HVALFANGER
КИТОБОЙ
КИТОБОЙ
Первым он снимает пропитавшийся запахом крови комбинезон. Темно-синий, надежно закрывающий кожу от влаги, стаскивает с себя почти с животной ненавистью.
Чем пахнет кит, спрашивают они… амброй? Йодом? Или «тихим, теплым океаном, в котором плеск соленых волн умиротворяюще влияет на нервную систему»?
Прежде он усмехался им в глаза, но сегодня, до смерти усталый, даже не пытался бы. Отвел бы в крытый ангар, распахнул холодильные установки с четырехсоткилограммовым сердцем, и дал насладиться запахом кита. Настоящим. Чтобы больше не спрашивали.
Выбравшись из завонявшегося комбинезона, он, не трудясь даже прикрыться – все равно в такое время здесь даже муха не пролетит, сморенная тяжелым днем – отправляется в душевую. Бледные плиты, почерневшие от частого использования и некачественной кладки, встречают запахом хлорки. Он с усмешкой, вставая под душ, делает глубокий вдох.
За свою долгую пятнадцатилетнюю карьеру ему, кажется, под силу узнавать теперь лишь три запаха – вспоротой китовой плоти, океанских волн и хлорки. Все они при ежедневном использовании так выжигают слизистую, что даже в цветочном салоне уже ничем не пахнет. Повсюду лишь кровь. Концентрированный йод. Очистители.
Впрочем, плюс тоже существует – не слышать собственного запаха тела, пропотевшего сверху донизу раз двадцать за рабочий день. Вонь наверняка стоит страшная.
Шампуней на полке немного, не говоря уже о каких-то изысканных ароматах. Каждый китобой покупает себе сам. Он выбирает, вот уже пять лет, мускусный запах. Ядреный, устойчивый, как ничто, он… пахнет. А с запахами у Сигмундура разговор короткий.
Он выливает на себя полбутылки, не меньше. Берет жесткую желтую мочалку кислотного цвета и, не желая остатков сил, трет кожу. Выбивает хоть немного этого смердящего рабочего недостатка, намеренный завтра встретиться с Ингрид. Она, конечно, проститутка, и запахи – последнее, что должно ее интересовать – но в то же время, она делает ему скидку… и надо бы постараться соответствовать. Раз в неделю он может даже позволить себе плеснуть на кожу старого одеколона от Армани.
Мускулы играют под нутром мочалки, пена течет по длинным темным прядям, по бровям и ресницам, будто выкрашенным тушью, по жестким волосам на груди и у паха, сбегает на ноги тонкими ручейками. Спасибо, что не кровавыми. Когда вспарываешь кита, сотни этих же ручейков окрашивают твои ботинки и пальцы на руках в темно-алый цвет. Они, наверное, единственное, что Сигмундур никогда не пытается отмыть. Это невозможно.
Согреваясь под горячими струями, уперевшись лбом в плитку, мужчина, перебарывая озноб от ледяного ветра, под которым провел весь день, с ненавистью думает о Рагнаре, командире их корабля. Он, как и многие другие, принадлежит предпринимателю Ананду Свенссону, что ежедневно зарабатывает сотню тысяч долларов на продаже мяса китов. И он же, ярый борец против Моратория Китобойной Комиссии, желает воспитать в подрастающем поколении «уважение и гордость традициями предков» (чтобы не потерять свои сотни тысяч долларов). А Рагнар, известный лизоблюд, любезно предоставил возможность проводить это политвоспитание на их корабле. Уже сегодня два десятка школьников, дрожащих, бледных, с ошарашенными глазами наблюдали, то фотографируя, то вскрикивая, как он разделывает свежего финвала. Кто-то кричал – сводило скулы, кто-то восторгался – зудело во всех местах, а кто-то просто… рыдал. И от этого подрагивал в руках тесак, чего никогда прежде с Сигмундуром не бывало.
К черту такие мысли.
К черту Рагнара.
К черту образование молодежи.
Китобойный промысел – не развлечение, китобои – не клоуны. Хоть один из этих молокососов… хоть один из этих правителей, вроде Рагнара или самого Ананда, может двенадцать часов подряд возиться с семидесятитонным китом? Шесть раз в неделю!
Сигмундур с силой зажмуривается, приникнув щекой к плитке. Его не коробит ее вид.
Надо расслабиться. А здесь тепло, одежды нет и, по сути, никто не помешает. Плевать, что вокруг тонны трупного мяса.
Мужчина, рыкнув, с головой погружается в собственное удовольствие, орудуя большой, шершавой ладонью в известном месте, и не намерен отступать, пока все свое не получит. Еще идти к дому… по холоду… для этого нужна хоть какая-то реакция мышц…
* * *
Здесь кто-то есть.
В теплой, хоть и мрачной раздевалке с металлическими шкафчиками, небрежно висящим на стуле полотенцем и одеждой, сброшенной на пол, она не одна.
Комбинезон, совершенно безразмерный, просто нечеловечески воняет кровью и рыбой. Два этих запаха, смешиваясь, доводят рецепторы до исступления, подталкивая их закончить жизнь самоубийством – атрофироваться. А если учесть, что к чудесному аромату добавляется еще вполне человеческий пот и морская тина, можно даже не считать «1..2..3».
Ее передергивает, но на сей раз не от холода.
От вони.
И от страха.
И от холода, наверное, тоже да. Потому что температура за пределами ангара и внутри него различна градусов на пятнадцать.
Она приникает к темной ледяной плитке стены, боязливо морщась, и складывает ладони вместе, несильно на них дуя. Пытается спасти положение стремительно леденеющих пальцев.
Может быть, взять что-то теплое и уйти? Но что? Здесь нет ничего, кроме комбинезона и полотенца, а эти две вещи не помогут делу… тем более, если хозяин заприметит и выйдет из душевой…
Надо убираться.
Берислава, съежившись, торопливо идет к выходу. Здесь две одинаковых приоткрытых двери и, хоть не помнит толком, через какую зашла, отступает в надежде не быть пойманной. Уж лучше было остаться в порту. Там хотя бы существует маленький, но шанс, что кто-то не позволит причинить одинокой девушке зла. Заступится?..
Выход… в другой стороне? Бериславе становится теплее, вольно или нет, нечто мягкое и влажное, тепло-влажное, окутывает кожу.
Бежит где-то рядом вода. Здесь душевая?
Помедлив всего на секунду, чтобы проверить – а на деле, насладиться теплом – она выглядывает за дверной косяк.
И тут же, подавившись на очередном вдохе, прячется обратно за плиточную стену.
Это… мужчина. Там мужчина. И он, похоже…
Краснея, как рак, девушка буквально вжимается в плитку. Ее по-крупному трясет.
Так нельзя. Так неправильно. Так будет плохо.
Но черт, что же он?.. Какой же он!
Берислава уговаривает подсознание подсмотреть еще на секундочку. Просто убедиться, что ей показалось, что не то это, что обман зрения от переохлаждения или вони.
Но второй раз глаза уже не соврут.
Она впервые видит такого человека.
Если это человек, конечно же, а не йети из легенд или кто-то из воплощения троллей, хотя вряд ли тролли бывают такими…
Огромный. Не просто широкий в плечах, не просто высокий, большой, сильный, а именно огромный. Ширина его спины как минимум медвежья, обхват предплечий равняется четырем ее, а ноги… дубовые косяки от дверей в папином доме. Скорее сам убьешься, чем сломаешь их.
Он почти чистое проявление силы, сбитень из мышц и плоти, широких костей. Опасность?.. И истинное, по-Торовски размашистое проявление мужской красоты.
Берислава прикусывает губу.
Он по первобытному негромко рычит и стонет, лихорадочно двигая бедрами и набирая необходимые себе обороты. Струи душа текут по спине, по плечам, играют с черными вымокшими волосами, задевают упругие бедра…
Берислава ежится. Но теперь уже точно не от холода.
Первобытный человек подбирается все ближе к грани. Он шире разводит ноги, движется яростнее, хрипит громче. В порыве неудержимой жажды наслаждения даже задевает, правда, полностью проигнорировав, банку шампуня.
Она падает, громко ударяясь об пол, и Берислава придушенно вскрикивает. Зрелище, вперемешку с неожиданным звуком, не дает ей и секунды, дабы себя сдержать.
В то же мгновенье черные, как смоль, глаза утыкаются в ее фигуру у двери, замечая за постыдным занятием и подергиваются непередаваемой пеленой ярости…
…А потом в ней тонут. Рявкнув так, что заглушается плеск воды, Первобытный достигает своей кульминации. И, изливаясь в собственную руку, отпускает девушку глазами. В спазме горбится, впитывая все свое животное блаженство. Мышцы его бедер еще сокращаются.
Берислава, поняв, что дело плохо, бежит. Не оглядываясь, не останавливаясь, не крича. Просто очень быстро и очень прытко. Перепрыгивает тот стул с полотенцем и игнорирует смердящий комбинезон.
На выход, пожалуйста…
На выход…
На…
Но у двери, прежде впустившей девушку внутрь, планы исключительно иные. Она, подпертая коробкой с традиционным флагом и дружелюбными млекопитающими, плавающими возле надписи «Свенссон. Лучшее китовое мясо. Свежесть и доставка», рушит все ее планы.
Просто… закрывается.
Со всей своей металлической силой ударяет убегающую Бериславу по левой ноге.
Девушка даже вскрикнуть не успевает, как сбивает локти об бетонные полы раздевалки.
* * *
Сигмундур, не потрудившись как следует набросить на бедра полотенце, покидает ванную разъяренным.
Во всей своей необхватной мощи, обрадованный сильным оргазмом, но им же и до предела разозленный из-за появления неожиданной вуайеристки, мужчина спешит к раздевалке, дабы нагнать беглянку.
Конечно, у нее уже было достаточно времени, чтобы скрыться, но если вдруг попалась медлительная, если вдруг задержалась у двери или у самого ангара, уйти не получится.
Сигмундур не чувствует стыда, но раздражение чувствует. И злость, пышущая в нем, окрашивает мир в красный фильтр кислоты. Разъедает сознание.
Прерывисто выдохнув, он с силой распахивает дверцу между коридорчиком к душевой и раздевалкой, выходя наружу.
К преследованию он готов как никогда. Согревшаяся под душем кожа вообще не ощущает холода.
Но преследование никому не требуется. Горе-вуайеристка здесь. На полу. В бордовой парке, черных джинсах, выцветших до синих, и сапогах на тонкой подошве. Лежит, как ребенок постанывая и поглаживая свою левую ногу, а по щекам текут слезы.
- Справедливость существует, - жестко замечает Сигмундур.
Беглянка всхлипывает, вздрогнув всем телом, и утыкается глазами в пол. Ее потряхивает.
Длинные волосы цвета красного дерева, собранные в косу, пронзительный зеленый взгляд, лицо, бледное и худое, с острыми скулами, и здоровенный синяк справа от глаза. Лиловый уже.
- Слышала, что подглядывать нехорошо?
- Слышали, что двери закрываются? – дрожащим голосом язвит она.
Сигмундур хмыкает, всматриваясь в лицо девчонки. Сколько ей? Восемнадцать есть? Неестественно молодая.
- Ты кто?
- Одеться не хотите?
- Ты кто? – с нажимом, прищурив глаза, переспрашивает Сигмундур. Эта игра начинает его раздражать. В жизни китобоев вообще мало радостей, а такая девчонка и ее поведение, пусть даже запоминающееся, отнюдь их не добавляет.
- Я просто хотела согреться, - она поджимает губы, - я вас не искала.
- Но нашла. И видела больше, чем надо. Кто тебя пустил?!
Беглянка на глазах бледнеет. Даже не столько бледнеет, сколько сереет. На лбу выступают капельки пота. Она воровато смотрит на него, будто все, что происходит – его рук дело, а потом как-то обреченно глядит на свою ногу.
- Дверь была открыта…
Сигмундур не верит такой игре. Они все умеют играть, на то и относятся к женскому полу. И чаще всего играют с ними, мужчинами. Это их заводит.
- Я ее всегда закрываю.
- Не закрыли… - она чуть приподнимается, а лицо, наоборот, опускает. Из бело-серого оно становится розовым, румяным. – Мне нехорошо…
- Нехорошо тебе должно было быть раньше, - грубо докладывает мужчина, нависая над девчонкой. Кожа да кости, ей богу. Где таких берут? Она чудесно говорит на его языке, но явно не отсюда. Здесь таких не бывает. У всех особые черты лица, узнаваемые, а у нее… другие. И холода боится. Кто из потомков викингов боится холода?
Его близость девушку доводит.
- Не могу…
Она как впервые глядит на его руки, мокрую кожу на груди и животе, на тонкое полотенце на бедрах, спадающие на лицо пряди. Задерживает взгляд на отросшей не так давно бороде, утыкается в глаза. Смотрит в них полминуты, не моргая. Как в игре.
А затем ее собственные, такие зеленые, закатываются.
* * *
Тащить девчонку в свой дом Сигмундуру пришлось на плече.
Вначале он воспротивился этой ненамеренно проскользнувшей затее. Во-первых, она ему не нравилась. Во-вторых, она подглядывала за ним в душе. В-третьих, он чудовищно, просто до невозможности устал, а нести лишние килограмм пятьдесят по снегу – не лучший способ расслабить мышцы.
Он серьезно намеревался оставить вуайеристку в раздевалке, на усладу другим китобоям, что уже часа через три будут здесь, дабы выйти в море на рассвете. У некоторых нет женщин и они, определенно, смогут развлечься, что накажет маленькую извращенку. А некоторые, быть может, окажутся достаточно сердобольными, чтобы оказать ей помощь. Хоть в их среде рассчитывать на такое, разумеется, было бы довольно смело.
Он уже почти ушел. Оделся, упаковал комбинезон, выключил свет, дверь вздумал запирать… но вернулся. Ненавидя себя за слабость, презирая за снисходительность, попытался оправдать свой интерес необычайно сильным оргазмом, что незнакомка, сама того не ведая, ему подарила.
И смирился. Иного выхода все равно не было и быть не могло.
Она была слишком маленькой и беззащитной, бледной, с выпирающими костями, чтобы бросить ее. Имел китобой тягу, за что порой себя ненавидел, защищать что-то мелкое и непотребное.
Но сейчас, примерно в миле от дома и пяти от порта, когда горят огнем уже все мышцы, спирает от холода дыхание, а вес девчонки на левом плече клонит к земле, о своей затее Сигмундур страшно жалеет.
Он свирепеет, но старается не бросать балласт раньше времени. Чтобы отвлечься, представляет, как ударяет по льду, лежащему под ногами, как трахает Ингрид, заставляя кричать свое имя, как заваривает крепкий кофе с коньяком и откидывается на старое, но такое теплое кресло у каменного камина… как получает удовлетворение. Раз за разом. Раз за разом…
Дотерпеть бы.
В своем доме у подножья горы, чуть выше пролегающей автомобильной дороги, теряющейся за ледовым массивом, Сигмундур скидывает девчонку на диван. Он пылится у него второй год, являясь местом отдыха Ингрид (для него катастрофически мал), но беглянке подходит идеально. Чересчур маленькая для всего, что в его лачуге будет ее окружать, она вмещается. Осознанно или нет, но скребет темно-зеленую ткань, что ближе всего к камину, желая согреться.
Сигмундур жертвует ей шерстяной бабушкин плед. Ему все равно лет сто, не жалко.
А сам, глотнув горячего алкогольного кофе, возвращается на ледяную темную улицу. Идет к хранилищу дров, предусмотрительно нарубленных. Центрального, да и вообще хоть какого-нибудь отопления в доме нет. Викинги холода не боятся.
…Девчонка оживает, когда от камина начинает веять теплом. Задохнувшись от горячего воздуха, она тихо постанывает, содрогаясь от крупной дрожи. Сигмундур, подумав, накидывает на нее древний олений тулуп.
Китобой валится на кресло возле дивана, расположенное ближе к камину.
- Скажи спасибо, что вообще здесь, - заприметив взгляд незнакомки, наполненный черной завистью, бросает через плечо.
- Вы мерзнете?..
У нее зуб на зуб не попадает. Дыхание свистящее.
- Все мерзнут. А я – страшно, - он улыбается кривым оскалом, глотая еще немного разогретого спиртного.
- Но у вас одежда…
- Ты тоже не голышом, - закатывает глаза, раздраженно хмурясь, - предлагаю тебе помолчать. Есть шанс тогда, что оставлю здесь на ночь.
- Еще неизвестно, что хуже…
Детскими ручонками она с нечеловеческой силой сжимает плед и тулуп, зарываясь в них всем телом. Только два зеленых огонька выглядывают наружу да расплетшаяся коса. Говорят, если волосы лежат на лице, теплее.
- Проверим? – Сигмундур говорит без всяких шуток. Оборачивается, вопросительно взглянув на девушку, изгибает широкую левую бровь. Она замечает возле нее глубокий шрам, и еще один, чуть попроще, левее.
Сжимается в комочек.
- Не надо… ладно…
Китобой примирительно пожимает плечами, допивая содержимое своей кружки. Знает, что больше пяти глотков нельзя – можно окочуриться, но до пяти организм его не пьянеет, так что как согревающее подойдет.
Он блаженно, расслабленно выдыхает. Впервые за всю трудовую неделю.
На минуты две, а может быть, даже три, в небольшой деревянной комнате, именуемой гостиной, повисает относительная тишина. Слышно лишь постукивание зубов девчонки. Их обоих этот звук раздражает.
- Можно попросить воды? – нерешительно зовет вуайеристка. Жмурится.
- Можно. Встань и возьми.
Она прожигает его грозным взглядом.
- Я не могу встать.
- Тогда не бери.
Их противостояние длится недолго. Победитель заранее определен, в чем китобой уверен. Сейчас она попросит еще раз, скажет «пожалуйста» и понудит, а он снизойдет и принесет ей кружку с этой водой. Все они, женщины, одинаковые.
Но девчонка оказывается тем еще «слабым полом».
Сигмундур слышит шевеление сзади, что за долгие годы в море научился определять за несколько метров, а потом неровный вдох. И быстрее, чем успевает подумать, отдавая дань неусыпной реакции, толкает летящую вниз с дивана упрямицу назад. Одной рукой ловит ее, придерживает и закидывает обратно.
Ошарашенная, она даже не стонет от задетой ноги.
- Вы… - но слов нет. Только глаза пылают, так пылают… китобой прежде такого не видел.
- Твоя вода, - мрачно произносит он, буквально кидая нежданной гостье кружку, - мне жалко заливать пол кровью от твоего расшибленного лба. Вижу, за это уже получала.
Его недвусмысленный взгляд, направленный на лиловый синяк у глаза беглянки, ее смущает.
Синеватыми пальцами обхватывая чашку, девушка дрожит сильнее. Но не молчит. Не язвит.
- Спасибо вам…
И, с выражением глубокого удовлетворения, почище, чем от оргазма, залпом выпивает воду.
Сигмундур возвращается на свое кресло, но на строптивицу теперь глядит иначе. Будто присматривается.
- Как тебя зовут?
Несмотря на то, что лицо побито, выбелено, оно красиво. Изящно даже. Нет прожженности во взгляде, нет замашек закоренелых стерв. Девочка, это точно. Совсем молоденькая. Ее страх физически ощутим.
- Вы не выговорите.
- Скорее ты не выговоришь мое имя. Ну же.
- Берислава, - неловко пожав плечами, но рассудив, что вода стоит вопроса, признается незнакомка.
- Это что за зверь?
Сигмундур морщится, скривившись от незнакомого, непроизносимого звучания.
- Это два слова. «Берет славу», если дословно.
- Язык-то какой?..
- Старославянский.
Глаза мужчины распахиваются.
- И такой есть?..
- Каких только нет, - она неожиданно боязливо, кусая губу, смотрит на него с явной просьбой, - пожалуйста, можно еще воды?..
Заинтригованный происхождением своей юной «гостьи», Сигмундур не устраивает спектаклей. Просто встает и просто приносит. Две чашки.
Берислава от его щедрости подрагивает ритмичнее. Но воду берет.
- Русская, что ли?
- Почти…
- В каком смысле «почти»? – что-что, а загадок-догадок китобой ужасно не любит.
Только ответа дождаться у него не получается. Девушка с ним тянет, опуская голову, ее волосы заслоняют лицо, острые плечи даже под так и не снятой паркой, съежены. И стоит Сигмундуру попробовать призвать ее ускориться, как у него звонит телефон. В спальне.
- Сука, - просто резюмирует он, выслушав абонента.
День становит еще «лучше». Ингрид заболела. Секса завтра не будет.
* * *
Ночью Сигмундура будит шум.
Этой необычайно холодной ночью, когда ветер воет отовсюду, мороз пробирается под кожу и даже шкуру поверх его одеяла, а луна, прячась за облака, лишает последнего света. И метель метет, заметая окна.
В тишине, столь приятной уху, в покое тесной спальни темно-зеленого со вставками древесно-коричневого цвета, шум, помимо воя ветра, к которому легко привыкнуть, существовать не должен. Догорает камин, сохраняя тепло в доме, но не более того. А треск поленьев явно не вяжется с треском и вздохами, что доносятся до его слуха.
Сонный, злой и готовый рвать и метать за прерывание такого долгожданного отдыха, Сигмундур своим железным кулаком до хруста пластика ударяет в старенький выключатель. Всматривается в дверной проем.
Там… тень. Тень, которая, вскрикнув от зажегшегося света, совершает превращение в его недавнюю знакомую, Бериславу. Она, как лесной дух – с растрепанными волосами, в пледе, тулупе из оленя и еще какой-то тряпке, обнаруженной в его прихожей – стоит, пошатываясь от подвернутой нерабочей ноги, и крупно дрожит. Так крупно, что, кажется, и стены видят. Губы посинели, пальцы тоже. Выбеленное лицо не держит в себе ни кровинки, а на шее выступила голубая сетка вен.
Плохи у нее дела.
- Чего тебе надо? – хоть и утеряв часть грубости от вида девчонки, Сигмундур не удерживается от ноток гнева.
- Согреться, - не оттягивая момент признания, бормочет она, решительно вздернув голову, - иначе я сейчас умру. Я больше не могу…
Китобой смотрит на нее как на видение, помутнение рассудка. Может, не было никакой девушки? Может, это все – начинающийся сумасшедший дом? Или переутомленность. Ингрид частенько рассказывала, что от этого бывает.
- И как греться хочешь? – сам себя веселя, даже забывая о злости, интересуется Сигмундур. В холодные зимние вечера, говорят, люди часто теряют рассудок.
- Просто, - видимо, прикусив язык, отчего морщится, Берислава ковыляет к его постели. Хватается за стены, спотыкается, но идет. Бежит даже. Воплощает в жизнь его предположение.
Точно дуреет – она пытается забраться к нему под одеяло и, желательно, поближе к телу.
- Я прихлопываю мышей одним пальцем, - сквозь зубы, опалив девчонку взглядом, предупреждает китобой, - только посмей.
Но ей, отчаянной, плевать.
- Я отсосу вам, если согреете, - без лишних раздумий, покорно докладывает она, протягивая выбеленные руки к нему, теплому, с плохо измеримой надеждой.
Стонет.
* * *
Он полулежит на постели, опираясь локтями о старые потертые простыни, и смотрит на нее.
Такой необхватный, страшный, злобный… притягивает. Теплотой. Она ваттами, ничуть не скрытая, от него лучится. Царапает кожу, дерет горло, вызывает едва ли не наркотическую зависимость.
У Бериславы сводит скулы и побаливает в груди от одной лишь мысли, каково будет, если прижмет к горячему телу (а он спит всего лишь в боксерах!), крепко обняв этими каменными руками. Цветные фантазии, разрывающие сознание, слишком сильны, дабы им противостоять.
- Глупая шутка, - тем временем, мрачно докладывает великан.
- Я не шучу.
- Тогда у меня дурное чувство юмора, - приметливый темный взгляд, будто проверяя, проходится по Бериславе с ног до головы, - тебе сколько?
- Это не важно…
- В принципе – да, - милостиво кивает мужчина, - и все же? Не скажешь – не пущу.
Он укрыт толстым шерстяным одеялом, небольшим покрывалом на пуху и… шкурой? Это точно шкура. Не тулуп, не шуба… просто выделанная, высушенная шкура. Судя по всему, медвежья.
Берислава прикусывает губу.
- Двадцать один.
- Лжешь, - ему даже думать не приходится, она видит. Закатывает глаза, намеренно отодвигая от нее край одеяла и, ничуть не жалясь на сконфуженный, замерзший вид, удобно устраивается на подушке.
А ветер завывает. А пурга за окном метет. А холод калеными железными копьями, вгрызаясь в кожу, рвет на части плоть. Бериславе кажется, что у нее покрываются инеем даже ресницы. Как, как этот великан может лежать здесь почти обнаженным?! Как он вообще может лежать?..
- Восемнадцать, - на выдохе, сдавленно сглотнув, все же признается девушка, - у меня был день рождения три месяца назад.
Недоверчивый, мужчина не принимает ответ слишком быстро. Он все еще смотрит на нее, все еще внимателен и даже немного зол, но основная пелена ярости спадает, оставляя глаза из аспидных скорее иссиня-черными. Стихает этот недобрый огонь.
- А сосешь хорошо?
Задохнувшись от дуновения острого, как лезвие, холода, девушка отрывисто кивает.
- Сегодня – как никогда…
* * *
Она прижимается к нему, как умеют прижиматься друг к другу в холода лишь животные. Отчаянно, по-звериному быстро, без проблеска сомнений.
Со своей поврежденной ногой, послав ее к чертям, забирается на давно не стиранную постель, под навес из одеял, с едва слышным постаныванием подползая к его груди. Девчонку не заботит ни ее внешний вид с широким неровным рубцом посередине, ни поросль жестких волос. Лицом она, наоборот, зарывается в них. Морщится, да так сильно, что Сигмундур чувствует ее черты кожей.
Она ледяная. Не просто холодная, не просто замерзшая, а именно ледяная. Хорошо, если еще кровь циркулирует при такой температуре. Где, когда сумела так окоченеть? Укрытая! У растопленного камина!
Сигмундуру становится немного стыдно, что не подпускал ее раньше, измываясь. Он даже переступает через себя и кладет одну из ладоней не на одеяло, как вторую, а под него, на спину своей гостьи. Она хныкает, прижавшись к ней крепче, и неровно дышит. Игнорирует и разъедающий запах апельсинового шампуня, и кроваво-китовую отдушку. Первая из женщин, вроде бы не относящихся к проституткам.
Но со сделанными выводами, жалость отпускает Сигмундура, удаляясь восвояси вместе с глупым чувством вины. В конце концов, девчонка ему никто и он и так оказывает ей большую честь, приведя к себе. Бежала на корабельную базу – там надо было и оставить. Грелась бы в душе.
- Не реветь, - строго велит китобой, услышав первый, хоть и задушенный, всхлип. Она содрогается, как в лихорадке, впитывая в себя тепло. Цепляется за него, стараясь забрать побольше.
- Это от холода…
Берислава до треска сжимает зубы.
- Хоть от чего. Грейся молча, - Сигмундур выключает свет, накинув все одеяла и тряпки поближе к шее.
Ситуация, несомненно, кажется китобою странной. Прежде всего потому, что никто на его памяти так не мерз, как это тощее зеленоглазое создание, успевшее не только подсмотреть за его мастурбацией в замочную скважину, но еще и пообещать похожий результат в тандеме с собственным ртом. К ней страшно прикасаться – кожа белая и тонкая, как яичная скорлупа, того и гляди разорвется вместе с костями.
Сигмундуру как-то неуютно. Одному лежать удобнее и проще. Не зря он выгонял Ингрид на диван.
Китобой, чей сон, похоже, безвозвратно утерян, в раздумьях. Об этом дне. Об этом вечере. О встрече с этой «почти» русской, что дрожит уже от одного вида снежинок, не успев их даже почувствовать. Спасибо, что забирается к нему не в сапогах – куртку так и не сняла.
Лежит, молчит, время от времени – неровно выдыхает. Но постоянно дрожит. Трясется, не унимаясь, лишь сильнее трепыхаясь от его близости.
Сигмундуру это начинает надоедать.
- Ты хоть что-нибудь в состоянии сделать нормально?
Не спрашивая разрешения, подтягивает ее ноги выше, устраивая у своих бедер. Тонкие носки неприятно касаются кожи. Руки кладет на свои ребра, прижимая локтями. И голову – вперед, к шее. Прячет под подбородком, создавая загородку тепла.
- Больно… - едва шевельнув левой ногой, хнычет Берислава.
- Либо больно тогда, либо холодно, - отрезает китобой, - терпишь?
Не поднимая глаз, не отрываясь от него, девчонка, такая дерзкая прежде, сдавленно кивает:
- Всегда терплю.
Но крохотной улыбки, разогнавшей немного хмурости уже минут через пять, не скрывает. Дрожь уменьшается, дышит она ровнее.
Сигмундур сам поражается, откуда знает, что ей было нужно.
- Спасибо…
- Это все не просто так, - твердо напоминает мужчина.
Берислава капельку ежится.
- Да… но все равно – спасибо.
В ее искренности, наверное, что-то есть. В груди у китобоя екает.
- Тебя запах не смущает?
- Простыней?
- Меня.
Она, будто услышав какую-то шутку, сдавленно хихикает.
- Главное, что здесь тепло. Плевать мне на запах.
Китобой щурится.
- Зато теперь ты знаешь, как пахнет кит.
- Яблоками?.. – она зевает? Сигмундур изумленно моргает, не до конца в это поверив. Наглость, но и смелость. Рядом с ним, к тому же, обнятый им, что вообще нонсенс, еще никто не спал.
- Плотью.
- Но максимум, что я слышу – это мускус.
- Он – мой шампунь.
- Мускусно-яблочный?
- Яблочный? – китобой озадачен. Она услышала… другой запах? На нем?
- Очень даже. И мускусный, - девочка уверенно кивает.
Сигмундур же хмуро пытается осознать вероятность, с которой ее слова могут оказаться правдой. Не сходится.
Тему с запахами на сегодня мужчина закрывает. Молчанием. Но удовлетворенным молчанием, как бы там не было.
- Как вас зовут? – а вот девушка, похоже, немного отогревшись, приходит в себя. Пока не рискует оторвать головы и сменить позу, но уже говорит смелее. Более облегченно.
- Тебе это поможет при минете?
- Вы знаете мое имя. Я бы хотела знать ваше.
Китобой, прищурившись, в упор глядит на ее макушку. Бордовую, растрепанную, теплую. Но глаз девчонка так и не поднимает. Побаивается? Или заранее уверена в своей победе?
- Сигмундур, - себе на удивление и сам признавая и то, и другое, мужчина просто отвечает, без уверток, - но не называй меня так.
- По имени не называть?..
- Глупое имя. И ты глупая. Не стоит все яйца класть в одну корзину.
Такой его вывод Бериславу то ли коробит, то ли смешит. Он не может разобрать, чему обязан ее неровный выдох – ухмылке или оскорблению. Но почему, черт подери, его вообще заботит, оскорбилась она или нет?
А девочка, тем временем, все сговорчивее.
- Как скажете.
Они замолкают. Слушают ветер, потрескивание догорающих поленьев в камине, летящие в водовороте зимней пурги снежинки, даже шум деревьев.
Берислава расслабляется, обмякнув во власти могучего и сильного, но теплого и достаточно уютного тела, а сам Сигмундур кое-как обвыкается с ощущением ее под боком. Уже и не так неприятно вроде. Ему и самому теплее.
Проходит десять минут?
Час?
Он, кажется, задремывает, вздрогнув и очнувшись примерно через это время.
По ощущению тепла возле себя догадывается, что теперь можно требовать с Бериславы долг, его часть уговора выполнена.
- Ну все, твой черед.
Однако она даже не двигается. Как и прежде сонный, Сигмундур злится.
- Вранье – худшее из зол. Не заставляй меня брать свое самому.
Но снова – тишина. Он скалится. Но ровно до тех пор, пока не понимает, что уговоры бесполезны.
Берислава спит. Крепко и успокоенно. По-младенчески.
А китобой, почему-то, не в силах ее разбудить. Заслуженно, с полным правом, всего одним движением… но нет. Рука не поднимется, нельзя.
Сигмундур просто смотрит на Бериславу. Долго, долго смотрит… пока не засыпает сам.
* * *
Она сидит на узком старом пуфике у деревянной стены, поджав под себя правую ногу.
Комната тесная, зато теплая. Утро, пусть и свежее, приносит с собой немного солнца, а оно уже чисто психологически способно согреть. К тому же Берислава тишком утаскивает с постели великана ту самую медвежью шкуру, набросив себе на плечи.
Какой была гибель этого зверя? Девушка подмечает, что не удивилась бы, если бы китобой задушил его собственными руками – размер у него подходящий.
Шкура пахнет им. Все пахнет теперь им, даже она, это уже похоже на назойливый сон.
И мужчина ночью был прав, предупреждая, что запах может потревожить. Он странный. Перемешанный, пряный, горький от соли, сладковатый от пота, насыщенный от йода и сбитый в густой сироп апельсиновым шампунем. Все эти сочетания, конечно, сложно проигнорировать, но Берислава отыскивает истинный аромат мужчины. Не под стать промыслу на китобойном судне, не под стать его не слишком чистому дому, но под стать ему самому.
Сигмундур пахнет зверем. Горячим, жестким и по-настоящему диким.
Ей никогда не приходилось такого чувствовать.
Здесь, в окружении толстых деревянных стен, в чужом доме, девушку окутывает неподдельный интерес. Да, комнаты всего две, да, они обе маленькие, особенно для такого великана, и да, здесь самая настоящая мужская берлога… но по сравнению с ней все папины дома, все дядины квартиры кажутся ей неприметными тенями прошлого. Изыски, изящество, итальянская мебель… та, что здесь, сделана самостоятельно, на скорую руку. Но ее грубая красота цепляет больше. Нас всех больше цепляет то, что настоящее. Поэтому она и убежала. В мире ее детства и грядущей юности настоящего не было ничего.
Кое-как выбравшись из объятий мужчины, утробно прорычавшего что-то тихое и недовольное в ответ на ее первое же движение, Берислава сделала себе чая. Вернее, сначала нашла кухоньку (тумбочку, холодильник и электроплиту), а потом сделала. Вместо привычного ей электрического чайника северный медведь использовал древний, металлический, с тяжелой ручкой. Она с трудом подняла его, а он наверняка мог крутить на одном пальце.
И вот теперь, с этим чаем, состоящим из кипятка и трижды заваренного прежде пакетика, гостья, греясь, сидит. Смотрит. Ждет.
Чего – пока еще сама не знает.
Хозяин спит умиротворенно и раскованно, как ему, медведю, и подобает. Левая рука за головой, струной вытянув мощные мышцы, правая вгрызается в подушку, длинными и большими пальцами терзая наволочку, одеяло наброшено едва ли до груди, как раз на уровне шрама. И чуть ниже, где уже нет шкуры, а покрывало тоньше, виден холмик. Холм.
Берислава смущенно хихикает, уткнувшись носом в кружку с чаем. Но потом замолкает.
Вспоминается вчерашняя картинка из раздевалки…
Девушка краснеет, восстановив по цепочке памяти, что обещала Сигмундуру за возможность спать рядом.
Ей тепло. Нога даже болит меньше, хотя синяк большой. И уж точно не предвидится иных проблем. Берислава так хорошо давно не спала, как с этим незнакомым, пугающим человеком.
Все-таки, возможно, это везение, что она наткнулась на него.
Китобой просыпается в десять тридцать утра, когда солнце уже окончательно занимает свое место на горизонте, а утренний ветерок сменяется приполуденным затишьем.
Задремавшую на своем кресле Бериславу, так и не отпустившую кружку чая, будит глубокий, сопящий вздох. А затем с быстрым, но протяжным выдохом, она находит темный взгляд. Еще сонный, в океанском смоге от брызг, таком же сером. Но вот Сигмундур разминает затекшие мышцы, вот поднимает голову, изучая ее, а вот валится обратно, с силой жмурясь.
- Доброе утро, - почувствовав робость рядом с нечеловеческой силой, которая пробудилась, Берислава говорит тише обычного.
- Приснится же…
Иссиня-черные пряди спадают на его лицо, теряются на фоне бороды, оттеняют светлую кожу. С этого ракурса, несмотря на размеры, смотрится красивым.
- Я – не сон.
- Как же, - он прикрывает глаза и длинные черные ресницы, точно длиннее, чем ее, отбрасывают тень на щеки, - ты пьешь из моей кружки. В реальности бы не решилась.
Его голос, хриплый после сна, дает прямое определение мужественности. Такой глубокий и тяжелый, напитанный этими звериными замашками, внутри Бериславы он заставляет что-то задрожать.
- Извини, но она единственная здесь. У меня не было выбора.
Сигмундур внимательно смотрит на нее, с подрагивающими в глазах искорками ожидая, когда поймет свою ошибку.
Не понимает.
- Так быстро утратила все уважение?
Берислава смелеет на глазах, удобнее усевшись на кресле. Делает вид, что ее ничуть это не тревожит, кружку держит в руках. Пока зверь добрый, с ним можно немного поиграть, верно? Признаков опасности нет.
- Непохоже, чтобы тебе было за семьдесят.
Великан-китобой на ее слова чуть скалится.
- Но уж явно побольше, чем тебе, девочка.
Берислава принимает эстафету с ухмылкой.
- А у мужчин считается дурным тоном спрашивать про возраст? - она откидывает упавший на лицо локон и совершенно неожиданно для себя подмечает, что Сигмундур как раз в эту же секунду нервно сглатывает. Нравится ему?
- Смотря у каких мужчин.
- У таких, как ты, - на сей раз девушка касается волос намеренно, устраивая их поудобнее за ухом. Китобой следит. Даже чуть прищуривается.
- Ты – папина дочка, - делает решительный вывод он.
Берислава изумленно приподнимает бровь.
- К вопросу о возрасте?..
- К нему самому, - мужчина посмеивается гортанным, низким смехом, а вместе с ним «посмеивается» и постель, завибрировав. Он удивительно живописно, со своим роскошным телом и пугающими мускулами, занимает целую кровать. Истинно двуспальную.
- А как же интерес?
- Тут не интерес, - он проницателен, - тут другое. Узнаешь, сколько дядечке лет, и думаешь, он тебя не обидит?
Черные глаза угрожающе наливаются чем-то ало-прозрачным. Зажигаются.
- А обидит? – она с сомнением приподнимает уголок губ.
Но внутри дрожит. Ведь одного удара этой огромной руки даже наотмашь, не говоря уже о кулаке, хватит, чтобы ее убить. Если китобой вздумает… одним синяком на скуле она уж точно не отделается.
- Живи пока, - басом хмыкает он. Унимает страх, но на вопрос не отвечает.
И поднимается. Собирается подняться. Откидывает одеяло, напоследок еще раз потягивается, зевает. Всеми своими нехитрыми действиями буквально вынуждает Бериславу заметить… холм. С куда более близкого расстояния. В куда более реальном размере.
Поняв, куда девушка смотрит, Сигмундур останавливается. Его взлохмаченные волосы нависают на лоб.
- Девочка обещала что-то дяде.
Еще вчерашняя вуайеристка нерешительно передергивает плечами. На ее щеки пробирается жгучий румянец.
Китобой ожидает ответа. Не встает, не набрасывает одеяло обратно. Но и боксеры пока не трогает, хоть они явно уже очень и очень ему тесны. И кажется, дело не просто в утре.
Берислава поднимается с кресла, отставляя кружку на пол. Уговор дороже денег.
Она с некоторой опаской, словно уверена, что раздавит ее, подбирается к мужчине. Прихрамывая, забирается обратно на постель.
Он молчит, только смотрит, наблюдает даже. Но, стоит отдать должное, не торопит и не принуждает.
Она осторожно, чуть подрагивающими пальцами касается пояса боксеров. Тянет вниз, впрочем, без особого успеха.
- Раньше такое делала? – Сигмундур ей помогает, собственным большим пальцем без труда избавив причинное место от всяческих сокрытий.
- Да…
Она врет. Сама знает, что врет, он знает… но будто не замечает. Это что, мужская фантазия? Теперь зверь с ней играет…
Берислава широко распахнутыми глазами изучает его достоинство, припоминая, что вчера в душе, с расстояния в метров пять, все казалось меньше. Как с таким?.. Как вообще?..
Она с трудом сглатывает.
- Правильно, глотать будешь, - и ободряюще, и без возможности оспорить, сам себе кивает мужчина. Довольно мягок с ней по сравнению со вчерашним днем, как Берислава подмечает. Виной всему длинная ночь? Тепло? Время? Или просто… возбуждение? Он очень твердый.
Великан кладет подушку себе под голову, облегчая созерцание, а она устраивается поверх его ног. Снова тепло, даже жар, исходящий от сильного тела. Легкая шершавость упругой кожи ей по вкусу. Немного расслабляет.
С Богом.
Большой. Пылающий. Живой.
Совсем не так, как представлялось…
…Что она делает неправильно? Да, наверное, как потом анализирует, все.
Не облизывает губ. Не дотрагивается руками. Не пытается начать с малого, почти сразу лезет на рожон… радуется, что догадывается спрятать зубы, но потом жалеет, что так сделала.
Могучая рука Сигмундура перебирается на ее волосы, крепко их оплетая, пока неумелыми движениями пытается как-то исправить ситуацию и выйти из нее победительницей, и, стоит языку чуть уйти в сторону… следует толчок. Резкий, грубый и болезненный.
Она взвизгивает от зажатых между его пальцами волос, с хрипом вырывается из-за проснувшегося рвотного рефлекса, задыхается из-за резко прервавшегося доступа воздуха.
Что-то мокрое и соленое само собой начинает течь из глаз. А запах зверя, соединяясь воедино с плотью и йодом, становится личным проклятием.
За тем, как девчонка кашляет и поглаживает горло, китобой наблюдает пусть и с хмурым, но удовлетворением.
Натягивает боксеры обратно. Разжимает кулак с волосами, выдавив из Бериславы всхлип.
Отстраняется. Встает.
- Не предлагай то, чего не умеешь, - советует суровый голос, - такой исход – еще самый лучший для тебя.
Источник: http://robsten.ru/forum/74-2967-1
0
