии. Мою мать звали Элизабет, она была одной из первых пятисот женщин-президентов. Она умерла, когда мне было восемнадцать, и я до сих пор сердит на нее по несметному количеству причин, о которых упоминать не стану. Моя младшая сестра, с которой ты познакомилась, является реинкарнацией моей матери за исключением рабочей этики. Она пытается распланировать каждую гребаную секунду моей жизни. Мой отец – Карлайл Мэйсен. Да, тот самый Карлайл Мэйсен, уверен, ты слышала о нем, как о самом беспардонном земельном застройщике во всем западном полушарии…
— Меня никогда не брали под стражу, я никогда не влюблялся, но на двадцать первый день рождения я прыгнул с парашютом, и это стало одним из редких времен, когда я почувствовал себя живым. Моя любимая книга – «Забытый солдат» Ги Зайера, и мне насрать, научная это литература или нет, потому что, клянусь богом, это первая история, которую я действительно понял.
Позже я вижу, как он теряет дар речи, когда я трусь о него бедрами, вжимая в матрац, и улыбаюсь, видя восхищение на его лице. Позже я впиваюсь ногтями в его кожу и шепчу, что оставила на нем свою отметку. Позже на пороге моего дома появляется Пол и сообщает, что моей матери не стало.
Но сейчас он рассказывает мне секреты, и я велю своим рукам ослабить хватку и впитываю его слова в священные пустоты, где они будут обитать.
Где они по-прежнему хранятся.

Страницы «Забытого солдата» потрепаны, помяты, где-то загнуты, но я читаю главы, а мое тело неустанно изгоняет слабость, вызванную лихорадкой и усталостью.
«Я вспоминаю его смех, — писал Зайер, — в нем не было ничего ненормального; это был смех человека, ставшего жертвой розыгрыша: он было поверил в него, но понял, что его обвели вокруг пальца».
— Почему я? — той ночью спросил Эдвард в коридоре, слова камнем сорвались с его белых губ.
«Я хотела тебя», — сказала тогда я.

Через несколько часов книга лежит брошенной на покрывале. Мои свободные пальцы переплетены, чувствуют сухожилия и кости своих собратьев, теребя кожу, которая преследует их как гончая на охоте.
Температура спала, но клянусь, воздух пропитан ароматом Эдварда. Я много думаю. Лгунья, шепчет мне сознание, подталкивая к очередному воспоминанию.
Лгунья.
Я лгунья. Я ему солгала.
Я не его хотела. Не этого я добивалась.
«Я любил тебя», — сказал Эдвард, но это не любовь. Это не великодушное тепло, не утешающие объятия безопасного дома.
Это огонь, это лед. Это нож в моем животе, крюк в моем сердце.
Это необходимость терзать когтями, ловить, сердить его, таять под его яростью и сливаться с его жаром, сливаться с ним костями, когда он протестует, и красть каждый кусочек его, пока он во мне.
Мне нужно обладать им, злить его, обижать и удерживать, чтобы он остался.
С детства я испытывала муки этой болезни – желание иметь его подле себя. Быть его хозяйкой. Смотреть, с каким отчаянием, напоминающим агонию, он хочет меня.
Это не любовь, но имеет право так называться.

Через секунду Эдвард уйдет.
Он смотрит на меня, держа в руке мой дневник. Все мои страхи и фантазии теперь в его голове. Он знает правду, он пришел за своим долгом.
«Я тебя не боюсь», — говорит он мне.
Через секунду я разрешаю ему взять меня на полу. Через секунду я вижу, как он уходит.
Но пока мой взгляд опущен вниз.

Сегодняшнее утро третье, когда температура спала, и я медленно спускаюсь на завтрак. Путевой лист отца выжигает клеймо в кармане моего пальто.
— Изабелла! — восклицает Илзе, завидев меня на пороге кухни. — Как я рада, что тебе стало лучше.
— Она упадет, если сейчас ветер дунет, — фыркает Лоран, сидя за столом. — Даже не думай, работать со мной ты сегодня не будешь. Не хватало еще, чтобы ты в обморок свалилась при виде курицы.
С мгновение я молчу, впитывая тепло яркой шумной кухни, радушие Илзе и угрюмые ответы ее внука. Красивая картинка — та, в которой мне места нет.
— Я не собираюсь работать, — говорю им я. — Я уезжаю.