КИТОБОЙ. Часть 2.
Расположившись на неудобном маленьком стуле у крошечного окна, обзор из которого наполовину закрывает дымоход камина, в своей несменной парке, грязных от его полов серых носках, и с оленьим тулупом сверху, она молчит.
Сидит, изредка подрагивая от слез, что текут по щекам, и глотает воду из треснувшей кружки с наклейкой финвала. Ингрид любила так шутить, подсовывая китобою напоминания о его профессии и здесь, дома, где делал многое, чтобы о ней не думать.
Мелкая, с выпирающими костями ключиц и запястий, она плачет сильнее после каждого глотка, неровно выдыхая. Ей больно.
И как бы ни желал Сигмундур все объяснить тем, что просто довела его до ручки, разозлила, дерзила, не исполнила обещание, ему все же кажется, что поступил чересчур жестко. В конце концов, она домашняя, тепличная папина девочка, давшая деру под действием глупых импульсов. Уже и так достаточно наказана – ногой, присутствием в этом доме, холодом… черт с ней.
- Ешь, - китобой, разделив свой традиционный утренний омлет с сыром и беконом напополам, лично приносит девчонке тарелку. Ставит на криво прибитую доску, служащую порой подставкой под ноги.
Берислава в его сторону даже не смотрит.
- Повторяю: ешь, - мужчина, супясь от ее молчаливого игнорирования, сжимает принесенное сильнее.
Хмуро выдохнув, девушка опускает голову вниз. Зарывается в тулуп.
Благие намерения оборачиваются очередным приступом идиотизма от его бунтарки. Она только шмыгает носом время от времени, проглатывая соленую влагу.
- Не будешь есть – сдохнешь.
Два зеленых глаза, что светятся сродни кошачьим в полумраке дома, утыкаются в его. Жгутся.
У Сигмундура уже больше недели нет секса. Ингрид – его единственный способ свое получить, а те жалкие крохи приятности, что приносит мастурбация, явно не способны удовлетворить. Мужчине нужна женщина, китобой убежден. Ему нужна. И эта девчонка… был бы он умнее, не зацикливался бы на всякой мелочи, отымел бы в первый же день. Согрел бы как следует…
А теперь она точно ему не даст. Разве что поиграть в сопротивление?.. Но зачем тогда ее вообще держать?
Сигмундур вдруг представляет, глядя на Бериславу, как стаскивает ее с кресла на пол, на ковер, на нем. Как спускает с плеч шкуру, разрывает куртку и, в попытке добраться до груди, еще и всю одежду под ней. Как пальцами, нетерпеливыми и подрагивающими, одним движением освобождает гостью от джинсов. Есть белье – его вниз, нет белья – еще лучше. Входит в нее. Движется в своем ритме, прислушивается к стонам, к вскрикам… ощущает ее негодование, ее стремление убраться. И свою власть. И свою силу. И свое бесконечное удовольствие.
Ведь чем больше сопротивляется, тем сильнее сжимает… тем все острее…
Но вот китобой моргает, и картинка, что так сладка, пропадает. Вместо нее снова кресло, несговорчивая вуайеристка и дрожащая в ее руках кружка воды.
- Лучше сдохнуть, - хриплым шепотом, заменившим голос, выдает она.
- Бери, пока дают.
- Этим руководствуешься?..
Сигмундур вконец теряет терпение. Он принес ей! Сам! Он приготовил! Он кормит! Он настаивает! А тварь еще вздумала препираться… еще упрямствует, считая, что на все будет ее воля.
Девчонка. Какая глупая, как отвратительная девчонка!
- ЕШЬ, я сказал! – его пальцы, сжавшись в кулак, проскальзывают мимо ее лица, к груди. Глаза, тут же расширившиеся, воздух, тут же задержанный, наполняют пространство детским ужасом. Ощутимым как никогда.
Китобой хватает девушку за ворот куртки, дергая на себя, и от неожиданности она поддается. С легкостью повисает в пространстве между стулом и ним.
Слезы на ее лице высыхают. Проходит горечь и дрожь.
Глаза зияют пропастью ненависти, губы изогнуты в оскале. Будь змеей, даже самой мелкой, уже бы впилась в артерию.
- Сдохни, - негромко, зато выразительно желает Берислава. И опрокидывает ногой стоящую на доске тарелку.
…Разозленного до предела Сигмундура от удара, способного смести и ее, и кресло на пол, удерживает лишь лиловый синяк, что уже красуется у зеленого глаза.
Он просто стаскивает Бериславу с кресла. За мгновенье ставит перед собой во весь рост, не обращая внимание на то, что ногами она давит по полу остатки завтрака. Его. Того, которым поделился…
- Пошла вон, - предельно кратко и ясно, велит китобой. Сдергивает с худых плеч тулуп.
Он ждет просьбы. Мольбы.
Любой человек в здравом уме и трезвой памяти, находясь в доме у ледника, недалеко от кромки густого северного леса, изберет этот вариант. Немного унижения продлят жизнь на хорошие лет сорок. А может, и пятьдесят.
Сигмундуру важно почувствовать себя главным во всей этой сумасшедший канители. Глядя на девчонку, он уже который раз жалеет, что забрал ее с корабельной базы. Им не следовало встречаться. Его терпение отнюдь не железное, так долго не протянет.
Пусть склонится. Пусть признает, кто есть кто. Пусть начнет вести себя как полагается. Он не обязан просто так ее здесь держать.
Берислава, не поднимая глаз, остатки еды пинает ногой. Резко подается назад, вырываясь из рук своего недавнего спасителя.
- Как скажешь, - шипит. И, все еще ковыляя, уверенно направляется к двери.
- И шагу не пройдешь.
- Пройду десять.
Сигмундур прищуривается.
- Ты знаешь, куда идти? Тут две стежки. Одна выведет на дорогу, вторая - в лесную чащу.
- Я узнаю.
Девочка морщится от каждого слова. Еще не прошло.
Он был так жесток?..
- Спросишь? – чуть смягчается, уже замечая за собой постыдную тревогу и пытаясь прикрыть ее сарказмом, интересуется китобой.
- У зайцев, - глубоко вздохнув, она берется за дверную ручку. Решается. – Что-нибудь передать?
Еще существует надежда, что передумает – в дверную щелку выглядывает боязливо, а природа-то за ней расходится на полную. Утреннее затишье уже сменяется крепким морозным вечером, свинцовые тучи наползают на горы, оставляя на снегу страшные черные тени, а лес шумит. Сигмундур знает, что для непривыкшего уха такой шум – страшнейшая какофония. Ветер здесь что надо.
- Передай им привет от волков, Берислава.
Упрямая, глупая, еще и совершенно не знающая, что делает. Просто позорно сбегающая. Откуда в таком неказистом тельце столько смелости? Идиотской.
Девушка сглатывает. Ее лоб прорезает морщинка.
- Передам, - и, пнув тяжелую дверь, выходит наружу.
Под ветер и мелко сыплющий снег. Ночью опять будет буря.
Сигмундур, прислонившись к стене у маленького окошка, вслушивается.
Вот обходит крыльцо, вот ступает на стежку, судя по скрипу снега, вот идет. Прихрамывая, что ее выдает. Всем.
Китобой все еще ждет, что она одумается. Бывает с людьми такое. Сделав глупость, они ее осознают и возвращаются. Признают.
Но тут случай тяжелый. Через пять минут шаги лишь удаляются, а не приближаются обратно. Это обязано насторожить.
Мужчина открывает дверь наружу, с прищуром наблюдая, куда девчонка повернет. У нее как с фортуной? С дороги идти еще десять миль, но хотя бы видно, куда. А из леса выхода не будет.
…Берислава делает свой выбор.
К черту ее. Пусть идет. Пусть бродит. Пусть расплачивается за то, что вытворяет. Хватит с него помощи. Лимит и так уже набран. А за добрые дела еще и дают по ногам твоим же завтраком.
Китобой возвращается в гостиную, мрачно собирая с пола следы эмоциональной бойни.
А потом плюет. На все.
Мотнув головой, в прихожей он надевает куртку. Вынимает из ящика, столь неприметного, длинный тесак. И выходит за Бериславой следом.
* * *
Семьдесят пять шагов.
Семьдесят пять сложных, суровых битв, выигранных с собственным организмом.
По все более глубокому снегу, где явно нога человека не ступала пару недель, под страшное завывание ветра в кронах деревьев, в окружении свинцового неба.
Буря опускается на землю темным покрывалом грозовых туч, пригибает остатки растительности к снежному покрову. Начинает сыпать мелкий снежок, и снежинки, острые как бритва, оседают на лице.
Холод похож на тоненькие алюминиевые иголочки. Сначала он покалывает легонько, чуть-чуть, пока еще прогоняемый внушением о тепле, ныне оставленном позади. Потом покалывание нарастает, и иголочки уже входят под кожу. Они леденят ее, саднят внутри. И дрожь, такая неудержимая, такая болезненная, распространяется по всему телу.
Семьдесят пять шагов.
Семьдесят пять перешагиваний через себя саму.
У Бериславы нестерпимо болит нога. Каждое движение, даже самое малое, почему-то теперь отдается в ней. И пустяковое на вид повреждение, становится почти фатальным по ощущениям.
Девушка идет вперед лишь потому, что знает, что обратно возвращаться некуда. Сигмундур, или как там его, хоть и спас ее изначально, но затем причинил боль. И мало того, что боль – ударь он ее, наверное, не было бы так горько. Китобой ее унизил. Болезненно, дико и без капли сомнений. Он не пытался извиниться. Он принес еду. И повелел его простить…
Отец говорил, она была максималисткой, не умела подстраиваться. Дядя сетовал, что нужно быть терпимее, видеть истинное даже среди потемок напускного, не размениваться на мелочи.
Они желали для нее лучшего. А Берислава, как самое твердолобое создание на свете, отказывалась это принимать.
На ее счету было четыре побега из закрытых школ – неудачные, и одна, стало полагать, в ее пользу. Бросившись с утеса в воду, она убедила всех в своей смерти. Никто не будет ее искать и потому некуда ей возвращаться. Не к кому. Ни домой, ни в лачугу китобоя. А значит, путь всего один. Всегда.
Ему она и следует. Не разменивается на мелочи вроде тепла и воды, своими принципами. Как дядя и учил…
Восемьдесят пять шагов.
Восемьдесят пять бороздок на снегу.
Берислава утомленно останавливается у ствола одного из деревьев, обвивая его замерзшими руками. В горле неописуемая тяжесть, мешающая глотать. Носом на морозе дышать больно и она переключает основной поток воздуха на рот, но все равно задыхается. Даже от глубоких вдохов, которые болезненной печатью ложатся на глотку. Удивительно будет, если она вообще потом сможет говорить.
Берислава ощущает себя кусочком льда. Маленьким в этом снежном королевстве, принадлежащем ему. Как любой осколок ледника или снежинка, летящая вниз.
Один из самых холодных островов мира стал ее последним пристанищем. При всей своей звериной тупости и необузданности, Сигмундур был прав… она и дня здесь не протянет одна.
Поздно.
Девушка морщится, отпускает ствол. Шершавый, выжженный холодом, он почти мертв. Это их роднит.
Нет ни травы, ни другой какой растительности. Пустыня льда. Страшнейшее из мест.
Восемьдесят пять шагов.
Восемьдесят пять навстречу верной холодной смерти.
Световой день весны смыкается на горизонте. Солнце, так и не появившееся, прячется за гору-ледник.
Оно как огонек, затухающий на свечке. Чуть-чуть воздуха, чуть-чуть льда… но не гаснет сразу. Солнце сильное.
И это же солнце, к изумлению девушки, отражается в серых глазах напротив нее. Чужих.
Берислава, чье сознание от холода притупилось, не сразу понимает, в чем дело.
Она не двигается, тихо дышит, просто хмурится. Пытается уловить суть…
А огоньки тем временем становятся ярче. Солнца больше нет и теперь они – не его воплощение. Они сами по себе.
Платиновые шерстинки, одна к одной, на поджаром теле.
Пушистый хвост, подрагивающий в ожидании.
Медленно приподнимающаяся верхняя губа. Уже виден кусочек клыка, с которого капает слюна. Желтовато-опаловые зубы предвкушают грядущую расправу.
Берислава находит ответ вместе с тем, как черный нос вытягивается по воздуху. В ее сторону. И огоньки жгутся… никогда, никогда не было ей так страшно.
Волк.
На взгорье напротив нее стоит волк. Не моргая, смотрит. Подсказывает всем своим видом, что бежать уже поздно. Сильные лапы нагонят, повалят, страшные зубы изорвут в тряпье.
Обречение пришло быстрее, чем ожидалось… и вовсе не от ледяного ветра.
Берислава с силой стискивает зубы, ощущая, как дрожь становится нестерпимой. Она плохо чувствует ноги, но отступает. Медленно, по полшажочка, признавая поражение… хищник здесь король. А короли порой склонны миловать.
- Не надо… не надо… - неслышным шепотом, выгрызающим душу, сама себе бормочет она. Молится. Наверное, впервые в жизни. Тугой ком страха кромсает внутренности изнутри, а это не та эмоция, на которой хотелось бы покончить с мирским существованием.
Волк оголяет оба клыка. Подается вперед.
Но в тот момент, когда Берислава готова услышать звук захлопывающейся на ее шее пасти, почувствовать горькое дуновение смерти в зверином обличье, замечает едва уловимый треск веток. Он отвлекает волка. На секунду.
А из-за деревьев, ему навстречу, с громким гортанным выкриком наступает человек.
Уже едва не замершее от избытка адреналина сердце Бериславы и вовсе падает куда-то вниз. К пяткам.
Огромный мужчина, на белом снегу выделяющийся лучше любого дикого зверя, с лицом, наполненным ненавистью и глазами, налитыми кровью, ей знаком. Сигмундур.
Его аспидные волосы взметываются на ветру, черные как смоль глаза прожигают, не отводя и не боясь волчьего взгляда, а руки… в необхватных шершавых ладонях замер, в ожидании действий, блестящий тесак.
Господи… он ее зарежет… сейчас… и волк не понадобится…
Но, к немому ошеломлению девушки, на нее китобой даже не смотрит. Смело идет к хищнику.
Волк сперва скалится сильнее, переключаясь с Бериславы на новоприбывшего.
Тот готов к нападению.
- ЗА СПИНУ, - не уменьшая ни громкости, ни гневности тона, но совершенно не испытывая страха, велит Сигмундур.
Она, полностью на автомате, кое-как сглотнув, исполняет. Медленно перебирается куда следует. Уж лучше быстро и в сердце ножом, чем зубами волка в глотку… волки – ужасные животные!..
Китобой наступает на хищника. Громче кричит, бьет тупой частью тесака по своей ладони, расправляет медвежьи плечи.
Выглядывая из-за его спины, своим резко улучшившимся зрением девушка видит, как волк пятится. Рычит, подлаивает, но… отходит. Злобно, брызгая слюной, недовольный в корень и униженный, отступает. Гордость гордостью, а противник сильнее…
На поляне они остаются вдвоем. И тесак китобоя, заточенный до блеска лезвия, тот обращает в сторону девушки.
Ее взгляд застывает на одном лишь этом предмете.
- Ты… - Берислава, крупно дрожа, не может говорить. Она плачет, это вроде бы ясно по скатывающимся по щекам слезам, но вроде бы и нет. В груди странное давящее опустошение, куда хуже по ощущениям, чем ужас. Голос, хриплый и сорванный, не громче падения снежинок.
Мужчина смиряет ее жестким, суровым взглядом, но не без капли смешка. Сильнее сжимает тесак в руке.
Она сглатывает.
- Я, - соглашается бас.
И поворачивает нож острием к своему локтю. Убирает.
- Волк здесь не один, - делая вид, что не замечает ее вспыхнувших благодарностью глаз, внимательно всматриваясь в деревья, докладывает Сигмундур, - надо уходить.
- Ты меня нашел…
Тот качает головой.
- Ты предсказуемая дура. У меня на таких нюх.
Берислава не слышит ни грубости этого ответа, ни ноток злобы в басе китобоя. Он только что волка отогнал… он ее спас… и резать не будет!
- Пошли, - он понимает, что она ни на что не годна сейчас. Сам все решает, железным кольцом пальцев перехватив за плечо. Волочит, игнорируя заплетающиеся ноги, по снегу.
- Как?..
- Просто так, - Сигмундур все еще предельно внимателен к каждому шороху. Его нож наготове в правой руке, а глаза присматриваются к силуэтам.
- Я далеко ушла…
- В моем лесу? Едва ступила на первую поляну.
- Ты за мной шел…
- Уже жалею, - китобой приостанавливается у одного из деревьев, окинув перекресток впереди пронизывающим взглядом, - иди быстрее.
И она идет. Бежит за ним, как может, хромая и спотыкаясь, но уже почти сама. Чуть отойдя, левой рукой хватается за его руку, сжав до треска зубы.
Больно. Везде.
Но то, что все могло так быстро и глупо кончиться, подсказывает не останавливаться. Это недопустимо.
- Спасибо…
Китобой молчит. Упрямо.
Он теплый, большой и сильный. Какой бы тварью не был, в лесу, в окружении животных-убийц и ледяных мертвых стволов, в царстве льда, с ним не страшно. А пока это все, что Бериславу волнует.
Она ощущает непередаваемую, согревающую донельзя радость, когда впереди из-за деревьев выступает лачуга китобоя. Деревянный дом с покатой крышей и тремя окнами по периметру. На фоне ледника и грядущей бури он кажется бумажным, маленьким, но Берислава знает, каким защищенным чувствуешь себя внутри от всего внешнего. И даже с хозяином можно смириться.
Сигмундур скидывает девушку со своей руки в прихожей. От греха подальше отводит от двери, способной прихлопнуть, и высвобождается. Резко и без предупреждения.
Берислава кое-как, не чувствуя ни кусочка собственного тела и задыхаясь от тепла, окатившего изнутри дома, заползает на диван. Вся боль возвращается в десятикратном масштабе, горло сковывают цепями. Она не может сказать ни слова, издать ни звука – вибрация связок просто убивает.
А здесь все по-прежнему. И прежнее выражение лица у хозяина, скидывающего тесак в тумбочку прихожей. Не в нее.
Девушка с ногами забирается на подушки, зарывается лицом и телом в свой ставший родным олений тулуп. Дрожит, но не жалуется. Ничего не просит.
Просто дрожащими, посиневшими губами робко улыбается.
Жива.
* * *
Ночью, под завывания ветра и напор снега, летящего прямо в окна, Сигмундур приходит в гостиную на тихонькие постанывания, чем-то напоминающее предсмертные хныканья животных в его силках.
Посреди темной гостиной, на полу у камина, что не так давно приглушил, лежит маленький комок чего-то живого, зарывшийся в старый плед.
Диван пуст.
Удивленный китобой хмуро приседает перед лежащей на полу девушкой. Ее ритмичные содрогания, перемежаясь со стонами, выглядят жалко.
Ее накрывает тень, вызванная его ростом и отголоском пламени среди каменного очага. И девочка замолкает. Прикусывает кулак, стараясь заглушить себя, зажмуривает глаза.
- Ползла? – наблюдая за тем, как стянутый и валяющийся у дивана, в некотором в отдалении, олений тулуп брошен на произвол судьбы, спрашивает он.
Берислава не отвечает. Она, как потревоженный детеныш безобидного скунса, столь упрекаемого за средство самозащиты, прячется от мужчины под пледом. Слышен стук зубов.
Сигмундуру внезапно становится ее жаль. Он видел много женщин и много людей в принципе, но чтобы они так беззащитно смотрелись… чтобы так дрожали, предпринимая последнее усилие согреться, и ползли к камину… по полу… с поврежденной ногой…
Китобой тяжело вздыхает.
Рядом с ней, измученной бесконечным холодом, он, в одних боксерах на голое тело, выглядит слишком жестоко.
Сигмундур тоже молчит. Он просто приседает, плотным кольцом каменных рук обхватывая тоненькое, содрогающееся тело, и поднимает его вверх. Встает.
Берислава хнычет, плотно закрыв глаза и игнорируя слезы. Они текут по ее белым щекам, падают на шею, на грудь… парка стала грязной, мокрой от шастанья по лесу. И до сих пор не высохла, как и ботинки. Она даже их не снимает.
- Не выгоняй меня…
Мужчина, задетый прорезавшимся сквозь постанывания голосом, глядит на девчонку сверху вниз. Его роста хватит, чтобы сейчас, если разжать руки, убить ее. В таком состоянии сильного удара будет достаточно.
Слезящиеся зеленые глаза, мутные, с красными жилками капилляров, на нем. Заклинают.
От кольнувшей в сердце иглы от такого взгляда он даже не может подобрать достаточно грубый ответ. Просто обещает:
- Не выгоню.
И несет в спальню.
Берислава горячая. Китобой кладет ее на постель, подкладывая под голову подушку, и ненароком касается лба. Пылает.
Твою. Мать.
- Не надо… - она не восклицает, не вскрикивает, больше даже не стонет. Нет ни возмущения, ни возможности помешать. Девочка просто плачет, кусая свои сине-красные губы, и морщится. По опаловому лицу проходит дрожь.
Сигмундур не слушает. Раскрутив ее кокон из пледа, откинув слабые руки на простыни, стаскивает сначала сапоги, затем – парку. Расстегивает ее, высвобождая беглянку из насквозь вымокшей ткани.
Немудрено, что мерзнет. Все это время причина была на поверхности и никак нельзя было ее исправить. Какая глупая, глупая девчонка…
Берислава изгибается дугой, когда его пальцы проскальзывают по ее груди вслед за молнией или же выправляют руки из рукавов. Распахнувшиеся зеленые глаза мерцают животным страхом.
- Не надо!..
- Будет теплее, - не соглашается Сигмундур, не прекращая своих действий, - а так ты точно обморозишься.
- Не хочу… - ее голос глухой, каждое слово отражается на лице мучением. Горло так и не прошло?..
Китобой действует осторожнее, впервые в жизни задумываясь о том, чтобы не причинить боли. Вид Бериславы, кем бы она не была и что бы ни делала, в это мгновенье рвет ему сердце. А казалось, каменное-то ничем не взять…
Под паркой оказывается тонкий свитер из овечьей шерсти с узором из крабиков на груди. Никакого лифчика – соски вытянуты и оживляют клешни одного из крабов.
- Я тебя не трону, - заметив, как извивается девушка, стараясь спрятаться, твердо произносит китобой. Скидывает парку к сапогам, к чертям с кровати.
Нужно что-то теплое. Что-то, в чем можно предотвратить поражение тканей.
Мужчина думает около минуты, рассеянно прощупывая пульс на белесой руке.
Двойное Твою. Мать.
Он поднимается с постели, оставляя ее ворочаться в воображаемом холоде и идет в прихожую. Проверив, заперта ли дверь, забирает с крючка свою куртку.
Скунс бы оценил ее запах. От него у всех, наверняка, вылезут глаза – плоть и кровь то еще сочетание. Но Берислава, почувствовав тепло, когда вынуждает ее надеть свою одежду, лишь признательно, облегченно выдыхает. Вздрагивает, ослабевшими пальцами стараясь укутаться посильнее.
Сигмундур возвращает ей диванный плед, сверху накрывает своим одеялом. Подушка его и так уже под ее головой.
- Холодно…
- Ты горишь, - спокойно объясняет он, сев рядом и отбрасывая тень, благодаря светильнику у постели, на ближайшую стену. – Это не холод. Надо терпеть.
- Не могу…
- Можешь. А я буду искать градусник.
Проглотив слезы и отчаянный хрип, она зажмуривается. Утыкается лицом в подушку.
Она мучается до двух ночи, переворачивая постель и оглушая стонами безысходности, в которых можно утопиться. Громче ветра, снега, всех погодных условий. Но когда температура, наконец, замирает на одной отметке и Сигмундур готов действовать, она всеми силами пытается отбиться от рук китобоя. Отползает, вырывается, пытается прокусить кожу?.. Каждая из попыток терпит неудачу, а она не сдается. Слабая, а все равно упрямая. До смерти боится обтираний.
- Не будет плохо, - пытается объяснить ей мужчина. Он хмурит брови, глядя на градусник. И каким боком он оказался в доме?..
Берислава убежденно качает головой. Она, видимо, верит, что его интересует некрофилия. Или же что он совершенный, неисправимый извращенец.
- Не холодно уже…
- В жаре умрешь.
Хватаясь за горло, девчонка хныкает. Неиссякаемые слезы щедро орошают ее лицо.
И Сигмундур перестает спрашивать, вдруг только теперь вспомнив, что сильнее.
Заставляет ее раздеться.
Худое выбеленное тельце, но высокая грудь и тонкая талия. Округлые бедра, что он не трогает, остаются в трусиках. Сигмундур избавляется лишь от майки.
Спиртом из большой банки, заготовленной давным-давно на случай абсолютного неимения алкоголя, он разбавляет воду в тазу.
Берислава почти кричит, когда трогает ее. Выгибается, выворачивается, но бессильна… одной рукой он держит ее в неизменном положении. Делает свое дело.
По окончании процедуры, когда минует уже предел необходимой выдержки на воздухе, китобой натыкается на ее взгляд.
Снова облегченный. Но убитый. Расстроенный. Потерянный.
И детский… никогда, никогда он не видел такого взгляда…
К чему бы?
К трем она засыпает. Выравнивается сбитое дыхание, прекращают безумно вращаться глаза, ладони не сжимают простыней, и благо, больше зеленые омуты не укоряют. В свой плен их забирают веки.
В любимой позе клубочка, поджав ноги, она, как ребенок в кофту родителя, прячется лицом в его куртку. Игнорирует любой запах, если вообще его слышит.
Сигмундур, убравшись, ложится рядом с пленницей в свою постель. Рядом.
И, когда она, расслабившись, делает довольно глубокий вдох, притягивает к себе.
Как во вчерашнюю, первую ночь рядом.
Только теперь не ей тепло необходимо, а ему.
И разбираться в причинно-следственных связях этого китобой сегодня не намерен.
* * *
Утром, когда Берислава просыпается, ей тепло. Неожиданно тепло, слишком, и, главное, непонятно, почему. Всю ночь ей снился ледяной лес, спертое дыхание волка, высящегося над ее могилой, и тяжелые облака. Они плыли, плыли… и летели снежинки. Ее ранили снежинки, морозили. Как правило, от груди к рукам. И касания их были уж слишком реальны.
Берислава медленно, ощущая тяжесть в теле, ноге и голове, привстает на локте. Мышцы побаливают, реагируя на усилие, зато девушка понимает, где она. Очень красноречива древесно-коричневая стена с зеленой вставкой и кресло напротив кровати. На нем пара мужских брюк и прямо на них, в раскрытом виде, просушиваясь, ее парка.
За окном спокойствие. Нет ни снега, ни ветра. Погода улучшилась и не выгоняет из дома тепло.
Щеку Бериславы что-то царапает. Несильно, просто как дуновение ветерка…
И вторая истина, накрывающая этим утром, занимает сознание.
Она лежит прямо в постели китобоя, на его плече. И прядь мужчины, непокорная, щекочет ее кожу.
Девушка пугается, вздрогнув.
Сигмундур спит на спине, оставит левую руку без движения, а правой накрывая ее спину, пока лежит рядом. Под одеялом легкая шершавость больших пальцев прекрасно ощутима… голой кожей?
Берислава пугается сильнее.
Она с опаской смотрит на китобоя, не зная, чего ожидать.
А он спит. Зверь, такой с виду опасный, спит так безвредно… не как в первое утро. Он рядом, слышно его глубокое дыхание, видно, как ходят пазухи носа, как размеренно вздымается грудь. Его губы чуть приоткрыты, борода выделяется на фоне оленьего тулупа, а ресницы не подрагивают. Не притворяется.
Берислава слышит, что его запах, смешиваясь с ее, не только причина близости хозяина. Куртка. На ней безразмерная, темно-синяя, но такая теплая куртка… правда, не застегнутая…
Девушка медленно, осторожно возвращается на свое исконное место, на плечо китобоя, думая о том, что происходит.
Но не двигаясь. Не пытаясь встать, уйти.
Согреваясь.
Она думает… думает, робко коснувшись ладонью его груди, думает, тронув лбом жесткие волосы бороды… думает…
И заново, чем-то успокоенная, засыпает.
* * *
Сигмундур настороженно ставит тарелку с мясными тостами на тумбочку у кровати.
Берислава, смущенно взглянув на мужчину, медленно качает головой.
- Я не голодна, - хриплый, тихий голос для нее – усилие. Но не молчит, что уже большой плюс.
- Ты не ела только те двое суток, что я знаю, - не соглашается китобой, - ешь.
Знакомое слово, вчера приведшее к череде безумных событий, она встречает прерывистым вздохом. Опускает голову.
- Пожалуйста, поешь, - поправляется Сигмундур, нахмурившись. Бас звучит мягче.
Зеленые глаза касаются его. С теплом.
Встреча с волком и то, что было после, творят с Бериславой что-то необыкновенное. Ныне она не спорит, не упрямится, не бросает в его сторону презрительных взглядов и не выкрикивает глупости. Ставшая мягкой и сговорчивой, просто соглашается. Со всем.
Возможно, это влияние болезни, она все еще слаба после ночного жара, а возможно, просто в крови докипает остаток адреналина… но Сигмундуру нравится такая девочка. Он и сам с ней другой.
Берислава берет с тарелки тостовый хлеб с прослойкой из двух беконных полосок и одной сырной. Откусывает аккуратно, очень стараясь не рассыпать крошек.
Приметливый мужчина сразу же замечает, что ей нравится. Почему-то ему это важно.
…Но глотает девушка все равно с большим трудом, морщится… и всю приятность того, что его стряпня ее порадовала, разом покрывает серыми тучами.
Китобой подает ей кружку с чаем. На сей раз свою, без глупых наклеек.
Ему стыдно.
- Спасибо.
Тепло расслабляет мышцы, смягчает болезненные ощущения. На ее губы просачивается блаженная улыбка.
Все еще смущенно посматривая на Сигмундура, Берислава кусает снова. Активнее.
- Вкусно?
- Очень, - и по всему видно, что душой не кривит.
Мужчина берет тост себе. Более поджаристый.
Неплохо, хоть и не требует кулинарных изысков в готовке. Что-что, а она ему никогда не давалась.
В молчании, запивая бутерброды чаем и изредка погладывая друг на друга, они завтракают. Сигмундур, всегда ненавидящий тех, кто вламывается в его жизнь, пытается составить компанию, наводит свои порядки и лезет в постель, сейчас по-настоящему… счастлив. Просто разделить завтрак. Просто посидеть рядом.
За шесть лет службы на корабле Рагнара он впервые попросил у него отгулы на пару дней. Соврал про здоровье… и теперь видит, что действительно его поправляет. Как бы ни парадоксально это было, но рядом с Бериславой.
Китобой до сих пор не может толком понять, как это случилось. Что в нем перевернулось? Что треснуло, что развалилось? А что появилось?.. Что в этом сумасшедшем мире могло быть более постоянным, чем его убеждения?
А одна девочка, подсматривая в замочную скважину, раз – и все посылает к чертям.
Вчерашнее зрелище этого теплого комка костей и кожи, дрожащего от каждого дуновения ветерка, всадило ему нож куда глубже, чем в сердце. Похоже, задело мозг. А от мозга и вся эта кутерьма с приятностями… но в чем, в чем, а в ней мужчина себе отказывать не хочет.
Пока может, он просто наслаждается обществом Бериславы. Она все равно здесь ненадолго.
- Сигмундур?
Китобой поднимает глаза от своей тарелки.
Девушка, с отпечатком улыбки на светлых губах, будто бы впервые его рассматривает.
- Интересное имя, - объясняется она.
- Твое интереснее.
Она прищуривается. Рассеянно смотрит на свой сэндвич.
- Оно не популярное. Так уже давно не называют детей.
Мужчина пробует чай, только сейчас вдруг подумав, что не клал сахар. Он горький.
- Ты родилась в России?
Вести такую беседу, к удивлению Сигмундура, не выглядит чем-то вопиющим или глупым. Просто они оба здесь и оба могут, хотят говорить. Как и с сахаром, он только теперь видит, как ему не хватало общения.
- Я почти русская, - Берислава морщится, несильно потерев горло после того, как кусает поджаренный край тоста - крошки раздражают слизистую.
Китобой с силой сжимает свою кружку.
- В чем это выражается?
- Мои родители познакомились на территории маленькой страны рядом с Россией. Ее название переводится как «Белая Русь».
Берислава прикусывает губу, о чем-то задумавшись. Ее взгляд теряет осмысленность, а руки рассеянно скользят по мякоти хлеба.
- Отец увез меня к себе, когда мне исполнилось десять лет, - заканчивает эту историю, прочистив горло. Опять морщится. И сразу, дабы перевести, отвести от себя тему, обращается к нему. – А ты?
Сколько бы любопытства ни испытывал, этим утром Сигмундур принимает правила игры. Ему нравится.
- Исландия. Я оттуда.
Берислава тихонько хихикает, глотнув чая.
- Я собиралась там жить.
Надо же. Китобой изгибает бровь.
- А как занесло в Гренландию?
- Долгая история… с учебой.
- Учеба на датском? Ты поэтому так хорошо его знаешь?
Девочка прикусывает губу, пряча улыбку. Ее щеки пунцовеют.
- Да. Но это несбыточная мечта.
- Отсюда близко.
- На расстоянии тысячи душ… - задумчиво бормочет она. Но, находя его недоуменный взгляд, возвращается в реальность. Качает головой.
И Сигмундур понимает, что для таких вопросов не время.
Они некоторое время снова едят молча. Кружки с чаем пустеют больше, чем наполовину, Берислава приканчивает одну треть сэндвича. И благодарно, хоть и виновато, кладет его обратно.
- Сильно болит? – мрачно зовет китобой.
Из-под черных ресниц, таких красивых, девушка смотрит на него с неожиданным утешением.
- Нет, - и смело поднимает голову. Хватает сэндвич с тарелки и, для доказательства еще раз, последний, кусает его.
У ее глаз появляются крохотные морщинки, на лбу – складочка. Но энтузиазма в зеленых глазах это не касается.
Сигмундуру совестно. Впервые так явно и впервые так сильно. Он теряется, толком не понимая, что со всем этим делать. Горло Бериславы, она сама, в постели, еще в его куртке… это чересчур.
- Спасибо, - когда он быстро забирает тарелку, намереваясь отнести на кухню, бормочет она.
- Просто бутерброды.
- За то, что спас меня, - уточняет, - от волка… и вообще…
- Не ходи в лес, - не готовый сейчас принимать ее благодарности, китобой отвечает достаточно резко – как всегда, - лучше спи.
А потом встает и уносит-таки эту тарелку на кухню. Алый от стыда.
Днем, пока девушка спит, у него появляется возможность подумать о своем поведении, словах и просто том, что происходит. Наконец по-настоящему, твердо, как полагается. Много, долго и с полагающимися рассуждениями.
Сигмундур варит большую кружку кофе с коньяком, достает еще один сэндвич из холодильника, и садится на диван Ингрид, глядя прямо перед собой – так лучше концентрируются мысли.
Но к тому моменту, как из спальни испуганный женский голос, сорвавшись на выкрик, зовет его, к четкому выводу прийти не удается.
…Бериславе снится плохой сон.
Она, вдруг ни с того ни с сего начиная плакать, по-детски отчаянно смотрит на него, ища поддержки. Ворочается в такой большой для себя кровати.
- Платиновый… с острыми… острые!.. И глаза… огоньки!.. Не люблю огоньки!..
Сигмундур лишь через полминуты понимает, о ком идет речь.
- Нет волков, - убеждает он, вдруг заговорив добрым, доверительным тоном, - они в лесу.
- И я в лесу… - Берислава, захлебываясь, плачет уже не только от кошмара, но и от саднящего горла. Ее ладошка накрывает его собой.
- Неправда. Ты здесь.
- Где здесь? – она оглядывается так, будто впервые видит это место. Дрожит.
- Со мной, - избрав такой ответ наиболее полным, решается Сигмундур. И, что считал раньше блажью, отдает девушке свою руку, возле которой ее пальцы, не решаясь коснуться, уже потирают простыни.
На коже ощущаются следы слез и прерывистые вздохи. Как маленький котенок, Берислава утягивает его ладонь к себе, скручиваясь возле нее, и пытается побороть истерику, вызванную кошмаром.
- Спи, - китобой переходит на шепот, придвинувшись к девочке ближе. Неуверенный, что так правильно, но не имеющий иных вариантов, кладет руку на ее красивые волосы. Гладит их. – Спи, Берислава.
Она с благодарностью, хоть и прерывисто, выдыхает.
Крепче перехватывает его руку, словно сейчас отберет. Прижимается всем телом к ней.
И через какое-то время правда засыпает.
А Сигмундур, наклоняясь к ее лицу, с нежностью произносит то, что должен был сказать уже давно, но на что у могучего китобоя всегда не хватало сил:
- Прости меня…
Источник: http://robsten.ru/forum/74-2967-1
0
Жалко девочку...
