Сколько им было, сколько их было. Сегодня, когда прошли годы и почти никого из них нет на этой земле, они часто навещают меня в снах, где молодость и беззаботность была спутником каждого - мечты, надежды, стремления, так много дорог, но никто не знал, что конец будет единым. Как часто в холодные дни августа, когда ледяные капли дождя барабанят по серой земле, я прихожу к ним в гости, вглядываясь в их мягкие улыбки, застывшие на мертвом мраморе. Мальчики.
Компания была шумной, все они были почти на 18 лет старше меня, такие разные и похожие одновременно, их крутил водоворот сумасшедших 90-ых годов, когда в один миг вдруг стало понятно, что прежние устои рухнули, а новые не созданы, да и будут ли созданы непонятно. В те дни все были опьянены свободой, хотелось бунтовать, кричать, требовать, получать от жизни все, выпивая ее до капли, не оставляя на дне даже малейшего осадка. Мир был отрыт, он начинался в старом школьном гараже, который за мизерную плату они арендовали у старика директора. Древний грузовик был выдворен на улицу, а гаражное помещение занято кучей иномарок, которые ребята гнали из Польши, Германии и одному богу известно, откуда еще. Машин было так много, что я путалась в них, мне едва исполнилось 5 или 6 лет, я была маленькой и любимой всеми этими мальчиками, я была для них кнопкой, кукленком, младшей сестрой заводилы, того, кто организовал дело, поставил на поток. Он едва окончил школу, был сплавлен родителями в КАТу, и через месяц был выставлен за неуспеваемость. В те дни Даню интересовали только машины, друзья и, пожалуй, женщины, их было много, я забывала имена, разница была лишь в цвете волос и запахе духов, что источала их кожа, помню, каким раздражающим было их тисканье, все эти девчонки имели дурную привычку сюсюкать со мной, словно я младенец. Из всего сонма разукрашенных по последней моде девиц выделялась парочка, знать бы мне тогда, что спустя годы, они обе будут провожать его в последний путь. Странное зрелище, две любовницы, почти жены, казавшиеся мне абсолютными пустышками, они отнимали у меня внимание брата. Любила ли я хоть одну из его избранниц? Нет, никогда. Становясь старше и умнее, я начинала их жалеть, примитивно и как-то по-женски, ведь не думаю, что он любил хоть одну из них, его единственной страстью были машины, затем, шли друзья, авторитетом в его глазах обладала только мама, ее он боялся. Она, будучи женщиной холодной и сдержанной, могла уничтожить одним словом или взглядом, именно мать гоняла его по школьной площадке, стегая крапивой, когда в 18 он вдруг надумал жениться. Какое там жениться - паспорт был спрятан, а наш мальчик скрылся от матери в погребе у бабушки, правда, он все же стащил паспорт и расписался, месяцев через семь или восемь родилась девочка, заброшенный, лишний ребенок, которого мама потом воспитывала, одевала, обувала, но особо не любила. В моей памяти Маня навсегда осталась тоненькой как цыпленок, с выпирающими ребрами и слезами на глазах, она умела плакать как по заказу, ревнуя отца ко мне, к моей маме, да и ко всем, кто отнимал его у нее. Нас растили вместе, но мы никогда не были близки, два совершенно далеких друг от друга ребенка.
Две девочки росли среди гвалта мужчин, которые вечерами собирались в гараже и шумно обсуждали новую машину, пригнанную на переборку, покраску, им было интересно все, в кассетнике кричал Цой, даже сейчас я не могу слушать его надрывный голос, требующий перемен. Почему перемены, зачем? Уже тогда, будучи ребенком, я мечтала только о постоянстве, о том, чтобы мальчики утихомирились, не исчезали на дни, недели, месяцы. Они так часто пропадали из поля зрения, и иногда нам с Маней казалось, что они не вернуться, но стоило только этой мысли мелькнуть в нашем детском сознании, как Даня появлялся в доме с криком: «Где милюзга?» Из его рук сыпался ворох подарков - дефицитные импортные вещи и упаковки жвачки Дональд Дак, он тискал нас, высоко подбрасывая, он был высоким и сильным, барахтаясь в его руках, мы знали - не уронит. Даня был праздником, буднями, надеждой и разочарованием, для семьи он был всем. Странное чувство, но я всегда знала, что наш Даня - большой ребенок. Мама часто повторяла, что в ее глазах он дельфин. Спустя много лет, глядя на его фото, я думаю, она была права, в нем было что-то он этих удивительных животных, скорее всего ощущение мира и тепла, подернутое зыбким чувством наивности. Да, он всегда был слишком добрым, доверчивым, готовым отдать последнюю рубашку, больше всего веря в друзей.
Мальчики - его круг, тогда им было около 20-25, все они крутились в бизнесе, новое слово, которое почему-то отдавало гнилой отдушкой и заключалось в водовороте денег - занять, вложить, получить прибыль, снова занять, вложить, и так до бесконечности. Первые деньги, как правило, они брали у родителей, помню, мама сняла с себя все золото, положила на ладонь брату, со словами: «У меня больше ничего нет». Пока дело встало на ноги это золото столько раз закладывалось и перезакладывалось. В те дни я часто слышала от него: «Маленькая, не смотри на нас, не запоминай наш образ жизни, все это большая ошибка, все мы гончие псы, и однажды все сдохнем, не добежав до цели, сгорим, понимаешь? Нет для нас будущего, учись и всегда помни, что женщина - это святое, не позволяй пользоваться собой, не используй других, но главное - мужчина должен уважать тебя, если он пренебрегает тобой, уходи, не оборачиваясь, не раздумывая, спасай себя, позволишь хоть раз вытереть о себя ноги, станешь половой тряпкой». А потом со смехом добавлял: «Не кури никогда, женщина с сигаретой на вкус как пепельница». Смешно, но все его пассии дымили как паровозы. Я не понимала его слов, но запоминала каждое, его нет уже больше 10 лет, но эти слова звенят в моей голове.
Самые яркие воспоминания детства были связаны с ним. Даня обожал скорость, в глубине меня таилась дикая смесь боязни и благоговения перед его навыками вождения, чаще всего я сидела на переднем сиденье, вцепившись в панель пальчиками так, что белели костяшки, в ушах звенела эклектичная смесь музыки и ветра, влетающего в окна. Я пыталась слушать его рассказы, но понять хоть что-то сквозь какофонию звуков было невозможно. Он любил говорить о своих женщинах, его брак рассыпался быстро, никто в семье не заметил этого союза, но его бывшая жена в глазах всех так и осталась первой и законной, они сходились, расходились, чаще всего Даня искал у нее утешения после разрыва с очередной подружкой. Ирина всегда принимала блудного мужа, возвращалась в комнаты старого дома, которые им перешли от бабашки после свадьбы, приводила все в идеальный порядок, и, затаившись, ждала момента, когда вновь ему наскучит. Жалела ли я ее? Иногда, но это было редко. Они оба никогда не были верны друг другу, в их сумбурных жизнях всегда появлялся кто-то третий, но по странному стечению обстоятельств они всегда сходились. Только с ее возвращением заброшенное жилище превращалось в дом, железки, друзья и музыка никуда не исчезали, просто приобретали некую упорядоченность. Сегодня ей почти 50, уже нет прелести молодости, огня в глазах, но Ирка всегда приходит к нему на могилу с букетом пурпурных роз. Их дочь давно выросла, в ней нет и намека на ту тростиночку, Маня удивительно похожа на отца, и все так же нелюбима бабушкой. Оглядываясь в прошлое, я вижу его жену совсем молоденькой девочкой, ее лицо было усыпано веснушками, а волосы всегда пережжены блондораном, Даня над ней подшучивал, говоря: « Дуреха, к чему эти экзерсисы? Ты же так облысеешь». Ирина смеялась, отмахивалась: «Что ты понимаешь в красоте?»
После нее была вторая почти жена, полная противоположность первой, маленькая пухленькая женщина с миловидным личиком и абсолютным отсутствием мозгов, я заметила это будучи ребенком, годы лишь подтвердили мои догадки. Галка не была аккуратисткой, скорее была неряшлива, простовата, я никогда не могла понять, что же он в ней нашел. Вокруг него всегда было так много красивых женщин, этот выбор был странным, но с ней Даня прожил долго. Приходя к брату домой, я всегда понимала кто сегодня хозяйка. Все его женщины не любили меня и мать, одну за то, что он всегда принимал ее сторону, а вторую за то, что всегда была важнее, даже его дочка была после. Странно, но Даня любил меня больше, чем свою плоть и кровь, наверно сказывалось то, что будучи младенцем я оставалась под его присмотром и он возился с грудничком. Взрослый парень менял пеленки и кормил меня из бутылочки, правда однажды зачем-то положил мне в кроватку батон белого хлеба, я с упоением облизывала его до прихода мамы, она была в ужасе, Даню отругали, я не помню этого, но белый хлеб стойко не люблю.
Он носил меня на плечах, тискал и щекотал, оберегал и баловал. Больше всего я любила бывать с ним в гараже, когда собиралась его компания, меня усаживали в одну из машин, включали музыку и забывали обо мне, я слушала их разговоры, наблюдала, запоминала, словно чувствовала - необходимо запечатлеть каждого, не упустить, не забыть. Воздух был пропитан запахом солярки, бензина и машинного масла, в него впутывался аромат растворимого кофе и сигарет, иногда вклинивался аромат женских духов, но только тогда, когда кто-то приводил с собой девушку, ее подсаживали ко мне в машину, и мы болтали обо всем и ни о чем, но обычно она расспрашивала меня о своем спутнике.
Когда стал рушиться этот идеальный мир, мир моего детства? Я точно помню день, когда их стало на одного меньше. Самый отчаянный из мальчиков разбился на мотоцикле, мокрая дорога, большая скорость и его бесшабашность сыграли злую шутку, он никогда не носил шлем. В моей памяти ему чуть больше 25, он одет в черную касуху, на губах блуждает улыбка, а в верхнем кармане лежит жвачка.
Он открыл счет их жизням, после него мальчики стали уходить один за другим, странно, болезненно и несправедливо.
Раскол семьи начался незаметно, подобно тому, как на фарфоровой чашке возникает крохотная трещина, она со временем увеличивается, а ты видишь ее лишь тогда, когда чашка вдруг раскалывается в твоих руках, обдавая кипятком пальцы.
Даня в то лето часто жаловался на боли в ноге, на все уговоры обратиться к врачу говорил: «Зачем, я ушибся, синяк пройдет и все наладится». Не налаживалось, становилось только хуже и хуже, спустя неделю или две, я не помню точно, он стал прихрамывать, вскоре ему понадобилась трость. Даня был упорен в своем нежелании идти в больницу, расползающаяся по ноге гематома не пугала его, синяк, что с него взять, только это сине-фиолетовое пятно захватило почти все бедро и медленно подбиралось к колену. В те дни он начал пить, мы не понимали почему, все были слепы и глухи, брат упорно молчал и пил, позже я поняла - он глушил боль. В больницу Даня попал по скорой, разбудив криком весь дом, в то предрассветное время наша семья разорвалась на куски, которые больше никогда не суждено было собрать.
Каскад темных картинок – больница, врачи, халаты, сестры, рентгены и томографии. Снимки в руках отца, он не понимал, что на них, я умела их читать – саркома, она пожирала его изнутри, ее лапы овладели всем телом, властвуя и разрушая. Черно-белый снимок, такой прозрачный и ужасающий, почти угольные пятна, пустота и мрак. Мой оглушительный крик, взметнувшийся в потолок родительской спальни. И осознание - жуткое осознание, что это конец, конец всего, конец Дани. Слезы? Их не было. Какое право я имела на слезы в те дни? Плакать - это удел слабых, мне надо было быть сильной, родители состарились за один день, словно на их плечи свалился непомерный по своей тяжести груз, мама стонала от бессилия, а отец молчал, и эта тишина была хуже крика. Даня лежал в палате, шутил с медсестрами, все эти девочки попадали в плен его обаяния, он умел очаровывать женщин, и даже то, что он уже не ходил не имело значения. Наш мальчик исчезал, подобно рассевающемуся туману в холодное летнее утро. Я приходила к нему и не узнавала, он менялся каждый день, час, минуту. Четкое, убийственное понимание, что сделать уже ничего невозможно, лихорадочно крутилось в моем воспаленном сознании, но надо было что-то делать, бежать, кричать, спасать. Нестись, чтобы не сойти с ума, вместе с матерью и отцом, его женами и дочерью, мне надо было держать их всех. Но что я могла? Ничего, лишь сохранять ледяное спокойствие и выдержку, нельзя было показать Дане, что конец неминуем. В его палате постоянно кто-то дежурил, чаще всего мама и одна из его настоящих-бывших, две эти женщины в один момент сплотились, словно понимая, сейчас не время его делить, тянуть на себя, надо быть рядом и помогать. Он становился ребенком, которого мы кормили с ложки, меняли под ним простыни и переодевали, его тело высыхало на глазах, от былых мускулов не осталось и намека, кожа стала пепельно-серой. И только его взгляд был прежним – сильный, с искорками, зовущий и верящий, он не терял веру до последнего вздоха, повторяя: «Маленькая, я выкарабкаюсь, я не загнан, слышишь, пес еще всем покажет». Я держала его руку в своей ладони и кивала в ответ, в душе все сжималось от понимания - не выкарабкается, загнан, умирает. Тогда мы много и долго разговаривали, обо всем и ни о чем, он учил меня жить, но я уже умела жить, дышать, но как дышать, когда воздух отбирают, любить, но сам он не любил, верить, а во что верить?! В Бога? Тогда я поняла, он не слышит людские мольбы, не видит их отчаяние, я осознала эту простую истину в тот момент, когда мама рыдала на мраморном полу старой церкви, в которой нас крестили, прося спасти ее мальчика, но разве ее голос был услышан? Я четко поняла - верить надо только в себя. Спустя месяц нас выписали домой, умирать. Просьбы оставить Даню в больнице не сработали, мы боялись везти его домой, кто будет колоть уколы и ставить капельницы, как доставать обезболивающие в обход аптеки, как объяснить, что промедол уже не помогает. Никто не слышал. Мы научились всему. Странно, но более всего пугала лестница в бабушкин дом, 12 ступеней, на которые с легкостью взбегал здоровый человек, и непреодолимая преграда для того, кто не ходит. Нас спасали мальчики, они носили Даню на руках, когда он стал невесомым от худобы, на одеяле, когда любое прикосновение приносило муку. Мы мечтали дожить до весны, тепла, чтобы он увидел, как расцветает его жасмин в заброшенном саду, распускаются первые цветы, весна дарила надежду, все верили в чудо, понимая, что чудес не бывает.
То утро было теплым, в воздухе парил нежный, едва ощутимый аромат свежести, первой робкой листвы, пробивающейся на оттаявших после студеной зимы ветках, и тонкий запах первоцветов, проклюнувшихся в глубине сада. Нотки скорее были осязаемые, чем ощущаемые.
Даня жмурился под ласковыми лучами обманчиво-мягкого солнца, в его зеленовато-серых глазах мерцали золотистые крапинки, раньше я не замечала их, но сейчас они притягивали к себе, словно хотели что-то сказать. Брат улыбался, разглагольствуя о чем-то незначительном, иногда ударялся в воспоминания, я видела, он плавает в волнах прошедших дней, там, где он был здоров, счастлив. Он без умолку говорил о своей первой машине, которую перебрал вплоть до винтика, сетовал, что последняя его «девочка» стоит и ждет его, а он все никак не встанет на ноги. Я старательно вглядывалась в его лицо, пытаясь понять, что изменилось, что происходит? Видела, он другой сегодня, в его голосе не было обреченности, в движениях боли, а во взгляде тоски, прищурившись, я коснулась пальцами его колючего подбородка, прося посмотреть на меня, когда наши глаза встретились, я увидела то, что всколыхнуло в глубине болезненную волну боли - надежду. Мы молчали.
Холодная капля упала мне на лоб, я вскинула голову, молясь, только не дождь, мы одни во дворе, я не смогу затащить Даню в дом, но это была всего лишь белая птица - голубь. Он ворковал, глядя на нас, в его белоснежное оперение вкрадывались несколько серых перьев, склонив головку, он потоптался на ветке сирени и взметнулся ввысь, растворяясь в синеве неба.
Брат схватил мою ладонь, притягивая к себе, и прошептал: «Ну вот, за мной пришли». Он говорил быстро, сумбурно, словно спешил отдать указания, его слова никогда еще не были такими уверенными и четкими: «Не позволяй матери рыдать, ты знаешь, она может убить себя тоской, отца не подпускай к спиртному – сопьется. Маня, Маня уже почти потеряна, но приглядывай за ней. Сама будь осторожна, учись, держи голову гордо поднятой, ты со всем справишься, и еще - никаких поминок, слышишь, никаких поминок в этом доме, и тетка, скажи, чтобы ее не было близко». Он вдруг резко замолчал, а потом добавил: «Ты только не забывай о Теше». Мальчик, его сын, родился 8 месяцев назад, я нянчилась с ним, когда его мать сидела у постели Дани, ребенок сейчас был обузой, он переходил из рук в руки, то ко мне, то к бабушкам, изредка к матери. Теша был маленьким, хрупким, родился недоношенным. Увидев его впервые, я подумала: «Какой страшненький, ущербный, он наше наказание за грехи». Но спустя месяц он вдруг выправился, стал обычным младенцем - нервным, беспокойным, жалким. Я любила его, часто ходя по замкнутому квадрату комнаты с ним на руках в течение бесконечных ночных часов, представляла, что он мой, но это было заблуждение. Сейчас, мы далеки друг от друга, я редко вижу его, Галка увезла его сразу после похорон, проводя невидимую черту между семьями, они приезжают раз в год, в день его рождения, со словами: «Ну, и что вы нам подарите?»
Дани не стало теплым весенним днем, отец позвонил, крича в трубку: «Ушел, он ушел».
Все закружилось в немыслимом водовороте: родня, крики, плач, обезумевшая мать, сгорбившейся отец, воющая Маня, скулящие настоящие-бывшие. Среди всего этого шума, я словно застыла, помня, надо держать их всех в руках, не позволяя всему рухнуть. Поминки были, но не в доме, а в ресторане. Их организовывали мальчики, которые, словно осиротев, скукожено постояв у гроба, тихо выходили во двор, оставляя купюры на крышке гроба, они молчали, терли подбородки, кто-то нервно проводил пальцами по всклокоченным вихрам волос, все они остались без вожака, и уже тогда их осталась половина. Я переводила взгляд с одного лица на другое, с удивлением отмечая, не хватает того, этого. Когда их не стало, замутненный разум давал подсказки – Шурка бесследно исчез, его найдут спустя 5 лет после похорон Дани, закопанным в лесу, за что его - мы так никогда и не узнаем, Митя разбился на новой машине, а Костик спился после смерти жены, не пережил одиночества.
В день похорон с самого утра лил дождь, стена серой воды, словно небеса плакали, провожая Даню, процессия была длинной, я смотрела в окно автобуса, думая, почему так много машин едет за нами, почему включены фары? Бесконечные почему. Искра понимания мелькнула в мозгу – это все его друзья. Все, они приехали, кто из Канады, кто из Польши, отовсюду, они приехали проводить его. Солнце вспыхнуло среди серых облаков, когда первый ком земли ударился о крышку гроба, небо встречало его улыбкой.
Следующие несколько лет унесли тех, кто остался, почти все мальчики ушли, для меня тяжелее всего было принять смерть Димки, он прошедший две военные компании, вернувшийся невредимым, умер от той же заразы, что и Даня.
Смогла ли я выполнить все указания брата? Нет, у меня не было достаточно сил и знаний для этого. Меня хватило на то, чтобы спасти мать, выучиться, и с болью смотреть, как спивается отец, а Маня блуждает по жизни. Она выскочила замуж, едва ей исполнилось 18, родила и сегодня ее девочке 7. Я иду по жизни с гордо поднятой головой, у меня нет иллюзий и призрачных мечтаний, но есть ясное понимание, как и зачем жить.
Ирина молодится, ища спутника жизни, а Галка отдалилась, до меня иногда доходят обрывочные сведения о ней, но очень мало.
В последнее время Даня часто мне снится, он улыбается, болтает без умолку, я даже чувствую его тепло, ощущаю запах кофе и сигарет, он счастлив, спокоен, где-то на заднем плане всегда стоит одна из его машин, он машет рукой, объясняя, как он переделал ее для себя. Я спрашиваю его о мальчиках, он задумчиво замолкает и прищуривается, произнося: «Нам здесь хорошо, спокойно, мы больше не несемся по жизни в поисках мечты, наш путь пройден».
Я протягиваю ему руку, но он отмахивается и шепчет, склоняясь к моему уху: «Маленькая, ты в начале пути, тебе здесь не место».

Источник: http://robsten.ru/forum/36-1060-1