Оглавление:
2 часть
3 часть

____________________________

Все в этой жизни подвержено изменениям.
Все способно на изменения глобальные.
И все, абсолютно все, обычно меняется неожиданно, скатываясь со снежной горы и комом оседая на голову после точного броска. Снегом, который теперь, из-за столь явного присутствия в календаре апреля, не сыскать днем с огнем.
Вот уже которую по счету минуту Эдвард сидит передо мной на коленях, поочередно поглаживая каждый пальчик на ладонях, а я не могу заставить его подняться.
Контролируя голос, лицо, искоренив слезы и все, что может их вызвать, я попросту не в состоянии еще и командовать. Никогда прежде я не чувствовала себя настолько изможденной, выпустившей все соки.
Причиной тому гроза, плохое питание, недосыпание – я не знаю. Да и, собственно, не хочу знать.
Сердце, которому не прикажешь и которое даже самые разумные доводы всегда отказывается слышать, сейчас бьется как у самого живого из всех живых человека. Несется, перепрыгивая преграды в виде моих попыток его унять, разгоняет кровь, бьется о грудную клетку и вдохновленно, радостно, восхищенно поет о том, что его половина здесь. Что его половина вернулась и не бросила на произвол судьбы. Что его половина горит и переливается, светится от счастья, произнося «я люблю тебя» бархатным баритоном. И всё вокруг, и все вокруг напитываются этим маленьким праздником жизни…
И, возможно, поэтому я отказываюсь, пусть и неформально, заставлять Эдварда вставать. С этого ракурса, благодаря его позе, я могу вдоволь насмотреться на дорогое лицо и не быть замеченной, списав это на разглядывание его пиджака, кухонных шкафчиков за нашими спинами, арки, откуда должны в скором времени появиться младшие Каллены, да чего угодно!
А прежде голову приходилось задирать мне.
Теперь черед Эдварда и он отлично справляется – взгляд с каждой секундой мягче. А его руки все так же мне покорны, давая обращаться с собой так, как того хочу. На них больше нет царапин от ногтей Конти, зато есть парочка синяков, по очертаниям напоминающих подушечки больших пальцев. Я догадываюсь, чьи это отметины. И я не хочу даже думать, потому что меня мутит, как они наносились.
Мой Алексайо выглядит уставшим и не выспавшимся, он бледен, однако глаза горят так живо, губы улыбаются так ласково, а морщинки у глаз и рта от искренности этих улыбок столь красноречивы, что мне не позволено сказать, будто ему нехорошо.
Но без ложной скромности следует добавить, что хорошо со мной. Это подтверждают столь теплые взгляды, прикосновения и, конечно же, признание, что до сих пор звучит у меня в голове на бесконечном повторе. Слова сначала убивают, а потом воскрешают – миллион раз. Я ни о чем больше не могу думать.
- На тебе галстук…
Невозможно не заметить появление моего голоса в тихой столовой, где впервые за столько дней не пугают на стенах гравюры, а деревянная поверхность стола не служит напоминанием о грозовой ночи. Не настроенная говорить, не имеющая представления, что говорить, я все же говорю. Не могу удержаться.
Эдвард, словно бы впервые заметив его, опускает глаза на свой аксессуар. Матово-синий, дополняющий его темный костюм.
- Галстук, Белла. Да.
- Ты не любишь галстуки…
Длинные пальцы с нежностью, от которой мурашки по коже, проходятся по моей ладони.
- Но тебе ведь они нравятся? – вкрадчиво зовет Алексайо.
Он никогда не уезжал. Никогда не было ни его Маргарит, ни его лжи, ни его глупых правил. Была я, был он сам и были чудесные, светлые дни, пусть холодные, пусть морозные… но они делали нас счастливыми. И приводили в подобный трепет, что я чувствую сейчас от каждого его касания. Это почти мазохизм – в душе что-то рвется, но убрать руку, отказаться – нет от наслажденья сил.
Я себя боюсь.
- Ты не должен их носить из-за меня…
Эдвард примирительно пожимает мое запястье, обвив его покрепче. По венам со скоростью света несется ток, вонзаясь в самые чувствительные места души.
- Сегодня просто особенный день. Все в порядке.
Исчерпывающе.
Я безрадостно хмыкаю, отведя взгляд. За окном стучит по подоконнику начавшийся весенний дождь, а ветер завывает раненым зверем, колыхая голые деревца под окнами. Летом у Эммета здесь сад.
- У тебя обветрены руки, - подушечкой большого пальца Каллен-старший осторожно проводит по тому участку моей ладони, о котором говорит.
Все так же наблюдателен.
Я моргаю раз и еще второй, прогоняя неожиданную пелену.
- Это защитная реакция кожи на неблагоприятные погодные условия, - длинным многословным текстом отвечаю, садясь ровнее. Часть расслабленности уходит, уступая место собранности, и моих сил становится еще меньше. Очень хочется плакать. Очень хочется спать. И очень, очень хочется уткнуться Алексайо в шею, обвить его за талию и никогда, никуда больше не отпускать.
Я пережила первую разлуку с меньшими или большими потерями, это так.
Но как теперь пережить вторую, если он ее планирует, не имею понятия… не могу. Я не смогу.
Это все равно что ослепить человека ярким светом звезд, а затем вернуть тьму на небо перед. Потеряв звезды, он потеряет себя… он не будет жить и ждать ночи, чтобы увидеть их… он погибнет.
Страшные собственнические настроения атакуют сознание.
- Мы излечим твою кожу, Белла.
- Она не будет такой же мягкой…
- Она будет здорова, - краешком губ муж мне улыбается, - и не будет тревожить тебя болью.
Мы точно говорим о руке?..
- Я ненавижу резкие запахи мяты и эвкалипта.
- Есть иные чудесные мази, - Эдвард вздыхает, не спуская с лица нежного выражения, - не беспокойся.
Я заканчиваю этот разговор – просто убираю ладонь, спрятав в длинном рукаве своей кофты. Мне холодно в столовой и чай, выпитый десять минут назад, совершенно не греет. Я замерзаю, поежившись.
И только теперь, будто увидев наконец со стороны всю неправильность наших поз, поспешно впиваюсь в Аметистового глазами.
- Встань… не сиди так… не так…
Он принимает мое волнение и торопливость с пониманием. Совершенно не смущенный прежним положением дел, но готовый изменить его, если мне так хочется, Эдвард встает.
Он неловко оглядывается вокруг, подыскивая для себя новое место, а я, находясь на уровне чуть ниже его солнечного сплетения, перебарываю в себе преступное и оголтелое желание прижаться к синей рубашке. Я знаю ее мягкость, фактуру, тепло и аромат. Я нуждаюсь в этом до скрипа зубов и скрюченных пальцев… но не позволяю себе. Не сейчас.
- Я могу сесть рядом с тобой? – мужчина осторожно прикасается к спинке соседа моего стула. Такого же по-темному большого.
- Если тебе хочется быть рядом…
Эдвард вылавливает в моем согласии особую фразу. Морщинок на его лице становится чуть больше, а вот глаза наливаются такой сострадательностью, что можно удавиться. Это уже не влечение, нет. Это уже не природная доброта, что неустанно треплет ему нервы. Это правда любовь. Ее волны, исходящие от мужа, я по-настоящему чувствую.
- Всегда хочется, - кивает он, садясь рядом. Расстояние между нашими руками теперь – два сантиметра. Но я не протягиваю своей ладони, а Эдвард своей – не заставляет меня переплетать их. Просто близость – это тоже хорошо… от нее легко дышится и нет за окнами страшных огненных проблесков.
- Могу я спросить у тебя?..
Алесайо с готовностью обращается в мою сторону, наклонив голову, чтобы проследить за взглядом.
- Конечно же, Белла. Все, что угодно.
Прямо-таки все…
Я сглатываю, нахмурившись и обдумываю, как эти слова здесь прозвучат. Насколько уместны, насколько доступны и, что важнее всего, насколько меня хватит, прежде чем услышу ответ. Прежде чем приму его?
Эдвард терпеливо ждет, вглядываясь в мое лицо. Аметисты взволнованы.
- В Италии ты был с?..
- Время вышло.
Громогласно объявляя эту фразу откуда-то сзади, меня перебивают. Твердо, уверенно и без права на отсрочку.
Я вздрагиваю, подавившись своими же словами. Не оборачиваясь знаю, что в дверях Эммет. И не оборачиваясь могу сказать, что на его лице далеко не радостная братская улыбка.
Надвигается буря.
Тяжело вздохнув, Каллен-старший поднимается, становясь лицом к брату. По мрачным выражениям в чертах обоих я распознаю истину, отодвинувшись на краешек стула.
- Эммет, я прошу тебя, - предельно ровно произносит Алексайо.
Медвежонок, бледный и так и пышущий яростью, морщится.
- Ни к чему просьбы, - его тяжелый взгляд оседает на мне, - не морочь ей голову, Эдвард.
- Хватит… - тихо молю я, сама не замечая, как сжимаю руку Эдварда, придерживающую мою. Он стоит, но не отпускает меня. И от меня не отходит – ни на шаг. А белая кожа без противодействий принимает мои крепкие пальцы, способные оставить синяки.
- Все в порядке, Белла, в порядке, - Уникальный нежно пожимает мою ладонь в ответ, призывая успокоиться, - ничего страшного.
А вот Эммет, похоже, так не считает.
Необхватный, рассвирепевший и с трудом, с непередаваемым трудом еще сдерживающийся, он выглядит по-настоящему страшно. Я боюсь, я до смерти боюсь, что теперь у меня не хватит сил остановить его, если решит придушить брата – заодно и меня придушит. За веру.
- Не вынуждай меня идти на крайние меры, - отец Каролины складывает руки на груди, поджав губы, - Белла обрела настоящий дом и настоящую семью. Мы с Каролиной не намерены устанавливать сроки ее пребывания и правила, по которым должна с нами жить. Разве не этого ты для нее хотел, Эдвард?
Я впервые вижу, как Алексайо потряхивает от эмоций. Он делает глубокий вдох и тут же выдох, прогоняя все ненужное из тона. Такого же переливисто-терпеливого, понимающего.
- Эммет, мы ведь поговорили, я не прав? Можем поговорить еще раз. Но не заставляй слушать это Иззу и Карли.
- Карли и так услышит, - фыркает мужчина, - ты подумал о ней? О том, что она привязалась к Белле? Ты просто возьмешь и вырвешь ее из жизни девочки?
Обвинение адресовано брату, а дрожу я. Не спасает уже ни кофта, ни чай. Одно слово Каролины – и я пойду куда угодно, останусь где угодно и сделаю все, что угодно. Я люблю ее. Я никогда не прекращала ее любить – и она ответила мне тем же. Карли была и есть единственной, кто ни разу от меня не отвернулся, покинув.
- Эммет… - приглушенное предупреждающее рычание старшего Каллена я также слышу впервые. Клубника, которой он пахнет, внезапно окрашивается мятным оттенком.
- Ты снова впутываешь ее в ненужные дела, - не унимаясь, обвиняющим тоном замечает Танатос, кивнув в мою сторону, - завтра утром опять начнется это метание от «можно» к «нельзя», или ты просто нарисуешь ее разок, а потом объявишь новые правила – я слишком хорошо тебя знаю, Эдвард. Ты не будешь ее семьей так, как ей этого хочется.
Нарисуешь?..
Затронувшая воспоминания о чертовой пятнице фраза жжется как каленое железо. Я опускаю голову, а это, похоже, тот эффект, на который Эммет рассчитывал.
Семьей… не будет семьей…
Господи, как же я не хочу в это верить!
Однако при всем негативе Медвежонка, он глаголет истину. Я боюсь в ней усомниться, чтобы снова не напороться на прежние острые грабли. Второй удар по голове будет последним.
Эдвард тем временем отступает на шаг назад – ближе ко мне. Я четче слышу запах клубники, который теперь не перебивает мята, я наблюдаю темно-синий костюм с фиолетовым отливом, что прежде никогда на муже не видела. А на его левом запястье… боже мой, а я ведь и не заметила сначала! Глаза распахиваются: тоненькая-тоненькая серебряная цепочка с крохотной застежкой, фигурка-амулет, которая изображает… бельчонка. С пушистым-пушистым хвостиком.
Я непроизвольно всхлипываю.
- Не разжигай заново скандал, Эммет. Я не намерен сейчас ничего обсуждать с тобой, - по-своему расценив мой всхлип, тон Эдварда наливается чем-то тяжелым, - мы уходим.
- Ты уходишь, - цедит его брат сквозь зубы, - сейчас же.
- Да, - черты Алексайо заостряются, полыхнув злобой. Рука с бельчонком отводится в мою сторону, призывно выпрямленными пальцами подтверждая готовность больше никогда не отпускать. – Пойдем, Белла.
Я боюсь дернуться и вправо, и влево. Мне не нравится, что столовая буквально пропитывается ненавистью двух самых близких прежде людей.
И еще страшнее от того, еще ужаснее, что я причина этой ненависти.
- Мы же условились, - черты Каллена-младшего страшно искажаются, пропитываясь горьким сиропом отчаянья, - ты мне ничего не сказал о том, будто питаешь к Иззе хоть мало-мальски чувства! Ты позволил мне попытаться!
Я опускаю голову так низко, как только могу, отказываясь подниматься. Меня пробирает дрожь, кровь шумит в ушах. Это невозможное, непереносимое состояние. У меня нет сил терпеть эти ссоры. И все это слышать – раз за разом – напоминание, объяснение, угнетение.
За четыре дня, которые прошли с момента отъезда Эдварда, наши совместные времяпрепровождения, наши воскресные чаепития с Эмметом и Каролиной, наши походы в кино – все стало казаться эфемерным, недействительным. Просто телесериал. Просто цветной сон.
Между братьями слишком много различий… между братьями теперь стою я.
- Пожалуйста, прекратите, - взмаливаюсь, встряхнув руку мужа, а Эммету пристально заглянув в глаза, - сейчас Карли спустится… вы же убьете ее своей ссорой!..
Эдвард понимает меня и чувствует атмосферу, сковавшую воздух. То, что среди моих фраз поселяются два неровных из-за дрожи слова, то, что умудряюсь еще раз всхлипнуть, его очень тревожит. Он крепче держит мою ладонь.
- И о Каролине подумай в том числе, - Медвежонок отказывается жать на тормоза, продолжая разговор, но уже на повышенных тонах, - коль ты заявляешь, что любишь ее, коль в ней твоя жизнь, так какого же черта ты отбираешь у нее Беллу? Единственную из всех женщин, которой она нужна!
С отвращением качнув брату головой, Эдвард отворачивается от Танатоса. Он наклоняется, обеими руками приобняв меня за плечи и помогая подняться.
Его неслышный, теплый шепот долетает до меня как через толстый слой ваты, но зато сразу утешает лучше тысячи громких уверений:
- Все сейчас кончится, мой Бельчонок.
- Не смей молчать мне в ответ! – Эммет со всей силы ударяет рукой о стену рядом, отчего глухой звук прокатывается по комнате, - ты спросил Иззу, чего она хочет? Ты позволил ей выбирать?!
- Позже, Эммет, позже, - Эдвард намерен отвести меня к арке, выводящей в коридор, а оттуда и в прихожую, крепко подхватив под локоть и сжав ладонь. Он призывает сделать шаг, а я не двигаюсь с места, будто каменная.
Папа Карли без труда перекрывает нам путь, воспользовавшись моментом. И от него, грейпфрутового и горького, меня мутит.
- Эммет, не надо… - едва не плачу я. Глаза уже давным-давно щиплет, но сейчас как никогда. От невероятности происходящего. От усталости от этого происходящего. От того, что человек, за которого готова умереть, сначала отвергает меня, а потом пытается вернуть искренним признанием, а второй, который столько времени был рядом, не отпускает. Рвет на части.
Голова кругом, во рту сухо, а больше всего хочется спать. Снова, как и в грозу, потерять сознание. Оборвать весь этот ужас и забыть – раз и навсегда.
Черные гравюры враждебно смотрят со стен. Белые тарелки в шкафчиках поблескивают от искусственного света. А уж холод… господи, как же здесь холодно! Я против воли жмусь к Эдварду, не зная, куда мне деться.
- Я пообещал тебе ждать! – рявкает Медвежонок, ударив по стене еще раз, но теперь в опасной близости от нас обоих, - Я сказал тебе, Изза, что время не имеет значения! Ты подтвердила своим поцелуем, что у меня есть шанс! Ты подтвердила любовью к Каролине!
Он нокаутирует меня напоминанием о поцелуе.
Губы вспыхивают, дыхание сбивается, а пальцы, поддерживаемые Эдвардом, крепче сжимают его руку.
Это одна из самых больших ошибок в моей жизни. Это моя боль и горечь, с которой предстоит жить. Ложь, в которую поверили. Эгоистичная, ничем не оправданная ложь.
Алексайо оглядывается на меня, но не тем убитым и поверженным взглядом, какой я видела прежде. Скорее с сожалением, капелькой недоумения, но не больше. В аметистах все та же твердость, на лице – уверенность. Он помнит, что мы условились на ужин. И я помню.
- Только ради Каролины я бы и осталась… - вытащив на поверхность последние силовые резервы, нечеловеческими усилиями заставив себя поднять взгляд и посмотреть в серо-голубые водопады Эммета, признаюсь я. Достаточно громко, дабы расслышал. Достаточно четко, чтобы понял. И почти сразу же смаргиваю соленые как никогда слезы.
Наверху слышны шаги Голди и Карли. Они обе там, обе чем-то заняты и обе, я надеюсь, никогда не увидят и не услышат, что здесь происходило.
Медвежонок выглядит так… будто у него отобрали возможность дышать. Он замолкает на полуслове, проглотив было готовую фразу, а его губы вздрагивают. Впервые при мне так откровенно.
Поверженный. Раненый. Убитый.
Я сглатываю толстый комок рыданий.
- Прости меня, - прошу, не сдерживая слез, - Эммет, пожалуйста, ну пожалуйста, прости меня… я не имела права давать тебе надежду, я не имела права жить у тебя… я не имела права ни на что, что связано с тобой… прости, прости меня!
Я веду себя как ребенок, несвязно бормоча эти глупые, никому не нужные извинения. Плача, прячусь за Эдварда, едва-едва касаясь материи его пиджака и всхлипывая громче от знакомого сочетания запахов. Будто бы он может меня защитить… будто бы я не заслужила все то наказание, что мне положено за такое отношение к небезразличным, добрым людям.
- У меня не было даже шанса?.. – Танатос растерянно выглядывает меня за братом, - Изабелла, ты что же, соврала?..
Дернувшись, я раню искусанную нижнюю губу, превратившуюся почти в кладбище шрамов за последние дни. Вскрывшаяся ранка тут же начинает кровоточить, а огонек боли вспыхивает в сознании. Его хватает, дабы вынудить меня утерять всякую возможность говорить.
Последними являются всего пять слов. Пять, что обрубают в Эммете последние канаты:
- Я не смогу тебя любить
И все. Потом темнота. Бездна.
Накаленность обстановки, ее неправильность, острота – все вонзается в меня ядовитыми шипами. Не могу сопротивляться. Просто не могу. Не сейчас.
Эдвард уверенно обвивает мою талию, видимо почувствовав по тому, как цепляюсь за его руки, что колени у меня подгибаются. Он поддерживает меня в вертикальном положении, с болью наблюдая за тем, что происходит.
- Все, Эммет, хватит, - отстраняет брата, намереваясь пройти, - ты пугаешь Беллу. Прекрати.
Ошарашенный, все еще не пришедший в себя, Каллен-младший вздрагивает.
- Ты же позволила Каролине поверить, Белла… ты же пообещала ей…
Я-таки начинаю рыдать в голос, дернувшись вниз – ведь правда пообещала.
Я поклялась Карли, что их не брошу. Их с папой.
Я снова дала слово, которое нарушу. Непременно.
Эдвард поддерживает меня, прижав к себе. Я игнорирую правильность и неправильность, мысли о близости и ненужных надеждах. Я уже ничего не могу обещать – я не стану. Я просто умру...
В глазах Эммета слезы. Я не могу их видеть. Я ничего уже не могу видеть, я этого боюсь. Зажмуриваюсь, из стороны в сторону мотая головой и все, что могу, кое-как вдыхать через нос, чтобы бормотать:
- Прости… прости… прости…
Эдвард увлекает меня за собой, не говоря ни слова. Ведет мягко, но требовательно. Он знает, что мне сейчас нужно, даже если я до ужаса боюсь ему верить.
Медвежонок, чуть оправившись, неотступно идет следом. К прихожей. Скорее на автомате, чем потому, что об этом думает. Его плечи опускаются как от тяжелейшей ноши, губы, огромные ладони – дрожат. Я видела, чтобы такое творилось с Эмметом лишь однажды – в реанимации Карли. Тогда он терял часть себя…
- Белла, ты бросаешь ее…
Эдвард со скрипом дверцы открывает шкаф, доставая мои сапоги.
- Ты нас обоих бросаешь… - Эммет сглатывает, сморгнув слезную пелену. Он зол, это так, но сейчас он больше обескуражен, опустошен. И это затмевает злость.
Эдвард помогает мне обуться, самостоятельно опускаясь на колени и застегивая замочки на сапогах. Меня так трясет, что руками не в состоянии даже свести вместе пуговицы. Опустив глаза, я просто плачу. Отвратительно-беспомощно. Очень хочется отречься от себя и никогда больше не признавать родства с душой.
Они не должны страдать по моей вине. Каролина и ее папа, которые виноваты лишь в том, что я влюбилась в Эдварда… Каролина и ее папа, приютившие, искренне полюбившие меня первыми… Каролина и ее папа, которые не дали мне распасться на части после судьбоносной пятницы…
А ОНИ СТРАДАЮТ!
- Я обещала Карли прийти… - стиснув зубы, кое-как выдаю цельную фразу я.
Алексайо потирает мои плечи.
- Белла, не надо. Ты напугаешь ее.
- Плюнь на нее, о да, - Эммет без смеха улыбается, почти безумно, - как ее дядя, плюнь и забудь. Вечно думай о том, не напугаешь ли…
Левая бровь Аметистового опускается вниз. Рассерженно и расстроенно одновременно.
- Закрой свой рот, - грубо обрывает брата он.
Меня передергивает.
- Эдвард, она подумает, я соврала, - хнычу, обернувшись за пониманием к мужу, мне не к кому больше обратиться, - что же мне… что же я?..
Слабая. Никчемная. Трусливая. Недостойная.
Да. Да, это я.
И мой Малыш в этом в который раз убедится.
- Мы ее еще увидим, - пытается убедить меня Эдвард, все еще не отпуская талию, - сейчас ни к чему это, сейчас будет лишь хуже, Белла, поверь мне.
- ПОВЕРЬ ЕМУ! – не сдерживая тона, поддерживает Эммет. Меня накрывает волной из его ярости, выплеснувшейся ядовитой кислотой наружу, - ДАВАЙ ЖЕ, ПОВЕРЬ - СНОВА! И НАВСЕГДА РАЗОЧАРУЙСЯ!
Мотнув головой, Каллен-старший торопливо застегивает мои пуговицы, отодвинув мои же руки подальше. Как и в далеком-далеком феврале, там, в самолете… я готова кричать от боли. Память, черт ее дери, ужасно жестокая вещь.
- ТЫ ОСТАВИШЬ ЕЕ БЕЗ ДЕТЕЙ! ТЫ ОБРЕЧЕШЬ ЕЕ НА СТАРОСТЬ БЕЗ СЕБЯ! ТЫ ПОНИМАЕШЬ?! ТЫ, АМЕТИСТОВЫЙ УБЛЮДОК! – плотину Танатоса прорывает так же, как и у всех нас. Он ревет как истинный медведь, он выглядит по-медвежьи, а лицо страшно краснеет. В глазах высыхает влага, на губах появляется убивающая ухмылка, а острота слов… а тон…
Эдвард застегивает последнюю пуговицу. Мне чудится, его пальцы тоже теперь дрожат, но не могу утверждать. Он сжимает губы так сильно, искажая лицо, что эмоций не прочитать. Он не хочет отвечать.
- ТЕБЯ ПЕРВЫМ УСЫНОВИЛИ! – Эммет становится прямо перед нами, успев прежде, чем Алексайо откроет дверь наружу, - МЕНЯ УСЫНОВИЛИ ПОТОМУ, ЧТО Я БЫЛ ТВОИМ БРАТОМ! НЕ НАОБОРОТ!
Он задыхается. Все вены на шее, на руках вздуваются, пульсируют и у виска.
Танатос действительно значит «Смерть».
Танатос может убивать…
- Эммет, дай пройти, - Аметистовый говорит тихо, но требовательно. Рвутся последние сдерживающие оковы внутри него, и я чувствую неотвратимость беды.
- ТЫ всегда был лучше меня! – еще больше распаляется папа Каролины, заметив то, как жмусь к мужу, - ТЫ всегда был первее меня! ТЕБЯ назвали Эдвардом! Ты всегда перетягивал внимание на себя... нас избили из-за тебя, усыновили, предали, продали!.. А ТЕПЕРЬ ТЫ ОТБИРАЕШЬ ЕЩЕ И ИЗЗУ!
Он прерывается и ярость захватывает его окончательно, я едва ли не вижу, как он погружается в ее дебри, в самую толщу жидкой ненависти, из которой выбраться для многих уже невыполнимая задача.
- Эммет, это я виновата… я… вини меня, - хнычу, кое-как прочистив горло.
- Я ненавижу тебя, сукин ты Аметистовый сын! – выдает Каллен-младший, даже не слушая меня. С безумно горящими глазами, с крепко сжатыми кулаками, с красным лицом. И мне чудится, что на правой щеке у него слезная дорожка…
Я замираю, ошеломленная словами Медвежонка, их смыслом и с испугом оглядываюсь на Эдварда.
Но… ничего. Абсолютно ничего. Безжизненно и, так же, как и всегда, мрачно-собранно – вот что можно сказать о его лице.
Он с таким же выражением оставлял меня здесь… он сгорал с таким же выражением… он никогда не показывает того, что чувствует… не при мне… не в таких случаях…
- Я поговорю с тобой позже, - Алексайо многозначительно протягивает руку к двери, - Эммет, уйди с дороги. Я последний раз прошу без применения силы.
Танатос ужасным, грубым голосом смеется, пиная ногой дверь. Та вздрагивает, а от шума, поднявшегося в прихожей, сверху кто-то рьяно рвется спустится вниз.
Я молю всех богов на свете, дабы у Голди хватило сил удержать Каролину в ее спальне сейчас.
- Убьешь меня, Светлячок?! Как деда?! – рявкает Эммет.
…Я не могу понять, как это происходит.
Заслушавшись фразой и сконцентрировавшись на своих слезах, задумавшись о Каролине и недоступности для нее понимания случившегося, я, наверное, отвлекаюсь от действительности. Я занимаю мысли другим, а потому просто не успеваю уловить всю допустимую суть.
И, моргнув глазами, возвращаюсь в реальность лишь тогда, когда с покрасневшим наполовину лицом пацифист-Эдвард хуком справа заезжает в челюсть брату. Тот аж покачивается, не успев отразить атаки. Сильной, но не убийственной. Высчитанной до того, что у меня темнеет перед глазами.
Аметистовый часто дышит, вздернув голову. Его глаза страшно горят, поглощая в себя и тут же испепеляя все вокруг. Волосы взлохмачены, бровь и уголок рта слева опущены вниз, ноздри страшно раздуваются, а у висков проглядывают вены.
Как кратковременное безумие. Как карнавал красок гнева.
Я забываю, как дышать.
- Я люблю Беллу, - предельно ясно и четко, громким голосом произносит Эдвард, смело глядя на Эммета, - я ее не отпущу, пока она сама об этом не попросит меня. Я ее не оставлю. Поэтому пошел вон с дороги, Эммет. Ты достаточно сделал.
- Ты достаточно сделал! - эхом отзывается брат Серых Перчаток, взглянув на него полуживыми глазами, - ты свое получишь… ох как получишь… ты отобрал у меня и у Каролины ту, что приняла нас… ты поплатишься…
Он не делает резких выпадов вперед, он не намерен мешать. Сказав это и, не обращая внимания на подбитую щеку, Эммет просто отходит в сторону. Мертвый взгляд останавливается на мне.
- Ты быстро пожалеешь, Изза, мне очень жаль тебя, - все, что произносит мужчина. Самостоятельно открывает входную дверь.
Ветер, ворвавшийся в прихожую, вытаскивает из закоулков души последнюю дрожь, что там осталась. От холода передергивает.
Эдвард предусмотрительно отводит меня к себе за спину, на левую, дальнюю от брата сторону. Выводит наружу.
Я оборачиваюсь на скользких ступенях, игнорируя дождь и холод.
- Эммет, я люблю Каролину… я ужасно, ужасно ее люблю… пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не убеждай ее в обратном! – вскрикиваю придушенным шепотом и вглядываюсь в серо-голубые водопады, - не делай ей больно… только не ей!..
Эдвард подтягивает меня ближе, следя за тем, чтобы не упала.
- Ты ее предала, Изабелла, - тусклым тоном произносит Танатос. Пожимает плечами, делая все, дабы остановить без устали текущие слезы.
- Я предала тебя, - не унимаюсь, игнорируя попытку Эдварда поскорее меня увезти, - только тебя! Злись, ненавидь, убивай меня! Только не Каролину! Она не переживет, Эммет! ЭММЕТ, ПОЖАЛУЙСТА!
Каллен-младший мне ничего не отвечает – он даже не дослушивает до конца. Захлопывает дверь, сделав это так, чтобы наверняка было отовсюду слышно. Чтобы Карли услышала.
Я съеживаюсь, подавившись слезами. Позволяю Эдварду себя увести.
У дома урчит мотор черного «Мерседеса», за рулем которого Серж и к которому мы направляемся. Хаммер так и брошен у кромки леса, а выкорчеванная шинами грязная земля струйками течет по его колесам обратно в свои владения.
Внутри «Мерседеса» черноглазый обладатель приличной бороды Серж с профессиональным лицом изучает что-то на приборной панели, не замечая ни моих слез, ни бледности хозяина.
Эдвард галантно открывает передо мной дверь, помогая сесть внутрь и не упасть, поскользнувшись на грязи, а я не могу взять себя в руки и, все еще не моргая, гляжу на дом Танатоса. На верхнее окно спальни Каролины, в которой девочка меня ждет. В которой верит, что я приду.
Вот разбито и еще одно сердце… самое драгоценное…
- Дыши, - советует Эдвард, усаживаясь рядом со мной назад. Он не прикасается ко мне лишний раз, не заставляет отшатываться и кричать, призывая убрать руки. Просто говорит. Просто близко.
Я не верю в то, что он тут – не могу, как не заставляю себя. Но в то же время прекрасно понимаю, что без него бы уже давно сошла с ума. Не могу я без него… не могу, даже если он меня не хочет, даже если солгал у брата в столовой… просто не могу… нельзя без души… нельзя!..
- Не бойся меня, - наблюдая за тем, как ладони дергаются в его сторону, а я их останавливаю, шепотом просит он, - Белла, я никогда не причиню тебе вреда… я никогда тебя больше не обижу… Белла, я люблю. Я правда люблю… навсегда…
Что-то впереди жужжит – я испуганно вжимаюсь в кресло, пока не понимаю, что это Серж закрывает перегородку между водительским пространством и основным салоном. Его черные глаза полны сострадания и желания облегчить мою участь. Он очень вежлив.
Эдвард с одобрением встречает жест водителя.
- Я понимаю… - хриплю, отчаянно смаргивая слезы, - я верю… и поэтому я… поэтому мне сейчас… Уникальный!
Скатившись до постыдного постанывания, я рушу последние самостоятельно же и возведенные стены. Прижимаюсь, проигнорировав все поводы сдержаться, к его плечу. Утыкаюсь в шею, пробравшись к ладони без кольца. С энтузиазмом встречая эту уже узнанную правду.
Все, как и хотела – аромат, тепло, близость, подтверждение. Я плачу, плачу и плачу, но чувствую себя куда лучше, чем когда молчу. Нет того стеснения и боли. Есть Эдвард. Есть его тепло. И есть его признание, рассеивающее дождь, тучи и горечь.
- Да, моя хорошая, да, - он накрывает мой затылок теплыми ладонями, он обнимает меня как следует, как хочу, кутает в свое расстегнутое пальто, - я верю… я верю, только не плачь. Я все исправлю.
- Карли…
- С Карли все будет хорошо, - Уникальный целует мой лоб, крепко прижавшись к коже губами, - она не станет злиться, она любит тебя. Она поймет.
- Кто же ее поймет, Эдвард? – стенаю я. Пальцы, скрючившись, дерут ворот его рубашки, пиджака, пальто. Я вжимаюсь в Каллена еще и потому, что с ним тепло. А меня бьет такой озноб, что лихорадка нервно курит рядом.
- Мы поймем, мы, - мужчина убеждает меня, как ребенка. Его поглаживания все явнее, - я с тобой, Белла. Ничего не бойся.
- Пока еще… - обреченно хнычу, до боли стискивая его пальцы.
- Всегда и навсегда, - муж снова целует мой лоб, потирает плечи, - все-все-все, Бельчонок…
За окном пробегают русские целеевские пейзажи. Леса с пихтами, березами, кое-где виднеющимися тающими сугробами и черной, готовой возродиться землей. В сине-сером небе темные облака, а дождь не умолкает…
Я крепко зажмуриваю глаза.
- Алексайо… я не хочу домой… пожалуйста…
Разбитая, растрепанная фраза и сломленная – как мой тон. Не выходит произнести по-другому.
Однако Эдвард будто бы оказывается ко всему готовым. Он поспешно кивает.
- Я только заберу у Сержа ключи, и мы уедем. Мы не будем сегодня в Целеево, Белла.
…Это служит достаточным успокоением. По крайней мере, я пытаюсь подобные слова за него принять. Затихаю, прижавшись к плечу мужа, чье пальто там уже мокрое от моих слез. Слизываю с губ запекшиеся капельки крови.
- Спасибо…

Темное, бархатное и толстое одеяло со скользящей наволочкой.
Мои пальцы, следуя за только-только просыпающимся сознанием, пробегают по его поверхности. Гладят.
Оно незнакомое мне и очень большое – хватит как минимум на троих. По краям у него подобие бахромы, а по центру, на пододеяльнике, вышитый объемный рисунок – чуть-чуть колется.
Не готовая к изменениям прежде незыблемых вещей, я поворачиваюсь на спину, поерзав под покрывалом. Широкая квадратная подушка, на которой лежу, умещает одну треть тела, не только голову. И пахнет от нее ни клубникой, ни порошком Рады, ни даже эмметовским гелем, к которому я так привыкла… пахнет печеньем. По-моему, шоколадным.
Если это сон, он один из самых интересных за все время моей жизни.
Я обнимаю подушку руками, приникая к ней ближе. Происхождение аромата, ровно как и то, откуда такая широкая подушка взялась, не дают мне покоя.
Но разгадки нет – только мягкость. Я в ней утопаю.
…Где-то слева зажигается, а потом гаснет свет. Щелчок, вспышка желтого и… грохот.
Я просыпаюсь за одну двадцатую секунду, придушенно вскрикнув от ужаса. Даже сонная, даже утерявшая ориентацию в пространстве, я понимаю, что это – молния. И я вижу, что она снова рядом со мной.
Свет гаснет…
- Ш-ш-ш, - пока я широко распахнутыми глаза озираюсь по сторонам, выискивая на прежнем месте спальни Эммета окно, что-то темное заслоняет от меня северную стену, - Белла, тише… я ужасно неуклюжий, прости, пожалуйста…
Согретый, заполненный раскаяньем тон. Такой же необычный и неожиданный здесь, как подушка-печенье и желтый блеск. Он настолько близко, что, кажется, можно потрогать руками. А в это время чьи-то другие руки поправляют мое сброшенное одеяло.
Я моргаю, прогоняя с глаз сонную пелену.
Небольшая уютная комната с высоким потолком, деревянными темными панелями на стенах и приглушенным светом, что льется лишь из одного угла. Пол напоминает паркет, на нем ковер. Стены ровные, надежные, не лишенные красоты – напротив постели виднеется какая-то большая затемненная картина, а слева рамка с творением поменьше, тоже неразличимым в полумраке.
Но самое главное, здесь нет окон! Я не вижу их.
- Ты дрожишь, - грустно замечает голос, пытающийся успокоить меня. Под одеялом чьи-то теплые пальцы касаются раскрытой ладони – я отшатываюсь, увлекая за собой подушку.
Простыни шуршат, а света становится чуть больше – я вижу силуэт у своей постели.
Против воли начинают стучать зубы.
Где я? И с кем?
- Белла, - неожиданный благодетель просительно протягивает руку в мою сторону, - не бойся меня. Тебе приснился дурной сон? Или все же я разбудил тебя?
Я морщусь, не спеша возвращаться на прежнее место. Голос нежный, глубокий и знакомый. Я знаю этот голос, хоть спросонья и не могу сориентироваться. А сумасшедшая новая атмосфера, буквально навязывающая комфорт, не дает сосредоточиться.
- Молния?.. – вздрогнув, вспоминаю о главном я. Глаза еще раз, получив свободу, быстро-быстро изучают обстановку. По стенам, по полу, к свету. Но это действительно свет, не гроза. Я не могу так ошибаться.
- Никакой молнии, - поспешно уверяет меня благодетель, с твердым, но в то же время резко погрустневшим голосом, - все в порядке.
Уже хорошая новость…
Я нерешительно, но отбросив предосторожности, пододвигаюсь вперед. До прежнего места рядом с мужчиной меня отделяет длина собственной руки, однако путь назад не отрезан – в случае чего можно спрятаться в податливой темноте.
- Белла… - с нескрываемой нежностью встречая мой жест в свою сторону, мою попытку вернуться, обладатель бархатного баритона улыбается.
Я лежу ближе и теперь мои глаза не заполнены сном. Силуэт говорящего обретает более четкие формы, прорисовываются в полутемноте и черты лица. И вот в тот момент, когда вместе с улыбкой оживает лишь левая сторона лица говорящего, я его узнаю.
- Эдвард?
Он любовно, но в то же время едва касаясь поглаживает мои волосы. Кивает.
- Я здесь, Бельчонок.
Ну конечно же здесь. Он ведь обещал мне всегда быть рядом, как я могу сомневаться?
Сама себе усмешливо фыркнув, я сокращаю оставшееся между нами расстояние.
Эдвард сидит на самом краешке постели, повернувшись в мою сторону и, кажется, с изумлением встречает то, как по-хозяйски обосновываюсь на его коленях.
Мужчина в темных жестких джинсах, однако его тепло согревает ткань, и мне не на что жаловаться. Вокруг аромат клубники, трепетность его рук и свежий воздух, пропитанный благоденствием. Похоже, окно здесь все-таки есть.
- У тебя слишком легкая рубашка, - недовольно замечаю, пробежавшись пальцами вверх, по пуговицам, к его шее, - замерз?
Алексайо недоуменно, но в то же время тронуто усмехается.
Его ладони на моих волосах, поглаживая их, а легкий смешок повисает в пространстве.
- Все в порядке, Белла. Мне совсем не холодно.
Я принимаю этот ответ. Удобнее устроившись на его коленях, спиной прижавшись к талии, блаженно прикрываю глаза.
- Ладно. Но если замерзнешь, не забывай, что у тебя есть личное одеяло.
Эдвард ошарашенно вслушивается в тишину. Его пальцы ласковее, теплее.
Он наклоняется к моим волосам, легонько поцеловав макушку.
- Спасибо, моя девочка.
Довольно поерзав на своем месте, я затихаю. Сон, было убежавший, превращается в дрему, наползая, как теплое одеяло, в который раз поправленное Эдвардом, на мои плечи.
Я не думаю ни о чем и не хочу ни о чем думать.
Я лежу, проникнувшись моментом, на лучшей подушке на свете, которая, к слову, тоже пахнет печеньями, и с удовольствием отдаюсь касаниям трепетных пальцев мужа.
Я стараюсь не заострять внимание на том, что мои волосы короче нужного, а обстановка вокруг не знакома. Я не хочу рушить наше единение, по которому так соскучилась. Мы будто не виделись… сто лет.
Однако время идет, минута перетекает в минуту и мне, наконец, становится интересно, где именно мы находимся.
Это не похоже на «Афинскую школу», дом Эммета или же спальню Каролины. Мой живой интерес оправдан.
- Что это за место? – с любопытством зову, поерзав на коленях мужа.
- Маленькое королевство снов.
Я усмехаюсь.
- Маленькое королевство снов?
Эдвард посмеивается вместе со мной – я слышу по чуточку сбившемуся его дыханию, согревшему левое ухо.
- Да. Здесь сны становятся реальностью, Белла. Ты заснула в машине, и я не хотел будить тебя.
Ну что же, достойная реклама. Я уже не уверена, что хочу знать больше.
- Все-все сны? – мечтательно интересуюсь у него, перехватив руку. Мне попадается левая, но, на удивление, без привычного кольца. Я скорее автоматически, чем осознанно, пытаюсь соединить свою голубку с углублением клюва Кэйафаса, но терплю неудачу. Не с чем соединяться.
- Извини… - прошу прощения, уколов его кожу. Потираю пальцем болезненное место, хмурясь и тут же, не глядя на приглушенный свет, вижу, что на коже видны фиолетовые отметины. Синяки?
- Все-все, - мягко убеждает Эдвард, даже не заметив моего укола, - особенно лавандовые.
- Лавандовые?..
- Ты пахнешь лавандой, Белла, - честно признается Алексайо, не скрывая обожания.
Он наклоняется и целует мои волосы, пустив несколько электрических зарядов по коже, а я внезапно, почему-то, вижу перед глазами ни его джинсы и ни его теплую ладонь, а… холст. Разноцветный, разукрашенный. С цветами-маргаритками. Сине-красно-черными Маргаритами.
Вот она, цветочная ассоциация.
- Рисунки…
Эдвард не слышит моего бормотания.
- Что, Бельчонок? – он осторожно убирает спавший на мое лицо локон, открывая себе обзор на мои щеки и глаза.
- Цветы, - я вздрагиваю, громко сглотнув. Джинсы внезапно становятся холоднее снега, а пальцы сами собой отдергиваются от его руки, - белые… белые ящики…
Я вспоминаю все. Вижу, как перед собой, будто сейчас там, гостиную, коридор, кабинет с ромбом в этом пластике с известным содержимым. Вижу подписи, вижу даты, вижу знакомую технику… и оголенные, подчеркнутые яркими красками достоинства десятков женщин. В самых развратных позах.
В голове, испепеляя почти полностью атмосферу неги и комфорта, звучит голос Эммета:
«А с кем же ему еще спать, Белла? Он же не монах! Эти женщины или другие – какая разница?»
И Каролина, которая плачет, цепляясь за ворот моего пальто. Которая не понимает, почему я не могу по-человечески встретить ее Эдди…
И кольцо, брошенное в полку.
И молния, разыгравшаяся за стеклом.
И осколки в воде, в крови. Тысячу осколков, тысячу маленьких ранок.
И волосы. На полу парикмахерской мои обрезанные длинные волосы…
Эдвард в спальне… Эдвард с ними… двадцать шестого февраля.
Поморщившись, я сжимаю губы так крепко, как могу. Наклонив голову право и выпутавшись из рук Алексайо, я отползаю назад. По скользким простыням незнакомой комнаты, к большим подушкам, пахнущим печеньем. В темноту.
Все вокруг вдруг становится злым, а не убаюкивающим. Углы, которых не видно, пугают меня, картины воспринимаются под определенным впечатлением, а руки… руки дрожат. И я лучше всего различаю их, такие же, как у мужа, на одеяле.
- Белла? – встревоженный, он движется следом, полностью сев на постель. Темные волосы примяты, на щеках видна небритая с утра щетина, а рубашка у шеи расстегнута на первых три пуговицы.
- Мастер, - на выдохе произношу, побоявшись, что больше не решусь. Чувствую себя достаточно отдохнувшей, но очень боюсь, что это видимость, и мой запас сил быстро снова сойдет на ноль.
Алексайо сожалеюще глядит на меня, поджав губы.
- Ох, Белоснежка…
«Потерпи, Белоснежка, потерпи… все пройдет».
Я вздрагиваю снова, дернувшись назад, увидев перед собой взволнованное в грозу лицо Эммета, который пытался помочь мне чем мог, не зная ситуации.
И сегодняшнюю версию этого лица, со слезами и разбитым выражением в глазах. С тоненькой струйкой крови от удара брата. С ожесточением, что сковало медвежьи черты, пока распахивал дверь.
И Каролинины слезы… и ее просьбы остаться… не уходить… не предавать…
Я зажмуриваюсь, опустив голову. Как можно ниже, как можно ближе к себе – неподъемная. Возникает желание к черту срезать все волосы. Насовсем.
- Белла, - увидев первую слезинку у меня на лице, Эдвард придвигается ближе. Его теплота и клубника, уже впитавшаяся в мои рецепторы, режут по живому. – Я обещал и могу пообещать снова, что расскажу тебе всю правду. Я не намерен прятаться и отнекиваться. Я знаю, что у тебя много вопросов ко мне.
Его тон собранный, но в то же время понимающий, его взгляд добрый, но серьезный, в аметистах сострадание, однако и попытка утешить то же. И руки… руки без кольца, что пытаются погладить мои. Хотя бы секунду. Хотя бы легонько.
Я прижимаю ладони к груди, садясь на постели. Слишком быстро – кружится голова.
Мы с Алексайо сидим на двух сторонах, у краешков, разделенные скинутой мной подушкой и толстым одеялом. Вокруг все так же темно и тепло, но воздух из окна уже не кажется мягким, освежающим. Он режется.
- Где мы? – поежившись, зову я. – Что за Маленькое Королевство Снов?
Ну и название, боже мой…
- Моя квартира, - Эдвард выпрямляет спину, садясь в неудобной, смиренной позе. Его голос грустнеет против воли своего обладателя, - та, что в Москве. Я говорил тебе однажды.
Это правда. Припоминаю – кажется, еще по дороге из аэропорта в Целеево.
Как же давно это было!..
- Ты теперь живешь здесь?
- Ты отказалась ехать в дом. Мне тоже не хотелось.
Ох, дом… какое же счастье, что Эдвард меня послушал. При всем содеянном и при всем случившимся по его вине, это огромный повод для благодарности.
Я поднимаю глаза, глядя на него из-под ресниц. Даже в темноте мне неуютно находиться под прицелом аметистов – а ведь минуту назад я нежилась в их реках обожания!
- Спасибо, что не поехал… домой.
Алексайо глубоко, тяжело вздыхает. Его руки кладутся на колени.
- Не за что, Белла.
На несколько минут в комнате становится очень тихо. Слышно завывание ветра за окном, постукивание о подоконник дождя и нашего дыхания – тихого, но сбитого. На что-то решающегося.
- Давай не будем сегодня говорить об Эммете… и о Карли… - молю, сморгнув слезы.
- Не будем, моя девочка, - кивает муж.
Я сижу, прижав к себе одеяло и невидящим взглядом рассматривая подушку, а Эдвард, нахмурившись, изучает стену с картиной. Меня передергивает, когда думаю о ней.
- Белла…
Я с горечью касаюсь его глазами. В этой темноте, тишине, теплоте он выглядит таким близким… будто бы ничего не было и никогда не случалось. Будто бы то, что я лежала у него на коленях не так давно, это не досадная ошибка расслабившегося подсознания, а истинное положение вещей, правильное. Так и должно быть.
Правду говорят, что в темноте стираются многие границы.
- Да?
Аметистовый с опустившимся в расстройстве уголком губ, хоть и не намерен этого показывать, смотрит прямо мне в глаза.
- Наш уговор на ужин ведь еще в силе? Ты позволишь мне хотя бы попытаться объяснить… вернуть тебя?
Я нервно, сквозь слезы, хмыкаю.
- Сдалось тебе меня возвращать…
В аметистах поселяется такая тоска, что мне хочется самой себя и придушить за сказанное. Он смотрит так, будто это мой вердикт, приговор.
- Я тебя люблю, - сокровенно признается Уникальный снова, не катая эту фразу на языке, не запудривая ее, не пряча – отдавая мне всю целиком, с правильным звучанием, с нужным тембром. Вверяя себя вместе с этой фразой.
Хамелеон на моей груди обжигает кожу. Он будто светится, будто переливается. И хочет, хочет жить, хотя никогда не жил. Хотя металл он…
Я смаргиваю слезинку.
- Белла, - мужчина торопится, будто я сейчас его остановлю, заставив умолкнуть, - человек самое отвратительное существо на свете, самое ужасное. Он может жить без прошлого и будущего, он может жить без совести, без ума, без чести… он может жить даже без сердца, Белоснежка!
Эдвард останавливается, переводя дух. Чуточку морщится, прикрыв глаза. В полумраке его бледность кажется мне чересчур явной, а тени под глазами подчеркивают скулы и челюсть, кожа на которых натянута… не только я, судя по всему, похудела.
- Но при всем этом, - возвращаясь к своим словам, продолжает муж, - при всех этих вещах, даже самый злобный, грубый, не заслуживающий уважения и любви, не ценящий то, что имеет, даже самый уродливый Гуинплен, Белла, не может жить без души… в душе – звезды. А ночи без звезд такие темные… и такие холодные…
Алексайо останавливается, шумно сглотнув, и качает головой, отведя взгляд.
- Я не хочу больше жить без звезд. Я сделаю все, чтобы вернуть свою Душу.
Я пристально слежу за ним, не в состоянии оторваться. За ним, который Мой, который не изменился от открывшейся правды, и вижу слезы. Скрытые, спрятанные, но существующие. Соленые-соленые… они блестят так же, как замеченная мною цепочка с белкой на его запястье – она по-прежнему здесь. И она вдохновляет меня.
Ровно через десять секунд я выдыхаю, признавшись в ответ:
- Я люблю тебя, Эдвард.
Такие тяжелые, но такие нужные слова, они озаряют нашу ночь, заставив аметисты вспыхнуть – в самом прямом смысле слова.
Алексайо, прежде сгорбленный, выпрямляется, вздернув голову, а его губы вздрагивают в улыбке. Выражение неверия в то, во что так хочется поверить, завладевает чертами, порабощая лицо. Снова наполовину живое. Снова мое.
- Бельчонок… - не удержав ровного тона, с дрожью произносит он. С прерывистым вздохом.
Его сомнения, его удивление, его неверие разбивают мне сердце.
Господи, чего стоило сказать раньше?
При всем том, что Эдвард сделал и делал уже после заключения нашего контракта, я не могу и никогда не стану игнорировать его чувства. И я не посмею отрицать очевидные вещи. Любовь отрицать.
- Только я не знаю, Алексайо… - прикусываю губу и морщусь, когда становится больно от очередной снятой корочки, прячущей ранку, - что мне с этим делать… как мне с тобой… потому что без тебя – никак.
Мой Уникальный ничего больше не говорит. Он видит, он чувствует, он понимает, как и я, что все уже сказано. Главное озвучено. А больше слова не нужны…
Эдвард садится рядом со мной, перебравшись с другой стороны постели, и аккуратно, почти боязно прикасается к плечу. Я сплю в том же, в чем и уехала от Эммета, он не переодевал меня. Он не стал переходить границ.
Шмыгнув носом, я самостоятельно приникаю к нему, неловко обосновавшись у плеча. Одновременно и хочется, и нельзя так делать, но я не могу противостоять.
Я люблю. Мне больно от того, что я люблю, мне горько, мне хочется плакать, но правда остается правдой… и здесь, в полумраке спальни, далекой и от Маргарит, и от Сурового в Целеево, многое возможно.
- Я никогда не забуду, что ты дала мне шанс, Белла, - муж трется носом о мои волосы, придав голосу твердости, - даже если ты не сможешь меня понять и простить…
- Ты дал мне два…
Эдвард жмурится.
Я не узнаю в нем того спокойного Кэйафаса, что диктовал мне правила со сдержанностью и тактом, что утешал ночами, что подбадривал и вдохновлял, рисуя тарелки или готовя пасту карбонара.
Тот Эдвард был прекрасным человеком и пленил бы чье угодно сердце. Он был великолепен.
Но тот Эдвард – ненастоящий. Он, как бы ни грустно было такое признавать, не имеет эмоций. Он запретил себе даже думать о том, чтобы их иметь.
А Эдвард, что сейчас со мной, что обнимает меня, что порой и грустен, и весел, и добр, и зол, и может ударить, как сегодня утром… этот Эдвард – мой. Он искренний, он настоящий, он существует. Именно его я люблю, а не Сурового. Именно его я бы хотела видеть рядом весь остаток жизни.
Так стоит ли так быстро от всего отказываться?.. Я смогу его простить?..
Вздохнув, я невзначай целую мужнино плечо. Кожа под рубашкой, распахнутой больше, чем нужно, конечно же теплая.
Это будто впервые, будто запретно, будто в последний раз.
Мы оба знаем, что этот ужин будет решающим. Мы смирились.
- Я обещаю, Белла, что оправдаю все твои ожидания, - на ухо шепчет мне Уникальный, щекоча кожу своим дыханием и отвлекая от ненужных мыслей, - если ты выберешь меня…
А затем следует поцелуй в лоб.
Истинно-влюбленный.