Я сидела на коленях у Эдварда, обхватив ногами по бокам, и с закрытыми глазами упиралась в него лбом - совершенно расслабленная, пытаясь каждой клеточкой своего тела обуздать желание громко завопить от радости. Он схватил меня за грудь без всякой методики. И я не чувствовала ни грамма паники или дискомфорта.

Я ничего не могла с собой поделать - широкая улыбка расползлась у меня на лице, когда он крепче сжал ладони. Массируя мою грудь, он усмехнулся напротив моего лица, окутывая его своим теплым дыханием. Я вздохнула и открыла глаза, встречаясь с ним взглядом, и ласково погладила его по волосам.

Я чувствовала себя так, как будто ожила. Это было настолько победное и триумфальное ощущение, что я с жадностью набросилась на его губы и притянула его лицо ближе. Он улыбнулся мне в губы и откинулся вместе со мной на подушки. И пока он продолжал лапать мою грудь, я исследовала его рот своим языком.

Это была, наверное, самая лучшая ночь за весь месяц. Нелепое трудное препятствие было преодолено. И если мою задницу можно было считать каким-либо показателем действенности методики, тогда она была больше не нужна для моей груди. От этой мысли я даже забыла про ванную, когда пришло время ложиться спать.

Это были долгие тридцать дней. Я отсчитывала их и мысленно документировала каждую деталь каждой ночи у себя в уме.

Эдвард, черт возьми, был просто-таки святым. Потому что лично мой самоконтроль вышел вон из комнаты дней двадцать восемь тому назад. Большую часть времени он был мне нужен для того, чтобы не дотронуться до него как на поляне. Действия Эдварда каждую ночь контролировало мое стоп-слово. Мне же такая роскошь была недоступна. Не было ничего, что могло бы помешать мне дотронуться до него и снова услышать те его звуки. Люди слишком переоценивали чувство собственного достоинства и целомудрие.

Когда мы ложились в кровать, я всегда чувствовала его на себе. Он был возбужден. Из-за меня. Каждую ночью. Даже в те ночи, когда мы не зажимались, а просто говорили о том, что нас расстраивало. Мы все равно заводились от ощущения наших тел, прижатых друг к другу под одеялом.

Я не понимала, как он с этим справляется. Со всем сдерживаемым сексуальным неудовлетворением. Конечно, самой мне не на что было жаловаться, потому что он делал все это для меня. Ради меня. Но мне было любопытно, как он вообще мог выносить это в некоторые из ночей. Лично мне большую часть времени было крайне трудно подавлять желание и потребность в нем.

Конечно же, были ночи, когда страсть отодвигалась на второй план сама по себе. Иногда я была не в настроении, когда приходила к нему, будучи зациклена на чем-то, что произошло в тот день. А он просто держал меня, пока я плакала, и выслушивал мои проблемы, вне зависимости от того, насколько банальными они были. И к концу ночи я всегда чувствовала себя гораздо лучше.

Дни в школе по-прежнему давались нелегко. Но наличие Эдварда рядом в любую минуту делало все это терпимым. Он провожал меня по коридорам, впивался взглядом в проходивших мимо людей и иногда напрягался всем телом, если что-то его расстраивало. В такие моменты я просто крепче обнимала его за талию и шептала, что люблю его, уставившись в пол, по которому мы шагали. Похоже, это успокаивало его.

Ланч стал моим любимым временем суток в школе. У меня была возможность садиться так близко к Эдварду, как мне хотелось. Я снимала капюшон, когда он обнимал меня за плечи, и гладила его по коленке. Джаспер, Роуз и я беседовали об исторических биографиях. Я робела, когда обращалась напрямую к Джасперу, но, говоря с Роуз, очень хорошо проводила время. Хотя мы и называли себя друзьями из-за того, что каким-либо образом имели отношение к Элис, меня всегда беспокоило, что у нас, на самом деле, было мало общих интересов.

С первого же дня, когда мы с ней заговорили, я стала готовить для нее отдельный пакет с печеньем. Она была придирчива, и ей не нравились ни мой первый, ни мой второй любимый парень. Но из всех людей, не состоявших со мной в родственных отношениях, она больше всех подходила под определение "подруга". И я не хотела, чтобы она чувствовала себя обделенной, тогда как у каждого из нас был свой пакет с печеньем, а у нее - нет.

На следующий день, после того как я дала ей печенье за обедом, она съязвила, что от него она потолстеет. Но я видела, как дернулись в улыбке уголки ее губ, когда она открыла пакет и принялась есть печенье вместе с нами.

Я чуть не выпала в осадок, когда Эдвард и Элис заговорили друг с другом. Я так испугалась, когда все это началось. Жалея, что не могу укрыться под кожаной курткой Эдварда, я ждала, что в столовой средней школы Форкса вот-вот начнется Третья мировая война. Но вместо этого они стали сравнивать свои музыкальные интересы. Наблюдать за тем, как они соглашались друг с другом без вспышек гнева и ярости - это было и страшно, и божественно одновременно. Они улыбались друг другу каждый раз, когда находили что-то, что нравилось им обоим. И даже пожирающие плоть бактерии не могли в тот день испортить мое приподнятое настроение.

К концу дня, когда я села в "Порше" с Элис, она практически похвалили меня за то, что я нашла парня с хорошим музыкальным вкусом. Я таращилась на нее в шоке, пока она, улыбаясь, везла нас домой. Я неделями ломала голову над тем, как можно изменить ее мнение. А вот что, оказывается, было нужно.

И после этого в столовой Элис больше не бросала на Эдварда злые и сердитые взгляды. Вместо этого она периодически интересовалась у него о каком-нибудь новом альбоме, либо нападала с язвительными замечаниями на его одежду. Но в случае с Элис это было хорошим признаком. Я так и сказала ему, когда мы шли на биологию, просто чтобы он понимал, что именно крылось за ее насмешками над его одеждой. Он ухмыльнулся и покачал головой, а я крепче обняла его за талию и широко улыбнулась.

Я ни разу не позволила спортзалу испортить мне настроение. Независимо от того, как часто Джессика со злостью поглядывала в мою сторону или как часто Джеймс избегал меня, я изо всех сил старалась не обращать на это внимание и отсчитывала минуты до звонка и того момента, когда я, наконец, снова смогу увидеть Эдварда, который всегда ждал меня со своей кривоватой улыбкой на лице.

Когда мне наконец-то удалось постепенно вовлечь отношения с Эдвардом в наши разговоры с Элис, поездка домой стала более уютной. Я всегда касалась темы лишь поверхностно – какое у него было любимое печенье, как сильно ему нравилась моя готовка, как мило он всегда обнимал меня в коридорах школы... Я боялась затронуть тему, которая могла бы ее расстроить. Например, что-либо касающееся физической близости. За исключением того, что она уже видела своими собственными глазами.

Думаю, что она догадывалась, но при этом никогда не совала нос во что-то иное, кроме охотно предложенной мной темы. Возможно, когда-нибудь я и буду в состоянии спокойно поговорить с ней об этом. Я надеялась, что смогу.

По возвращении домой обычно я проводила время в ее комнате и читала какие-нибудь нелепые журналы для девушек, пока она делала домашнюю работу или копалась в своем шкафу. Она всегда ухмылялась, когда видела, что я читаю. Вероятно, она думала при этом, что мне передалась частичка ее женственности. Но это было так далеко от правды.

Каждые выходные я по-прежнему разрешала ей одевать меня. И была более чем рада тому, что она выбирала в основном консервативные вещи. Хотя что-то подсказывало мне - она готовила меня к принятию идеи о том, что нужно быть модной и стильной. Каждую субботу я пользовалась своим правом вето в отношении первого же выбранного ею наряда. Думаю, что она подстраивала это специально. Хитрый эльф.

А каждый вечер я готовила ужин для нас троих. Эсми улыбалась, пока мы обсуждали наш день. И у меня появилось ощущение, что Элис стала чувствовать себя гораздо уютнее, обсуждая в моем присутствии Джаспера, с тех пор, как мне самой было что рассказать, если речь заходила о бойфрендах. Не то чтобы я обычно так и делала…

К десяти, приготовив печенье и выставив на столешнице в одну линию восемь пакетов, я уже вся изводилась. Каждый вечер мне теперь требовалось четыре противня с печеньем. И мне нравилось, что я могла поделиться ими со столькими многими людьми. Правда, было слегка неловко через их названия посвящать их в мои ежедневные личные впечатления. Особенно когда они были такими, как Вкусные Ягодные Кусочки. Но, конечно же, только Эдвард и я знали истинный подтекст каждого из названий. Ему нравилось, когда я пускала в ход зубы. Возможно, он думал, что я этого не понимаю,. но я чувствовала, как он дрожал всякий раз, когда я прикусывала мочку его уха.

Я запоминала каждый кусочек такой информации для отчаянных случаев. Когда мне понадобилось бы бросить вызов его самоконтролю, а использовать для этого его волосы я не смогла бы. Вероятно, с моей стороны это было немного коварно, но я берегла их для особых случаев в дальнейшем.

Карабкаясь по ночам вверх по решетке и подходя к его двери, я всегда переживала. Я нервничала из-за того, что могло случиться за то время, пока мы были не вместе, и что он мог снова потеряться в своих воспоминаниях. Я с тревогой постукивала ногой, пока ждала, что он откроет дверь. И в первую очередь я всегда обращала внимание на его лоб.

Все из-за одной конкретной ночи. Я обнаружила тогда, что у него на лбу пролегла морщина, и я видела - что-то его тревожило. Это было неожиданно, потому что в школе до этого все было хорошо. Но я хорошо его знала. Он вел себя точно так же, как в тот вечер, когда Эсми поинтересовалась его детством.

Ел он молча и постоянно поглядывал туда, где лежал его альбом для рисования. Но когда он закончил, я не позволила ему еще глубже упасть в свою пропасть.

Я сделала то же, что и в ту ночь, когда он приходил на ужин. Когда он закончил есть, я потянула его вниз за собой на кровать и ласково погладила по волосам. Я попросила его рассказать мне о матери. Как и в прошлый раз, прежде чем он закрыл глаза, они вспыхнули болью. А когда открылись, он опять превратился в невинного уязвимого Эдварда, который казался мне таким незнакомым.

Как и в ту ночь, он стал накручивать локон моих волос себе на палец. Задумчиво улыбаясь, он пересказывал мне события одного из дней ее рождения, когда он был еще ребенком. Когда он своими руками сделал ей из разноцветного картона поздравительную открытку с сердечками и воздушными шариками. Он улыбнулся шире и покачал головой, когда рассказал мне о том, как размазал тогда весь клей по столу на кухне и пытался вытереть его своей рубашкой.

У него был такой гордый вид, когда он в деталях описывал мне сделанную им открытку, продолжая накручивать мои волосы на палец и глядя на меня широко открытыми глазами. Зеленая с розовым, с надписью черным маркером. Первые три сердца получились кривыми, поэтому он сложил один из листов розового картона пополам и вырезал на сгибе половинку сердца. А когда он развернул его, оно было идеально симметричным. И только на кончике по центру осталась одна одинокая складка.

Он стал быстрее закручивать мои волосы, когда, улыбаясь, рассказывал мне, как тот же метод не сработал с зелеными воздушными шариками, и ему потребовалось гораздо больше времени на то, чтобы вырезать их правильно.

Я тихонечко рассмеялась, когда он поведал о своих мысленных дебатах о том, стоило ли наклеивать на них блестки. Когда же он перешел к той части рассказа, в которой отдал ей открытку, его глаза распахнулись еще шире и стали еще более невинными.

Я видела в своем воображении все, что он говорил. Маленький Эдвард, такой взволнованный и счастливый, восторженно вручает открытку матери, в то время как его рубашка с изнанки намертво приклеилась к коже.

Его улыбка стала еще шире и более задумчивой, когда он описал мне ее реакцию. Счастливая и сияющая. Гордящаяся им так же, как и он сам собой.

Он рассказал мне, что той ночью она поставила открытку рядом со своей кроватью, а потом пришла спеть ему колыбельную и ласково поцеловала его в маленькую щечку.

Он улыбнулся и вздохнул, не оставляя в покое мои волосы. "Мне всегда было интересно, что с ней произошло", - размышлял он тихим шепотом. А когда попытался вспомнить, глядя мне прямо в глаза, его необычная улыбка медленно исчезла. Он сдвинул брови, и в уголках его наполненных отчаянием глаз показались слезы. Он открыл свой рот только для того, чтобы тут же его закрыть.

Он начал еще быстрее накручивать мои волосы на палец и еще больше нахмурил брови. Глаза становились шире, но губы не шевелились. Как будто он знал, что произошло, но не мог заставить себя выдавить и слова.

И когда слезы, наконец, потекли на подушку, я уткнулась носом в изгиб его шеи и крепко обняла. Пока он тихо плакал на моем плече, я обнимала его и изо всех сил старалась сама не разрыдаться.

Что-то во всей этой истории было для меня невероятно печальным, даже при том, что для него это были счастливые воспоминания. В этой поздравительной открытке из картона было что-то такое, от чего сжималось мое сердце, пока я сопротивлялась своим слезами и гладила его волосы. Что-то гораздо большее, чем факт, что открытка, скорее всего, просто сгорела в огне.

Это было розовое сердце со складкой посередине.

Она должна была сделать сердце идеальным, но лишь испортила. Технически, сердце было целым. Но линия сгиба расколола его на две отдельные части.

Он потратил не него так много времени и сил. Мелочь, вызвавшая у него гордость и волнение, когда он вручил его своей матери в день ее рождения.

Все это он сделал для нее. Для женщины, которая каждую ночь пела ему колыбельную и разрешала ему пачкать хорошую одежду, каждое лето выкапывая ямки в ее саду. Он отдал ей всю свою любовь, как сделал бы любой ребенок для своей матери. Безоговорочно, ни о чем не спрашивая, ничего не требуя взамен. Он сложил свое сердце из розового картона напополам, чтобы сделать его идеальным для нее.

И когда я чувствовала, как его муки впитываются в мое плечо через свитер, мне хотелось найти ее и умолять рассказать о том, что произошло. Мне хотелось узнать у нее, как она смогла так поступить с ним. С этой прекрасной душой, которая всего-то и хотела, что ее любви и одобрения. Мне хотелось посмотреть ей прямо в глаза и попытаться понять причину, заставившую ее отвернуться от него.

Но розовое сердце Эдварда из картона в моем воображение внушило мне самое сильное желание из всех, что я когда-либо испытывала в своей жизни.

Мне хотелось найти ее и плюнуть в ее гребаное лицо.