Жизнь человека начинается с приветственного поцелуя, даруемого счастливой матерью новорожденному и заканчивается прощальным поцелуем в лоб от того, кто любил, кому не повезло провожать, все, что человек может забрать с собой, невесомое, едва ощутимое касание губ, в которое вложено бесконечно много, все то, что невозможно выразить словами.

Первый и последний поцелуй, между которыми мириады других прикосновений влажных губ .

Удивительно и непредсказуемо складывается жизнь, не каждому дано прожить отпущенные годы и познать, что такое любовь, не простая теплая, привычная в своей уважительной полноте любовь, связывающая двух людей, вступающих в брак на взаимовыгодных условиях, ради продолжения рода и удобства совместного проживания, единицы познают любовь слепую, безрассудную, в которой голос разума поглощается сумасшедше-вопящими стонами сердца, заставляющего перегонять обезумевшую от чувства кровь до разрыва сосудов.

Река ее жизни всегда была тихой, гладкой, словно кто-то задал ритм течению, не предусмотрев никаких поворотов, она сама собственными руками развернула воду вспять, творение рук человеческих не может противостоять заданному природой, мы всего лишь капли воды, что капля против моря, но она была той самой каплей, сточившей камень.

Она жила ровно столько, сколько билось сердце того, кого она любила, ровно столько, сколько билось ее собственное сердце, ровно столько сколько он позволил ей любить. Вся ее бесконечная, совершенно слепая любовь была подобна тому безусловному чувству, испытываемому матерью по отношению к своему новорожденному ребенку, знающей судьбу уготованную ее дитя, когда хочешь закрыть собой, отдать жизнь, только бы это слабое, беспомощное существо, кричащее, с бьющимся родничком, было защищено от всех невзгод.

Отними у нее эту любовь, жизнь закончится, зарастет родничок, не останется никого, кому можно сказать, я люблю тебя, люблю так, что мне не страшно пройти углям, по битому стеклу, броситься на рельсы, только будь, пожалуйста дыши, живи, встречай рассветы и провожай закаты.

Кому, какому нормальному человеку нужна женщина, любящая столь безрассудно. Нужна. Она нужна тому, кто сможет понять, как он одарен свыше, люди устроены так, что дары волхвов они в силах оценить, когда дар утерян.

Голубые глаза и пухлые, почти детские губы, всегда тронутые легкой, мягкой улыбкой, делающей лицо ее любимого юным. Он не был красивым в классическом понимании, скорее угловатым, немного нескладным, но в тоже время широкий размах его плеч и крупная, сильная ладонь, то ласкающая, то давящая в солнечное сплетение, безмолвно давали понять, перед вами мужчина.

Первое, что она подумала, увидев его, уткнуться бы носом в ямку ключиц, вдохнуть его запах, чистый, незамутненный аромат свежевымытого тела, теплого, родного. Он был ее вторым крылом, тем без кого невозможен полет, она узнала его сразу в череде дымчато-серых будней.

Удивительно, она не была доверчивой, скорее осторожной, прикрывающей тылы, защищающей свою спину от ударов, стремящейся к комфорту и безопасности, но увидев его, сбросила все замки с заборов своей обороны.

Ей хотелось кричать в голос, я встретила его, того самого, хотелось вернуться домой, в родной город, где знакома каждая улица, фонарь вдоль аллеи, где прошло детство, пройтись по ухоженным дорожкам вдоль которых носилась девчонкой с растрепанными тонкими косичками, шлепала по теплым весенним лужам, распугивая сизых важных голубей своим пронзительным, девчачьим смехом, чтобы ее город узнал об ее счастье.

Как трудно было приблизиться к нему в реальности, в мечтах она засыпала в его объятиях, укрытая широкой, горячей ладонью.

В день когда они встретились, он подумал, какая милая молодая женщина с забавной ямочкой на подбородке, она подумала, мне конец, здесь и сейчас, его я ждала, сама того не зная.

Сердце пело, разум стонал, одумайся, нужна ты ему, сначала присмотрись, прислушайся, прощупай почву. Щупать почву не хотелось, хотелось подпрыгнуть и зажмуриться от счастья, облизнуть губы кончиком языка, ощутив на них вкус первой зрелой любви, с затаенной горчинкой в уголках.

Он был совсем близко и бесконечно далеко. Сидя в полумраке своей крошечной комнаты под самой крышей старинного ленинградского дома, некогда роскошного до абсурда, теперь превращенного в убогое подобие жилья с пошлым названием коммуналка, она парила от счастья, вглядывалась в царскую лепнину на потолке, почему раньше не замечала, что в углу спрятан цветочный венок, по центру цветы, перевязанные лентами, красиво, все вдруг стало красивым, даже длинные темные коридоры, на которые как деревянные бусины на золотую нитку были нанизаны клетушки-комнатушки.

Бессонница стала спутницей, длинными ночами в распахнутое окно влетало море звуков, гудки последних трамваев, надрывные крики чаек, перешептывание девчонок у парадной, в шелестящих юных звуках скользила молодость, наивность и простота, которой лишаешься с годами.

За стенками в клетушках-комнатушках кипела жизнь, пропитый дворник ворчал о погоде, Аксинья Андреевна, из бывших, если можно применить слово бывшая к дворянкам, монотонно читала молитвы, не боясь быть осужденной, ее столько раз судили, отняв все, что можно отнять, ей давно были чуждый страхи, в глубине души она завидовала этой старой женщине, когда потерян страх, начинаешь жить так, как хочешь.

С Аксиньей можно было говорить обо всем, она молчаливо выслушивала, не задавала вопросов, не осуждала, умела услышать и понять, к ней она прибежала со своим чувством, грозящим разорвать грудную клетку, пыталась рассказать, объяснить, но слов не находила, получился рваный, сумбурный монолог восторженной, вмиг поглупевшей женщины почти 30 лет от роду.

- Милая, это любовь, твой подарок, береги и лелей. Удивительно, ты всегда казалась мне неспособной на такие чувства, ты только не обижайся, я видела тебя девочкой, девушкой, но не видела в тебе женщины, знаешь, потенциал видно сразу, с малый ногтей, ты умненькая, не чувствительная, сейчас смотрю на тебя и вижу, комок эмоций и чувств, что такого в этом мужчине, за один миг ты переродилась. Я не буду советовать тебе быть осторожной, скажу прямо, проживи, отлюби, добейся его, возьми все, но и отдать не забудь.

Сжав худые ладони, покрытые желтоватыми пятнышками, Аксинья подошла к огромного резному буфету, вытянулась в струну, словно ей было не ионы лет, фигура была девичьей, тонкой, дотянувшись до коробки, припрятанной в глубине, ласково погладила плотный грубый картон, словно эта нежная щечка ребенка, прошептав -  в жизни имеет значение только одно, любовь. Я родилась с золотой ложкой во рту, была обласкана и обеспечена, но все это обратилось в тлен, единственное, что не смогли отнять у меня, сердце и память. Все они здесь, любимые и любящие.

Фотографий было немного, пожелтевшие, местами обгоревшие по краешкам снимки, запечатлевшие прошлое. Она осталась одна, но не была одинокой, окруженная воспоминаниями и призраками, ждала свой час. Ей хотелось своих призраков.

Как кошка она ходила кругами вокруг своего любимого, осторожные приближающие к желанному шаги, поступь на мягких подушечкам, в которых не было когтей. Обращенная в слух, прислушивалась к его реакциям, ловя каждый звук, интонацию, ждала дни, когда он приезжал в командировки, чтобы вновь попытаться. Столкнуться с ним глаза в глаза она не была готова, невозможно быть готовым, будь у нее сотни часов для подготовки, все-равно в глубине, где-то под солнечным сплетением почувствовала бы удар кинжала, от которого все внутренности поджимаются, посылая колющие осколки в каждое нервное окончание. Чувство оказалось обоюдным, аура влюбленной женщины настолько сильна, что способна затянуть в свое поле, укутав шалью, словно он продрогший ребенок.

Десять лет встреч и разлук, немым свидетелем которых стала ее клетушка в огромной коммуналке некогда величественного дома, сюда, под узорчатые своды потолков с лентами лепнины, она привела его в первый раз. Когда дверь захлопнулась, они оба поняли, назад пути нет, теперь или падать в пропасть, со стопроцентным риском сломать шею, или махнуть рукой, отказавшись от полета.

Взрослые, зрелые, с опытом за плечами, они узнавали все заново. Вместе. Есть большая разница между сексом и любовью, особенно любовью обоюдной, сильной, когда желание пронизывает все тело, не оставляя ни одного непораженного участка, истома сочащаяся из кончиков пальцев, пропитывающая искусанные губы, оседающая на растревоженной жадными прикосновениями коже, обладание, поглощение и звенящая пустота, ждущая заполнения новыми объятиями.

В его руках она чувствовала себя сладостью, завернутой в атласную бумагу, ее рассматривают, оценивая стоит ли нарушать целостность маленького шедевра, держат перед глазами тремя пальцами, принюхиваются, считывая ноты аромата, разворачивают, не повреждая обертку и после одним жадным укусом поглощают без остатка.

Первая ночь не отличалась от последующих, он всегда словно узнавал ее заново, пробуя на вкус, словно за время его отсутствия что-то могло измениться, нет, она не менялась, кожа оставалась персиковой, напоминающей спелый, бархатисто-душистый взращенный под южным солнцем плод, зарывшись носом в округлую грудь, шептал , как хорошо, хорошо ты пахнешь, чистотой и теплом.

Ее пальцы вплетались в растрепанные после дороги волосы, всегда слишком длинные, словно он забывал о парикмахерской. Он о многом забывал, о дне ее рождения, любимых цветах, звонках в оговоренные дни, она ждала, плакала у молчащего телефона, но все прощала, он приезжал, царапал в дверь, сжимал ее до боли в объятиях, шепча- прости, прости, одаривал и осыпал цветами в те дни, когда был рядом.

Могла ли она требовать что-то большее, могла, не требовала, довольствуясь скользящими вдоль тонких, трогательно изогнутых ключиц поцелуями, жадными, сжимающими до гематом ладонями, словно ему было тяжело контролировать себя рядом с ней. Он покрывал ее поцелуями с ног до головы от мизинцев на ногах до висков, бормоча о том как соскучился, ждал встречи, какая она худая, ущипнуть не за что, разве что закрыть ее собой от всех, даже от шелестящих вздохов листвы за окном.

После, когда сил не оставалась, слова были сказаны, они лежали друг напротив друга на ее неудобной постели, держа лица друг друга в рамке ладоней, он просил прощения за разлуку, она сокрушалась и горевала, тосковала и любила, страшно было отвести взгляд, потеряв нить немой беседы, тела тихонечко сближались, руки соскальзывали с лиц, пускаясь в плаванье по согретой, пахнувшей смесью их запахов коже, сближаясь, сливаясь, перекатываясь, входя и двигаясь, становясь ближе, падая в бездну.

До нее он не любил спать, обнимая кого-то, всегда стремясь к личному пространству во сне особенно, с ней все было иначе, даже будучи в забытье сна, он ощущал, когда она отдаляется, сжимал крепче ладони, прижимая ее ближе, обвивая руками и ногами, словно закрывая все замки, пресекая возможность к бегству.

Утром ей стоило больших усилий выбраться из кокона его тела, будь ее воля, она не вставала бы, проводя часы и дни в полусне, но жизнь бурлящая за окнами клетушки-комнатушки не позволяла праздности, ее ждала работа, обязательства и долгие бессмысленные часы, отдаваемые делу.

В дни, когда он ждал ее, она спешила домой, мысленно торопя время, отсчитывая минуты, планируя что купить, как накрыть стол, набраться ли смелости и попросить помощи у Аксиньи с тортом, ее мужчина любил сладкое, впервые сделав это открытие, она почувствовала какую-то легкость, стало проще.

Пока она крутилась белкой в колесе рабочего дня, он спал, в перерывах между сном, сидел на широком подоконнике распахнутого окна, наблюдая за жизнью улицы, пропитый дворник ругал все, что видел, дети носились друг за другом, подобно маленьким стайкам неуклюжих, плохо оперившихся птичек, тонки коленки, худущие фигурки, растрепанные бантики и заплатки на локтях, беззаботный смех и слезы при падениях, в душе он завидовал им, одергивал себя, говоря, сейчас у тебя есть главное, она.

На свежевыкрашенных лавочках гнездились молодые мамаши с колясками, птички, только из других стай, сидящие на досках-жердочках, кто-то клевал носом после бессонной ночи, кто-то закусив губу, вязал, сетуя на отсутствие всего в магазинах, самая юная из птичек откинув прибранную головку щурилась на солнце, на нее хотелось смотреть и смотреть, на короткое мгновение он представил, что это его женщина щурится сидя на лавочке, качая кончиком носка тяжелую, неуклюжую коляску, в которой под защитой клеенчатых стен спит их ребенок. Наваждение. Прогнать.

Он ждал, когда из-за поворота покажется она, для стороннего наблюдателя обычная женщина, миленькая, аккуратненькая, для него одна, единственная из всех. Увидев, слезал с окна, задергивал тюль, зная, она не сразу пойдет домой, зайдет в соседке в дальней комнате, полагая, что он спит или ушел по своим делам. Временами жалел, что не умеет слышать сквозь стены, ему всегда хотелось понять ее до конца, узнать почему она терпит их рваные отношения, в которых нет определенности и постоянства, ждет, не задает вопросов, не требует, но любит.

Квартира кипела жизнью, сквозь стены просачивались звуки лязгающей посуды на общей кухне, доносились тяжелые запахи еды, нет ничего хуже перемешанных беспорядочно запахов пищи, разбей их на составляющие будут ароматы, вместе отвратительная смесь, отбивающая напрочь аппетит.

Его женщина готовила ночью, когда соседи разбредались спать, так у нее появлялось ощущение одиночества, кастрюльки приносились в комнату, что-то можно было подогреть, что-то съесть холодным. Единственное, она не терпела холодный чай, маленькая керосинка пыхтела не переставая, согревая чашку за чашкой ровно тогда, когда ей этого хотелось.

Он не был сентиментальным, но помнил каждую их встречу,особенно первые и последние дни вместе, ему хотелось просить прощения и клясться, еще немного и непостоянное станет постоянным, слова застревали во рту, растворяясь подобно леденцу на языке, он не умел одного, врать. Она могла простить все, кроме лжи.

Теплыми летними ночами, они сидели на ее широком, покрашенным белой краской подоконнике, укрытые одной рубашкой на двоих, разговоры всегда сводились к одному, ей хотелось ребенка, он не был против, совсем нет, скорее хотел его больше, чем она, но шли годы, детей не было.

- Знаешь, это даже хорошо, что у нас ничего не получается, подумай что бы мы сказали ему или ей, когда подрастет, как бы рос наш малыш в этой квартире, где каждая муха знает все про всех, кем я стала бы в глазах соседей, одинокой женщиной, с горя родившей на старости лет, чтобы было кому воды подать. Нет, это правильно, все правильно, у таких как я не может быть детей.

Слова срывались с губ, оседая горечью на ее потрепанном любящем сердце.

Ты ведь не веришь в то, что говоришь, успокаиваешь себя. Ты не старая, не одинокая, я люблю тебя, не перебивай, я не лучший мужчина, не муж, отнимаю твои годы, но не могу уйти. У нас получится, должно получится, не может быть так, что после нас с тобой никого не останется, неправильно это.

           -Правильно.

Его рука накрыла ее рот, мокрый от стекающих слез, другой рукой он обхватил ее крепче, прижав к себе, не позволяя плакать, в дни, когда они вместе, она не должна плакать. Казалось, нет никого больше в мире, кроме двух покачивающихся в горечи объятий людей, связанный одной нитью раз и навсегда.

Никто, даже он, не знал того, насколько сильно ей хотелось ребенка, в особо тяжелые дни, ей хотелось заколотить досками окна, только бы не слышать доносившиеся с улицы воркования матерей с детьми, в другие дни ей хотелось выхватить из коляски ребенка, прижать к себе, не забрать, просто прижать, вдыхая теплый аромат грудничка. Биологические часы перестали тикать, они били набатом.

Он уезжал, она считала дни, расстраивалась, понимая, вновь не получилось, ждала звонка, сетовала, слушала,успокаивалась, его слова доносившиеся равномерным, грудным звуком через тысячи километров, действовали лучше любого успокоительного, скажи он, что среди января расцветут ландыши, она бы поверила.

Аксинья называла их роман болезнью, проводив его до вокзала, она приходила к старой даме, садилась в угол огромного дивана, куталась в шаль, достойную своей хозяйки, настоящей шерсти не страшны годы и испытания, когда-то она спасала Аксинью своим ненавязчивым теплом, сейчас дарила покой ей. Аксинья заваривала чай, разливала янтарный напиток по чашкам, тихонечко помешивала ложечкой, растворяя крупинки сахара.

- Ты не расстраивайся, каждая разлука предвещает новую встречу, поверь мне моя девочка, он всегда будет к тебе приезжать, ты любима, не смотри ни на кого, ты думаешь, что те кто в браке, со штампом в паспортах и ярлычками муж, жена есть одно целое, чушь, можно быть венчанной, расписанной, но не быть костью от кости, можно быть за тысячи километров, никем в глазах людей, но связанной со своим человеком всеми способами, когда мы уйдем в вечность, никто не спросит чья ты жена, небеса соединят тебя с тем, в чьих руках твое сердце.

Голос убаюкивал, аромат фиалок источаемый шалью умиротворял, веки тяжелели, спать, спать, как можно дольше. Аксинья укрывала ее потеплее, не тревожа, уходя на раскладное кресло сторожить сон единственного человека оставшегося в ее жизни.

Две женщины, старая и молодая, одинокие для всех, отмеченные свыше главным, умением любить беззаветно.

После его очередного отъезда, она погружалась в свою жизнь, монотонную, со стороны невыносимо скучную, молоденькие девчонки, живущие в квартирках по-соседству перешептываясь называли ее в лучшем случае синим чулком, в худшем старой кошелкой, которая не способна удержать любовника.

Первое время слова в спину ранили, ссадины, царапины долго затягивались, но на их место постепенно приходили новые ткани, плотные коллоидные рубцы, некрасивые, жесткие, по ним можно наносить сотни уколов, не больно.

В одну из одиноких ночей, ворочаясь с боку на бок, подбивая подушку, поддергивая одеяло, в тщетных поисках тепла, ее накрыло осознание того, они не любовники, нет, конечно в общепринятом смысле, она любовница, но только не для него, больше ничье мнение ее не интересовала. У них не было будущего, рисуемого большинством женщин в мечтах, когда желанный объект мужского пола женится, давая статус и фамилию, но у них было настоящее, немного дней в году, прожитых, осознанных, бесценных.

Могли ли она довольствоваться крохами, могла, это были ее золотые крохи, ее судьба, любовь, мужчина, никто ей не был нужен, только он со всеми его недостатками и странностями, привязанностью к сладкому и тяжелыми, давящим объятиям, в которых можно задохнуться, с его отвратительной привычкой временами отгораживаться от нее, выстраивая невидимые стены, вдоль которых она ходила, теряя драгоценные часы.

Когда он заходил за эту ненавистную стену, ей хотелось кричать, шарить руками по каменной кладке, в поисках расщелин. Постель становилась огромной, словно расползалась, она лежала на одной стороне, он на другой и между ними была пропасть, холод и тоска, она ждала, когда он заснет, чтобы попытаться подтянуться к нему поближе, прикоснуться, обнять спящего, но даже во сне он был за своей каменной крепостью.

Это было мучительно-больно, спасало лишь то, что такие периоды не длились долго, в какой-то момент он вновь возвращался к ней, молчаливо жался к ее спине, притягивая ближе, руки обвязывались вокруг ее талии, словно резинка стягивающая ложки в футляре, волна теплого ото сна дыхания опаляла ухо, выдох — извини.

Она извиняла, прощала, обхватывала ладонями замок его рук, гладила напряженные костяшки, призывая расслабиться, вжималась в него, затягивая в себя, забирая все то, что он задолжал за часы вдали от нее.

Многие любящие люди, не имеющие шансов быть вместе постоянно, пишут друг другу письма, записки, она не выносила эпистолярный жанр, как можно было выразить словами то, что она чувствовала, переживала, как ждала и радовалась, любила и страдала, разве можно описать то, как расцветает в мае под ее окнами сирень, передать сухими буквами аромат свободы, источаемый крошечными лиловыми цветками, собранными в неопрятные грозди.

В сирени есть что-то дикое, женское, взгляни на соцветие, подумаешь, слишком сладко, приторно, крикливо, но вглядись в глубину, увидишь как эта неряшливость рассыпается на мельчайшие, ранимые создания, прячущие свою нежность за маской излишества.

Не было писем, были памятные вещицы, вроде длинных дивных серег, в изящных мочках ее ушей, свитера, связанного на тонких спицах, плотной вязки, словно машинной, коробок домашней выпечки, одного Богу известно, где и когда она умудрялась выискивать продукты, но еще больший вопрос, где она пекла, коробки перевязывались плотной нитью, обертывались в бумагу, словно это покупка из ближайшего магазина. Легко обмануть, главное включить фантазию.

Они не были любовниками, они были двумя любящими, несчастливо-счастливыми людьми, со стороны легко судить, клеить ярлыки, говорить, подумаешь, он не находит возможности устроить отношения как положено, почему она не пригрозит, не выставить ультиматум, не покажет, что может уйти к другому, тому кто даст ей семью, положение и стабильность, но все это пересуды, не имеющие отношения к ним двоих, людям без будущего, но с настоящими и прошлым, разве этого мало для счастья?

Тайн между ними не было, друг для друга они были раскрытыми, прочитанными, изученными вдоль и поперек книгами с затертыми уголками вместо закладок, надежды на то, что они будут вместе всегда не было никакой, в другом городе в большой квартире не пятом этаже его ждала прикованная к постели жена, ненавидящая сам факт его существования на белом свете, женщина которая хотела бы, да не могла его отпустить.

Они поженились студентами, скоропалительный брак, сиюминутная прихоть, основанная на страсти, консервативные родители и подсуетившаяся будущая свекровь, он сам толком не понял, как поставил роспись, как перенес молодую жену через порог дома. Время неслось, они учились, не обремененные бытом, рядом была свекровь, варившая обеды, тесть зарабатывающий на всю семью, готовый в любой момент одолжить молодым машину.

В тот день они возвращались с дачи, он был за рулем, жена сидела рядом, сзади посапывал свекор, тихая улица, мокрый после дождя асфальт, наступающие сумерки, убаюкивающее урчание мотора, глаза слипались, хотелось спать, он проснулся спустя неделю от режущего глаза света в комнате пропахшей стерильностью и лекарствами.

Наконец-то, донеслось до него. Ты должен был давно прийти в себя, травм серьезных нет, не то, что у твоей, голос осекся. Что случилось с женой ему сказали позже, аккуратно, так чтобы он не сорвался, срываться было от чего. В тот момент, когда его глаза на долю секунды закрылись, из-за угла в них влетела другая машина, позже он будет перебирать секунда за секундой тот день, пытаясь понять,смог бы он увернуться, не сомкни глаз, сколько бы ему не говорили, что не смог, чувство вины не становилось меньше, оно словно тяжелело день ото дня, пропитываясь словно губка водой.

Свекор погиб на месте, не приходя в себя, жена из молоденькой хорошенькой женщины превратилась в прикованного к постели инвалида без шанса на выздоровление. С того дня они были связанны до конца дней своих, свекровь тронулась рассудком, он не мог оставить жену, став ее сиделкой в свободное время и добытчиком средств на медсестер, лекарства в другое. Карьера шла в гору, семьи не было, жена, сохранившая рассудок,осознающая, что ее жизнь подошла к концу с каждым днем ненавидела все сильнее, его вина была даже не в том, что он был за рулем, в одни дни она кричала, что он должен был сдохнуть в тот день, в другие дни, что должен был добить ее.

Командировки по работе были необходимостью, в одну из них он встретил ее, ту единственную, которая стала смыслом жизни, отдушиной, благодаря которой у него оставались силы возвращаться к жене, чтобы менять простыни под ней, выслушивать то, как она его ненавидит вперемешку со слезами.

С первого дня знакомства он рассказал ей все, понимая, что не в праве держать в неведении женщину, достойную лучшего, чем он, уж точно не виновника гибели свекра и того, кто сделал жену инвалидом. Выговариваясь впервые за десять лет, прошедшие с момента аварии, он не заметил, как уткнулся в ее грудь лицом и разревелся как брошенный в темноте ребенок. Он не плакал много лет. Тонкие пальчики перебирали его волосы, надавливали подушечками, ослабляя тиски, сковавшие голову, - тшш, тшш, ну хватит, успокойся, прошу успокойся. Обняв его голову руками, она баюкала его словно маленького мальчика.

С того дня он не разрывался между двумя женщинами, к одной он был привязан морскими узлами вины, другая стала его тенью, сердцем, душой, узы брака, узы сердца, какие были сильнее, только Богу известно.

Жена подозревала измену, в дни, когда ей было особенно тяжело, сквозь стиснутые зубы, шептала, - ты никогда не уйдешь к ней, никогда, только через мой труп, у меня сильное сердце, я не позволю тебе быть счастливым, ты до конца наших дней будешь ходить за мной.

        - Буду, куда я денусь, спокойно говорил он, переворачивая ее на бок, словно туго спеленутого младенца, вытягивая из под нее грязную простынь.

Простыни, лекарства, массаж, чтобы не было пролежней, час за часом, пока жена не засыпала, тихо затворив дверь, сгорбившись он шел в соседнюю комнату, падал в кресло, дотягивался до телефона, чтобы услышать тонкий, воркующий голос, от которого становилось легче, словно звуки, слетающие с губ той, которая ждала его в крошечной клетушке-комнатушке снимали усталость, смывая горечь.

Она говорила обо всем и ни о чем, улавливая его настроение. Ему хотелось ребенка, очень, никто, даже она не знал о том, как сильно он мечтал увидеть первые шаги, услышать первое слово, это не было примитивным желанием продолжить род или привязать любимую женщину к себе покрепче, ему был нужен смысл, маленький человек, глядя на которого будешь видеть, что жизнь не проносится впустую.

         - Я жду тебя, всегда жду, ты не думай, что я прошу тебя приехать поскорее, хотя конечно мне хотелось бы, чтобы ты приехал как можно скорее, ты главное приезжай,когда сможешь.

          -   Как ты? Что нового.

     - Сирень распускается, весна, Аксинья о тебе спрашивала, передавала привет, соседки сплетничают, временами кажется, что я крошечная кукла в игрушечном домике, знаешь, я видела такие домики в музее.

          -  Да, да, не обращай на них внимания. Пусть говорят. Ты лучше не о них, о себе расскажи.

          - Знаешь, у нас кажется получилось....

Он заберет ее из роддома спустя 7 месяцев, прижимая к себе плотно завернутую в стеганное одеяльце дочь, в окошко кружевного конверта выглядывало маленькое розовое личико, напоминающее розовый бутончик, крошечный ротик, темные брови, пушок выбивающийся из под вязанной шапочки. В этот день не было никого на свете счастливее его, вносящего их дочь в крошечную клетушку-комнатушку некогда огромного величественного дома. Приезжая, он не спал ночами, прижимая к себе ту, которая подарила смысл жизни, стоило раздаться кряхтению из детской люльки, осторожно размыкал объятия, боясь разбудить, шел к дочери, вынимал ее, - что ты, не плачь.

Он будет приезжать так часто, как сможет, ему посчастливиться увидеть ее первые шаги, услышать первые слова, отвести в первый класс и застегнуть золотые часики на худеньком запястье в день школьного выпускного. Жизнь разделенная надвое, сердце напополам, не выдержавшее чувства вины, когда он был со своей женой рвался к любимой и дочери, будучи с ними грыз себя, переживая что с женой может что-то случиться. Сколько может выдержать одно сердце, ровно столько, сколько бьется сердце того, кому он дорог.

форум